"Хозяин" - читать интересную книгу автора (Уайт Теренс Хэнбери)

Глава четвертая Лицом к лицу

Он спустил их на лифте вниз и повел по одному из мерцающих коридоров с лампами в сводчатом потолке, отстоящими одна от другой, как на станции подземки. Человеку, идущему вдоль правой стены тоннеля, казалось, что лампы отбрасывают свет лишь на его сторону, но не на другую, они словно изображали фазы движения кометы или вереницу уходящих вдаль осветительных снарядов. Коридор отсвечивал, подобно внутренности ружейного ствола. Толстый войлок устилал его пол. Беззвучие их шагов и неколебимое спокойствие света создавали у детей ощущение, будто что-то ожидает их в конце коридора. Они слушали его безмолвие, чувствуя, как оно нарастает в ушах. Вид у коридора был самый погребальный, — «Гранд-отель» да и только.

Коридор уперся в большую черного дерева дверь с тяжелыми, декоративными панелями восемнадцатого века. Дверь казалась здесь неуместной, как дворцовая мебель из Бленхейма или Чатсуорта в операционной. От нее веяло таинственностью и богатством, и казалось, что она говорила: «Да, это здесь, внутри». В старинных университетах за такими дверьми обычно ожидает ректорский дворецкий в белых перчатках и с серебряным подносом для визитных карточек.

Бонио потянул за полированную медную ручку вроде тех, что порождают в далеких кухнях звон, — звон колокольца, висящего на подобии металлической мутовки или часовой пружины, соединенном с ручкой натянутой проволокой.

Медленно поворотясь, дверь сама собой отворилась.

Бонио знаком показал им — входите. Сам он остался снаружи. Лицо его походило цветом на сыр.

Старомодную прихожую украшали оленьи рога — с двенадцатью ответвлениями, — и стойка для зонтов, изготовленная из слоновьей ноги в медной оплетке. В стойке торчал альпеншток. Еще была здесь картина работы Ландсира, изображающая умницу-ньюфаундленда, придерживающего лапой котенка, на пластинке под ней значилось: «Верные друзья». Имелась в прихожей и красного дерева стоячая вешалка для шляп, с гнутых рожек которой свисала драповая охотничья шляпа и просторное клетчатое пальто. А под оленьими рогами, действительно, стоял на резном сундуке серебряный подносец с кипой бурых визитных карточек, приобретших от времени табачный оттенок. На самой верхней значилось: «Мистер и миссис Чарльз Дарвин».

Никакие двери никуда из прихожей не вели.

Близнецы поднялись по лесенке, покрытой истертым аксминстерским ковром, и обнаружили еще одну дверь, с написанным на ней красками камышом. К камышинам были прилеплены переводные картинки, изображающие зимородков.

И вторая дверь отворилась, пропуская детей.

Комната, в которой они очутились, освещалась керосиновыми лампами в розового шелка абажурах с оборками и бантами. На обоях сложный узор белых лилий оплетал тропических птиц, цепляющихся за покрытые вьющимися цветами садовые решетки. По стенам висели японские веера и несколько картин в тяжелых позолоченных рамах. Картины изображали повернувшихся в профиль дам с медными волосами и длинными, полными шеями, все больше нюхавших розы или целовавших рыцарей в доспехах. Попадались между ними и акварели с видами Церматта, у этих рамки были потоньше, а в рамке из мореного дуба помещалась сепиевая фотография Колизея. В одном углу комнаты стояла сильно напоминающая дренажную трубу ваза из папье-маше, полная павлиньих перьев, в другом — такая же, но с пампасной травой.

Однако главным предметом, который в этой комнате бросался в глаза, был самодельный радиоприемник с фонографом — огромный и совершенно новый.

Какая там мебель стояла, дети не заметили.

В комнате находился Китаец, застывший в своем халате с драконами за правым плечом еще одного человека — на полшага вбок, на полшага назад. Лицо у него, как Китайцу и полагается, было непроницаемое. И Китайца дети не заметили тоже.

Другой человек приковал их внимание.

Он был в охотничьей куртке с нагрудными карманами, в велосипедных бриджах и черных чулках, бубликом завернутых под коленями. В белых гетрах, отогнутых, чтобы прикрыть высокие ботинки. Лысый.

