"Нет жизни никакой" - читать интересную книгу автора (Твердов Антон)

Глава 1

Когда-то в молодости Степан Михайлович писал стихи и носил длинные волосы, поскольку был вполне по-пушкински кучеряв. Но как военная кафедра, введенная в университете, и ранняя лысина, поселившаяся на макушке, отняли у него его шевелюру, так и модные в среде местных поэтов веяния отбили у него всякую охоту творить. Лучшие из тогдашних полупризнанных авторов на всех поэтических вечерах умело оперировали терминами «постмодернизм» и «киберпанк» и зачитывали дрожащими от страсти голоса-Ми длинные колонки стихов, почти целиком состоящие из Малопонятных даже искушенному слушателю иностранных слов и ненормативной лексики. Юный Степан Михайлович, писавший в духе романтизма девятнадцатого столетия, долгое время пытался сопротивляться, всюду пропагандируя правила традиционного чистого стиха, и даже сделал на груди татуировку в виде надписи готическими буквами «Жуковский-forever», но ничего не добился. И будучи повсеместно осмеян, стихи писать бросил, решив посвятить свою жизнь журналистике и стать в будущем главным редактором какого-нибудь солидного журнала. И своего достиг.

Правда, юношеские поэтические упражнения не прошли даром для зрелого теперь Степана Михайловича. Он до сих пор — в одиночестве и на людях — любил делать отрешенное лицо и, прервавшись посреди разговора, круто отворачиваться к темной, загадочной и романтической заоконной дали. Сохранилась у него также и привычка думать о себе в третьем лице. Например, выгуливая по вечерам собаку Джему, Степан Михайлович при виде симпатичной прохожей супил брови и закатывал глаза, придавая тем самым лицу необходимую отрешенно-романтическую привлекательность, — и думал при этом.

«Вот и она, юная женщина, только что вышедшая из гимназических стен и не познавшая еще биения истинной жизни, не могла не понять печати вечного страдания на его бледном лице и углей давно погасшей страсти в его черных — цвета самой ночи — глазах», — так мысленно говорил Степан Михайлович, забывая, что глаза у него на самом деле вовсе не черные, а голубенькие, с какой-то даже совсем не романтической серенькой окантовкой у зрачков. Заметка называлась «По Саратову гуляют зомби?», и даже смущенно ссутулившийся в конце заголовка вопросительный знак не смягчал явного дебилизма этого самого заголовка; а вернее, автора, который заметку и написал. Под текстом статьи имелась подпись — Роман Багдадский.

Главный редактор журнала «Саратовский Арарат» Степан Михайлович Турусов поморщился и раздраженно ткнул пальцем в клавишу на компьютерной клавиатуре — будто раздавил отвратительное надоедливое насекомое. Экран монитора погас.

«Никуда не годная статья, — подумал Турусов, разгребая на своем рабочем столе напластования бумаг, которым надо было придать вид аккуратного и упорядоченного финансового отчета с пронумерованными страничками, — стиль бездарный, редактура тупая, а содержание — дерьмо беспрецедентное. Гнать надо автора к чертовой матери…»

Тут главный редактор снова поморщился — и вздохнул. Внештатного корреспондента журнала «Саратовский Арарат» и многих других региональных и центральных изданий Виталия Дрыгайло, прикрывавшегося псевдонимом Роман Багдадский, Турусов знал лично. Дрыгайло был молодым человеком маленького роста и неопределенной наружности, с подвижным лицом цвета ливерной колбасы и всегда влажными руками. Недостатки внешнего вида, впрочем, в достаточной степени компенсировались неуемной фантазией, сумасшедшей энергичностью и совершенно чудовищным честолюбием. В общем, Дрыгайло обладал комплексом качеств, позволявшим ему стать либо коррумпированным олигархом, либо умеренно выпивающим художником-иллюстратором журнала «Веселые картинки».

Но ни тем, ни другим Виталий не стал по причине имеющегося у него на редкость причудливого и извращенного взгляда на мир. Неизвестно почему, он со школьной скамьи решил, что журналистика — его призвание, и до сей поры исправно морочил головы редакторам различных журналов и газет, впихивая на страницы прессы свои опусы, состоявшие из удивительно пестрой мешанины жизненных фактов и собственных — дрыгайловских — измышлений, неизменно страдавших полным отсутствием здравого смысла.

