7. Лавка в Фишбурне

Пятнадцать лет пробыл мистер Полли почтенным владельцем лавки в Фишбурне.

Эти пятнадцать лет пролетели, как миг, и все прожитые дни были, словно две капли воды, похожи один на другой. За это время мистер Полли, утратив приятную внешность, приобрел нездоровую полноту, поблекший, землистый цвет лица и морщинки недовольства вокруг глаз. Ему было в ту пору, как я уже писал, тридцать семь лет. Он сидел в поле на ступеньке перелаза и, взывая к небесам, тянул:

— О гнусная, мерзкая, подлая дыра!

На нем был черный, довольно поношенный сюртук, жилет, яркий нарядный галстук из запасов лавки и надвинутое на один глаз кепи-гольф.

Пятнадцать лет… Вам, наверное, может показаться, что тот удивительный цветок воображения, прозябавший под спудом в душе мистера Полли, завял и погиб, не оставив после себя ни одного живого ростка. Нет, он был жив; не угасла в мистере Полли ненасытная жажда ярких, заманчивых событий, жажда прекрасного, благородного. Он по-прежнему любил читать и читал, как только позволял случай, книги, в которых повествовалось о славных временах и славных событиях в далеких странах, книги, написанные свежими, выразительными словами, от которых жизнь приобретала более розовые тона. Но увы! Таких книг было не так много, а к газетам и дешевым романам, которые стали появляться во множестве, мистер Полли не питал пристрастия. В них не было эпитетов. Не с кем было в Фишбурне и поговорить, что он очень любил. К тому же у него была обязанность — торговать в лавке.

К этой лавке он почувствовал ненависть с самых первых дней.

Он снял ее, чтобы уйти от судьбы в образе мистера Джонсона и ненавистного магазинчика на углу, и потому еще, что Фишбурн когда-то затронул его впечатлительную душу. Он снял эту лавку, несмотря на то, что она была неудачно спланирована, что комнаты, в которых ему предстояло жить, были тесны, что в самой лавке негде было повернуться, что кухня, зимой становившаяся спальней и гостиной, находилась в подвальном этаже, что маленький дворик позади лавки примыкал к двору фишбурнской Королевской гостиницы, что перспективы торговли в Фишбурне были самые плачевные, он снял эту лавку, несмотря на то, что не было на свете более скучного занятия, чем сидеть и ждать покупателей. Не так давно он воображал, как они с Мириэм ясным, солнечным зимним утром будут вдвоем завтракать, вдыхая упоительный аромат жареной ветчины и наслаждаясь горячими пышками за чаем. Он мечтал и о том, как по воскресеньям они будут совершать загородные прогулки, собирая маки и маргаритки, или сидеть на берегу, любуясь морем. Но все вышло по-иному: за завтраком обычно вспыхивала ссора, а горячих пышек к чаю никогда не было. Что же касается загородных прогулок, то Мириэм объявила, что очень некрасиво слоняться в воскресные дни по окрестностям.

Было очень прискорбно, что Мириэм с первого взгляда не полюбила свой дом. Он не понравился ей снаружи, но еще более не понравился, когда она осмотрела его внутри.

— Слишком много всяких ступенек, — сказала она. — И очень плохо, что уголь надо держать в доме: пыли не оберешься.

— Я как-то не подумал об этом, — отозвался мистер Полли, следуя за молодой хозяйкой, осматривавшей дом.

— В этом доме трудно будет следить за чистотой, — заметила Мириэм. — Белая краска — сама по себе вещь неплохая, — сказала она, — но грязь на ней очень заметна. Куда лучше покрасить под мрамор.

— Зато сколько места, — возразил мистер Полли. — Можно расставить цветы в горшках.

— Ну, цветами я заниматься не буду. Я с ними дома намучилась. Минни посадит, а я ухаживай…

Перед тем, как поселиться в своем доме, они неделю прожили в дешевых меблированных комнатах. Мебель, по большей части подержанную, купили в Стэмтоне, посуда, ножи, вилки и белье — все было новое, купленное в Фишбурне. Мириэм, расставшись с родным домом, вечно наполненным шумливой веселостью, приняла постный, чопорный вид и отныне ходила не иначе, как озабоченно нахмурив брови и стараясь, «чтобы все было в порядке».

Мистер Полли с жаром принялся за устройство лавки, громко насвистывая что-то, пока из кухни к нему не поднялась Мириэм и не сказала, что от его свиста у нее разламывается голова. Как только мистер Полли снял лавку, он вывесил в окне броские объявления, сообщавшие в самых неумеренных выражениях фишбурнскому обывателю, что в ближайшем будущем здесь открывается галантерейная торговля; и теперь, раскладывая на витрине товары, он старался поразить воображение своих будущих покупателей. Он решил, что будет торговать соломенными шляпами, панамами, новомодными купальными костюмами, сорочками из легкой шерсти, галстуками и фланелевыми брюками для мужчин, подростков и мальчиков. Убирая витрину, он заметил через дорогу коротенькую фигуру торговца рыбой, а у дверей соседнего дома — хозяина посудной лавки и подумал, вежливо ли будет с его стороны поприветствовать их дружеским кивком.

В первое же воскресенье их новой жизни мистер Полли и Мириэм, тщательно причесанные и одетые (мистер Полли в своей свадебно-похоронной шляпе, Мириэм в скромном сереньком платье — более респектабельную пару трудно себе представить), чинно отправились в церковь: себя показать и людей посмотреть.

Со второй недели жизнь стала входить в свою колею. Заглядывали покупатели, главным образом за панамами и купальными костюмами. В субботу вечером мистер Полли, продав несколько самых дешевых соломенных шляп и галстуков, почувствовал непреодолимую потребность окунуться в уличную жизнь. Став в дверях, он увидел на краю тротуара хозяина посудной лавки, разгружавшего ящик с товаром, и, обратившись к нему, заметил, какой прекрасный нынче день. Хозяин посудной лавки что-то неохотно пробурчал в ответ и нырнул в ящик с головой, оставив видимой ту часть тела, которая не очень располагала к красноречию.

— Усердствующий торгаш, — прошептал мистер Полли, взирая на недружелюбно выставленный зад посудника…

Мириэм соединяла в себе дерзновенный дух с полнейшей практической беспомощностью. В доме никогда не было чистоты и порядка, но все всегда было перевернуто вверх дном, находясь в стадии уборки; она готовила пищу, потому что пища должна быть приготовлена, нисколько не заботясь, как подобает строгому моралисту, о качестве приготовляемого и возможных последствиях. В еде, состряпанной ее руками, что-то всегда было переварено, и походили эти блюда на дикарей, одетых по приказанию миссионера в костюмы и платья неподходящих размеров. Такая еда чревата самыми печальными последствиями: она склонна дурно себя вести и даже бунтовать. На другой же день после свадьбы Мириэм перестала внимать разглагольствованиям мужа и в его присутствии всегда ходила с сердито сдвинутыми бровями, давая ему понять, что ее вечно грызут заботы. Мало-помалу она пришла к выводу — для этого, пожалуй, были законные основания, — что муж ее от природы ленив. Он любил часами торчать у дверей, ища компании почесать язык, имел пристрастие к книгам — праздная привычка, по мнению его супруги. Он начал заходить в бар гостиницы «Провидение господне» и стал бы там завсегдатаем, если бы не карты, которые, мешая приятной беседе, нагоняли на него смертельную скуку. Глупейшие, всякий раз новые комбинации из пятидесяти двух карт, по пяти у каждого игрока, вызывавшие изумленные возгласы и жалкое волнение, нисколько не привлекали мистера Полли, ум которого был очень впечатлительным и вместе с тем легко утомлялся.

