"По следам неведомого" - читать интересную книгу автора (Громова Ариадна Григорьевна, Комаров...)

ГЛАВА ВТОРАЯ

В Дарджилинге-то все и началось. Такие это были необыкновенные места, что тут только чудесам и случаться. Но ничего подобного я, конечно, не ожидал. И вообще хочу сказать, что я никогда особенно не тянулся к приключениям. Судя по моим дальнейшим поступкам, иной читатель, пожалуй, подумает, что у меня какой-то беспокойный характер. Но, по-моему, это не так. На активные действия меня толкнула необычайность событий, — а, может быть, отчасти и сама обстановка… Да вот, я расскажу, и сами судите — как бы вы поступили на моем месте? Конечно, при условии, что вы молоды и здоровы…

Но сначала я должен сказать несколько слов о Дарджилинге. И не только потому, что это очень интересный и красивый город; просто иначе будет непонятно многое из того, что со мной произошло.

Мы приехали в Дарджилинг в самое золотое время — в конце апреля. Весной удобней всего идти в горы. Когда зимние жестокие ветры сдувают снег со склонов гор, идти вообще невозможно. А в июне начинают дуть теплые ветры-муссоны; им сопутствуют сильнейшие метели, снегопады, лавины. В горах безопасней всего во второй половине мая — начале июня, либо осенью.

Пока снаряжали экспедицию, мы слонялись по Дарджилингу. Это — волшебное место. Кажется, что тут царит вечная весна щедрая, южная весна. Впрочем, это только кажется. Вездесущий Милфорд побывал здесь в период дождей и при воспоминании об этом посещении гримасничал, будто хину глотал.

— Сначала жуткая духота, как в тераях, а потом светопреставление — вой, грохот, стекла летят, деревья скрипят и стонут, и дождь гремит, как тысяча африканских барабанов. Ни черта не слышно и не видно, кроме этого самого дождя. Сначала любопытно — падают не то чтобы струи, а сплошная серая дымящаяся стена. Думаешь — не может быть такого, что-то тут неладно. А через день понимаешь, что все в порядке, так оно и есть и будет чуть ли не три месяца. И тогда эта репетиция всемирного потопа перестает тебя интересовать. Тем более, что это можно видеть и в Индии… Климатическая станция, нечего сказать…

Но хоть Милфорд и ворчал, Дарджилинг ему нравился, по крайней мере сейчас. Он часами бродил по этому райскому уголку, такому зеленому, ароматному и свежему. Я от него не отставал ни на шаг. Иногда с нами ходили еще немец Кауфман и итальянец Массимо Торе, чернявый, низенький, смуглый, похожий на местных жителей. Оба они говорили по-английски, я вдобавок неплохо знал немецкий, а Милфорд свободно изъяснялся по-итальянски, — так что взаимное понимание было обеспечено.

Я уже говорил, что Дарджилимг — это горная климатическая станция. Сюда приезжают из Индии в жаркое время года и наслаждаются чудесным горным воздухом, в то время как внизу, в Бенгалии, люди изнывают от жары и духоты. Дарджилинг находится на высоте 2250 метров над уровнем моря, и вначале тут дает себя знать горная болезнь — побаливает голова, звенит в ушах, одолевает слабость. Но здоровый человек быстро привыкает к такой незначительной высоте.

Город — весь в зелени и цветах; дома и веранды густо оплетены вьющимися растениями. Над городом, уходя вершинами в небо, сияет цепь снежных гор. Эвереста отсюда не видно, зато здесь — его младшая сестра, красавица Кангченджунга, белая и чистая, как легкое облако; она всего на 260 метров ниже этого великана. Бросишь взгляд вниз — меж зеленых обрывистых берегов, где-то в страшной глубине течет река Рангут. Дарджилинг окружен горными лесами и луговыми склонами с густой травой и прекраснейшими в мире цветами.

Конечно, меня интересовала здесь не только природа. Жители Дарджилинга и окрестных селений — такой своеобразный народ, что поневоле заинтересуешься их бытом и нравами. Странные это люди — так мне показалось поначалу. Впрочем, многого у них я и позднее не мог понять. Я уж не говорю об их страстной приверженности к буддизму — загадочной и могучей религии, — но в быте и нравах у них вообще много удивительного.

