Глава шестая

Шелест с утра вызвал меня к себе и заявил, что он-де все понимает, и мне сочувствует, и институту в целом тоже сочувствует, поскольку потеряли мы такого сотрудника, — можно сказать, цены Левицкому не было и замены ему тоже не сыщешь.

— Но все же сыскали? — спросил я довольно-таки хамским тоном, надо признаться.

Шелест глянул на меня, поморщился, но, видно, понял, что мне сейчас море даже не по колено, а максимум по щиколотку.

— Ищем вот, — примирительно сказал он. — А ты что: может, рассчитываешь в одиночку управиться?

Вопрос был чисто риторический; и я ничего не ответил, а только хмыкнул неопределенно. Больше всего мне хотелось молча встать и уйти, но я понимал, что Шелест ни в чем не виноват и нечего на нем отыгрываться. Я с трудом выговорил, что вот, мол, я еще не в форме, никак сосредоточиться не могу, но все же интересуюсь, кого ко мне в лабораторию прочат. Оказалось, что прочат Геллера из группы Сухомлина. Виталик Геллер, по моим наблюдениям, был парень как парень, не хуже большинства, но и не лучше. Конечно, не было у меня никаких оснований требовать себе именно такого, чтобы получше, это я понимал, да и мало думал сейчас о работе в лаборатории, но все же как-то невесело мне сделалось, и я начал говорить, что не улавливаю, мол, какое отношение имеет Геллер к нашей теме, и вообще почему именно Геллер, так можно кого угодно сунуть, лишь бы место занять… Шелест послушал-послушал мое нытье и посоветовал не валять дурака.

— Второго Левицкого мы тебе не изыщем, сам понимаешь, — говорил он, для убедительности тыча пальцем в моем направлении. — Это первое. А второе — это то, что Геллер прямо рвется с тобой работать, и парень он способный… Между прочим, у тебя сколько работ было опубликовано, когда ты к нам пришел?… Вот видишь, четыре, а было тебе двадцать шесть лет, верно? Теперь смотри — у Геллера одиннадцать работ, и есть среди них очень толковые, а ему всего двадцать три года, он к нам прямо из университета пришел… Ну да, не по вашей линии, — а у тебя много ли было по этой линии до прихода в институт? Однако мы не побоялись дать тебе и Левицкому самостоятельную тему и лабораторию организовали, верно? И ничего, связь времен не распалась? Так чего же ты теперь строишь из себя элиту, она же голубая хронофизическая кровь, и свысока смотришь на хороших ребят?

— Да ладно, я разве что? — пробормотал я, слегка устыдившись. — Пойти мне поговорить с Геллером?

— Пойди, конечно. — Шелест с облегчением откинулся на спинку кресла. — А то он тоже, знаешь, условия ставит: если, мол, Стружков хоть немного против, так обо мне даже не вспоминайте, не пойду нипочем.

Это мне понравилось; я вскочил и направился к двери. Но Шелест меня остановил.

— Вот что… — сказал он, не глядя на меня. — Послезавтра в два часа… это… ну, похороны, ты же знаешь… Ты, надеюсь, скажешь там что-нибудь — не речь, конечно, я тоже не речь буду произносить, но как ближайший друг и сотрудник… Э, Борис, ты что это?

У меня опять все перед глазами поплыло, и ноги ватные сделались. Я рухнул обратно в кресло, и Шелест поспешно накачал мне газировки из сифона.

— Ты не знал, что ли? — недоумевал он. — Как же так?

— А откуда я должен был это узнать?

— Да уж откуда-нибудь… — неопределенно ответил Шелест, что-то соображая. — Вот сестра его завтра утром прилетает, телеграмму прислала; она в Москве, и то знает…

Еще и это: Лариса дает телеграмму в институт, а мне даже не сообщает, чтобы я на аэродроме встретил! Почему, спрашивается? То есть я тоже хорош — я же ей телеграмму не дал, она, наверное, думает, что меня здесь нет. Я посмотрел на телеграмму: прилетает утром. Ну, утренний рейс из Москвы один всего, надо встретить.

— Отошел немножко? — сочувственно спросил Шелест. — Это прямо-таки безобразие, что тебе не сообщили. В первую очередь я сам виноват. Но я думал, ты даже от следователя это можешь узнать, у вас же с ним контакт…

В общем, было понятно, и не такие накладки в жизни бывают; все думали, что я знаю, а поэтому никто не сообщил. И все же…

Вышел я от Шелеста вроде бы спокойно. Отправился к Геллеру, с ним поговорил. Убедился, что Шелест правильно сказал — парень очень толковый и вообще вполне подходящий. Виталик сказал, что если я согласен, так он с понедельника может перейти ко мне в лабораторию, — закончит вот серию и перейдет, с превеликим удовольствием. Нет, парень был определенно симпатичный. Разговаривая с Геллером, я совсем почти успокоился под воздействием этих слабых, но приятных эмоций.

Но моего спокойствия не надолго хватило. От лаборатории Сухомлина, где я разговаривал с Геллером, до нашей лаборатории путь недолгий, но пока я дошел до своих дверей, настроение мое здорово изменилось.

Дело в том, что я встретил в коридоре Нину. Она не отвернулась от меня, не пробовала обойти стороной (я уж и этого, пожалуй, ожидал!), — нет, она подошла, поздоровалась. Только подходила она вроде не ко мне и здоровалась не со мной, а с совсем посторонним человеком. И с неприятным человеком вдобавок. Она даже глядела не на меня, а куда-то через мое плечо — не хотелось ей, значит, на меня глядеть. А я вообще ни слова не мог сказать, стоял и смотрел на нее, и только сердце у меня начало саднить, будто по нему теркой прошлись. А Нина сказала, все так же глядя в сторону:

— Мне нужно поговорить с тобой… сегодня, после работы…

— Так я зайду за тобой, пойдем ко мне… — машинально, не успев подумать, сказал я по-старому.

Нина даже дернулась слегка: это я отчетливо увидел.

— Нет, — поспешно ответила она, — лучше прямо тут, в скверике. Ты выходи ровно в пять и подожди меня.

Вон как, ей уже неудобно выходить со мной вместе из института! Это меня совсем ошеломило, я все стоял и смотрел на Нину, а она нетерпеливо пожала плечами и повторила:

— Понял? В скверике, в пять часов!

Я молча кивнул, Нина ушла, и тут, откуда ни возьмись, появился передо мной Эдик Коновалов. Обычно я на этого Эдика даже с удовольствием смотрю — такой он большущий, красивый, здоровый и отлично ухоженный. Пока не заговорит, кажется идеальным представителем вида Homo sapiens. Но сейчас он как-то нехорошо ухмылялся и подмигивал и наружу выпирала его обезьянья основа.