Впрочем, корреспонденции Виталия Дрыгайло, то есть Романа Багдадского, довольно часто публиковали, наверное, по причине того, что дрыгайловский извращенный взгляд на мир если не понимали, то разделяли многие… Какой мир, как говорится, такой и взгляд на него…

Таким образом, читатели периодической прессы по всей стране могли видеть очерки и заметки, подписанные «Роман Багдадский», с заголовками вроде: «В городе Луганске находится перевалочная база инопланетян-лейбористов?» Или — «Костромские строители обнаружили подземный ход Ивана Грозного на Аляску?» Или — «Филипп Киркоров является внебрачным внуком Черномырдина?» Но больше всего шуму наделала статья Багдадского, опубликованная в газете «Комсомольская правда» и занимавшая целый разворот. Статья называлась «Владимир Путин усыновил клона Билла Клинтона?»

В общем, Дрыгайло-Багдадский писал на разные темы. Неизменным в его творчестве оставался только мотив клинического идиотизма, впрочем, достаточно характерный для некоторых изданий, где Багдадский публиковался, да еще горбатый вопросительный знак, постоянно возникавший в конце заголовка — словно автор статьи оставлял читателям право верить или не верить и к тому же сам изумлялся тому, что написал.

Степан Михайлович Турусов с шумом отодвинул стул и поднялся из-за стола. Подошел к окну, вытаскивая из кармана сигареты.

Прежде чем закурить, он посмотрел на часы.

Половина десятого вечера.

Все сотрудники журнала уже давно разошлись. Не было даже секретаря Турусова Ниночки — не по-городскому объемной девушки с вечными пудельными кудерышками на круглой головке.

Степан Михайлович вздохнул. Полгода назад он, будучи, как и подобает истинному романтику, до сих пор холостым и одиноким, пытался подкатывать к Ниночке со вполне

определенными намерениями. Ниночка, как выяснилось, особой скромностью не отличалась и была уже почти не против, но Степан Михайлович сам все испортил, сводив как-то раз Ниночку не в ресторан, а в краеведческий музей, где под чучелом степной лисицы прочитал ей два своих юношеских стихотворения. С того самого вечера Ниночка на все заигрывания Турусова стала отвечать бледной отсутствующей улыбкой и провожала его долгим изумленным взглядом, пока главный редактор следовал через ее предбанничек в свой рабочий кабинет.

Сунув в рот сигарету, Степан Михайлович щелкнул зажигалкой, на конце которой тотчас вспыхнул крохотный желтый огонечек. Турусов прикурил и выпустил первый клуб синего дыма.

— Н-да… — неопределенно проговорил он. В темном стекле отражалась его вытянутая, тщательно выбритая физиономия, а за окном не было видно ничего, кроме кружащихся хлопьев снега. Поднимался ветер, и струи его вдруг так сильно ударили в окно, что дрогнули стекла. Вздрогнул и Степан Михайлович. Но тут же пожал плечами и снова затянулся сигаретой. Окна его кабинета выходили на пустынный редакционный двор, где уже не было ни одной машины. Сам Степан Михайлович индивидуального средства передвижения не имел, так как жил буквально в двух шагах от редакции, а кроме работы, никуда больше ездить ему не требовалось. Следы от машин и тропинку от подворотни к проходной замело, а кто-то, должно быть, та самая Ниночка, уходя последней, погасила фонарь над крыльцом, отчего редакционный двор потерял всякие очертания и казался бескрайним заснеженным пространством. Была середина декабря.

«Полярный круг сжимался жестокими тисками. Этот бесстрашный человек один оставался против бешеной стихии и сумасшедшего холода. И угли давно погасшей страсти еще пылали в его глазах…» — привычно вспыхнула на мгновение в голове Турусова мысль — и тут же угасла, задавленная грузом повседневных забот.

Надо было еще решить — что делать с заметкой Багдадского. Журнал «Саратовский Арарат» последнее время страдал хронической нехваткой материала, и, принимая во внимание эту проблему, совсем неразумно было бы отказываться от заметки господина Багдадского, тем более что даже в сильно сжатом виде «По Саратову гуляют зомби?» заполнила бы недостающий объем. Но ведь как опубликуешь эту чушь?

Степан Михайлович даже покривился, припоминая содержание заметки.