Не просто лысый — лысый, как яйцо, и хуже того, фарфоровое яйцо, да еще и треснувшее. Ибо весь его череп, челюсти, нос и даже тонкие, желтоватые, почти прозрачные уши покрывала мелкая сеть морщинок, как будто его плотно облепили миллиметровой бумагой. Если долго держать руки в горячей воде, на пальцах появятся складочки и морщины. Так вот, обыкновенных морщины на этом лице не имелось. Зато все оно было, словно слоновая кость, протравлено неисчислимыми мелкими трещинками. Они лежали так же тесно, как поры на коже, как крохотные мешочки с соком в очищенной апельсиновой дольке. Там и сям голову покрывали коричневатые пятна, вроде веснушек. Такие же можно порою увидеть на старых бильярдных шарах.

И руки у него были крапчатые.

Не поворачиваясь, он протянул негнущуюся, похожую на рейсшину лапу, и Китаец вставил в ее клешню полный стакан неразбавленного виски.

Человек выпил виски в три глотка, не отрываясь, вновь вытянул ящеричью лапу, — нет, она походила скорее на звукосниматель автоматического проигрывателя, отходящий вбок, чтобы сменилась пластинка, — разжал пальцы, и стакан упал, но не разбился.

Китаец поднял стакан, заново наполнил его, и вставил обратно в звукосниматель, и этот стакан был без промедления опустошен.

Затем человек кивком подозвал к себе Джуди.

Джуди оцепенело приблизилась к Хозяину. Глаза у него были синие, синие, как сапфиры, и ими он, чуть наклонясь, впился в ее глаза. Странно, однако, что он — в его-то возрасте — обходился без очков. Минуты две он вглядывался в нее. Затем, хотя никто ни сказал ни единого слова, Джуди попятилась, сделав три-четыре шага, как бы отступая от царственной особы, а старик повернулся к халату с драконами. Он и Китаец молча сдвинули лбы, почти касаясь друг друга, и на минуту застыли. После чего Китаец вышел из комнаты.

У Никки хватило смелости спросить:

— Что вам нужно от моей сестры?

Правильнее сказать, у него хватило смелости попытаться задать этот вопрос, но вторая его половина почему-то оказалась беззвучной.

Ответа Никки не получил.

Когда Китаец вернулся, все снова застыли, — вернее, все, кроме Никки. Ощущая себя посетителем паноптикума, готовым замереть, если какая-нибудь из восковых фигур шевельнется, Никки осторожно подобрался к сестре. Он шепнул:

— Джуди?

Она не ответила. Никки изловчился заглянуть ей в глаза. Она глядела перед собой остановившимся взором. Зрачки расширились до того, что глаза Джуди приобрели сходство с карими глазами лошади.

— Джуди!

Минут через пять, кто-то поскребся у двери, и дрожащая рука Бонио отворила ее снаружи.

И началось светопреставление!

Одичавшая от радости, перемазанная машинным маслом Шутька скакала среди павлиньих перьев и пампасной травы. Никки опустился на колени, чтобы обнять собаку, но ее распирала такая жажда деятельности, что она не могла заниматься кем-то одним. Пару раз лизнув Никки, как бы сказав: «Да-да, разумеется, но давай, однако, попробуем сделать все сразу», Шутька вывернулась из его объятий и кинулась на руки к Джуди, от неожиданности даже проснувшейся. Вслед за тем она принялась кругами носиться по комнате. Из рук Джуди она вырывалась, чтобы броситься к Никки, из рук Никки, — чтобы броситься к Джуди. Она не успевала облизать их носы, потому что следовало и ушам уделить внимание. Облизывая их, она задыхалась, а задыхаясь, подтявкивала. При виде столь бурной радости Китаец и тот почти улыбнулся.

Это цирковое представление прервал Хозяин, приподняв склоненную на грудь голову, — отчего даже Шутька присмирела, словно бы ощутив в окружающем какую-то перемену. На этот раз кивком был призван пред царские очи Никки.

Он двинулся вперед, волоча ноги, сердитый, испуганный, и против собственной воли поднял глаза, чтобы встретиться ими с синим взглядом Хозяина.

Взгляд оказался долог, почти бесконечен, — две минуты, три, четыре, пять.

Наконец, Хозяин вздохнул. Казалось, он старается набрать в себя столько воздуху, чтобы хватило и на охотничью куртку, и на велосипедные бриджи, и на гетры. Он прищелкнул пальцами, отчего Китаец дернулся, будто подстреленный. Он протянул руку, в которую был со всей поспешностью вставлен третий стакан виски. Он уронил пустой стакан на ковер.

И затем, с новым глубоким вздохом, он промолвил, обращаясь к Никки, голосом удивительной красоты:

— Non omnis moriar.

Вот и все слова, прозвучавшие во время аудиенции, не считая, конечно, тех, что произнес Никки.