Скоро стало очевидным, что лавка только-только окупает себя, и Мириэм, не церемонясь, заявила мужу, что ему пора стряхнуть с себя лень и «взяться за дело», но ни она, ни он не представляли себе, за какое дело ему следует взяться. Когда всадишь весь свой капитал в лавку, не так-то легко получить его обратно. Если покупатели не идут к вам толпой по собственной воле, вы не можете принудить их к этому: на их стороне закон. Нельзя также бегать за покупателями по улицам курортного городка и угрозами и назойливым приставанием загонять их в свой магазин за фланелевыми брюками. А побочные источники дохода торговцу не так-то легко найти. Уинтершед, торговец велосипедами и граммофонами, чья лавка была по правую руку от лавки мистера Полли, играл на органе в местной церкви. Клэмп, хозяин лавки детских игрушек, был церковным служкой. Зеленщик Гэмбелл прислуживал за столом, а его жена стряпала. Картер, часовых дел мастер, оставил свое заведение на руки жены, а сам ездил по окрестным городкам и деревням, починяя часы. Мистер же Полли не обладал ни одним из вышеназванных талантов да и не думал развивать их в себе, несмотря на постоянные упреки жены. Летними вечерами он оседлывал свой велосипед и ехал куда глаза глядят, и если ему на пути попадалась распродажа книг, он на следующий день мчался туда и покупал наудачу целую груду, связывал их бечевкой, привозил домой и прятал под прилавок от Мириэм. У Мириэм был особый нюх на всякие беззаконные покупки, и, найдя очередную связку книг, она очень расстраивалась, как и полагается всякой добропорядочной жене. И даже частенько подумывала, что хорошо было бы их сжечь, но природная бережливость брала верх.

Каких только книг не прочитал мистер Полли за эти пятнадцать лет! Он читал все, что попадалось под руку, кроме теологических сочинений, и, когда уходил с головой в книгу, все несчастные обстоятельства его неудавшейся судьбы забывались, и жизнь во всем ее великолепии открывалась ему. Ежедневное безрадостное пробуждение, приход в лавку, вытирание пыли с притворным усердием; завтрак, состоящий из купленного яйца, недоваренного или переваренного, либо селедки, недожаренной или обращенной в уголь, и кофе, сваренного по рецепту самой Мириэм и наполовину состоящего из кофейной гущи; возвращение в лавку, чтение утренней газеты; нескончаемое бдение у дверей, во время которого мистер Полли здоровался с прохожими, судачил о соседях или глазел на заезжего гостя, — все это мгновенно исчезало, как исчезает зрительный зал в театре, когда зажигается рампа. Мало-помалу он собрал сотни книг: старых, пыльных, в испорченных, порванных переплетах, пухлых, у которых от корешка остался лишь засохший клей да нитки, — по мнению Мириэм, никчемный мусор, отвлекающий мужа от дел.

Было, например, среди них описание путешествий Лаперуза с изящными, тонкими гравюрами, которое давало доподлинное представление о жизни моряка восемнадцатого века — пьяницы, дебошира, искателя приключений, но в общем славного малого. Мистер Полли плавал вместе с ним по всем широтам, распустив паруса, весело отражавшиеся в зеркальной глади океанских вод; его воображение рисовало ему туземных женщин, добрых, с блестящей коричневой кожей, которые с приветливой улыбкой возлагали ему на голову венки из диковинных цветов. У него оказался кусок из книги о забытых дворцах Юкатана — огромных, заросших девственными лесами террасах, имена строителей которых исчезли из памяти человечества. После Лаперуза мистер Полли более всего любил «Вечерние развлечения на острове» и без содрогания читал о том, как от удара кинжалом по руке убийцы струится влага, «похожая на теплый чай». Необъясним, удивителен восторг, пробуждаемый изящной фразой, благодаря которой самый страшный предмет как бы озарен светом прекрасного.

У него была книга, начало которой ему так никогда и не довелось прочитать, — второй том путешествий аббатов Гука и Габе. Вместе с этими добрыми людьми он проделал путь от подножия Тибета, где они брали уроки тибетского языка у Сандуры Бородатого, который называл их с пользой для дела ослами и под конец стащил у них весь запас масла, до самого сердца Тибета — Лхасы. Он так никогда и не нашел первого тома. И его постоянно мучило любопытство: кто же в действительности были эти монахи и откуда они пришли в Тибет? Он читал Фенимора Купера и «Путевой журнал Тома Крингля» вперемежку с рассказами Джозефа Конрада и мечтал повидать черную, красную и желтую расы Вест— и Ост-Индии, мечтал хоть разок взглянуть на полуденные страны, и от этих мечтаний у него тоскливо болело сердце. Конрадовская проза имела для него особую непостижимую прелесть; мистера Полли восхищали густые краски его описаний. Однажды в связке грязных шестипенсовых книжонок, купленных в Порт-Бэрдоке, куда он иногда заезжал на своем стареньком велосипеде, он нашел сочинение Барта Кеннеди под названием «Моряк-бродяга», представлявшее собой ряд ярких, живых сценок, и с тех пор стал с гораздо большей симпатией и вниманием относиться к праздношатающимся по фишбурнской Хай-стрит здоровенным парням. У Стерна одно ему нравилось больше, другое — меньше, но все одинаково приводило в изумление; что же касается Диккенса, то, неизвестно почему, он любил у него только «Записки Пикквикского клуба». Левера, «Катерину» Теккерея и всего Дюма, за исключением «Виконта де Бражелона», он читал с упоением. Меня удивляет его безразличие к Диккенсу, но, как и подобает добросовестному историку, я упоминаю об этом, хотя и не скрываю своего удивления. Мне гораздо более понятна его нелюбовь к Вальтеру Скотту. Исключительное предпочтение, которое он оказывал прозе сравнительно с поэзией, объясняется, на мой взгляд, его невежеством по части правильного произношения английских слов.