— Сердце красавицы! — восторженно заявил Эдик, кивая вслед уходящей Нине. — Склонно к измене! И к перемене! Как ветер мая!

— Ты чего это? — спросил я, отступив на шаг, потому что Эдик навис надо мной и слова арии громозвучным шепотом вдувал мне в ухо. — Изменил джазу ради оперной классики?

— Труха! — Эдик обалдело уставился на меня своими незамутненными голубыми глазами. — Да на кой мне эти оперы!

— Я думал, у тебя новое хобби объявилось, — вяло пробормотал я. — Ходишь, арии распеваешь в рабочее время. Продолжай в том же духе, и ты далеко пойдешь!

Но Эдик ловким маневром загородил мне дорогу и начал озабоченно хлопать себя по бедрам.

— Спичек нет, — пожаловался он. — У тебя не найдется?

— Не найдется, я не курю, — ответил я, тщетно пытаясь обойти Эдика.

— Слушай, друг! — проникновенно заговорил Эдик, нацелясь на меня незажженной сигаретой. — Чего у тебя с Берестовой-то?

— Слушай, друг, иди ты! — сказал я, позеленев от злости. — И не задерживайся!

— Да брось, не лезь в бутылку, я же по дружбе! — оглушительно шептал Эдик. — Я тебе же помочь хочу, я на нее влияние имею, на Берестову. Не веришь, так потом наглядно убедишься. Ну вот, хочешь, я вас в два счета помирю? Обрисуй только вкратце, из-за чего у вас началось, и я все ликвидирую. Бесследно! Ну, давай, не стесняйся, дело житейское!

К чему он это затеял? Что ему нужно? Ведь не просто же из любопытства… У меня от злости в глазах потемнело.

— Если ты мне еще раз… — начал я, но потом все же сдержался и сказал только: — Не лезь ты не в свои дела, понял?

— Ну ты все же зря так… Я к тебе по-хорошему… — обиженно забубнил Эдик.

Конечно, обе эти встречи настроения моего не улучшили. А тут еще Чернышев… Впрочем, Чернышев при первом разговоре вроде бы ничего такого не сказал. Кажется, нет… Я к нему забежал на минутку — предупредить, что Линьков хочет с ним поговорить и чтобы он в три часа никуда не уходил из лаборатории. Ленечка мялся и жался, и говорить с Линьковым ему явно не хотелось. Мне показалось, что он не прочь бы поговорить со мной, но я побоялся, как бы Линьков не рассердился на меня за такое самоуправство, и разговора не поддержал.

— П-понимаешь, Борис, — забормотал тогда Ленечка, причудливо изогнув длинную шею и внимательно разглядывая ладонь своей левой руки, — понимаешь, мне говорить… ему говорить… Ну, ничего я не могу сказать!

— Ну-ну, не паникуй, — подбодрил я его. — Скажешь правду, всю правду, только правду и ничего, кроме правды. Понятно тебе?

— П-понятно, — еле слышно пробормотал Ленечка, уткнулся в свои расчеты и вроде перестал меня замечать.

Нет, от разговора с Чернышевым у меня настроение не испортилось. Но и не улучшилось. То есть осталось весьма и весьма невеселым. После обеда засел я в своей лаборатории и попытался все обдумать, в том числе и причины своего сегодняшнего настроения. Линьков должен был появиться через час. Приниматься за работу поэтому не имело смысла. И я мог сидеть на табурете и мыслить сколько влезет.

Прежде всего я понял, что со вчерашнего вечера перестал действовать. Вообще ничего не делал — ни по хронофизике, ни по криминалистике. Этого, вообще-то говоря, было бы вполне достаточно для того, чтобы подпортить мне настроение при любых обстоятельствах. У меня это на уровне рефлекса: в любом случае немедленно принимать решение и действовать. Хотя действую я иной раз по-дурацки и прихожу к выводу, что поторопился, а лучше бы посидеть да обдумать все как следует…

Но уж в эти-то дни откладывать действия и спокойно обдумывать было невозможно! Вот я и мотался туда-сюда. И все, в общем, впустую. Один сдвиг, да и то не в мою пользу, — отношения с Линьковым испортились… Но о Линькове потом. Сначала надо проанализировать результаты.

Что и говорить, результаты пока чепуховые. Линия «человека с усиками» явно привела в тупик, ничего этот Марчелло не знает… Вернее, знает то, что косвенно подтверждает версию самоубийства… Да нет, никакое это не подтверждение! Аркадий мог относиться ко мне как угодно, мог в глаза и за глаза обзывать предателем и мерзавцем (хотя это не в его стиле), мог переживать всю историю с Ниной гораздо сильней, чем я предполагал, но он не стал бы из-за этого кончать самоубийством. Тут меня не собьешь, слишком хорошо я Аркадия знаю! Да, но это еще не доказывает, что моя версия насчет эксплуатационника неверна. Ведь совсем не обязательно, чтобы Аркадий с этим человеком сдружился — или вообще как-то связался — именно на загородной прогулке. Он же ходил потом к Лере… может, и не только к Лере…

Если б у меня с Линьковым не подпортились отношения, я бы его просто умолял не бросать эту версию, проверить все, что возможно. Ведь есть же у них какие-то научные методы! Да я, дай мне волю, и без научных методов, пользуясь обычной логикой, кое-что смог бы выяснить.

Я еще раз просмотрел всю «версию посетителя». И с огорчением признал, что она, в сущности, совершенно бездоказательна. Сконструирована логично, это правда, и многие факты в нее укладываются. Но полностью отсутствует мотив — я даже не представляю себе, по какой причине кто-либо мог желать смерти Аркадия. А фактам, в конце концов, можно найти и другое объяснение. Аркадий умышленно затеял ссору, чтобы выгнать меня из лаборатории. А если… неумышленно? Если он действительно разозлился на меня, хотя бы и попусту? Ведь он же сам не свой был весь этот день! Мог и на пустяке вдруг сорваться. Затем — Аркадий уходил куда-то и при этом запер лабораторию. Выходил он, может, потому, что живот разболелся. Зачем запер лабораторию? Не знаю. Но допустим, у него там было что-то спрятано. Те же таблетки (нет, чепуха: таблетки он вполне мог сунуть в карман!) или расчеты какие-то… Расчеты? А если все дело именно в этих расчетах? Если это их вырвали из записной книжки, а с ними и записку — возможно, даже по ошибке, второпях, вовсе не думая об этой записке и не желая ее уничтожить? Да, но какие расчеты мог вести Аркадий отдельно от меня? С кем и над чем он мог работать и почему делал это в полнейшей тайне? Оставим пока эксплуатационника — пусть это будет кто угодно или даже никто другой, кроме самого Аркадия… Все равно: какие расчеты, какая тема, почему тайком ото всех? Непонятно! Может, именно здесь надо искать разгадку? Может, мы зря забываем о специфике нашей работы?

