4 января 1942 года.

Промозглый серый вечер. Такой же, как сотни других таких же вечеров.

Вольфганг искренне ненавидел Россию. Ему было здесь холодно. Холодили, леденили душу полные ненависти взгляды русских. Холодно было от товарищей по оружию, вроде бы, таких же эсэсовцев, как он сам, но…

Не то. Что-то было, различающее их. Вольфганг, как и они, грезил победой Германии и воцарением власти Рейха над всей Европой. Вольфганг, как и они, гордился тем, что состоит в СС. Вольфганг, как и они… список можно было продолжать до бесконечности. Но с самого детства он чувствовал свою чуждость. И с самого детства пытался что-то найти, только вот не знал, что именно. В более-менее сознательном возрасте его потянуло в Россию, с невероятной силой потянуло - борясь с этим искушением, он и пошел в армию, хотя до того не чувствовал за собой склонности к военной службе.

Но в Гитлерюгенде и позже, в СС, он так и не почувствовал себя среди своих. Ощущение чуждости сохранялось всегда.

Завтра вечером отряд Вольфганга должен был соединиться с основным составом "Мертвой головы". В общем-то, добраться до них можно было и сегодня, "Totenkopf" расположилась буквально в четырех часах пути от деревни, но на свою беду, отряд Шварц-Кенига встретил в дороге десятерых эсэсовцев под командованием штурмфюрера Альберта Бонке, состоявшего в той же "Мертвой голове". Будучи выше по званию, Бонке взял на себя командование объединенным отрядом. А когда на пути встретилась русская деревня, каким-то чудом оставшаяся без внимания безжалостных солдат Рейха, штурмфюрер, ухмыляясь, заявил:

- Отлично! Время еще есть, так что можем поразвлечься с этими русскими свиньями!

Вольфганга передернуло от этих слов. Нет, он прекрасно понимал - война есть война, и знал, что пленным немцам у русских едва ли приходится слаще, чем советским военнопленным, но издевательства над беззащитными женщинами, детьми и стариками, как и все прочие "развлечения" захватчиков считал ниже своего достоинства. Кроме того, прекрасно осознавал недопустимость этих бесчеловечных зверств, да и вообще - по его мнению, подобный поступок унижал эсэсовца, да и любого воина в принципе.

Но на его возражение Бонке осклабился и поинтересовался:

- Это измена или бунт? Как трактовать неисполнение приказа?

Вольфганг заткнулся. Чего-чего, а таких неприятностей ему хотелось меньше всего.

Мало народу оказалось в захваченной деревне. Тридцать-тридцать пять человек, в основном - стариков и детей, и нескольких женщин - выстроили у стены какого-то сарая. Бонке несколько раз прошелся вдоль ряда пленных, насмехаясь над ними и выкрикивая оскорбления.

Стоя в стороне, обершарфюрер кусал губы в кровь, сгорая со стыда за начальника. Он не понимал, зачем Бонке издевается над пленными. Если надо расстрелять - то можно просто расстрелять! Зачем - так?

Тем временем люди Бонке отобрали по его указу семерых детей, от пяти до десяти лет. Сам штурмфюрер, бросив обеспокоенный взгляд в сторону Шварц-Кенига, отослал его на другой конец деревни с каким-то ерундовым поручением.

Возвращаясь, Вольфганг услышал жуткие детские крики боли. Он не хотел, не мог думать о том, что же сотворил Бонке, этот зверь в человечьем обличии, но…

Сквозь вопли детей прорвался горестный, отчаянный женский крик, который тут же был оборван несколькими сухими выстрелами.

Четыре девочки и три мальчика. Дети. Ни в чем не повинные дети. Не отвечающие ни за чьи грехи. Виновные лишь в том, что родились не в то время, не в том месте и не у тех родителей.

Прибитые толстыми гвоздями к стене дома.

На снегу перед ними - тело расстрелянной женщины, не выдержавшей издевательства над детьми, бросившейся к ним - и немедленно поплатившейся за это жизнью.