«Путешествия по Южной Америке» Уотертона он перечитывал много раз и всегда с неослабевающим интересом. Он даже стал на досуге развлекаться тем, что составлял, подражая Уотертону, описания новых видов птиц, обладающих какой-нибудь яркой особенностью, и очень радовался, когда ему этот вид встречался. Он попытался привлечь к участию в этой забаве торговца скобяными изделиями Распера. Еще мистер Полли читал сочинения Бейтса об Амазонке, но когда оказалось, что противоположный берег Амазонки не виден, он потерял, опять же я не могу объяснить, в силу каких таинственных движений души, по крайней мере десятую долю интереса, питаемого к этой реке. Он читал все, что попадалось под руку: его совершенно очаровали старинные кельтские легенды, собранные Джойсом; он был без ума от Митфордовских «Старинных японских сказок» и от серии «Блэквудских рассказов» в дешевых бумажных переплетах, которую он купил в Исвуде. Он стал довольно хорошим знатоком шекспировских пьес и в мечтаниях одевался не иначе, как по моде Италии пятнадцатого века или елизаветинской Англии. Он окунался в бурные, тревожные и смутные времена. Мир книг — это волшебная страна высоких, утонченных чувств, счастливое убежище, оазис, приют, куда спасается человек от мира повседневности…

Все эти пятнадцать лет мистера Полли можно было видеть либо склонившимся низко над прилавком за чтением книги — в лавке обычно царил полумрак, — либо со вздохом отрывающимся от любимого занятия, чтобы обслужить покупателя.

Все эти долгие годы он был почти лишен физических упражнений. Несварение желудка все более мучило его, так что характер у мистера Полли вконец испортился. Он погрузнел, здоровье начало сдавать, приступы раздражительности участились; его стала выводить из себя всякая мелочь, он почти перестал смеяться. Начали падать волосы, и скоро на макушке засветилась большая лысина. И вот в один прекрасный день, отвлекшись от книги и от всего, чем он жил благодаря книгам, он вдруг осознал, что провел за прилавком в Фишбурне целых пятнадцать лет, что скоро ему стукнет сорок, что жизнь его в эти годы была жалким прозябанием, что его окружают скучные, враждебно настроенные, недоброжелательные люди, отвратительные порознь и не менее отвратительные в совокупности, и что его взгляд на мир окрасился в мрачные тона безнадежности и отчаяния.

Я уже имел случай упомянуть — я даже приводил выдержку из его сочинений — одного важного джентльмена, живущего в Хайбери, носящего золотое пенсне и писавшего свои труды по большей части в библиотеке Клаймекс-клуба. В этой красивой комнате он вел бескровные, но в высшей степени жестокие бои — надо отдать ему должное — с социальными проблемами. Его конек, его излюбленная идея заключается в том, что в мире недостает, как он выражается, «коллективного разума», а это, попросту говоря, означает, что мы с вами, читатель, и все остальные люди должны до умопомрачения размышлять над природой вещей и непременно приходить к мудрым выводам, должны, не боясь ложного стыда, всегда говорить правду и быть искренними, а также всячески поддерживать и оказывать почтение избранной касте человечества, а именно: ученым, писателям, художникам и тем несчастным, кто не приспособлен к жизни в обществе, вместо того, чтобы тратить нашу умственную энергию самым примитивным и бессмысленным образом, то есть на игру в гольф и бридж (он, по-видимому, считает, пропади он пропадом, что мы в силу присущего нам чувства юмора не способны тратить умственную энергию на что-нибудь иное), и вообще должны перестать относиться к жизни бездумно, легко и просто, как это принято среди истинных джентльменов. И вот этот интеллектуальный монстр, с головой, как купол собора, утверждает, что мистер Полли несчастен исключительно благодаря отсутствию в обществе «коллективного разума».

«Общество со все усложняющейся организацией, — пишет он, — не способное предвидеть будущее или размышлять о труднейших социальных проблемах, в точности уподобляется человеку, который не соблюдает диету и режим, не моется, не делает гимнастики и любит вволю поесть. Оно накапливает людей, чье существование бесцельно и бесплодно, как человек накапливает жир и вредные вещества в крови; его социальная энергия и производительность деградируют, оно выделяет нищету и неустройство. Каждая фаза его развития сопровождается максимумом невзгод, бедствий и расточительством человеческих жизней, чего можно было избежать…

Самой лучшей иллюстрацией, доказывающей коллективную тупость нашего общества и крайнюю необходимость мощного интеллектуального возрождения, является существование той огромной массы неустроенных, необразованных, не обученных никакому ремеслу, никчемных и вместе с тем заслуживающих сострадания людей, которых мы относим к не имеющей четких границ и не дающей истинного понятия о положении дел категории низших слоев среднего класса. Громадная часть этой группы людей должна быть по справедливости отнесена к категории безработных, которая охватывает и тех, кто не работает, потому что общество не может им дать работы, и тех, кто никакой работе не обучен. Причем их положение нельзя определить по тому, сколько они зарабатывают, так как у многих есть небольшой капитал, скопленный за годы службы, полученный по страхованию или в наследство. Самая отличительная черта этой группы людей та, что они ничего или почти ничего не производят взамен того, что ими потребляется, они не имеют никакого представления о необходимости трудиться на пользу общества, у них нет никакой полезной профессии, их ум и воображение никогда не волновали общественные проблемы. Огромная армия мелких лавочников, например, — это люди, которые вследствие беспомощности, проистекающей от полнейшей профессиональной неподготовленности или же бурного развития техники и роста крупной торговли, оказались вне сферы производства и нашли приют в жалких лавочках, где они бьются изо всех сил, стараясь увеличить свой капитал. Им удается вернуть шестьдесят — семьдесят процентов вложенных денег, остальное же покрывается за счет сбережений, которые таким образом тают. Естественно, что судьба этих людей трагична, но это не та острая, явная трагедия рабочего, потерявшего работу и умирающего с голоду на улице, это медленный, хронический процесс постоянных потерь, который заканчивается, если человеку повезет, смертью на жалком ложе бедняка, пока еще не пришло настоящее банкротство и нищета. Шансы разбогатеть в таких лавках меньше, чем в любой лотерее. Развитие торговых путей и средств связи за сто лет привели к необходимости организации торгового дела на широких экономических основах; если не считать вновь открытых стран с их хаотичной экономикой, время, когда человек мог заработать себе на жизнь мелкой розничной торговлей, ушло безвозвратно. И все-таки из года в год на наших глазах шествует навстречу банкротству и долговой тюрьме эта нескончаемая печальная процессия лавочников, и ни у кого из нас не хватает гражданского мужества вмешаться и остановить ее. Во всяком номере любого коммерческого журнала имеется четыре-пять колонок, сообщающих о новых судебных процессах над банкротами, и почти за каждым таким случаем стоит гибель очередной семьи, долгое время боровшейся за свое благополучие и теперь оказавшейся на руках у общества, в результате чего свежая армия безработных приказчиков и мастеровых, имеющих небольшие сбережения или разжившихся за счет «помощи» родственников, вдов, получивших страховые деньги за безвременно почившего супруга, не способных ни к чему сыновей, отцы которых поскупились обучить их какому-нибудь делу, встает на место павших в этих жалких лавчонках, расплодившихся повсюду видимо-невидимо…»