Что-то там о московском криминальном авторитете со странным погонялом Шорох. Если верить Багдадскому, этот самый Шорох, прибыв с не известными никому целями в город Саратов, тотчас же устроил дебош в привокзальном ресторане — со стрельбой в потолок в качестве ответа на требование оплатить счет, с битьем посуды и лиц… и прочим — классический такой бандитский утренник с единственным отклонением от общепринятых для подобных мероприятий правил: в окошко вконец распоясавшийся Шорох выбросил не бутылку, не столик и даже не официанта а наряд милиции в полном составе, который явился в ресторан по вызову — арестовывать хулигана.

После этого бандит, конечно, бежал из ресторана. И целых два часа о нем ничего слышно не было. Но к полудню на след его напали постовые ГИБДД, заметившие, что за рулем автомобиля, принадлежащего прокурору области, сидит не тот человек, которому постовые привыкли каждый день отдавать честь, а какой-то другой — с совершенно уголовной харей.

«Да, — писал дальше Багдадский, отчего-то сбиваясь с беглого журналистского стиля на слог католического проповедника, — поистине неисповедимы пути Господни! Если бы Шорох угнал не машину прокурора области, а какую-нибудь другую, то карающая длань правосудия вряд ли настигла бы его!..»

— Нелепица, — вслух прокомментировал всплывшую в памяти целиком цитату Степан Михайлович. — Во-первых, из дальнейшего повествования известно, что карающая длань правосудия Шороха так и не настигла, а во-вторых, нет ничего удивительного в том, что этот самый Шорох угнал машину, принадлежащую прокурору области… Прокурору области принадлежит половина машин, в области бегающих…

Турусов усмехнулся и закурил еще одну сигарету.

— Нет, надо же подобную чушь написать? — продолжал размышлять вслух Степан Михайлович. — Если бы и вправду что-то такое случалось, то я бы знал. Я же все-таки журналист. Недавно вернувшийся из отпуска журналист, но все-таки… Кто-нибудь мне все равно сообщил бы. Такое громкое дело! Конечно, можно предположить, что данный факт опростоволосившиеся менты не хотят разглашать, и поэтому происшествие, официально не подтвержденное, обросло бессмысленными слухами, как это часто и бывает…

Тут Степан Михайлович оборвал сам себя и символически сплюнул на чистый паркетный пол.

— Ерунда все это, — сказал он. — Если первой части повествования Багдадского еще можно худо-бедно поверить, то уж вторая не лезет ни в какие рамки…

Постовые ГИБДД, как сообщает далее корреспондент, пустились вдогонку за угонщиком, который, в горячке погони не соблюдая правил дорожного движения, сбил в строгой последовательности трех старушек, учителя младших классов и бродячую кошку, а затем на чудовищной скорости влепился в аварийный трамвай, стоящий на запасном пути на окраине города. Патрульные покинули машины, стали разгребать еще дымящиеся металлические обломки, чтобы достать оттуда останки паскудного авторитета, но никаких останков не обнаружили, зато обнаружили самого Шороха — живого и невредимого, — правда, через два часа и на другом конце города, куда были вызваны разбирать последствия еще одной странной аварии — многотонный грузовик целенаправленно давил и опрокидывал чугунные ограждения вокруг Дворца спорта. Когда милиция окружила периметр, из опрокинувшегося грузовика выскочил все тот же неистребимый Шорох и собрался было дать стрекача, но его срезали меткой автоматной очередью. Подбежавшие милиционеры ожидали увидеть остывающий труп, но Шорох совершенно неожиданно вскочил на ноги, отобрал у оторопевшего старшего сержанта Иваси автомат и, перепрыгнув через повалившихся на землю милиционеров, скрылся в неизвестном направлении.

И больше никто его в городе Саратове не видел. Автор заметки не пытался как-либо объяснить необъяснимое поведение преступника, только добавил в финале своего рассказа еще один абзац, в котором говорилось, будто бы из исключительно компетентных и даже официальных источников стало известно, что криминальный авторитет Шорох погиб на разборках в подмосковных Мытищах две недели назад — и, следовательно, никак не мог оказаться в Саратове и натворить все то, что натворил. Тем более что, по словам Багдадского, такого пассажира не видел никто из проводников поезда «Москва — Саратов», на котором предположительно приехал Шорох.