Бонке стоял в десяти метрах от шеренги пленных, держа в руках пистолет.

- Ну что, русские свиньи! Кто здесь еще смелый? Идите, спасайте своих отродий! Но любого, сдвинувшегося с места, я пристрелю самолично! Смотреть! Не отводить взгляд! Не отводить, я кому говорю, тварь!

Глухо кашлянул пистолет, и женщина с полумертвыми глазами осела на землю, коротко всхлипнув.

- О, вернулся! - поприветствовал Бонке Вольфганга. - А мы тут с ублюдками развлекаемся. Тебе тоже оставили! - по знаку штурмфюрера двое эсэсовцев выволокли из шеренги еще одного ребенка, черноглазую и черноволосую девочку-еврейку лет одиннадцати. Бонке наклонился, поднимая с земли молоток, и протянул его Шварц-Кенигу, после чего указал на стену, где между двумя детьми еще оставалось место.

Вольфганг смертельно побледнел, и отшатнулся. Только теперь он понял, что большая часть ужасов, которые рассказывали о некоторых офицерах "Totenkopf", да и других дивизий - чистая правда. За три года в СС он ни разу не сталкивался с подобным лично - наверное, везло. И сейчас, видя перед собой… нет, не зверей - жутких чудовищ, по какому-то недосмотру притворившихся людьми - Вольфганг неожиданно понял, что лучше умрет, чем станет таким же.

- Нет, - негромко, но четко проговорил он, глядя Бонке в глаза.

- Что ты сказал?

- Я не буду этого делать. Если жители деревни должны быть расстреляны - я их расстреляю. Мы на войне. Но просто так мучить детей…

- Молчать! - взревел штурмфюрер. - Это что, бунт?

Взгляд Шварц-Кенига на миг упал на маленькую еврейку. В темных глазах ребенка отражался сумасшедший, едва контролируемый ужас, но лицо ее оставалось спокойным. Она понимала, что ее ждет, но не плакала, не просила пощады, и, похоже, готова была умереть, так и не порадовав мучителей ни единым криком.

И глазах девочки Вольфганг неожиданно увидел себя самого. Такого, каким он еще был, и, тут же - каким он станет, подчинившись сейчас приказу.

- Да. Это бунт, - спокойно проговорил он.

На душе мгновенно стало спокойно. Слова были сказаны, назад дороги не было - и от понимания этого Вольфганг почему-то ощутил себя очень умиротворенно и спокойно.

Бонке несколько секунд молчал, борясь с приступом неконтролируемой ярости, а потом тихо осведомился:

- Партайгеноссе, вы отдаете себе отчет в своих действиях? Еще не поздно сослаться на временное помрачение рассудка.

- Нет. Я осознаю, что я делаю, и почему я это делаю. Я не буду выполнять приказ.

Дуло пистолета в руках Бонке медленно поднялось, и уперлось в грудь Шварц-Кенига.

- В таком случае, вы будете наказаны. А сейчас, как стоящий выше по званию, я отдаю вам приказ расстрелять пленных, и, заодно - получить шанс на искупление своего преступления, - пистолет провернулся в руках штурмфюрера, и Бонке рукоятью вперед протянул его Вольфгангу. - Расстреляйте пленных. Начиная с этого старика.

В первую секунду он не понял, в чем дело. Потом до него дошло.

Бонке продолжал развлекаться. Вместо того, чтобы тут же расстрелять посмевшего ослушаться его эсэсовца, он хотел заставить этого эсэсовца стать таким же, как он сам. Не получилось сразу - что же, тогда можно попробовать поэтапно.

Пальцы Вольфганга медленно сомкнулись на рукояти "Люгера". Он знал, что делать.

"Люгер" - хороший пистолет. Большой наклон рукояти иногда приводит к затруднениям при смене магазина, зато благодаря этому наклону повышается точность при стрельбе навскидку.

Вольфгангу не требовалось перезаряжать пистолет. Он знал, что Бонке сделал только один выстрел после перезарядки - когда Вольф заходил на площадь, штурмфюрер как раз сменил магазин. После этого он только выстрелил в живот женщине. Магазин восьмизарядный - значит, осталось семь патронов.