Я привожу здесь цитаты из произведений нашего талантливого, хотя и не совсем приятного современника, считая, что они послужат хорошим экономическим фоном для рассказываемой на этих страницах жизненной истории. Итак, я опять возвращаюсь к мистеру Полли, сидящему на ступеньке перелаза и проклинающему все на свете под аккомпанемент восточного ветра, и чувствую, что переношусь над пропастью, разделяющей общее и частное и не имеющей моста. С одной стороны находится человек, наделенный большой способностью ясно видеть — я надеюсь, он действительно видит ясно, — могучий процесс, который обрекает миллионы людей на нищую, несчастную, беспросветную жизнь, и не умеющий ничем помочь, не знающий, где взять эти «коллективную волю и разум», которые преградят путь лавине бедствий человеческих; а с другой стороны — мистер Полли, сидящий в поле на ступеньке перелаза, никчемный, нелюдимый, замученный, запутанный, расстроенный, озлобленный, понимающий только то, что жизнь его не удалась, тогда как кругом кипит и волнуется настоящая жизнь; тот самый мистер Полли, в котором, между прочим, способность радоваться прекрасному и восхищаться им так же сильна и развита, как во мне или в вас, мой читатель.

Я уже дал понять, что наша мать Англия в одинаковой степени снабдила мистера Полли средствами для поддержания порядка и в организме и во внешней среде. С беспечной щедростью предлагает она своим чадам всякие кушанья, беспримерные в истории человечества, включая всевозможные приправы, и предоставляет в их распоряжение удивительные приборы для стряпания, как ни в одной стране. И Мириэм стряпала. А мистер Полли, чей организм, как государство с несовершенной демократией, постоянно претерпевал расстройства и возмущения, то принимал внутрь в качестве отвлекающих средств такие вредные и неудобоваримые вещи, как пикули, уксус и жареную свинину, то прибегал к столь опасным внешним возбудителям, как чтение о войне и кровопролитиях в разных частях света. Все это способствовало тому, что мистер Полли проникся ненавистью к владельцу дома, к своим покупателям и ко всем соседям и пережил целый ряд крупных столкновений.

Рамбоулд, хозяин посудной лавки, находившейся в соседнем доме, с самого начала непонятно почему почувствовал антипатию к мистеру Полли и разгружал свои корзины, выставив зад в сторону соседа; а мистер Полли с самого начала стал питать ненависть и отвращение к этой оскорбительной части тела мистера Рамбоулда, имевшей к тому же весьма внушительные размеры. И всякий раз, когда взгляд его падал на угу часть, ему хотелось ткнуть ее, лягнуть или высмеять. Но невозможно высмеивать зады, если рядом нет приятеля, который похихикает вместе с тобой.

Наконец мистер Полли почувствовал, что не может больше терпеть ненавистное зрелище. Он подошел к заду мистера Рамбоулда и легонько ткнул его.

— Привет! — воскликнул мистер Рамбоулд, моментально выпрямляясь и поворачиваясь.

— Нельзя ли переменить точку зрения? — сказал мистер Полли. — Мне надоело разглядывать этот холм.

— Что такое? — спросил искренне изумленный мистер Рамбоулд.

— Из всех позвоночных животных у одного человека лицо обращено к небесам. Так зачем же идти наперекор природе?

Рамбоулд в недоумении покачал головой.

— Не люблю «гордыню задворков», — продолжал говорить загадками мистер Полли.

Рамбоулд, не понимая ни слова, пришел в отчаяние.

— Мне надоело видеть ваш зад, который вы вечно выставляете на обозрение.

Мистера Рамбоулда осенило.

— А-а, вот вы о чем! — воскликнул он.

— Именно! — ответил мистер Полли.

Рамбоулд почесал ухо коробкой с упакованными в солому банками для варенья.

— Так с этой же стороны дует ветер, — объяснил он. — Из-за чего поднимать шум?

— Никакого шума! — ответил мистер Полли. — Просто замечание. Мне не нравится смотреть на ваш зад, старина. Вот и все.

— Ничего не могу поделать. Я стою так, чтобы солома не летела в лицо, — сказал мистер Рамбоулд, все еще не совсем понимая, в чем дело.

— Но это элементарная невежливость!

— Распаковываю свои корзины, как хочу. Нельзя же, чтобы солома засоряла глаза!

— Но вовсе не обязательно распаковывать корзины так, как свинья ищет трюфели!

— Трюфели?

— Не обязательно выставлять свой зад, как свинья!

Мистер Рамбоулд стал наконец понимать, куда клонит сосед.

— Свинья! — потрясение повторил он. — Вы назвали меня свиньей?

— Не вас, а некоторую вашу часть, — поправил его мистер Полли.

— Послушайте! — закричал мистер Рамбоулд, внезапно приходя в ярость и возмущенно размахивая коробкой с банками для варенья. — Убирайтесь к себе в лавку! Я не хочу с вами скандалить и не хочу, чтобы вы скандалили со мной. Не знаю, какая муха укусила вас сегодня. Я мирный человек, никого не трогаю, трезвенник, и все такое! Понятно вам? Убирайтесь в свою лавку!

— Вы хотите сказать… Я вас вежливо попросил перестать распаковывать свои корзины, выставив зад в мою сторону.

— Обзывать человека свиньей — это, по-вашему, вежливо? Вы просто напились с утра пораньше, вот что. Убирайтесь к себе домой и оставьте меня в покое. Вы… вы просто не в себе…

— Вы хотите сказать…

Но, оценив вдруг солидные пропорции мистера Рамбоулда, мистер Полли осекся.

— Убирайтесь немедленно к себе домой и оставьте меня в покое! — кричал мистер Рамбоулд. — И не смейте больше обзывать меня свиньей. Слышите? Занимайтесь своими делами и не лезьте в чужие.

— Я подошел к вам и вежливо попросил…

— Вы пришли сюда, чтобы скандалить. Я не желаю с вами разговаривать. Понятно? И не хочу больше вас видеть! Понятно? У меня нет времени стоять здесь с вами и препираться! Понятно?

Минутная пауза. Враги оглядывают друг друга.

Мистеру Полли приходит в голову, что он, возможно, не совсем прав.

Мистер Рамбоулд, тяжело дыша, следует мимо мистера Полли к себе в лавку, неся под мышкой банки, а на его лице такое выражение, будто мистера Полли вовсе не существует на свете. Вскоре он возвращается, бросает презрительный взгляд и сторону своего врага и ныряет в корзину. Мистер Полли озадачен. Стоит ли дать хорошего тумака по солидному куполу, выросшему перед ним? А вдруг ему дадут ответного тумака?

Нет, не стоит!