Тут какая-то тень мысли на сверхзвуковой скорости промчалась сквозь мои мозги, я не успел ее поймать и только ощутил смутную тревогу. Специфика работы… расчеты… Что же это такое мне пришло в голову… прошло сквозь голову?… Надо бы попросить у Линькова хоть на часок записную книжку Аркадия: может, там обнаружатся «посторонние» расчеты… Да ведь не даст Линьков теперь, надо было мне сразу попросить… Вот у Шелеста спросить можно, — а вдруг он что-нибудь знает!

Я пошел к Шелесту, сказал, что с Геллером я контакт установил и против его кандидатуры возражений не имею. Шелест открыто обрадовался, заявил, что он был заранее уверен в ответе, потому что знает меня, и все такое прочее. Я этим его настроением немедленно воспользовался и спросил, вполне спокойно и по-деловому: не знает ли он, какую работу и с кем вел Левицкий за последнее время, кроме нашей с ним совместной. Шелест удивился, сказал, что он ни о чем таком не слыхал и с чего это я взял. Я тогда объяснил, что работа могла вестись даже и секретно. Шелест уставился на меня, недоумевая, но потом, видимо, что-то вспомнил и задумался. Помолчав, он сказал, что проходил как-то вечером, с неделю назад, мимо нашей лаборатории и видит: свет горит; он толкнул дверь, а дверь заперта. Часов в десять это было. Он подумал, конечно, что мы ушли оба и свет забыли выключить, но на проходной ему сказали, что Левицкий еще в институте.

— А Аркадий потом что сказал на эту тему? — спросил я, стараясь держаться спокойно и естественно.

— Да не спрашивал я его… Чего спрашивать-то, мало ли кто в институте по вечерам засиживается.

— И дверь запирает?

— Дверь? Может, кто и запирает, я не проверял. А вы, что ли, никогда не запирали?… Ну, не знаю. И вообще я этот случай только потому припомнил, что ты спрашивать начал, вот мне и показалось немного странно, задним числом… А собственно, все это чепуха и ни о чем не говорит.

Я не стал спорить и ушел. Оказывается, Аркадий и раньше запирал дверь, когда отлучался… Куда же это он все-таки отлучался? Значит, вроде бы это он к кому-то бегал, а к нему в лабораторию никто не ходил?… В десять вечера, сказал Шелест… Неужели он бегал в это время к эксплуатационникам? Там вахтер стоит, не пропустил бы… Да, но если этот загадочный компаньон Аркадия сам вышел и уговорил вахтера… они с Аркадием созвонились, он и вышел встречать… Но такой случай вахтер должен был бы запомнить… Надо только уточнить, когда это было и кто дежурил у того корпуса… «Сам проверю, при помощи Леры, не буду просить Линькова», - решил я, и это меня немного успокоило. Ненадолго, впрочем; появился Линьков и сразу мне стало муторно.

Он пришел спокойный, подтянутый, и от его ледяной вежливости у меня прямо-таки сердце заныло, как больной зуб от холодной воды. Но я решил не поддаваться, и когда Линьков осведомился: «Что новенького?», я сейчас же выложил ему все свои соображения. Заодно рассказал о беседе с Шелестом. Линьков выслушал меня с непроницаемым видом, после чего старательно протер очки и сказал, что все это он примет к сведению.

— А вы не считаете, что мне было бы полезно ознакомиться с записной книжкой Левицкого? — с мрачным упорством спросил я.

— Возможно, возможно, — вежливо согласился Линьков. — Но я должен буду согласовать это со своим начальством… А пока мне надо бы поговорить с Чернышевым — надеюсь, он не исчезнет снова…

— Нет, он у себя, я нарочно зашел его предупредить…

Линьков быстро глянул на меня, чуть сощурив ослепительно голубые глаза.

— Нарочно зашли предупредить? — со странной интонацией повторил он, а потом, словно спохватившись, произнес предельно вежливо: — Я вам, разумеется, весьма благодарен за помощь…

От этой реплики я совсем было скис, но потом меня злость разобрала. Чего он, в самом-то деле! Имитируя манеру Линькова, я заговорил медленно и с холодной вежливостью:

— Разрешите вам напомнить, Александр Григорьевич: не далее как вчера вы сообщили, что будете мне весьма обязаны, если я предварительно поговорю с Чернышевым. Не кажется ли вам, что было бы правильней, если б вы своевременно и открыто известили меня о перемене в ваших чувствах по этому поводу?

Удар попал в цель: Линьков даже покраснел слегка и принялся протирать очки. А потом сказал, совсем иным, человеческим тоном:

— Да вы не обращайте внимания, устал я, видимо, и дело уж очень путаное… Так что же вам сказал Чернышев?

— Ну, знаете, Александр Григорьевич, — ответил я, тоже посвободней, — хоть вы и не извещали меня о перемене в ваших чувствах, но я эту перемену заметил. И потому не решился сепаратно беседовать с Чернышевым.

Линьков усмехнулся, все еще сконфуженно, и встал.

— Пойдемте, что ли, к нему, — сказал он вполне дружелюбно. — Посмотрим, что и как…

Ленечка Чернышев был вполне в своем репертуаре и даже чуточку переигрывал, на мой взгляд. Он так ужаснулся, когда увидел нас с Линьковым, что у него все лицо перекосилось: рот поехал в одну сторону, а глаза и нос — совсем в другую, потом Ленечка заметался, будто удрать хотел, и даже на открытое окно с большим вниманием поглядел.

— Ну, Чернышев, кончай цирк, разговаривать будем, — сказал я умышленно грубым тоном, чтобы привести Леню в чувство. — Ты сиди, не вскакивай, и мы сядем. Вообще будь как дома и помни, что никто из нас не кусается.

Ленечка вытаращил на меня светлые, с сумасшедшинкой глаза, но ничего не сказал. Мы уселись на табуреты, и Линьков начал спрашивать. Добился он толку не скоро, но все же добился.

Чернышев, оказывается, кое-что видел и слышал в тот вечер. И не так уж мало! А именно. Он шел к своей лаборатории мимо «нашего» коридорчика — мы с Аркадием его так называли, там только наша лаборатория и есть, а дверь напротив забита, и в лабораторию Сулейманова входят из главного коридора. Это и не коридорчик даже, а скорее выход к боковой лестнице, короткий, метров десять. Так вот, когда Чернышев проходил мимо нашего коридорчика, он увидел, что Аркадий подошел к своей двери со стороны боковой лестницы.

— Это когда было-то? — не удержавшись, спросил я и тут же покосился на Линькова, но тот ничего, вроде не рассердился.