«Ошибка, — далее писал Багдадский, — исключена. Криминального авторитета видели и опознали по фотографии множество саратовцев, в том числе и милиционеры, которые в силу служебных навыков ошибиться никак не могут. Шорох обладал довольно колоритной внешностью, и перепутать его с кем бы то ни было невозможно…»

Турусов потушил сигарету в стоящей на подоконнике пепельнице и вернулся за свой рабочий стол. Включил компьютер и, ожидая, пока загрузится программа, снова закурил. Через минуту он уже смотрел на мерцающий экран монитора, щурясь от дыма сигареты, зажатой в углу рта. По лицу его блуждали сине-зеленые отсветы, будто он смотрел в аквариум. Степан Михайлович еще раз пробежал глазами статью и остановился на последних строчках:

«Так что же, господа? То, что человека, которого знали под именем Шорох, нет больше на этом свете, — факт неоспоримый. Но тем не менее этот человек доказал сам, что жив, даже более чем. Кто он? Зомби или выходец с того света? Удачная мистификация или умелый обман? Ответа нет. Но видится мне, господа, — многозначительно заканчивал заметку Роман Багдадский, — что еще не раз увидим мы перед своими глазами это страшное лицо — косящие к переносице глаза и крестообразный шрам на правой щеке — страшное лицо бандита Шороха, страшное лицо нашего страшного века…»

Дочитав, Степан Михайлович задумался, подперев подбородок рукой.

Что же все-таки делать с этой статьей? Завтра — набор. Завтра с утра, значит, надо дать добро на публикацию или отказать. А если отказать — чем забивать пустые места? Опять бестолковыми иллюстрациями? Вроде бы и время предпраздничное, а рекламы в печатные издания никто не дает. Все норовят заявить о себе по радио или телевидению, предполагая, что потенциальные клиенты газет и журналов не читают. Да ведь и правда не читают — куда легче ткнуть в кнопку, чем трудиться, разбирая буквенные знаки…

Углубившись в дебри проблемы падения нравов, Турусов долго еще сидел за компьютером, глядя невидящими глазами в монитор. И очнулся только тогда, когда наручные часы его пропиликали полночь.

Степан Михайлович зевнул, потянулся и понял, что никакие вопросы решать сегодня не будет. Завтра — другое дело.

Не желая возиться с кнопками, он выдернул шнур из розетки, накинул на себя пальто, нарочито небрежно повязал шарф. Вышел из кабинета, запер дверь, спустился на первый этаж, с трудом растолкал спящего на вахте охранника Осипа.

Осип гаркнул, просыпаясь, утер с подбородка теплую со сна слюну и рванулся к двери, хрипло бормоча какую-то чушь о том, что денег вечно не хватает, вот и приходится работать на трех работах, да еще в ночную смену, тут поневоле закемаришь и ничего такого нет в том, что на секунду глаза прикрыл… и что-то еще такое… Степан Михайлович не слушал.

— Сейчас… сейчас, — давясь рвущейся из нутра зевотой, бормотал Осип, терзая сверкающие рычажки недавно поставленного дверного замка — замок не поддавался слабым от недосыпа рукам Осипа, но у того недоставало сил злиться, и он методично проделывал одну и ту же операцию открывания еще раз и еще… — Сейчас… денег-то нет… три работы и ночная смена…

Турусов пожал плечами. Он уже застегнул пальто — черное, длиннополое, с широким воротником и двумя рядами сверкающих пуговиц, — очень даже приличное пальто, но обладающее одной досадной особенностью — как только Степан Михайлович его надевал, множество пылинок и соринок липло на плотный драп, словно Степан Михайлович был постоянно наэлектризован. Это обстоятельство до крайности раздражало аккуратного вообще-то Турусова, и у него давно выработалась привычка: простаивая ли с отрешенным видом в кабине лифта или в магазинной очереди — он, не глядя, быстрыми щипками обирал с пальто мусор. Вот и сейчас — Турусов, ожидая Осипа, хмуро смотрит в забранное узорной решеткой окно, а белые руки его, как пара холеных цыплят, пасутся на черном драпе.

— Пожалте, — справившись наконец с системой замка, проговорил Осип и, прокашлявшись, распахнул дверь.