Мистер Полли засовывает руки поглубже в карманы брюк и, что-то насвистывая, возвращается к дверям своей лавки с видом полнейшей невозмутимости. Стоя у двери и насвистывая песенку «Солдаты Харлеха», он все больше и больше склоняется к убеждению, что давать тумака Рамбоулду не стоит. Конечно, это было бы здорово и принесло бы некоторое удовлетворение. Но он все-таки решил воздержаться. По причинам, которые трудно объяснить, он просто не мог этого сделать. С задумчивым видом, неторопливо поправляя галстук, он вошел в дом. Спустя некоторое время подошел к окну и искоса взглянул на мистера Рамбоулда. Тот, по-прежнему выставив зад, распаковывал очередную корзину…

И с тех пор вот уже пятнадцать лет были прекращены с соседом всякие отношения. Мистер Полли затаил в себе ненависть.

Одно время казалось, будто мистер Рамбоулд на грани банкротства, но он пригласил к себе побеседовать всех своих кредиторов и с тех пор продолжал распаковывать свои корзины под носом у мистера Полли как ни в чем не бывало.

Хинкс, хозяин шорной лавки через два дома вверх по улице, был человек иного сорта. Хинкс был агрессор.

Спортивная душа, он любил клетчатые костюмы и узкие брюки, что непонятно почему, но обязательно свидетельствует о склонности человека к конному спорту. Сперва мистер Полли почувствовал симпатию к Хинксу, признав в нем человека с характером, зачастил в гостиницу «Провидение господне», куда его приглашал Хинкс; там они угощали друг дружку пивом, и мистер Полли старался изо всех сил скрыть свое полнейшее невежество по части лошадей, пока Хинкс не стал принуждать его играть в бильярд и заключать пари.

Тогда мистер Полли стал избегать Хинкса, а Хинкс стал всем говорить, что мистер Полли не мужчина, а тряпка.

Он, однако, не прекратил совсем знакомства с мистером Полли. Завидев его у дверей лавки, он всякий раз подходил к нему и заводил разговор о спорте, женщинах, кулачных боях и мужской гордости с видом такого превосходства, что очень скоро мистер Полли начинал чувствовать себя жалким подобием человека, стоящим на самой низшей ступени развития, почти что не мужчиной.

Он утешал себя тем, что, взяв в поверенные Распера, торговца скобяным товаром, придумывал прозвища для мистера Хинкса, высмеивал его манеру одеваться. Он называл Хинкса «карьеристом в клеточку» и «нешуточным шутом». Такие прозвища имеют обыкновение распространяться с быстротой молнии.

Однажды мистер Полли стоял, как всегда, у дверей своей лавки и скучал, как вдруг на улице появился Хинкс; он остановился и посмотрел на мистера Полли странным, не предвещающим ничего доброго взглядом.

Мистер Полли помахал рукой, изображая несколько запоздалое приветствие.

Мистер Хинкс сплюнул на землю и продолжал смотреть на мистера Полли. Потом, нахмурившись, как черная туча, подошел к мистеру Полли, остановился и проговорил сквозь зубы приглушенным тоном:

— До меня дошло, что ты своим грязным языком Треплешь мое имя.

Мистер Полли вдруг потерял присутствие духа.

— Ничего не знаю, — пролепетал он.

— Так ты ничего не знаешь, гнусная тварь? Зато я знаю. Слишком ты распустил свой грязный язык!

— Первый раз слышу, — отозвался мистер Полли.

— Он первый раз слышит, каналья! Будто и не он трепал своим длинным языком. Получишь от меня в глаз. Понял?

Мистер Хинкс холодно, но с неослабевающей решимостью следил за тем, какой эффект производят его слова. Потом опять сплюнул.

— Тебе понятно, что я говорю? — рявкнул он.

— Что-то я ничего такого не помню… — начал было мистер Полли.

— Он не помнит! Так я тебе напомню. Слишком стал забываться! А это ты видал?

И мистер Хинкс, бесцеремонно поднеся веснушчатый кулак необычных размеров и увесистости к самому лицу мистера Полли, чтобы тот получше разглядел его или понюхал, повертел им в разные стороны, слегка потряс и спрятал в карман, как будто хотел приберечь его для будущего употребления, а потом медленно и настороженно стал отступать и, резко повернувшись, ушел, прекратив с тех пор с мистером Полли всякие, даже чисто внешние приятельские отношения.

Мало-помалу мистер Полли перессорился со всеми своими соседями, поэтому пришел день, когда у него не осталось ни одного приятеля, и одиночество сделало невыносимым даже стояние у дверей. Лавочники вокруг него банкротились один за другим, появлялись новые лица, завязывались новые знакомства, но рано или поздно вспыхивала вражда, назревало неизбежное столкновение; оно было следствием того раздражения, которое постоянно испытывали все эти плохо питающиеся, живущие в скверных домах, умирающие от скуки, вечно недовольные люди. Одно сознание того, что этих людей надо видеть каждый день, что от них некуда деваться, делало их невыносимыми для мистера Полли, характер которого становился все раздражительней.

Среди других лавочников на Хай-стрит жил некто Чаффлз, бакалейщик — маленький, волосатый, молчаливый, с твердым характером человек, имевший несколько жен, о котором шла по городу дурная молва из-за скандальной истории с сестрой его жены и который, несмотря на это, был абсолютно-неинтересным человеком; был еще старик Тонкс, тоже бакалейщик, у которого была еще более дряхлая, дышащая на ладан жена. Эта супружеская пара отличалась редким благочестием. Тонкс обанкротился, его лавка перешла к Национальной компании пищевых продуктов, и заведовать ею стал молодой человек, очень похожий на лисицу, с той только разницей, что он не лаял. Игрушечная лавка, где торговали и сластями, принадлежала старухе с отталкивающими манерами, ей же принадлежала и рыбная лавка в конце улицы. Торговец берлинской шерстью обанкротился, его лавка сперва перешла к газетчику, потом к галантерейщику, в конце концов в ней обосновался торговец канцелярскими товарами; три лавки в конце улицы то и дело попадали в тиски несостоятельности, и там поочередно возникали то велосипедная мастерская с магазином, то граммофонная лавка, то табачный магазинчик, то мелочная лавка, потом там поселились сапожник, зеленщик и даже открылся кинематограф, но никто из новых хозяев не стал приятелем мистера Полли.

Эти искатели приключений в области коммерции были все в большей или меньшей степени люди отчаявшиеся, плывущие по воле волн. Еще в Фишбурне были два молочника, которые поссорились когда-то из-за отцовского наследства и теперь враждовали друг с другом. Один был глухой и поэтому не представлял интереса для мистера Полли, другой — человек спортивного склада — имел врожденную антипатию к красному словцу и держал сторону Хинкса. Так что много о нем говорить нечего. Вокруг мистера Полли были все неинтересные, чуждые по духу люди или даже такие, кто питал откровенную вражду и ненависть к нему; заколдованный круг подозрительных, замкнутых мизантропов — таково было общество, которое, как мистеру Полли казалось, окружало его. Яды, накапливающиеся в организме, отравляли для мистера Полли мир, в котором он жил.