Ленечка сказал, что где-то вскоре после пяти. Ну, это совпадало: Аркадий в четверть шестого встретился на лестнице с Ниной, а потом, естественно, пошел к лаборатории и был там, видимо, в 17.20 или чуть позже. Ленечка давно хотел объясниться с Аркадием (я ему это очень настойчиво советовал), и он решил, что сейчас, пожалуй, подходящий момент для этого. Но пока он топтался на месте, Аркадий достал из кармана ключ и сунул в замочную скважину. Тут Ленечка двинулся к нашей лаборатории с максимальной скоростью.

— А он вас не видел? — спросил Линьков.

— Нет, я точно знаю… я чувствую, что не видел, — заявил Ленечка.

Он ведь очень чуткий, наш Ленечка, из-за своей нервности и застенчивости. Моментально улавливает, как к нему относятся, я сколько раз наблюдал. Без слов все отлично понимает. Значит, он уловил, что Аркадий никак на него не реагировал. Токов, что ли, эмоциональных от Аркадия к нему не поступило.

Линьков спросил, что же было дальше. А дальше-то, оказывается, и началось самое удивительное и непонятное. Чернышев решительно утверждал, что в запертой лаборатории кто-то сидел! Он этого человека не видел, но слышал его голос. Точнее, слышал два голоса. Когда он подошел к лаборатории, Аркадий успел войти внутрь и прикрыть за собой дверь. Но он еще не захлопнул дверь, а стоял на пороге и держался за ручку — Чернышев его даже видел сквозь щель. И говорил с кем-то…

— О чем же он говорил? — спросил Линьков.

— Да так, ни о чем… — мучительно морщась, сказал Ленечка. — Но все равно я очень удивился… То есть я потом удивился, а сначала просто ушел. Ну, увидел, что разговора с Левицким не получится, и ушел к себе… понимаете?

— Понимаю, — дружелюбно сказал Линьков. — Но все же: не можете ли вы повторить, что они говорили?

Ленечку повело куда-то вбок, он изогнулся так, что, того гляди, свалится с табурета. Но он ухватил себя за щиколотку — чуть ли не в узел завязался, — и ничего, удержал равновесие.

— Они говорили… — медленно забормотал он, не выпуская из руки щиколотку и глядя на нас снизу вверх. — Левицкий говорил… Он сказал: «Ну, привет! Ты вроде не передумал?» А другой ответил: «Нет. И ты, по-моему, тоже».

— Что — тоже? — не понял Линьков.

— Тоже не передумал, — добросовестно объяснил Ленечка.

— А насчет чего? — поддавшись, видимо, на его уверенную интонацию, спросил Линьков.

— Не знаю… они не сказали… — так же добросовестно ответил Ленечка.

Тут он отпустил щиколотку на волю, выпрямился и вздохнул с облегчением.

— Ну, а дальше? — поощрил его Линьков.

— Дальше… ничего дальше… — забормотал Ленечка. — Левицкий захлопнул дверь, а я пошел к себе в лабораторию… и все.

Это было не все, — я чувствовал, что Чернышев еще чего-то не рассказал. И Линьков тоже явно это чувствовал, но пока не настаивал на продолжении, а пытался выяснить, чей же был второй голос.

— Не знаю, — сказал Ленечка, и я видел, что он говорит правду.

— Ну какой он, опишите, постарайтесь! Низкий, высокий, звонкий, глухой? Может, какие-то особые приметы были — например, этот человек шепелявил, картавил, хрипел?

— Нет… — Ленечка уныло покачал головой. — Нет… не было ничего такого… И такой голос… не бас, но и не… ну, не очень тонкий… средний…

— Чернышев, ну ты иначе скажи, — вмешался я. — Может, он на чей-то голос был похож: вот, например, на голос товарища Линькова?

— Нет… — забормотал Ленечка и почему-то начал багроветь, медленно и неудержимо. — Не похож… другой совсем… более звонкий…

— А на мой голос? — спросил я.

Ленечка посмотрел на меня с ужасом и моментально сделался весь малиновый, до самых корней светлых волос.

— Нет, нет! — неожиданно энергично запротестовал он. — Не на твой голос! Он совсем на Левицкого голос был похож, а не на твой! Точно похож на Левицкого!

— На Левицкого? — с интересом переспросил Линьков. — Так, может, это Левицкий сам с собой и разговаривал?

Ленечка открыл рот, потом закрыл его, а заодно и глаза. Он сидел так, изо всех сил жмурясь и хмурясь, минуты две, а потом открыл глаза и заявил, что нет, Левицкий не сам с собой разговаривал, там кто-то был.

— А вы подумайте, — ласково посоветовал ему Линьков. — Кто же мог сидеть в запертой лаборатории и говорить голосом Левицкого? Ведь бывает, что люди разговаривают сами с собой.

Ленечка согласился, что это бывает, но упорно утверждал, что Левицкий говорил не с собой, а с кем-то другим.

Рассказ Чернышева выглядел ужасно нелепо, но я знал, что Ленечка ничего не будет выдумывать. Промолчать — это он может, сколько угодно, а сочинять не будет. А если он не сочинил этот обмен фразами, то с самим собой действительно так не разговаривают: «Ну, привет! Ты вроде не передумал?» — «Нет. И ты, по-моему, тоже». Но с кем вообще и о чем мог Аркадий так говорить? И почему этот «кто-то» сидел в запертой лаборатории? А кроме того, ведь Аркадий сказал: «Ну, привет!» То есть вроде как поздоровался. Значит, он раньше не видел этого человека… Значит, тот появился, пока Аркадий куда-то ходил, — проник в запертую лабораторию, опять заперся там и сидел, дожидаясь Аркадия. И Аркадий не удивился… во всяком случае, не очень удивился его появлению в запертой лаборатории. Констатировал только, что тот, дескать, не передумал. Значит, был у них уговор! Поэтому Аркадий и торопился меня выставить… Но куда же он ходил? Где тут логика? Почему он не стал дожидаться своего гостя, если знал, что тот явится сразу после пяти? И даже дверь запер! Мог ведь кто-нибудь увидеть, что дверь нашей лаборатории после конца рабочего дня открывает ключом кто-то посторонний, пусть даже сотрудник института, но не Аркадий и не я. Подошли бы, конечно, поинтересовались, что да как. Эх, жаль, никто не увидел!

Не знаю, что думал обо всем этом Линьков, но он вдруг сказал Чернышеву, ласково улыбаясь:

— Все это очень интересно. Только почему вы не договариваете?

Ленечка дернулся и всхлипнул, но ничего не сказал, а только с ужасом посмотрел сначала на Линькова, потом на меня.