Мы поселились в новой части Дарджилинга. Здесь живут англичане, богатые индийцы, — и дома устроены в общем на европейский лад, хоть и с поправкой на субтропический климат. Имеются и роскошные магазины, и кафе, и кинотеатр.

Но нас интересовал, вполне понятно, другой, настоящий Дарджилинг, — кварталы, где живет его коренное население. Там мы бродили часами, подолгу простаивали у лавок купцов и менял, около самозабвенно работающих ремесленников. Мне это никогда не надоедало — тем более что Милфорд рассказывал так много интересного.

Красочный и пестрый дарджилингский базар особенно привлекал нас. Он был весь словно из сказок «Тысячи и одной ночи». Сидят прямо на земле люди и торгуют — кто чем. Тут и мешки с рисом, и связки маленьких желтых луковиц, и куры, тут и стручки красного перца, имбирь, орехи и другие пряности без них вареный рис и в рот не возьмешь. Продают еще листья бетеля в бумажных фунтиках. Это снадобье всегда быстро раскупают. Бетель жуют все — и старый, и малый, даже многие европейцы. Листья бетеля сначала обмакивают в известь (она нейтрализует кислоту), а потом жуют вместе с куском плода арековой пальмы. Я один раз попробовал и выплюнул: острый пряный вкус, — такие вещи, по-моему, надо сразу глотать и заедать поскорее, а не жевать. К тому же на людей, постоянно жующих бетель, смотреть страшно: губы ярко-красные, будто вымазаны свежей кровью, а зубы черные.

Все это приносят горцы не только из окрестных деревень, но даже из Непала и Тибета. Таща за плечами тяжелые корзины с продуктами, по нескольку дней идут они опасными горными тропами: в Дарджилинге скорей купят, тут бывает много европейцев. Иногда целые семьи горцев вместе с ребятишками сидят на базаре, а товару у них на какие-то жалкие гроши. И в то же время эти люди подчас прямо-таки увешаны золотом, серебром, драгоценными камнями, — словно неискусно переодетые короли.

Во время этих прогулок по Дарджилингу мы и встретили Анга.

Прохаживаясь по базару, мы, словно по уговору, остановились перед молодой торговкой овощами, сидевшей на корточках у разостланного прямо на земле пестрого платка. Она была увешана драгоценностями, словно идол. Я уж не могу сказать точно, что нас больше привлекло — редкая красота женщины, обилие драгоценностей или контраст богатства и красоты с жалкой кучкой овощей и пряностей, разложенных на платке. Так или иначе, мы все остановились перед ней, как вкопанные, и Милфорд, знавший местные обычаи, сразу стал торговать у нее фунтики бетеля. Объяснялся он больше жестами, но женщина его понимала и что-то отвечала своим певучим низким голосом. Мы стояли и разглядывали женщину. Лицо у нее было смешанного монголо-индийского типа, и это, как иногда бывает, придавало ей неповторимую, своеобразную прелесть. На смуглом лице довольно заметно проступали скулы, черные глаза были косо прорезаны. Но горячий влажный блеск этих удлиненных глаз, нежная матовая кожа, чистке очертания лица, прихотливо изогнутые красные губы — все это так пленяло, что даже какая-то печаль охватывала.

Впрочем, после первых минут молчаливого восхищения мы стали обмениваться замечаниями по поводу драгоценностей, блиставших на этой красавице. В ушах у нее болтались, сверка; я красноватыми огоньками, два тонких золотых обруча, величиной с большую тарелку. Ожерелье из кроваво-красных кораллов, нанизанных вперемежку с маленькими золотыми розочками, в несколько рядов обвивало ее шею и спускалось на грудь. На цепочке изумительной ювелирной работы висел большой медальон, изукрашенный мелкой бирюзой и жемчугом. Золотые браслеты в несколько рядов блестели на смуглых руках, а пальцы были густо унизаны кольцами. И везде — бирюза, жемчуг, янтарь, кораллы. Даже в ноздре у нее был продет тоненький золотой обруч с жемчужиной.

— Это какой-то ювелирный магазин, а не женщина! — заключил Кауфман. — Не понимаю, какой ей смысл торговать корешками!

Массимо Торе предположил, что это фамильные драгоценности и что она не может их продавать. Это предположение показалось мне верным.