Поежившись при виде иссеченной снежными хлопьями черноты, Турусов шагнул за порог. Дверь за ним сразу же захлопнулась, но было еще слышно, как Осип бормотал что-то, видимо, по инерции.

Степан Михайлович поднял воротник пальто и, заложив руки в карманы, зашагал к темной дыре подворотни.

«И ночь поглотила его, — толкнулась и исчезла почти неощутимая мысль в глубинах его сознания. — Одинокого человека, шагающего в темноте… упрямо разрезающего небытие багровым мерцанием глаз, в которых еще не погас огонь страсти…»

Пройдя половину расстояния от редакции до собственного дома, Степан Михайлович успел в достаточной степени проникнуться мыслями о собственном извечном одиночестве в частности и тщете земного существования вообще, поэтому, когда ноги его привели не к подъезду дома, а к Дверям сверкающего огнями ночного супермаркета, он остановился и недоуменно оглянулся, стараясь понять, чего ему тут надо.

Ответ, впрочем, тут же выплыл — откуда-то из района желудка.

«Жрать хочется», — подумал Турусов и сглотнул слюну.

Чтобы войти, Степану Михайловичу пришлось обойти стороной совершенно дикую парочку, выпивающую водку из пластиковых стаканчиков прямо на ступеньках входа в супермаркет, — длинноволосый бородатый бомж в ватнике и заношенных до полупрозрачности джинсах сидел на отвороте полы дорогого кремового пальто, в которое кутался лощеный, но изрядно потертый джентльмен.

Лицо бомжа было похоже на птичку, запутавшуюся в траве, — маленькие блестящие глазки и острый нос выглядывали из падавших на лицо нечесаных волос.

— Достало меня все это, — задушевно хрипел джентльмен, разливая по стаканам водку, — бабки, банки, акции, облигации, серфинги…

— Брифинги, — подсказал бомж.

— И они тоже, — кивнул джентльмен и продолжал: — Как хочется с нормальным человеком пообщаться… С живым, блин, а не с этими козлами… Навесят на себя по три кило золота и думают, что всего в жизни достигли…

— Оно так… — соглашался бомж, — оно да… конечно… Жизнь она… того… А хорошо сидим… Еще одну возьмем, командир?

На расстоянии всего в пару шагов курили, разговаривая друг с другом, двое вооруженных рациями патрульных милиционеров — и на выпивающих не обращали никакого внимания.

«Вот черти, — сердито подумал Степан Михайлович. — Пьют. Раньше ведь как было. По-настоящему свободными себя чувствовали только те, кто длинные волосы носил, кто деньги имел или кто пил беспробудно. И первых, и вторых, и третьих нещадно гнобили власти. А теперь…»

Оказавшись в блистающих внутренностях большого магазина, Степан Михайлович оглянулся на суетящихся вокруг продавцов и покупателей, машинально мысленно проговорил что-то вроде:

«Зал сиял праздничными огнями, но никому не было дела до одинокого человека, в глазах которого огонь непогашенной страсти сверкал ярче тысяч гирлянд…» — и направился к продуктовому отделу.

В супермаркете делали покупки множество самых разных людей. Степан Михайлович шел к продуктовому отделу, прямо и гордо держа голову, будто никого не видел перед собой, но тем не менее удачно избегал столкновений и только один раз наступил на ногу какому-то странному типу в длинном и потрепанном кожаном плаще. Будучи вежливым, Степан Михайлович сказал:

— Извините, — и собрался было проследовать дальше, но тип задержал его, схватив за отворот пальто. — Что такое? — изумился Турусов, поднимая глаза на хулигана. — Как вы…

Каким именно образом собирался закончить начатую фразу Степан Михайлович, осталось неизвестным, потому что, произнеся два коротеньких слова, он увидел перед собой ухмыляющуюся страшную рожу с косящими к переносице глазами и крестообразным шрамом на правой щеке. А увидев, пискнул и попятился назад.

Тип откинул полу кожаного пальто и извлек на свет самый настоящий автомат. Степан Михайлович даже знал, что это оружие находится на вооружении сотрудников российского МВД, и знал, как это оружие называется: АК, автомат Калашникова.

И мгновенно у Турусова словно ватой заложило уши. Видел он, как тип вскинул автомат и направил вороненое дуло прямо ему в лоб, но не слышал решительно ничего, только почувствовал, как что-то сильно и резко толкнуло его в лоб — в точку между бровями, чуть выше переносицы..