— Ну, говорите, чего же вы! — убеждал его Линьков. — Вы снова вышли из своей лаборатории и свернули в этот коридорчик…

— Нет-нет! — поспешно и с облегчением возразил Ленечка. — Никуда я больше не выходил!

— До которого же часа вы работали в этот вечер? — спросил Линьков.

— До одиннадцати… до без пяти одиннадцать.

— Понятно! — сказал Линьков. — Значит, без пяти одиннадцать вы вышли из своей лаборатории и, проходя мимо коридора к выходу, увидели…

На этот раз Линьков угадал: Ленечка с величайшей неохотой признался, что видел, как из нашей лаборатории вышел человек и направился к боковой лестнице. Линьков спросил, узнал ли он этого человека. Ленечка почти крикнул, что нет, не узнал он, не разглядел даже толком! Но я видел, что он врет.

— А может, это был Левицкий? — спросил Линьков.

— Нет, нет, точно — не Левицкий! — опять выкрикнул Ленечка.

Вот тут он не врал. Не только потому, что Аркадий и не мог уже ходить в это время — он был без сознания, при смерти, — но просто я чувствовал, когда Леня правду говорит, а когда врет.

— У вас близорукость, может быть? — поинтересовался Линьков.

— Н-нет… я… у меня нормальное зрение…

— Как же вы могли тогда не узнать человека на расстоянии пяти-шести метров? — спросил Линьков. — Ведь коридорчик-то совсем маленький, а дверь лаборатории почти посредине…

Леня долго мялся и вздыхал, а потом заявил, что он видел только спину этого человека. Я ему опять не поверил; да он ведь и сам сказал сначала, что видел, как человек этот выходил из лаборатории. Значит, он обязательно видел его лицо — по крайней мере в профиль.

Линьков, конечно, тоже не поверил ему, но ничего не сказал по этому поводу и, совершенно неожиданно для меня, не стал больше спрашивать. Посоветовал только Ленечке хорошенько все перетряхнуть в памяти — может, он упустил какие-то ценные детали, — а потом глянул на часы, ахнул и сказал, что ему пора идти.

Пока мы шли по коридору, он спросил, какого я мнения обо всей этой истории, но когда я начал излагать свои соображения, он явно думал о чем-то другом и меня почти не слушал. У поворота в наш коридорчик он попрощался со мной и торопливо зашагал к центральной лестнице. Я поглядел ему вслед и поплелся в свою лабораторию. Впрочем, не успев даже дойти до двери, я сообразил, что мне, пожалуй, полезно сейчас посидеть наедине с собственной персоной и дать задание своим «серым клеточкам», как говорит Эркюль Пуаро, — пускай мозги перерабатывают полученную информацию, а потом посмотрим, что из этого получится.

«Итак, — сказал я себе, усевшись за свой стол и раскрыв записную книжку, — для начала следует оценить информацию, полученную от Чернышева, как весьма доброкачественную — в целом. Имеется одно явно ложное утверждение: что он якобы не узнал человека, выходившего из нашей лаборатории. Но когда Ленечка врет, это видно невооруженным глазом… Возможны также умолчания — сознательные или невольные. Но что сказано, то сказано добросовестно и с довольно высокой степенью точности: при всей своей внешней неприспособленности Ленечка очень четко воспринимает и оценивает факты, я это наблюдал не однажды. Значит, все нелепости и противоречия, которые так поражают в его рассказе, имеют свое объяснение, а мы этого объяснения не можем найти только из-за нехватки фактов… Ну что ж, попробуем пока проанализировать новые факты и сообразовать их с прежними.

Значит, первое и основное: «версия посетителя» впервые подтвердилась прямо и недвусмысленно — в нашей лаборатории в тот вечер был кто-то, кроме Аркадия! Зато мой вариант с «эксплуатационником» теперь, пожалуй, рассыпается… Во-первых, куда бы ни ходил Аркадий, посетитель ждал его в нашей лаборатории. Во-вторых, Ленечка не дружит ни с кем из эксплуатационников — он и из наших-то мало с кем общается, — а он явно видел кого-то хорошо знакомого и неумело пытался защитить его своей ложью. Но кого? Одну примету он, впрочем, назвал: голос у этого человека очень похож на голос Аркадия… Тут я терпеливо перебрал всех наших, с кем у Чернышева были хоть какие-то связи, кроме самого факта совместной работы в институте, и постарался припомнить, как они говорят… Но ничего даже отдаленно похожего я не вспомнил. У Аркадия голос вообще ведь очень характерный… такой звучный, баритонального тембра, с легкой хрипотцой… Впрочем, даже не в голосе дело, а в манере говорить, в этой насмешливо-высокомерной растяжечке, которая иногда злила меня, казалась нарочитой…

Да, но вот ведь что… В этой истории мог участвовать не один человек! Во-первых, мог все же существовать «эксплуатационник» из моей версии, то есть человек, к которому Аркадий пошел в пять часов и который угостил его питьем со снотворным, а сам преспокойно ушел из института. Во-вторых, возможно, что в начале шестого в нашей лаборатории был один человек, а в одиннадцать часов — совсем другой. Ведь видно, что Чернышев хорошо знает того, кто выходил из лаборатории, и отказывается говорить о нем; а в то же время он ничуть не пытается оберечь того, чей голос слышал из коридора, и, видимо вправду, не знает его…

Однако же, что за карусель получается! Не институт, а проходной двор какой-то! Ходят, приходят, проходят сквозь запертые двери, как призраки… исчезают тоже, как призраки, раз вахтер их не видит… Да, в самом деле, куда же они оба девались, если вахтер их не заметил? Первый, допустим, мог пробыть у Аркадия совсем недолго, минут десять — пятнадцать, и уйти еще в общем потоке, не будучи замеченным. Но вот второй! Либо он был в институте до одиннадцати, либо вернулся туда вечером. Во всяком случае, он минимум один раз должен был показаться в проходной в неурочное время. А вахтер утверждает, что в тот вечер в институте оставались только двое: Левицкий и Чернышев…

Дальше: что может означать этот загадочный обмен фразами? Фразы, собственно, крайне общие и банальные, их можно применить к явлениям любого порядка. Например: люди уговорились пойти в ресторан или на рыбалку… Один другого спрашивает: ты как, не передумал? Да, но кто же станет из-за разговора о ресторане или о рыбалке лезть со своим ключом в чужую лабораторию и таинственно сидеть там взаперти, ожидая хозяина? Не та обстановка! И финал не тот, главное… Тогда что же? «Не передумал ли ты отравиться?» Ерунда какая-то!