— Ну, идемте, — сказал наконец Милфорд. — Нехорошо так долго глазеть на замужнюю женщину.

— А вы уж выяснили, что она замужняя! — ехидно заметил Кауфман.

— У нее кольцо в ноздре, — невозмутимо ответил Милфорд. Это индийский обычай — знак замужества. Идемте, коллеги!

Но Массимо Торе заявил, что он хочет обязательно сфотографировать «мадонну Гималаев». Милфорд поморщился и сказал, что ничего хорошего из этой затеи не выйдет. И действительно, как только Торе направил объектив на женщину, она вскочила и, пронзительно вскрикнув, закрыла лицо руками. Торе растерянно опустил фотоаппарат.

— Милфорд, объясните ей! — взмолился он. — Ну чего она!

— Объяснять придется не ей, а ему, — хладнокровно возразил Милфорд, глядя на широкоплечего смуглого мужчину, энергично расталкивающего толпу.

Мы все повернулись и уставились на нового участника сцены. Это был не очень высокий, но крепко сбитый, мускулистый человек, видимо, наделенный незаурядной физической силой. Его широкое скуластое лицо, более резко выраженного монгольского типа, чем у красавицы-торговки, дышало гневом, узкие черные глаза так и впились в Торе. Мужчина быстро заговорил что-то, держась за рукоятку большого изогнутого ножа, торчавшего у него за поясом.

— Насколько мне удалось понять, это его жена, и он запрещает ее фотографировать, — все так же спокойно сообщил Милфорд. — Я же вам говорил, что ничего хорошего не выйдет.

Итальянец глядел на разъяренного мужа, беспомощно моргая глазами. Кауфман шепнул мне, что надо бы поскорее уйти. Но нас окружала толпа не то просто любопытствующих, не то сочувствующих своему земляку; уйти было невозможно. Мне показалось, что Милфорд потихоньку усмехнулся, и я спросил:

— Что же делать?

— Бэби, я ведь не Будда, — пожал плечами Милфорд. — К тому же этот местный Отелло изъясняется на каком-то неизвестном мне наречии. Я его еле понимаю, а говорить и подавно не могу.

И тут появился Анг. Прямо из-под локтя Милфорда вынырнул темно-коричневый парнишка лет двенадцати. Черные спутанные волосы свешивались ему на лоб из-под синего европейского берета. Одет он был в какое-то подобие короткого халата, замусоленного до невероятия, голые ноги казались совсем черными от грязи и загара. Но скуластая мордочка этого мальчишки была очень живой и смышленой, а в красивых, чуть узковатых темных глазах светились лукавство и энергия.

— Хочешь, сагиб, я буду переводить? — обратился он к Милфорду на довольно чистом английском языке.

Милфорд усмехнулся и внимательно посмотрел на мальчишку.

— Ну, что ж, — сказал он, немного подумав. — Ты можешь объяснить этим людям, что мы не хотели причинить им зла?

— Я сделаю лучше, сагиб! — лукаво улыбаясь, ответил мальчишка, и, повернувшись к супругам-туземцам, с величайшим азартом начал говорить, поднимая глаза кверху и тряся головой.

В ораторских талантах нашего неожиданного помощника сомневаться не приходилось. Мрачный горец выпустил рукоять ножа, лицо его просветлело. Женщина открыла лицо и улыбнулась (кстати сказать, лучше бы она этого не делала: зубы у нее оказались совсем черными от бетеля). В толпе, окружавшей нас, раздались одобрительные возгласы.

В общем, мрачная эта сцена закончилась более, чем благополучно. Муж сам предложил нам сфотографировать его вместе с женой. Мы, пораженные, уставились друг на друга.

— Да ну его к дьяволу! — сказал совершенно сбитый с толку Массимо Торе. — На что мне этот красавец?

— Снимайте, коллега! — серьезно посоветовал Милфорд.

Торе сделал несколько снимков, мы через нашего маленького переводчика пообещали супружеской чете вскоре доставить портреты и ушли с базара.

Мальчишка пошел с нами. По дороге мы с Милфордом расспросили его. Оказалось, что он шерп из Соло-Кхумбу. Звали его Анг Норбу. Отец его, проводник, год тому назад погиб во время экспедиции в горах. Мать давно умерла. Старшая сестра вышла замуж и переехала в Дарджилинг. Анг после смерти отца приехал к ней. Английскому языку его выучил отец.