Надо еще упомянуть виноторговца Бумера и аптекаря Тэшингфорда, которые были гордецами и не желали водить знакомство с мистером Полли. Они никогда с ним не ссорились, но с самого начала поставили себя так, будто ссора в действительности имела место.

Вместе с усиливающимся недугом мистера Полли, вместе с тем, что он все больше и больше становился ареной военных действий бродивших внутри него пищи и вредных соков, росла его ненависть к соседям, так что скоро ему, как говорится, стал ненавистен даже самый их вид. Каждый день, каждый год они оставались все теми же, являя собой копию мистера Полли, если сравнивать состояние их души и тела. У него от них болела голова, разламывался затылок, опускались руки. Нечем было дышать. Сердце мистера Полли окаменело.

В послеобеденные часы он слонялся по лавке, ненавидя свое дело, свой дом, Мириэм, но не мог выйти на улицу, потому что люто, беспредельно ненавидел своих соседей. Он боялся выйти из дому: насторожившиеся окна, враждебные, холодные взгляды за занавесками казались ему хуже Голгофы.

Последняя его дружба была с Распером, торговцем скобяными товарами. Распер снял лавку Уортингтона через три года после того, как мистер Полли поселился в Фишбурне. Это был высокий, худой, нервный, впечатлительный человек, с головой, похожей на яйцо, поставленное на тупой конец; он усердно читал газеты и журнал «Всеобщее обозрение» и когда-то был членом одного литературного общества. У него был дефект неба, и на первых порах каждое его слово, сопровождаемое странным щелканьем, как будто у Распера в горле был скрыт щелкунчик или газомерный прибор, вызывало восхищение и любопытство мистера Полли.

Его литературные вкусы не совсем совпадали с литературными вкусами мистера Полли. Распер считал, что книги пишутся для того, чтобы дать выход великим мыслям, и что искусство — это педагогика, разряженная в сказочные одежды; он не чувствовал красоты слова, не обращал внимания на художественные средства, но все-таки знал о том, что на свете существуют книги. Он и в самом деле знал, что книги существуют, ибо был напичкан всевозможными идеями, которые любил длинно излагать и о которых говорил, что — щелк — «это — плоды современной мысли», и был весьма озабочен (хотя в этом не было необходимости, потому что сам ничем помочь не мог) «благополучием — щелк — нации».

Мистеру Полли его рассуждения — щелк — снились иногда во сне.

Неугомонное воображение мистера Полли подсказало, что голова мистера Распера похожа на куриное яйцо больше всех когда-либо виденных им голов; это сходство так преследовало его, что когда их споры становились чересчур жаркими, он не мог удержаться и восклицал: «Эту мысль надо поварить еще немного! Пусть сварится вкрутую!» или «Чтобы сварилось вкрутую, надо варить целых шесть минут!» Мистер Распер, разумеется, не мог понять тонкого намека, содержавшегося в этих замечаниях, но он скоро к ним привык и стал относить их на счет эксцентричности мистера Полли. Долгое время эти восклицания мистера Полли не мешали приятельским отношениям, но именно в них таились семена будущего окончательного разрыва.

Часто во время этой дружбы мистер Полли подходил к скобяной лавке, останавливался в дверях и спрашивал: «Ну как, старина, что нового родила современная мысль?» И получал часовую порцию новостей; а иногда мистер Распер заглядывал в лавку к мистеру Полли и говорил: «Слыхали — щелк — последние новости?» И проводил в лавке приятеля целое утро.

А потом мистер Распер женился. Сделал он это несколько необдуманно, во всяком случае, мистеру Полли его жена казалась абсолютно неинтересной женщиной. Холодок между ними установился с первой минуты водворения миссис Распер в ее новом доме. Мистер Полли никак не мог заставить себя не видеть, что миссис Распер слишком гладко зачесывает назад волосы и что ее локти чересчур остры. Страх перед тем, что с его языка сорвется неподходящее выражение — а подобные выражения так и роились в его мозгу, — сковывал мистера Полли в ее присутствии, а ей казалось, что мистер Полли замышляет против нее недоброе. Она решила, что он может оказать дурное влияние на ее супруга, и взяла себе за правило, заслышав его разговор с Распером, появляться возле них.

Однажды мистер Полли заспорил с мистером Распером об опасности, какую являет собой Германия. Спор разгорался.

— Я утверждаю — щелк — что они нападут на нас, — говорил мистер Распер.

— Не будет этого. В Вильгельме нет ничего от Ксеркса.

— Вот увидите, старина!

— Никогда я этого не увижу!

— Не пройдет и пяти — щелк — лет.

— Ничего подобного.

— Нападут!

— Нет!

— Нападут!

— Не мешает, старина, поварить эту мысль подольше, пусть сварится вкрутую, — сказал мистер Полли.

Он поднял глаза и заметил за прилавком миссис Распер, полускрытую всяким скобяным товаром: лопатами, садовыми ножницами, точильными машинками, и по ее лицу он увидел, что она поняла намек.

Разговор сник, и вскоре мистер Полли удалился к себе.

После этого отчуждение нарастало быстрыми темпами.

Мистер Распер совсем прекратил свои визиты к мистеру Полли, а мистер Полли заглядывал в лавку скобяных товаров только в случае крайней необходимости. Все, о чем они ни говорили, вызывало немедленное обоюдное раздражение, и они тут же повышали голос. Миссис Распер в туманных выражениях намекнула своему супругу, что мистер Полли сделал его предметом своих насмешек, но в чем это выражалось, мистер Распер не знал, и ему стало казаться оскорбительным каждое слово мистера Полли; он тем более приходил в негодование, что насмешка была хитро завуалирована и не поддавалась разгадке.

Мало-помалу мистер Полли совсем перестал заходить к Расперу, а Распер, руководствуясь непостижимыми для постороннего ума соображениями, выработал в себе особого рода близорукость, которая распространялась только на мистера Полли. Как только появлялся несчастный мистер Полли, большое овальное лицо Распера принимало невозмутимо-сосредоточенное выражение, и становилось ясно, что мистер Полли для него не более как пустое место. Понятно, что это могло бы привести в бешенство и менее вспыльчивого человека, чем мистер Полли. Мистера Полли охватывало желание жестоко высмеять своего бывшего приятеля; он издавал горлом что-то похожее на «щелк», если же мистер Распер сам в это время издавал такой же звук, то ему ничего не оставалось, как делать вид, будто оба щелчка исходят от него.

Но вот однажды мистер Полли попал в велосипедную катастрофу.