Нет, фактов решительно недостает ни для какой версии! И вообще, видимо, дело такое запутанное, что надо бы мне самому затаиться в тот вечер в нашем техническом отсеке и слушать — кто говорит, что говорит, и так далее. Тогда бы я все распутал и спас бы Аркадия…

Тут опять что-то промелькнуло в моем мозгу стремительно и неудержимо… какая-то слепящая вспышка в туманной оболочке. И я опять ничего не поймал, а только прижмурился покрепче, будто она через глаза убегала…

В общем, я понял, что на данном уровне ничего больше не выжму из своих серых клеточек, и решил пойти к Чернышеву за добавочной информацией. «Мне-то Ленечка откроется! — подбадривал я себя. — Это он при Линькове говорить не хотел!»

Я дошел до конца коридорчика и только хотел повернуть налево, к лаборатории Чернышева, как вдруг увидел, что оттуда выходит Линьков. Меня словно горячим паром обдало! Я хотел удрать, но не мог, да и поздно было — Линьков меня сразу заметил. Я видел, что он смутился. Но он прошел мимо, на ходу задергивая застежку — «молнию» своей разбухшей папки, и только небрежно кивнул мне, а я все стоял, будто прирос к щербатым плиткам паркета.

Значит, он нарочно отделался от меня, чтобы наедине расспросить Чернышева? Вот до чего он мне не доверяет теперь! Нет… не то! Почему же он сначала преспокойно расспрашивал при мне, а потом не захотел? Догадался, кого назовет Чернышев?

Возможно… Однако не понимаю, почему именно мне нельзя об этом знать… Нет, что касается Линькова, это понятно: я не сотрудник прокуратуры, и даже если б он мне полностью доверял… Но Чернышев, Ленечка Чернышев! Я вдруг сообразил, что Ленечка не зря глядел на меня с таким ужасом: он, видимо, считал, что тайна, которую я из него пытаюсь вытянуть при содействии следователя, должна строго сохраняться в моих же собственных интересах, и он не понимал, почему я так странно веду себя. То есть он был уверен, что я знаю, кто вышел из нашей лаборатории в одиннадцать вечера! Но тогда… тогда… У меня перехватило дыхание, я даже простонал от внезапного болезненного озарения. Тогда речь может идти только об одном человеке — о Нине! Идея бредовая, конечно, но ведь в этой истории все граничит с бредом, и чем безумней идея, тем она, может быть, правильней…

Я вернулся в лабораторию, чтобы обдумать все это до разговора с Чернышевым. Ленечка, по идее, сам должен прийти ко мне сейчас и все изложить со всей прямотой. А я пока подумаю…

Нина! Может, потому она и ведет себя так странно? Тут я запнулся: нет, поведение Нины в эту концепцию как-то не очень укладывается… Но я решил в это пока не вдумываться — ведь недомолвки Чернышева могли иметь только одно, именно это значение.

Хорошо, допустим, Нина. Нет, не в том смысле, что она причастна к смерти Аркадия, это даже в рабочую гипотезу не лезет! И вообще она ушла из института вместе с другими девушками из расчетного отдела и сидела с ними в кино, так что алиби у нее железное… Да, но на более поздние часы у нее, возможно, нет алиби… Сеанс начинался в 19.10, две серии, — ну, это часа три, может, и чуть побольше, фильм зарубежный… Значит, вышли они из кино в одиннадцатом часу, может, даже в половине одиннадцатого. Нине домой идти примерно мимо института… крюк небольшой. Допустим, она решила позвонить мне: я ведь говорил, что допоздна буду в лаборатории… Нет; Аркадий ей сказал, что я ушел из института… и дверь лаборатории была заперта. Зачем же она звонила? А если она именно с Аркадием хотела поговорить? О чем? Допустим, я могу и не знать, о чем… Аркадий ей ответить уже не мог, он был без сознания. Ответил тот, с похожим голосом… Он так все время и сидел там, значит? Странно… но допустим. Ему показалось выгодно заманить Нину в институт, навлечь на нее подозрения, запутать дело… Теперь: как Нина попала в институт? Неужели вахтер ее не запомнил? Ладно, это потом выясним. Как-то, значит, попала. Пришла в лабораторию и… Тут я глянул на часы и ужаснулся: без пяти пять, мне пора идти, а Ленечка все не приходит да не приходит!.. Ну, что ж, тогда я сам по дороге загляну к нему. На Ленечку нельзя обижаться, это существо сложное и высоко специализированное.

Лаборатория Чернышева была заперта. Я, не веря себе, подергал дверь, даже постучал тихонько. Посмотрел на часы — 17.00. Ленечка, который днюет и ночует в своей лаборатории, сегодня ушел раньше времени. Избегает встречи со мной, все понятно. Только почему бы? Линьков, что ли, запретил? Возможно. Очень возможно. Но это значит, что Линьков всерьез подозревает Нину? Нелепость, он же умный человек!

Я даже не заметил, как дошел до скверика. Есть такой скверик, в двух шагах от института, на углу. Маленький, но очень тенистый и уютный. Мы туда в обеденный перерыв ходим посидеть, если время остается.

Только я уселся на скамейку, появилась Нина. У меня даже сердце защемило от жалости — какая она бледная, и глаза печальные… Ничего, сейчас мы поговорим с ней по-хорошему, она мне все расскажет, и мы вместе что-нибудь придумаем. Только надо ее сразу подбодрить. А то вот она и на скамейку садится как-то боком, и от меня отодвигается подальше… Бедная девочка! Я почувствовал себя сильным и надежным, этакой несокрушимой опорой бытия.

— Нин, ты, главное, не волнуйся, — сказал я максимально задушевным тоном и погладил ее руку. — Мы же с тобой друзья, мы всегда поймем друг друга, если что…

Нина медленно и как-то странно посмотрела на меня.

— Да? Ты в этом так уверен? — с горечью произнесла она и отвернулась.

— Что касается себя — безусловно! — заявил я. — Но ты, видимо, не веришь в это и потому как-то… ну, нервничаешь.

Нина опять уставилась на меня широко раскрытыми, немигающими глазами, и вдруг я понял, что она разглядывает меня с недоумением и ужасом… совсем как Ленечка Чернышев, когда мы сегодня пришли к нему с Линьковым. Мне сразу сделалось неуютно и тоскливо.

— Нина, ты что так смотришь? — не выдержав, спросил я наконец.

— Ты не знаешь, почему? — Нина опустила голову и начала теребить ремешок сумки. — Что ж, если не знаешь, то… — Она долго молчала, потом спросила каким-то неестественным, сдавленным голосом: — А с какой это стати ты именно сейчас заговорил о доверии и взаимопонимании?

— Ну… вообще… — Я совсем растерялся и не знал, что сказать. — Мне показалось, что ты… что у тебя на душе что-то есть… И потом, вот с Чернышевым я говорил сегодня…

— С Чернышевым? — быстро спросила Нина и опять замолчала, что-то обдумывая. — Да, Чернышев ведь был в тот вечер в институте. Он… он видел? — почти выкрикнула вдруг она. — Ну говори, что ж ты молчишь! Он видел?!