— Так что же ты сказал этим людям? — спрашивал его Милфорд.

— Я им сказал, сагиб, что вы — великие мудрецы и святые люди. Я сказал им, что ваше внимание — большая честь для человека, что вы снимаете только людей знаменитых, а к этой женщине обратились потому, что прозрели, как она добра и благочестива…

Мы расхохотались.

— Послушай, Анг, ты ловкий парень, — сказал Милфорд. Хочешь пойти с нами? В Непал, в горы?

— Пойду, — после раздумья, почти торжественно ответил мальчишка. — Может быть, я там разыщу тело своего отца.

С этого дня Анг поселился у нас. Мы его отмыли, приодели, и он очень кичился перед местными ребятами своей должностью переводчика, а те ему явно завидовали. Больше всего он привязался поначалу к Милфорду. Но вскоре получилось так, что я оказал Ангу услугу.

Мальчик не всегда сопровождал нас по городу и вообще вел себя довольно независимо. Поэтому я ничуть не удивился, когда, поднимаясь утром по крутому горному склону на краю Дарджилинга, увидел Анга, который стремглав выскочил из длинного деревянного дома, чем-то напоминавшего барак, — тем более, что я уже знал: в этом районе живут шерпы. Анг, увидев меня, ринулся навстречу. Меня поразило его резко изменившееся лицо — осунувшееся, жалкое, с лихорадочно блестевшими глазами. Уцепившись за мой рукав и судорожно глотая воздух, он еле выговорил:

— Нима умирает… моя сестра…

Он с такой мольбой смотрел на меня, что я невольно пошел за ним к дому, хотя совершенно не представлял себе, чем же я смогу помочь.

Сестре Анга и в самом деле было очень плохо. Она лежала с заострившимся лицом, тихо, монотонно стонала, жаловалась на боли в животе. Муж ее — маленький коренастый человек с длинными волосами, заплетенными сзади в косичку по старинному шерпскому обычаю, и серьгами в ушах — сидел на корточках у кровати и шептал заклинания. Я взял руку больной — пульс бился часто и слабо.

— Расскажи, что с ней, — попросил я Анга. Тот объяснил, что Нима заболела ночью, начались сильные боли, рвота, понос, а с чего — неизвестно.

В общем, похоже было на пищевое отравление. Это меня ничуть не удивило. Пища в этих краях недоброкачественная, готовится грязно. Да от одной воды умереть можно — в реку спускают трупы, туда же стекают нечистоты. Можно еще удивляться, что тут все же сравнительно мало желудочных заболеваний; видно, привычка играет роль. Но уж если заболеешь плохо твое дело. Врачей почти нет. Лечат больных ламы — молитвами, заклинаниями, какими-то снадобьями, чаще всего шарлатанскими. Все это так — но что же делать мне с сестрой Анга? Я растерянно пожал плечами. Анг понял, что я не могу помочь, и на лице его выразилось такое отчаяние, что у меня сердце сжалось. Должно быть, он очень любил сестру.

И тут я вспомнил, что у меня есть синтомицин. Средство сильное, может помочь. Я чуть не бегом бросился на квартиру, где мы жили вместе с Милфордом.

Англичанин был дома. Узнав, в чем дело, он горячо запротестовал:

— Послушайте, вы не должны этого делать! Если женщина умрет, ламы все свалят на вас. Вы отбиваете у них хлеб. Будьте благоразумны, бэби! Мы тут хлопот не оберемся в случае чего. Вы же не врач, — откуда вы знаете, что нужны именно ваши порошки?

Все это было очень верно и благоразумно. Я даже заколебался, — но потом вспомнил умоляющие глаза Анга и выбежал на улицу…

Скажу только, что синтомицин очень быстро помог… Нима была женщиной крепкой и уже на другой день встала, несмотря на то, что я уговаривал ее полежать. В доме Анга па меня глядели с обожанием, как на великого ламу. Милфорд пожимал плечами и говорил, что новичкам везет в игре.

Знал бы он, как пойдет дальше эта «игра»!