Люди озабоченно гудели в помещении супермаркета. Наверное, поэтому первую автоматную очередь не услышал никто. Взрезав густой и душный воздух, пули веером рассеялись по торговому залу, с одинаковой резвостью разрезая человеческие тела и замкнутый четырехугольник мертвого пространства.

Тело Турусова вдруг потеряло вес и воспарило под увитый гирляндами потолок, откуда прекрасно было видно все, что происходит в помещении. Степан Михайлович сначала отчаянно бил всеми данными ему богом конечностями по воздуху, но потом затих, ощутив вдруг неслыханную вещь. Как выяснилось, он не просто видел все происходящее, но еще и мог понимать мысли мечущихся по торговому залу людей — как читают бегущую строку в низу телеэкрана, и не только мысли, а даже прошлое этих людей и будущее. Это было так странно и захватывающе, что Степан Михайлович забыл о том, что парит под потолком. Не поворачивая головы, он мог видеть любой закоулок огромного магазина — вот тот самый страшный тип в кожаном пальто размахивает автоматом, как крестьянин косой, брызгая вокруг невидимыми, но смертельно опасными пулями. Вот какой-то низенький толстый человек… Овощевод Афинский — прочитал Степан Михайлович бегущую строку, — овощевод Афинский, пригибаясь, бежит к выходу. Упал, не добежал.

Удивляясь, новым ощущениям, Степан Михайлович видел, как овощевод Афинский, покупавший маринованные болгарские огурчики, получил пулю в мякоть левой ноги и упал к подножию стенда, прикрывая голову кожаным портфелем и крича не столько от боли, сколько от страха, что его рана смертельна. Откричавшись, Афинский посинел лицом и застучал зубами — и в такт костяному стуку снова затарахтели автоматные очереди. Овощевод Афинский в этот раз остался жив — исключительно потому, что притворился погибшим.

Видел Степан Михайлович и как литературному работнику Пупис вспороло живот, и оттуда вперемешку с искрошенными кишками посыпались силлогизмы и апперцепции. Теряя сознание, Пупис с тоской подумал о том, что так и не удосужился узнать значения этих терминов.

…И как оператор сотовой связи Курнос, который в будние дни носил на поясе шесть мобильников, а по выходным пятнадцать, упав на пол с двумя пулями в животе, высокопарно подумал про себя, что уходит в Валхаллу, а на самом деле оказался в травматическом пункте, а потом на операционном столе районной больницы, где ему по ошибке ампутировали левую руку и на ее место — опять же по ошибке — присобачили правую ногу, которую отрезали у предпринимателя Ртищенко, оказавшегося в тот страшный момент в супермаркете, но не убитого и не раненного, а только поцарапанного осколками кафеля.

…И как поэт Степан Столичный, являвшийся и вправду человеком столичным, проживая в Москве и в Саратов приехав на праздник к родственникам, стоял столбом возле одной из касс. Столичный, в свое время написавший тексты к трем песням Маши Распутиной и к двум песням Олега Газманова, находился в полнейшей творческой прострации, то есть не обращал никакого внимания на происходящее, так как мысленно работал над текстом песни, предназначенной Филиппу Киркорову, и мучился, подбирая рифму к слову «мезальянс». Он рассеянно посмотрел по сторонам, увидел и прочитал намалеванное губной помадой на пластике стены «Жора — пидарас» — и его осенило. Но в следующее мгновение грянула новая автоматная очередь, и жизнь поэта оборвалась, как и полагается — трагично.

А вот выходца из семьи долгожителей студента филологического факультета СГУ Мишеньку Лоховских автоматный огонь не задел, но, потрясенный окружающим кошма-Ром, он впал в истерику, а потом в кому, где и находился все последующие сто два года своей жизни…

Тип в кожаном пальто издал гортанный вскрик, перезарядил автомат и снова, вскинув дуло, спустил курок.

Степана Михайловича словно подхватило могучим порывом ветра и вынесло сквозь стены магазина — и понесло над заснеженным городом, как клочок туалетной бумаги. И только тогда, когда ветер швырнул Турусова сквозь чугунную громаду памятника Ильичу, Степан Михайлович опомнился и, кажется, первый раз в жизни подумал о себе в первом лице.