Его велосипед к этому времени совсем состарился, а дряхлости велосипеда непременно сопутствует одно неприятное обстоятельство: выходит из строя тормоз. Это соответствует тому периоду в жизни человека, когда у него начинают выпадать передние зубы. Как-то раз мистер Полли катил мимо лавки Распера, и надо же было случиться, что проезжавший мимо автомобиль решил именно в эту минуту обогнать фургон не с той стороны. Поэтому мистеру Полли ничего не оставалось, как подъехать к тротуару и соскочить с велосипеда. Как обычно, мистер Полли замедлил ход, нажал на левую педаль, ожидая, что сработает тормоз, но тормоз не сработал, и не успел мистер Полли сообразить, в чем дело, как педаль описала еще один круг. Чтобы слезть с велосипеда, надо было остановить педаль, но педаль продолжала вращаться, и мистер Полли вдруг очутился на тротуаре среди громыхающих товаров скобяной лавки, которыми мистер Распер украсил пространство возле своей входной двери: среди цинковых баков для мусора, ведер, газонных косилок, лопат и других таких же шумных предметов. В самую последнюю секунду перед катастрофой мистер Полли испытал то ужасное состояние беспомощности, гнева и предчувствия беды, которое, кажется, длится вечность; человек в такой миг все отчетливо понимает, но ни о чем не может подумать, кроме слов, которые лучше было бы забыть совсем. Велосипед мистера Полли сшиб башню из ведер, которые с ужасающим грохотом покатились прямо к двери лавки; и в эту секунду мистеру Полли удалось наконец соскочить на землю, попав одной ногой в бак для мусора и производя всевозможные разрушения среди выставленных для рекламы скобяных товаров.

— Разложился тут со своими ведрами! — воскликнул мистер Полли и увидел появившегося в дверях лавки Распера, чье обычно гладкое лицо пошло складками гнева, как сморщивается поверхность паруса, когда его начинают убирать. Какой-то миг он размашисто жестикулировал, не находя слов.

— Это вы — щелк — натворили? — наконец произнес он.

— Ловушка, а не лавка! — ответил мистер Полли.

— Вы — щелк — натворили?

— Загородил весь тротуар, как будто этот проклятый городишко — его собственность!

И мистер Полли, в негодовании попытавшись топнуть ногой, обнаружил, что нога его застряла в цинковом баке для мусора. С искаженным лицом он стал энергично трясти попавшей в плен ногой, издавая неописуемый грохот. Наконец ему удалось стряхнуть с себя этот проклятый бак и ударом ноги отправить его вдоль тротуара. По дороге бак ударился о ведро или еще обо что-то. Затем мистер Полли поднял свой велосипед и двинулся было домой. Но в этот миг его настигла рука мистера Распера.

— Извольте поставить — щелк — все на место!

— Не — щелк — поставлю!

— Нет — щелк — вы приведете все в порядок!

— И не подумаю — щелк! Отпустите сейчас же!

Мистер Распер схватил одной рукой руль велосипеда, другой — мистера Полли за шиворот. Мистер Полли закричал: «Пустите меня! Слышите, немедленно пустите!» — и двинул изо всех сил мистера Распера локтем под ложечку. Тогда Распер с громким, прочувствованным воплем, который на бумаге можно приблизительно изобразить как «У-у-у — щелк!», выпустил руль велосипеда, ухватил мистера Полли за кепи и за шевелюру и согнул его пополам. Но мистер Полли, собрав силы и выкрикивая слова, которые знает каждый, но никто не осмелится напечатать, ударил головой мистера Распера в живот, подставил ему подножку и, пробалансировав на одной ноге секунду-другую, рухнул, увлекая за собой Распера на тротуар, где валялись вперемежку велосипед, ведра и лопаты. И тут, на тротуаре, эти неопытные в кулачных боях дети нашего мирного века, не привыкшие к кровавым схваткам и не умеющие биться на славу, стали неумело, куда попало тузить друг друга, стараясь по мере сил причинить увечья и синяки. Самым ощутительным результатом их драки были вымазанные дорожной пылью спины, взлохмаченные волосы, оторванные и смятые воротнички. По случайности палец мистера Полли оказался во рту мистера Распера, и он усердно пытался несколько продолжить ротовое отверстие своего противника в сторону уха, пока мистеру Расперу, все усилия которого были направлены на то, чтобы ткнуть противника носом в тротуар, не пришло в голову укусить своего противника (правда, кусал он не слишком свирепо). С первой секунды сражения и до Последней не было пролито ни капельки крови. А какие были в этой баталии замечательные возможности членовредительства и увечья!

Потом тому и другому вдруг показалось, что у противника стало в десять раз больше рук и голосов и что силы врага заметно прибавились. Покорившись судьбе, они прекратили битву. И почувствовали, как их отдирают друг от друга и крепко держат внешне шокированные, но в душе ликующие соседи, требуя объяснения происходящему.

— Он — щелк — должен все поставить на место! — задыхаясь, проговорил мистер Распер, сдерживаемый опытными руками Хинкса. — Я только попросил его — щелк — поставить все на место.

Мистер Полли находился в объятиях маленького Клэмпа, хозяина игрушечной лавки, который держал его, применив какой-то очень сложный и неудобный прием, — как он потом объяснил Уинтершеду, это была комбинация из романтического «джиу-джитсу» и не менее романтической «полицейской хватки».

— Ведра! — едва переводя дыхание, попытался было объяснить мистер Полли. — Загородил весь тротуар своими ведрами! Взгляните сами!

— Преднамеренно — щелк — наехал — щелк — на мои товары! И вообще любит — щелк — играть у меня на нервах, — объяснял мистер Распер.

Оба они говорили от чистого сердца и приводили веские доводы. Каждый хотел, чтобы публика отнеслась к нему как к честному и здравомыслящему человеку, борцу за правду и справедливость. Они хотели убедить зрителей, что их сражение — это происшествие, заслуживающее серьезного внимания общественности. Они хотели доказать, разъяснить, убедить, что их действиями руководила необходимость. Мистер Полли считал, что, сунув ногу в бак для мусора, он совершил самый благородный и честный поступок во всей своей жизни, а мистер Распер, в свою очередь, был уверен, что трепка, какую он задал мистеру Полли, была единственным безупречным и волнующим действием в его до сих пор ничем не примечательной жизни. Но и тому и другому было ясно, что они легко станут посмешищем в глазах людей, если не будут осторожны в выражениях и переступят хотя бы на волосок ту грань, которая отделяет доблестных, гордых мужей от жалких драчунов.

Мистер Чаффлз, зеленщик, о котором ходила дурная молва, подойдя к окружавшей противников толпе, молча, как и подобает существу отверженному, с печальным, серьезным и сочувствующим лицом поднял велосипед мистера Полли. Мальчишка-рассыльный из лавки Гэмбелла, следуя доброму примеру, поставил на место ведра и бак для мусора.

— Он — щелк, — он сам должен все убрать! — протестовал мистер Распер.

— Из-за чего поднялся скандал? — спросил мистер Хинкс, в третий раз легонько встряхивая мистера Распера. — Он вас оскорбил, обозвал как-нибудь?

— Я просто наехал нечаянно на его ведра. С каждым может случиться, — сказал мистер Полли. — А он выскочил из лавки и давай меня душить.

— Оскорбление — щелк — словом и действием! — возмущался Распер.

— Это он оскорбил меня действием, — заявил мистер Полли.