— Да… — нерешительно ответил я. — Видел…

Нина глубоко вздохнула.

— Тогда чего же ты не понимаешь? — почти спокойно спросила она.

Во время этого странного разговора мне в основном казалось, что я вообще ничего не понимаю. Даже если моя гипотеза ошибочна и Нина не была тогда в лаборатории, то почему она смотрит на меня так, будто я ее обвиняю в убийстве и волоку в милицию?

— Нина, — сказал я решительно, — давай говорить прямо! Чернышев сказал, что он видел в тот вечер, в одиннадцать часов, как из нашей лаборатории выходил человек. Но он явно соврал мне и Линькову, что не разглядел, кто это. Он почему-то хотел защитить этого человека…

— Тебя это, кажется, удивляет? — с горькой иронией спросила Нина.

Я посмотрел на нее. Она сидела слегка откинувшись на спинку скамейки и запрокинув голову, и опять меня поразило, до чего Нина красивая. Классически красивая, хотя и вполне современная с виду. Но вот, например, профиль — удивительно чистые, чеканные очертания, для современной красавицы это вовсе не обязательно… Нет, что удивляться Чернышеву — есть же у него глаза! Не говоря уж о том, что он вообще типичный интеллигент, создание совестливое, и ему глубоко неприятно подставлять под удар своих знакомых, а тем более женщин.

— Нет, ничуть меня это не удивляет, — ласково сказал я. — Ведь я догадался, кого он видел…

— Очень трудно было догадаться? — почему-то с явной насмешкой спросила Нина.

— Ну… как тебе сказать? — осторожно заговорил я. — Вообще-то… я этого никак не ожидал, и ты до сих пор ничего мне не сказала… я не могу понять, почему…

— А Чернышев и меня, что ли, видел? — недоверчиво спросила Нина. — Глазастый какой оказался, никогда бы не подумала…

Она говорила теперь почти спокойно, с грустным юмором. Я совсем сбился с толку. Если Нину не очень-то волнует, что Чернышев ее видел… «И меня, что ли, видел?» И ее… а кого же тогда еще?

— Нина, а кто с тобой был? — осторожно спросил я.

— Со мной? Да никого не было… к счастью! — о удивлением отозвалась Нина. — Только еще не хватало, чтобы вся компания видела! Я уж хоть тому радовалась, что случайно одна пошла.

Нет, сплошные какие-то шарады и ребусы! Если Нине зачем-то и понадобилось в такую неурочную пору видеть Аркадия, то уж наверняка не для решения производственных или профсоюзных вопросов и не для трепа в компании! К чему же эти разговоры, что она только случайно пошла туда одна?

— Ниночка, я, наверное, чего-то не понимаю. — Я старался говорить спокойно и ласково. — Прежде всего: о чем ты хотела говорить с Аркадием? Ты извини, может быть, это неделикатный вопрос, но, понимаешь, такие обстоятельства…

Нина нетерпеливо пожала плечами.

Я тоже, наверное, чего-то не понимаю, — сухо сказала она. — Ты думаешь, я что-то скрыла от тебя? Нет, я совершенно точно передала мой с ним разговор.

— Я не про тот разговор… — уныло пробормотал я, чувствуя, что все больше запутываюсь.

— А про какой же еще? — удивилась Нина. — Слушай, Борис, вот я тебя действительно не понимаю. Я пришла с тобой серьезно поговорить, ты знаешь о чем. А ты вместо этого крутишь, какие-то нелепые намеки делаешь… Ведь никуда же не денешься, говорить нам надо. Можешь быть уверен, что мне об этом говорить очень трудно… наверное, не легче, чем тебе.

Я в отчаянии покачал головой. Сплошной туман и мрак!

— Подожди… Мы о чем говорим-то? О том вечере, двадцатого мая, верно?

— О чем же еще? — с презрительным удивлением отозвалась Нина.

— Ну вот… Ты прямо из кино пошла к институту, верно? И по дороге позвонила в лабораторию? Примерно в половине одиннадцатого?

— Да…

— А кто тебе ответил?

— Никто. Но я звонила из автомата на углу Гоголевской, так что все равно пошла к институту.

— Как — все равно? — удивился я. — Зачем же тебе было идти, раз никто не ответил?

Нина помолчала, глядя на меня как-то странно.

— Я понимаю, — сказала она наконец, — тебя больше устроило бы, если б я пошла по другой улице… Но уж так получилось, что поделаешь… не повезло тебе.

Она вдруг резко отвернулась от меня и достала из сумки носовой платок. Я с изумлением и страхом увидел, что она осторожно прикладывает уголок платка то к одному, то к другому глазу, а плечи ее слегка вздрагивают. Я вообще ужасно боюсь слез! А что Нина может плакать, я бы и не поверил никогда.

— Нин, родной, да не плачь ты! — жалобно заговорил я. — А то я сам, того гляди, разревусь! Ну, Нин, очень тебя прошу!..

Я обнял Нину за плечи и осторожно повернул лицом к себе.

— Все же ты чудо природы! — с искренним восхищением сказал я. — Первый раз в жизни вижу девушку, которой даже слезы к лицу!

И тут Нина расплакалась по-настоящему! Она уткнулась лицом мне в грудь и вся затряслась от рыданий.

— Боря, Боря! — прерывисто говорила она, глотая слезы. — Я совершенно ничего не понимаю! Я не могу поверить, что это ты так ведешь себя… это так на тебя непохоже!..

Я совсем уж обалдел и слова не мог выговорить.

— Я никогда не поверила бы, никогда, никому, ни за что, — говорила Нина сквозь слезы, — если б ты сам не сказал…

«Бред какой-то! — в ужасе подумал я. — Все навыворот!»

— Да что же я такое сказал? — с трудом выговорил я наконец.

— Ты же знаешь! — Нина выпрямилась и начала старательно вытирать слезы; теперь она не выглядела красивой: лицо осунулось, глаза покраснели… — С самого начала… и теперь… молчание, ложь, какие-то нелепые выкрутасы… Боря, ну скажи мне, что случилось? Что с тобой случилось?! — Она схватила меня за руки и глядела мне прямо в глаза.

Я безнадежно пожал плечами.

— Ниночка, ну поверь мне: я даже догадаться не могу, о чем ты говоришь и в чем меня упрекаешь. Я только знаю, что перед тобой ни в чем не виноват.

— Ты, должно быть, с ума сошел! — тихо, с ужасом сказала Нина. — Ведь ты же видишь, что я знаю… Хоть теперь-то перестань ломать комедию!.. Зачем ты со мной так… Да что бы ты ни сделал, я…

Наверное, я слишком устал от всей этой путаницы. Моя растерянность внезапно сменилась полнейшим спокойствием.