«Ай-ай-ай, — подумал он, — что это со мной происходит?»

Но ветер гнал его дальше, мешая дальнейшей работе мысли главного редактора журнала «Саратовский Арарат». Степан Михайлович увидел вдруг, как из здания Облдумы вышел степенный чиновник, покосился на купола близ расположенной церкви и, подкошенный внезапной мыслью, рухнул на колени, неумело закрестился и заголосил:

— Простите меня, люди добрые! Прости меня, Господь Вседержитель! Это ведь я придумал людей за неуплату комм-услуг из квартир выселять! Простите и судите меня народным страшным судом!..

Что еще говорил свихнувшийся чиновник, Турусов не слышал — ветер без всякой жалости унес покаянные слова. Милиционеры на соседней проезжей улице тормозили одну машину за другой, но лица, выглядывающие из-за полуопущенных тонированных стекол, хмурились так державно, что постовые устало козыряли и разрешали ехать дальше. Дед Петрович, по привычке собиравший пустые бутылки на пятачке между храмом и зданием Облдумы вот уже второй год, наконец вспомнил о Боге и выпустил золотой нательный крест поверх куртки, потом, ощущая необходимость с кем-нибудь поговорить, оглянулся по сторонам — но все мимо идущие разговаривали с квакающими в руках мобильниками, тогда дед Петрович тоже достал мобильник и позвонил сам себе.

Ветер нес Степана Михайловича дальше, и Степан Михайлович не видел уже города под собой, не видел он и того, что могло бы объяснить ему происходящие странные события — маленькую, аккуратную, алую точку над переносицей, очень похожую на обязательное украшение индусской невесты — охряную винду.

Маленький человечек с застывшей гримасой изумления на мордочке сидит на высоком стуле, нависая над столом, где расположился допотопный первый «пентюх», — и короткими сильными пальцами дробит клавиатурные кнопки. Это — Виталий Дрыгайло.

За спиной его гремит телевизор:

— Супермаркет на Садовой, неподалеку от редакции журнала «Саратовский Арарат»… это ужасная, ужасная трагедия… безжалостные выстрелы оборвали жизнь… практически все люди погибли…

«…допущенное диктором словцо „практически“, долженствующее обозначать семантический абсолют, на самом деле сквозило понятной неуверенностью — неужели и правда все-все люди погибли? — прислушиваясь к телеголосу, строчил дальше Дрыгайло. — Придерживаясь строгих фактов, можно с точностью сказать, что — не все. Во-первых, не погиб строитель Севастьянов, потому что в тот день не пошел в супермаркет за продуктами, а уехал в отпуск отдыхать. Во-вторых, не погиб Федор Михайлович Достоевский, потому что не дожил до этого дня, а умер в одна тысяча восемьсот восемьдесят первом году. В-третьих, не погиб сутенер и сифилитик Николай Сифилитик, потому что был уже, по сути, мертв, а пуля, раздробившая ему череп, только подтвердила этот факт. В-четвертых, не погиб Джеймс Стоуншифт, потому что родился в Ливерпуле и никогда не был в Саратове. В-пятых, не погиб Сергей Дементьев, потому что он, хоть проживал в Саратове, никогда не посещал никаких супермаркетов. В-шестых, не погиб Гугенот Израилевич Загрыз-Крысу, потому что такого человека нет на свете, я его сам придумал…»

Дрыгайло переводит дух, оглядывается на телеэкран, усмехается непонятно чему и снова обрушивает пальцы на клавиатуру:

«Эх, господа, господа… я ведь предупреждал вас в статье „По Саратову гуляют зомби?“, кого стоит опасаться — того самого горбатого, косого и одноногого злобного выродка, педераста и наркомана, отцеубийцу и уголовника, женоненавистника и многоженца, вора, насильника, людоеда, сатаниста, носителя СПИДа и разносчика бубонной чумы, предателя, картежника, алкоголика, сволочь, счастливого папу двух деточек — Ванюшки и Светланочки, расхитителя капиталистической собственности, растлителя малолетних, злостного налогонеплателыцика, провокатора и бомжа, главу всемирно известной могущественной организации „Анархия — мать порядка“ — Лейбу Афанасьевича Зуб-зубова, более известного под кличкой Шорох… Эх, господа, господа…»

Дописав, Дрыгайло передергивает плечами и с видом человека, только что завершившего чрезвычайно трудную работу, откидывается на спинку стула. Потом вдруг спохватывается и молниеносным пробегом пальцев по клавиатуре добавляет под текстом статьи — Роман Багдадский, а немного подумав, пишет и название: «Главный редактор журнала „Саратовский Арарат“ погиб от рук зомби?»