Он и не думал о том, чтобы пристрелить Бонке. Бонке - достаточно хитрая тварь, чтобы предусмотреть даже такой выверт со стороны подчиненного, и уже отошел в сторону, почти что за спину одного из людей Вольфа.

Эсэсовец вскинул оружие, прицелился в голову ближайшего старика - тот обреченно закрыл глаза, сморщенные старческие губы шевелились - видно, шептал какую-то молитву. Палец плавно лег на спусковой крючок…

В следующее мгновение Вольфганг резко перевел ствол в другую сторону, и трижды выстрелил, обрывая мучения троих детей.

Хороший пистолет - "Люгер".

Прыжок в сторону, и, пока Бонке не опомнился - еще три выстрела. Еще прыжок, еще выстрел.

И все - в цель.

Штурмфюрер оказался умнее, чем надеялся Шварц-Кениг. Он не стал стрелять в мятежного эсэсовца, он просто навел на него пистолет, и хищно осклабился.

- Дернешься - и эта маленькая дрянь будет умирать очень долго и мучительно. Брось оружие!

Вольфганг усмехнулся, и швырнул бесполезный уже "Люгер" под ноги Бонке. Потом медленно извлек из кобуры собственный пистолет и бросил его за землю.

Белый от ярости, штурмфюрер коротко отдал приказ:

- Этих - кивок в сторону стоящих вдоль стены пленных - расстрелять и бросить в яму.

Через полминуты все было кончено, еще минут пять у солдат ушло на то, чтобы перетащить трупы, включая прибитые к стене детские, к яме. Все это время Бонке удерживал девочку, переводя ствол то на нее, то на мятежника. Когда эсэсовцы закончили, Бонке повел маленькую еврейку к яме, приказав Вольфгангу идти впереди них.

У самого края ямы Вольф остановился и обернулся. Бонке же сильно толкнул девочку, так, что она по инерции пробежала несколько шагов, споткнулась о ком мерзлой земли, и с криком полетела в яму. Шварц-Кениг дернулся было ее удержать…

…и в его колено холодно и безжалостно впилась пуля.

Бонке стоял и смеялся.

- Ты сам виноват, - говорил он, медленно выпуская в Вольфа всю обойму. - Если бы ты не сделал глупость, и выполнил бы мой приказ, все бы у тебя было хорошо. А так - я даже убивать тебя не буду. Подыхай в яме со своими еврейскими выблядками.

Вторая пуля раздробила вторую ногу в щиколотке, третья - плечо, четвертая - локоть, еще две ушли куда-то в ногу - Вольфганг их даже не почувствовал. Две последние Бонке выпустил в живот.

Закончив стрелять, штурмфюрер подошел к распростертому на земле телу эсэсовца, пнул его несколько раз, и, перезарядив пистолет, спихнул Шварц-Кенига в яму.

Упав на груду трупов, Вольфганг едва не потерял сознание от боли. И только через несколько секунд понял, что та самая маленькая еврейка оказалась почти полностью укрыта его телом.

Невнятно выругался Бонке, которому неудобно было целиться.

Сухой щелчок пистолета и резкое движение Вольфа слились воедино. Еще одна пуля ударила в спину, и вот тогда эсэсовец, наконец-то, потерял сознание.

Он очнулся примерно через час, когда уже начало смеркаться. Девочка так и лежала, придавленная его телом, и боялась пошевелиться. Судя по мертвой тишине в деревне - Бонке не стал искушать судьбу, и увел людей из деревни. Возможно, даже не ограбив ее.

Боль почти не ощущалась.

Вольфганг осторожно перевернулся на спину.

Шел снег. Густой, крупными белыми хлопьями укрывающий трупы в яме, и засыпающий самого Вольфа.

- Вот уж не думал, что умру так, - тихо усмехнулся он. И, иногда смаргивая снег, стал наблюдать за опускающимся на мертвую землю пушистым белым одеялом.