В мою честь устроили пир. Пригласили и Милфорда. Мы сидели в довольно просторной комнате, обставленной в общем на европейский лад. Над столом висела даже электрическая лампочка. Зато в одном из углов стояла статуэтка Будды, а рядом с ней — молитвенное колесо со священными надписями, молитвенные свечи, курения — словом, сплошная экзотика.

Собралось много соседей. Шерпы в Дарджилинге живут, в длинных строениях, похожих на общежития для семейных — общие кухни и уборные, что-то вроде коридорной системы. За столом сидели мужчины с косичками или коротко остриженные, смуглые, широкоплечие, белозубые, почти все в спортивных рубашках с застежками — «молниями», в беретах и брюках: все это они получили, участвуя в экспедициях. Женщины одевались по шерпским старинным обычаям — вокруг тела обернут кусок темной материи, а поверх него надет вязаный шерстяной передник в яркую поперечную полоску. Шерпы — народ очень добродушный, приветливый и веселый. Анг без устали переводил — то нам, то своим сородичам, — и в общем нам было интересно и хорошо.

У шерпов нет никаких религиозных ограничений в еде, им все можно есть (между прочим, это тоже ценное качество для проводника, постоянно работающего с европейцами). На столе стояло громадное блюдо картофеля, тушенного с мясом, овощами и пряностями, миска рису с острой подливкой. Но сначала все накинулись на мо-мо (нечто вроде нашего супа с пельменями) это любимое блюдо шерпов. Попробовали мы с Милфордом в этот день и шерпского пива. Называется оно — чанг и варится из риса или ячменя. В большие деревянные чаши положили закваску, потом долили горячей воды. Этот напиток нужно было тянуть через соломинку. Нам с Милфордом поставили отдельные чаши; остальные гости тянули по нескольку человек, из одной. Хозяин то и дело доливал горячей воды в чаши гостям. Не могу сказать, чтоб мне этот напиток особенно понравился, но, во всяком случае, он был довольно-таки крепким.

Шерпы тянули чанг, смеялись, пели, весело болтали. В окно заглядывали восковые цветы магнолии, светило щедрое и жаркое южное солнце.

Когда мы собрались уходить, Лакпа Чеди, муж Нимы, очень торжественно поблагодарил меня за спасение жены и сказал, что все его соплеменники будут особенно рады участвовать в экспедиции вместе с таким добрым человеком и великим врачом, как я. Когда Анг переводил эти слова, Милфорд тихонько ткнул меня в бок, и я чуть не расхохотался. Затем Лакпа Чеди так же торжественно преподнес мне кукри — большой кривой нож, вроде того, которым недавно напугал нашу компанию ревнивый муж. Рукоятка ножа была украшена серебром. Лакпа Чеди произнес речь о значении кукри в жизни здешних обитателей.

— Если тебя застигнет ночь в лесу, кукри поможет тебе срубить ветви, чтоб устроить шалаш или развести костер, говорил он. — Если ты будешь идти в горах, кукри прорубит тебе ступени во льду, и ты пройдешь по крутым склонам. Кукри ты можешь обрезать ногти на руках и можешь убить врага или хищного зверя… Пусть он спасет тебя от опасности, как ты силой своей мудрости спас мою жену… Туджи чей, сагиб! [1]

Его слова окончательно взвинтили окружающих. Со всех сторон раздавались крики «Туджи чей!», женщины плакали и обнимали Ниму.

Тут ко мне пробрался Анг и крепко сжал мою руку. Глаза его возбужденно блестели, он тяжело дышал. Мне показалось, что мальчик выпил лишнее. И действительно, когда он заговорил, язык не очень слушался его.

— Сагиб, я тоже хочу поблагодарить тебя. Только знаешь как? Никто так не может. Я принесу тебе счастье, сагиб. Я призову на тебя благословение богов…

Я засмеялся.

— Ты что же стал жрецом? Ламой?

— Я не лама, сагиб, — азартно ответил Анг, — но у меня есть то, чего нет даже у Великого Ламы.

Он увел меня во двор и там с очень торжественным видом достал из-за пазухи большой амулет на тонкой золотой цепочке.