— Нина, хватит намеков и недомолвок, — сказал я трезво. — Так мы совсем измучаем друг друга и ни к чему не придем. Ответь мне только на один вопрос: в лаборатории был кто-нибудь… ну, кроме Аркадия, конечно?

Нина тоже перестала плакать и ответила мне совершенно спокойно, с оттенком презрения:

— Конечно, был! Уж ты-то знаешь, что был!

— Подожди, Нина, не торопись, — попросил я. — Допусти все же, что я не знаю. Можешь ты мне серьезно и спокойно ответить: кто это был? Кого ты видела?

— Могу. Если ты хочешь, могу, — печально и безнадежно сказала Нина. — Пожалуйста!

— Так кто же? — настаивал я.

— Ты! Ты сам, — четко ответила Нина. — Ты хочешь сказать, что не знал этого?

У меня все поплыло перед глазами, но я держался.

— Ниночка, подожди. Спокойно. Я там не был. Я был весь вечер в библиотеке, я же тебе говорил.

— Да, ты мне говорил…

— Ну вот. Зачем же ты говоришь, что я был в лаборатории? Кто тебе это сказал? Кого ты там видела? — монотонно спрашивал я.

— Борис, ну зачем все это… Никто мне ничего не говорил о тебе, и никого я больше там не видела. Только тебя.

— Ниночка, успокойся. Пойми, что это невозможно. Где именно ты меня видела?

— У окна, конечно…

— Почему же — конечно? И ты со мной говорила? Я тебе отвечал? Ты слышала именно мой голос?

У меня вдруг мелькнула мысль, что если тот человек по голосу похож на Аркадия, то по внешности, может быть, на меня. Мысль, конечно, идиотская, но…

— Перестань, Борис, — уже без гнева, совсем устало проговорила Нина. — Ну как я могла с тобой говорить, что за нелепые вопросы! Я даже окликнуть тебя не решилась, неудобно было…

— Почему — неудобно?!

Это бытовое, будничное словечко, совершенно вроде бы неприменимое к ситуации, опять выбило меня из равновесия. Рядом с ней умирал Аркадий, а она, значит, думала о том, удобно или неудобно заговорить… да еще с кем — со мной?!

— Потому что ночью орать через всю улицу действительно неудобно… — без выражения произнесла Нина.

— Какая улица?! При чем тут улица?! — почти закричал я, опять потеряв равновесие. — Ты же меня видела где? В лаборатории?

Нина говорила все так же безжизненно и равнодушно:

— Да, я тебя видела в лаборатории. Ты стоял у окна.

— А улица тут при чем?

— При том, что я была на улице. Я проходила мимо института и с той стороны улицы увидела тебя в окне лаборатории.

Я уставился на нее, ничего не понимая.

— А в лаборатории ты вообще, что ли, не была?

— Конечно, вообще не была. Не задавай нелепых вопросов.

Я помотал головой, силясь хоть что-нибудь сообразить.

— А ты уверена, что видела именно меня?

— Уверена. Сначала ты стоял в профиль, а потом глянул в раскрытое окно, и на твое лицо упал свет фонаря. Я тебя ясно видела.

Я совсем уж не знал, что мне делать и что говорить. Сидел, глядел, как Нина пудрится и поправляет растрепавшиеся волосы, и только отдувался, словно спринтер после проигранного забега.

Нина сунула пудреницу в сумку и встала.

— Я понимаю, что тебе уже нечего сказать, — с презрительным сочувствием проговорила она. — И напрасно ты раньше говорил так много…

Сказать мне действительно было нечего. Я повторял только одно: «Я там не был. Я там не был». Но это я говорил про себя и для себя: я уж и сам начал что-то путаться, где я был, а где не был. А для Нины я просто не мог найти слов и поэтому уцепился за первые попавшиеся.

— Нина! Ну поверь ты мне! — сказал я. — Это… это обман под маской истины!

– «Лунный камень», - неприятно улыбаясь, ответила Нина.

— Какой камень? — Я уже ничему не удивлялся, только спрашивал.

— Роман Уилки Коллинза «Лунный камень». Эти слова говорит Фрэнк своей Рэйчел. Может быть, ты тоже наглотался опия и в лабораторию попал в состоянии транса?

Уилки Коллинз меня, признаться, дорезал. Я еще и плагиатор, оказывается!

— Ну, вот что, Борис, я пошла, — сказала Нина, стоя передо мной. — Ты телефон Линькова знаешь? Нет? Тогда вот тебе его домашний телефон, я сегодня у него попросила.

Она написала номер на листке, вырванном из записной книжки, и протянула мне.

— А зачем это? — спросил я, вертя в руках листок.

— Затем, — твердо сказала Нина, — что ты сейчас же позвонишь Линькову, уговоришься с ним о встрече и расскажешь ему все, что знаешь. Он сказал, что сегодня вечером будет дома… В девять часов я позвоню ему. Если узнаю, что ты еще не звонил и не был у него, я сама пойду к нему и расскажу все, что знаю.

— Отлично, — сказал я и тоже встал. — Можешь идти к нему когда угодно и рассказывать что угодно. Я все, что знал, давно рассказал ему. А наговаривать на себя я не могу. Даже в угоду тебе.

Нина опять неприятно усмехнулась.

— А ты зря подался в физики, — заявила она. — В тебе пропадает великий актер!

Она резко повернулась и ушла. Я стоял и смотрел ей вслед.

Вот так. Вот это история. Нина видела меня. Чернышев, ясное дело, видел тоже меня. Воображаю, каково ему было, когда я же из него вытягивал признание! Линьков по его физиономии, наверное, догадался, кого он видел, поэтому и поспешил меня выставить. А может, он меня и раньше подозревал… наверное даже! Может, меня еще кто-нибудь видел в тот вечер. Нина не будет сочинять. Ленечка тоже не будет сочинять. Они действительно видели меня в тот вечер в лаборатории. Между тем я сам себя видел в библиотеке…

Неясная ослепительная мысль опять скользнули по краю сознания… замедлила… Я даже подпрыгнул. Я чуть не заорал. Батюшки, ну и кретин же я! Уж до этого я мог бы додуматься раньше, просто обязан был додуматься! Нет, понадобилось, чтобы меня, словно крысу, загнали а тупик, чтобы все обернулось против меня, чтобы все перестали мне верить, и только тогда мои драгоценные серые клеточки соизволили наконец сработать! Ну что ж, лучше поздно, чем никогда! Единственное возможное решение найдено. Осуществить его будет нелегко, но… да ничего, я справлюсь. Должен справиться, раз другого выхода нет!

— «Другого нет у нас пути!» — фальшиво пропел я и со всех ног ринулся к институту.