А потом мир заслонили огромные темные глаза маленькой еврейской девочки, и все вокруг погасло - остались только эти глаза…

Время сливалось единой бесцветной полосой. Дни за днями, месяцы за месяцами, и годы за годами.

Вольфганг Шварц-Кениг, бывший обершарфюрер СС, не замечал ни смены дня и ночи, ни смены времен года… Прикованный к постели параличом вследствие ранения в спину - последняя пуля проклятого Бонке задела позвоночник - он не жил. Просто существовал. И то - только благодаря Руфи.

"Маленькой еврейской девочке" на поверку оказалось тридцать шесть лет. Она была потомственной ведьмой, целительницей и травницей. Обманчивую внешность Руфь унаследовала от матери вместе с Даром. До сих пор ей удавалось избегать встреч с немцами, но в этот раз не повезло…

Все это Руфь рассказывала Вольфгангу в первые дни, когда потерявшего все эсэсовца надо было просто заставлять жить.

Если бы не опрометчивая клятва, которую ведьма вытянула у немца шантажом, Вольф давно бы уже покончил с собой. Нашел бы способ и оборвал жалкое существование, только по недоразумению называющееся жизнью.

Но Руфь была непреклонна. И раз за разом ее темные глаза вытаскивали эсэсовца из бездны на грани небытия.

- Зачем? - как-то спросил он, когда она в очередной вечер пришла к нему спать.

У ведьмы с первых дней, еще когда прятались в подвале одного из домов в памятной деревни, появилась привычка спать рядом с Вольфом. Сперва - ради тепла. Потом - просто привыкла.

- Зачем - что? - тихо проговорила она, приподнимаясь на локте, и прожигая его взглядом своих невозможных глаз.

- Зачем возишься со мной? Только не надо про то, что ты мне обязана жизнью. Сама знаешь, я хочу умереть. Такое существование… как минимум, унизительно для воина.

- Гордый эсэсовец, - тихонько рассмеялась Руфь ему в шею. - Мужчина, воин - так что же ты говоришь о смерти? Недостойно воина сдаваться перед трудностями. Недостойно воина отступать прежде, чем его миссия будет выполнена. Это - недостойно. А бороться с болезнью, тем более - болезнью, которую можно победить - более чем достойно.

- Ты говоришь мне про эту загадочную миссию уже почти год, - простонал Вольф. - И я давно не верю в это. Что касается борьбы… Опять же, зачем? Обратно в СС меня не возьмут. Да я и сам не пойду.

- Мир огромен и еще не изведан тобою, - заметила ведьма, теснее прижимаясь к немцу - ночь была холодная.

- Да. Но мне он не интересен. Все, во что я верил, оказалось фальшивкой. Мне незачем жить.

- Посмотрим, - Руфь усмехнулась, пристраивая голову поудобнее на плеча Вольфа. - Обещай мне, что проживешь хотя бы до конца войны. Если за это время мы не поборем твою болезнь, то я сама тебя прикончу, чтобы не мучался. А если ты встанешь на ноги и сможешь опять нормально двигаться, то ты попытаешься все же найти свое место. Под этим или иным солнцем.

Эсэсовец равнодушно пожал плечами.

- Обещаю. Тебе стало легче? - нарочито грубо спросил он.

- Да. Ты всегда держишь свое слово, я знаю. Теперь мне будет спокойнее.

- Тогда спи. Я тоже хочу спать.

Спустя десять минут Руфь совершенно по-детски сопела ему в плечо. А Вольфганг еще долго лежал без сна, закрыв глаза, и пытался понять, зачем он еще жив.

Это был конец одна тысяча девятьсот сорок четвертого года. А потом страшные известия повалили одно за другим. Отступление германской армии, падение Берлина, самоубийство фюрера, капитуляция, и…

Нюрнбергский Процесс.

К тому моменту Вольф уже вставал при помощи ведьмы и даже передвигался по дому, в котором они жили - правда, не по лестницам, и только при помощи костылей.