— Я дам тебе его на одну ночь, сагиб! — прошептал он с благоговейным и мечтательным видом. — Кто проведет ночь с амулетом на шее, на того снизойдет милость богов. Только его нельзя открывать, иначе боги будут гневаться… Ты его не откроешь, сагиб, правда?

Я обещал не открывать амулет, повертел его в руках и сунул было в карман.

— Нет, нет, сагиб, это нужно носить на груди! — взволнованно воскликнул мальчик.

Я, слегка поморщившись, надел цепочку на шею. Амулет был неудобный — большой, плоский, остроугольный и твердый, — да и вообще мне не хотелось разгуливать с золотой цепочкой на шее. Я решил, что сниму амулет немедленно, как только распрощаюсь с Ангом.

Но сейчас мне не хотелось огорчать мальчишку: он был очень счастлив, что сделал сагибу такой ценный подарок! Ему все же показалось, что этого мало, и он добавил:

— А я везде буду ходить с тобой и все тебе показывать. Куда скажешь, туда и пойду.

— Я скажу, Анг, что сейчас тебе не мешает пойти поспать немного, — я старался обратить все в шутку, но, увидев, что Анг огорчился, поблагодарил его: — Туджи чей, Анг!

Это его очень обрадовало. Он стоял в саду у дома и долго смотрел мне вслед.

Домой я вернулся совершенно мокрый. Я убежден, что пить спиртное в таком климате нельзя. Рубашка прилипла к спине, пот прямо-таки струился по лбу. Я немедленно разделся и полез в ванну. Милфорд, более привычный и к алкоголю, и к здешнему климату, умылся, обтерся до пояса мокрым полотенцем и, насвистывая, вышел из ванной.

Когда я вернулся в комнаты, Милфорд сидел у стола и что-то внимательно разглядывал.

— Монти, что вы наделали! — воскликнул я, увидев, что он безжалостно распотрошил амулет Анга.

Милфорд посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Стойте, бэби, тут дела серьезные. Где вы достали эту штуку?

Я рассказал. Милфорд слушал меня очень внимательно.

— Ну, вот что, друг мой, — сказал он серьезно, — мне кажется, что вам повезло с этими пилюлями от желудочных заболеваний больше, чем кто-нибудь мог себе представить. Этот талисман — какая-то большая сенсация, поверьте моему нюху. Да вы сами посмотрите. Таких амулетов нигде не бывает, можете мне поверить.

Амулет Анга и вправду выглядел необычно — даже на мой неопытный взгляд. У него были две оболочки — кожаная с золотым тиснением и под ней другая, из плотного желтого шелка, на котором тушью была нарисована священная формула буддистов «Ом мани падме хум!» Слова эти, означающие «О, сокровище в цветке лотоса!» (это относится к Будде, рожденному в цветке лотоса), встречаются в Гималаях на каждом шагу. Я уже успел привыкнуть к ломаным угловатым знакам санскрита, на котором пишется эта формула, и поэтому все свое внимание обратил на содержимое амулета.

Это была очень тонкая четырехугольная металлическая пластинка размером примерно 7?10 сантиметров. Я повертел ее в руках, стараясь угадать, что это за металл — очень легкий, с тускло-серебристым блеском, негибкий. Стальная пластинка такой толщины сгибалась бы под нажимом.

Я сел на подоконник и начал разглядывать пластинку. С одной стороны на ней были какие-то непонятные знаки, с другой — не то рисунок, не то чертеж. Я долго вертел в руках пластинку, поворачивая рисунок то так, то этак, но все равно ничего не понял. В пластинке были глубоко вырезаны тонкие линий концентрических кругов. В центре находилось вдавленное пятнышко величиной с горошину. Такие же вдавленные пятнышки различных, но гораздо меньших размеров имелись на каждом круге. Иногда вокруг них были очерчены свои круги опять-таки гораздо меньших размеров.

В конце концов у меня зарябило в глазах — так я пристально рассматривал этот чертеж. Он мне все время что-то смутно напоминал. Но не хотелось думать — голова отяжелела, должно быть, от чанга. Под окном цвели белыми трубчатыми цветами высокие кусты древовидного дурмана. От них шел странный, приторно сладкий запах. Я часто потом вспоминал густо-синее небо Дарджилинга и одуряющий запах белых цветов под окном. Ведь то был переломный час в моей жизни, хоть тогда я и не понимал этого.