— Главный редактор журнала «Саратовский Арарат» погиб от рук зомби? — сам у себя спросил Степан Михайлович Турусов и сам себе ответил: — Какая чушь…

Он открыл глаза, увидел перед собой знакомую белизну потолка, снова зажмурился и некоторое время лежал неподвижно, с удовольствием ощущая легонько млеющее со сна собственное тело.

Действительно, какая чушь, — подумал он, обнимая себя обеими руками, чтобы почесать подмышки, — надо же такому присниться — бандит в супермаркете, стрельба, пуля в лоб, последующие полеты под потолком торгового зала и над городом… ледяной ветер…»

При воспоминании о ледяном ветре, трепавшем его на многокилометровой высоте, Турусов поежился… и потянулся. Сейчас-то ему было тепло.

«Последнее сновидение особенно мерзкое было, — лениво подумал он еще. — Надо же — Дрыгайло приснился. Да еще так ясно и вместе с тем… так как-то… как-то так… как будто это не сон был, а… бред болезненный. Да еще этот ветер. Холодно было. Очень холодно… Нет, ну сейчас-то тепло. Очень тепло…»

Не открывая глаз, Степан Михайлович почесал живот. Пальцы его наткнулись на плотную ткань, чему Степан Михайлович совсем не удивился — он и летом, и зимой спал в теплом фланелевом белье, опасаясь простуды и безвременной смерти.

— Тепло, — снова проговорил он и зевнул. — Пожалуй, слишком тепло. Пожалуй, даже жарко. Надо прекращать одетым спать. Или по крайней мере купить себе трикотажную пижаму.

С этими словами Степан Михайлович открыл глаза. Откуда-то издалека долетел вдруг низкий звериный рев.

«Сигнализация автомобильная, — предположил мысленно Турусов. — Чего только не придумают. Я слышал, есть такая сигнализация — дотронешься до машины, и тут громовой голос будто бы с небес: „Не греши, сын мой…“ Говорят, очень ходовая теперь система…»

Вновь долетел до ушей Турусова звериный рев — только теперь рев был намного слышнее, словно источник его приближался с хорошей скоростью. Это уже было немножко необычно и потому страшно. Степан Михайлович забеспокоился и поднялся, протирая глаза и стараясь, свесив ноги с кровати, нащупать тапочки.

И вдруг замер, широко распахнув глаза и рот.

Чужое и жаркое; белое, как раскаленное железо, африканское небо сияло над головой бедного Степана Михайловича. Никакой кровати не было, а была гладкая, словно блюдце, выжженная пустыня. Через эту пустыню несся громадный черный носорог — летел, поднимая за собой клубы желтой пыли, прямо на Степана Михайловича.

Африка…

Взвизгнув, главный редактор «Саратовского Арарата» вскочил на ноги и побежал, путаясь в зимнем длиннополом пальто, — туда, где на расстоянии в пару сотен метров топорщились невысокие скалы. Направление Турусов избрал совершенно инстинктивно, доверяясь, надо полагать, голосу своих первобытных предков, в свое время имевших большой опыт по части удирания от различных агрессивных тварей.

Зверь снова взревел, задирая к небу увенчанный массивным рогом нос.

«Африка, Африка, Африка! — стучало в висках Турусова. — Как же я мог оказаться в Африке? Или я снова сплю?»

Но происходящее, к сожалению, сном не было, ибо, как известно, во сне боли не чувствуешь, а Степан Михайлович, споткнувшись, настолько чувствительно приложился коленом о какой-то коварный африканский камень, что взвыл от боли и последнее свое мысленное предположение тут же отбросил.

Вполне реальная действительность окружала его, и действительность эта была настолько пугающей, что, не выдвигая более никаких версий по поводу того, как он здесь оказался, Степан Михайлович Турусов сломя голову мчался вперед, преследуемый громадным и явно чем-то очень рассерженным носорогом.