Первые подробности из Нюрнберга он узнал из газет, неосторожно оставленных Руфью в прихожей. Бывший обершарфюрер, прочитав несколько советских и английских статей, был в бешенстве - победители писали историю на свой лад. Нет, он не забыл Бонке и его приятелей, он прекрасно понимал к тому моменту преступность национал-социализма в том виде, в котором он существовал, но обвинять в преступлении против человечества простых солдат, которые всего лишь исполняли свой долг, сражаясь за родину? Пусть неофициально, но тем не менее. В процессе денацификации отбирать и уничтожать у женщин, потерявших на этой жуткой войне отцов, мужей, братьев и сыновей то немногое, что напоминало о них - все награды, на которых были эмблемы Рейха, и тем более - свастика? А избиения и массовые убийства бывших солдат Германии русскими?

- Забудь о Рейхе, - советовала Руфь. - Это прошлое, и пусть оно в прошлом и остается. У тебя давно другая жизнь.

Вольф не спорил с рациональностью ее слов. Но… как он мог забыть то, что составляло смысл его существования на протяжении почти всей жизни?

Рейх, в том виде, в котором он существовал - преступен. И бывший эсэсовец с этим не спорил. Но он своими глазами видел, как отбирали у жившей через улицу от них фрау Эммы Железный Крест ее единственного сына - последняя память о юном штурмовике, погибшем еще в сороковом году. Он понимал, что победи в войне Германия - все было бы стократ страшнее. Но неужели победители не смогли сохранить достоинство?

Изгнание немцев с территории Восточной Пруссии - разве не чрезмерная, совершенно ненужная жестокость? Казалось бы, зачем? Чем помешали людям простые жители, гражданские, никоим образом не участвовавшие в войне? Чем победители оказались лучше побежденных. Как в свое время нацисты не считали за людей евреев, терроризировали их, убивали, издевались над ними, так и победители сейчас мстили ни в чем не повинным немцам, жившим на территории Восточной Пруссии.

За Нюрнбергским процессом Вольфганг следил настолько пристально, насколько это было возможно. Он читал все газеты, выходившие в небольшом городке, в котором они с Руфью жили последние два года, и не раз отмечал небольшие статьи, в которых говорилось об очередном самосуде простых жителей над бывшими солдатами Рейха. Вольфа до глубины души возмутило то, что суд отклонил ходатайство Эриха Редера, главнокомандующего ВМФ Германии, о замене пожизненного заключения смертной казнью. А после очередной статьи, в которой от всей души обливали грязью простых солдат Рейха, отчаяние бывшего обершарфюрера вылилось в строчки:

Самым обидным для Вольфганга было то, что он все же начал поправляться до того, как закончилась война. И теперь надо было выполнять данное Руфи обещание - жить дальше.

Он жил. Так, как получалось. Владея в совершенстве несколькими языками, Вольф без особых проблем устроился на какую-то работу, куда ходил просто для того, чтобы чем-то себя занять.

Существование стало серой навязанной необходимостью. Он неоднократно проклинал Руфь за то, что она спасла его, не дала умереть в той же яме, где навсегда оборвалась вера молодого эсэсовца во все, во что он вообще верил. Но обещание было дано, и его приходилось держать. И на протяжении долгих лет Вольф его держал.

Вольфганг Эрих Шварц-Кениг, бывший обершарфюрер СС, дивизия "Totenkopf", погиб в апреле одна тысяча девятьсот сорок девятого года. Трагическая случайность - в ходе задержания особо опасного преступника кто-то из полицейских попал прямо в сердце проходившего мимо человека.

Его без шума похоронили на маленьком местном кладбище. На похоронах почти никого не было - несколько человек с работы, хозяйка дома, где Вольф жил последние годы, и прячущая лицо под капюшоном Руфь.

Когда все, пробормотав положенные слова прощания, с облегчением разошлись, ведьма осталась у свежей могилы одна.

- Не твоя это была судьба, - негромко проговорила она, извлекая из рукава пальто узкий обломок из звездчатой черной стали, заостренный с одной стороны. - До встречи, мой храбрый спаситель. До встречи, несостоявшийся хранитель…