Я протянул пластинку Милфорду и покачал головой.

— Пластинка действительно странная, — сказал я. — Металл какой-то удивительный. И что тут начерчено, я тоже не могу сообразить. Но не понимаю, почему это вас так взволновало, Монти. Меня гораздо больше волнует то, что вы раскрыли этот талисман. Ведь я же дал обещание Ангу…

— Да оставьте вы Анга, ничего с ним не случится! — грубовато прервал меня Милфорд. — Неужели вас не удивляет, что неграмотные шерпы считают родовым талисманом пластинку, на которой так удивительно точно вычерчен план солнечной системы?

Я даже покраснел от стыда. Ну, конечно, это солнечная система! Пути планет вокруг Солнца и пути спутников вокруг планет — вот что такое эти круги и вдавленные пятнышки! Но все равно я ничего не понимал. Что за сенсацию имеет в виду Милфорд? Уж не собирается ли он доказывать, что шерпы в прошлом обладали высокой культурой? Это же не доказательство, — пластинка, наверное, попала к ним извне.

— Конечно, извне! — нетерпеливо и насмешливо сказал Милфорд. — Весь вопрос в том — откуда! Надо расспросить Анга, откуда у него эта пластинка.

— Монти, не надо расспрашивать Анга! — взмолился я. — Наоборот, надо скрыть от него, что мы видели пластинку… Я же обещал ему…

— Вы обещали, а я нет! — возразил Милфорд. — Я ничего и не знал. И мы все равно уже не сможем запаковать эту пластинку по-прежнему.

Я повертел в руках оболочки амулета и вынужден был признать, что Милфорд прав. Где мы достанем такие нитки, которыми он был зашит, кто сумеет повторить такие своеобразные стежки, которые сохранились кое-где…

— И вообще, Алек, — добавил Милфорд, без малейшего сочувствия наблюдавший за моими попытками уложить все по прежнему, — дело серьезное, и к черту сантименты! Я сам поговорю с Ангом, и вас сумею выгородить — вы ведь, действительно, ни в чем не виноваты.

К вечеру пришел Анг. Милфорд усадил его и рассказал, что случилось. Когда Анг понял, что амулет открыт, глаза его закатились под лоб, он сполз со стула и с глухим стоном ничком повалился на пол.

— Смерть… Черная Смерть… — бормотал он и стонал от ужаса.

— Ах, Монти, дернуло же вас трогать этот талисман! — сказал я в отчаянии.

— Глупости! — возразил решительно Милфорд. — Я его сейчас успокою.

Он налил четверть стакана коньяку и заставил Анга подняться.

— Пей! — приказал он. — Сразу пей, залпом! Иначе плохо будет!

Анг почти бессознательно, с полузакрытыми глазами, проглотил коньяк и задохнулся.

Он дышал, как рыба на берегу, и мотал головой. Потом в глазах его появилось более осмысленное выражение.

— Жидкий огонь, — убежденно сказал он, указывая на стакан.

Коньяк начал действовать сразу, Анг несколько успокоился и приободрился. Но в глазах его таился страх, и губы подергивались.

— Послушай, Анг, мы не виноваты, а ты — тем более. Чего ты боишься? — начал было я.

— Пусть никто не виноват, — угрюмо и почти спокойно проговорил Анг. — Но я выдал тайну Сынов Неба, и теперь мы все погибнем.

Милфорд даже вздрогнул, когда Анг упомянул о Сынах Неба.

— Подожди, Анг, расскажи нам об этом талисмане, — властно сказал он. — Если мы все будем знать, то, наверное, сможем тебе помочь. И вообще я не ожидал, что ты, такой умный парень, будешь волноваться из-за пустяков. Разве ты всерьез веришь в талисманы?

Анг ответил, что он, действительно, не очень верит в талисманы. Вот, например, Нима носит медальон с обрезками ногтей Великого Ламы. Это очень сильный талисман. Однако от смерти ее спасли не ногти ламы, а европейские лекарства. Так что он, Анг, не полагается на талисманы, а старается сам делать так, чтоб все было хорошо. Но пластинка, которую он дал мне — дело особое. Этот талисман достался Ангу от отца, а тому — от деда и так далее. Он очень-очень давно в семье и передается, по шерпскому обычаю, младшему в роде. Это очень святая вещь, и даже Нима не знает, что это такой великий талисман, — не знает, что он значит… Тут Анг запнулся и, что называется, прикусил себе язык. Дальше из него каждое слово приходилось клещами тянуть. В конце концов Милфорд заставил Анга выпить еще большой бокал крепкого ликера. Ангу так понравился сладкий, душистый напиток, что он выпил все до дна и сразу захмелел. Заметив, что я нахмурился, Милфорд сказал:

— Не дурите, бэби, цель тут вполне оправдывает средства. И никому от этого хуже не будет.

Анг слегка раскачивался, сидя на корточках. Глаза его затуманились, лицо покрыл темный румянец.

— Нравится? Хочешь еще? — спросил Милфорд.

— Не надо, — мечтательно посмеиваясь, сказал Анг. — Я знаю, сагиб, зачем ты даешь мне эту кровь цветов…

Мы с Милфордом засмеялись услышав поэтическое определение, на наш взгляд, мало подходившее к приторному ликеру.

— Я скажу, я скажу все, что знаю… — говорил Анг, раскачиваясь. — Но только это тайна, большая тайна, и это очень опасно, это Черная Смерть во тьме…

Мы тогда, конечно, подумали, что Анг говорит о нарушении священного обета и мести богов, — и только впоследствии узнали, какой реальный и неожиданный смысл имеют слова об опасности, передававшиеся в шерпскои семье из поколения в поколение.

Вот что рассказал нам Анг.

Когда-то, очень-очень давно, на Землю сошли Сыны Неба. Они слетели с небес в огне и громе, от которого колебались горы. Там, где прикоснулся к Земле их корабль, начал бить могучий источник и потекла новая река. На этом месте воздвигли храм. Он и сейчас стоит над источником и в нем хранятся святыни небес. Эта пластинка-талисман — тоже оттуда. Она была дана одному из предков Анга в награду за услугу, которую он оказал Сыну Неба. Но когда все это случилось и что это была за услуга, Анг не знал. Он думал, что его предок либо проводил куда-нибудь Сына Неба, либо спас его от гибели в горах, — а, может быть, и то, и другое: мальчишка был, как видно, убежден, что все его предки были альпинистами-проводниками.

— А где стоит этот храм? — спросил Милфорд.

— Не знаю. Этого никто не знает. Туда нельзя пройти, там Черная Смерть, — убежденно ответил Анг.

— Что это за Черная Смерть? Что тебе говорили об этой смерти? — настойчиво расспрашивал Милфорд.

Анг забормотал на шерпском языке. Потом сказал, что Черная Смерть посылается Сынами Неба и что люди не могут ничего знать о ней. Они умирают, сами не зная от чего. И тут Анг проговорился, что отец его тоже нарушил обет. Что поэтому он и погиб.

— Анг, ты же говорил, что он погиб в горах! — Милфорд уцепился за эту оплошность. Но Анг снова замкнулся.

— Да, в горах, сагиб, — угрюмо сказал он и отвернулся.

— А храм — тоже в горах? — допытывался Милфорд.

— Не знаю… Я там не был… там никто не был…

— А отец? Откуда ты знаешь, что он нарушил обет? И как он его нарушил? Пошел в храм?

Анг вдруг решился.

— Да, он пошел в храм! — с мужеством отчаяния вскрикнул он. — И боги его убили! Он знал, что умрет, поэтому и отдал мне талисман. А теперь и меня убьют боги, я выдал их тайну. И вас убьют…

Смуглое лицо его исказилось и посерело. Милфорд скорчил страдальческую мину.

— Постой, Анг, за что же тебе будут мстить боги? — деланно бодрым голосом спросил он. — Ты в храм не ходил. А мы тем более…

— Можно не ходить в храм, и все-таки боги накажут предателя, — уже спокойно сказал Анг. — Отец тоже был только около храма. А сагиб, которого он провожал, пошел внутрь — и не вернулся… Туда нельзя ходить, я говорю правду…

Больше мы ничего от Анга в тот день не добились, да и потом он отказывался говорить о талисмане, — видимо, всерьез страдал, ожидая мести богов. Но, как вы понимаете, он уже сказал более чем достаточно для того, чтоб раззадорить нас.