— Подшиб — щелк — ногой бак для мусора. — Разве это не оскорбление действием? — спрашивал мистер Распер.

— Хватит! — сказал мистер Хинкс.

— Как некрасиво они оба себя ведут, — вздохнул мистер Чаффлз, втайне радуясь, что на этот раз не он, а другие преступили моральные устои общества.

— Кто-нибудь видел, как все началось? — спросил мистер Уинтершед.

— Я все видела. Я как раз в это время стояла у окна, — вдруг вмешалась в разговор миссис Распер, появившись на пороге и оглушая толпу мужчин и мальчишек пронзительным визгом. — Если нужен свидетель, лучшего свидетеля не найти. Я надеюсь, что имею право рассказать о том, как пострадал мой муж. На моих глазах он вышел из лавки и очень вежливо обратился к мистеру Полли, а тот как соскочит со своего велосипеда и прямо на наши ведра, а потом как ударит головой мистера Распера в живот. А мой муж только что пообедал, и здоровье у него не ахти какое. Я чуть было не стала звать на помощь. Но тут Распер, это я должна признать, задал такую взбучку нахалу…

— Ну, я, пожалуй, пойду домой, — прервал ее мистер Полли, почувствовав, что англо-японские тиски, сжимавшие его, ослабли, и протянул руки к велосипеду.

— В другой раз неповадно будет наезжать на чужие ведра, — сказал мистер Распер с видом человека, преподнесшего хороший урок своему ближнему.

Дальнейшие события разворачивались на фоне нескончаемых свидетельских показаний миссис Распер.

— Я подам на вас в суд за оскорбление действием, — проговорил мистер Полли, готовый увести свой велосипед с поля битвы.

— И я — щелк — тоже! — ответил мистер Распер.

— Это ваш? — спросил кто-то, протягивая мистеру Полли воротничок.

Мистер Полли потрогал шею.

— Кажется, мой. Где-то еще должен быть галстук.

Какой-то мальчишка вручил мистеру Полли перепачканную полоску голубой материи в горошек.

— Из-за таких, как вы, человек не может быть спокоен за свою жизнь, — заметил мистер Полли.

— Из-за таких, как вы, — щелк — тоже! — не полез за словом в карман мистер Распер.

Ни той, ни другой стороне судебное разбирательство не принесло удовлетворения; суд признал виновными обоих — и мистера Распера и мистера Полли; председатель суда вынес порицание и миссис Распер за ее слишком пристрастные показания, прерывая ее время от времени вежливыми, но решительными и строгими замечаниями: «Это уж слишком, сударыня! Отвечайте на вопрос! Отвечайте на вопрос!»

Обязав обе стороны впредь соблюдать общественное спокойствие, председатель суда сказал:

— Очень жаль, что вы не умеете вести себя, как подобает почтенным лавочникам. Вы показываете дурной пример молодым людям. Очень, очень жаль. Что будет хорошего для вас, для города, что вообще будет хорошего, если все почтенные лавочники нашего города вдруг начнут драться друг с другом на улице в послеобеденные часы? На этот раз мы проявляем снисходительность и отпускаем вас, но надеемся, что это послужит вам хорошим уроком. Я никак не ожидал, что лица вашего положения будут судимы за драку. Очень, очень прискорбный случай. Как вы считаете?

Последний вопрос был обращен к двум заседателям.

— Несомненно, прискорбный, сэр, несомненно, — ответил заседатель оправа.

— Человеку — щелк — свойственно заблуждаться, — сказал мистер Распер.

Но отвращение к жизни, которое испытывал мистер Полли, сидя на ступеньке перелаза, объяснялось куда более серьезными причинами, нежели ссора с Распером, и позор, пережитый им в суде. В первый раз за все пятнадцать лет, что он снимал лавку, он с ужасом ожидал дня, когда надо вносить арендную плату: у него не было денег. Насколько он мог доверять своим арифметическим способностям, ему не хватало шестидесяти или семидесяти фунтов, и взять их было неоткуда. Таков был итог этих пятнадцати лет, наполненных скукой и беспросветностью, лучших лет в жизни человека. Что скажет Мириэм, когда узнает о банкротстве и о необходимости уехать — один бог знает куда — из их теперешнего дома? Она станет браниться, ворчать и проявит полную беспомощность, полную оттого, что положение действительно безвыходное. Она станет говорить, что он должен был работать больше и меньше бездельничать, выскажет сотню других столь же злых и бесполезных истин. Подобные мысли и без помощи пикулей, холодной свинины и картошки достаточно горьки, чтобы омрачить жизнь, ну, а с такой приправой они делают жизнь вконец невыносимой.

— Пройдусь-ка я немного, — сказал себе мистер Полли и после недолгих, но грустных размышлений сел лицом в другую сторону, перекинув одну ногу через перелаз.

Некоторое время он сидел неподвижно, потом перекинул через перелаз и вторую ногу.

— Покончу с собой, — прошептал он наконец и встал со ступеньки.

Последнее время мысль о самоубийстве начала все чаще посещать его, особенно в послеобеденные часы, и становилась все более привлекательной. Он знал, что от жизни больше ожидать нечего. Он ненавидел Мириэм, и не было никакой, абсолютно никакой возможности избавиться от нее. Оставалось только работать, чтобы поддерживать существование свое и Мириэм, работать и биться, как рыба об лед, чувствуя, как уходят силы и тоска овладевает сердцем.

— Жизнь моя застрахована, — проговорил мистер Полли, — лавка — тоже. Не думаю, чтобы это повредило ей или кому-нибудь еще.

Он засунул руки в карманы.

— Незачем больше мучиться, — прошептал мистер Полли и стал обдумывать план самоубийства.

Оказалось, что обдумывание плана — очень интересное занятие. Лицо его слегка прояснилось, шаг участился.

Нет в мире более целительного средства против ипохондрии, чем быстрая ходьба и усиленная работа мысли, направленная на конкретное дело; скоро выражение озабоченности исчезло с лица мистера Полли. Все надо тщательно обмозговать и проделать в строгой тайне, а то будут неприятности со страховым агентством. И мистер Полли стал придумывать, как все устроить наилучшим образом…

Мистер Полли гулял очень долго; в самом деле, какой смысл спешить в лавку, когда ты не только банкрот без пяти минут, но и скоро покончишь все счеты с жизнью? Съеденный им обед и восточный ветер потеряли над ним власть, и когда наконец он вступил на Хай-стрит, его лицо было как никогда безоблачным, и он ощущал сильный голод, что, впрочем, свойственно людям с расстроенным пищеварением. Он зашел к бакалейщику и купил банку ярко-розового филе лосося, хотя стоила она довольно дорого, решив съесть его за ужином с уксусом, солью и перцем.

Так он и сделал, и, поскольку они с Мириэм и вообще-то редко говорили, а сегодня Мириэм из гордости и по причине его недавнего плохого поведения как воды в рот набрала, он ел торопливо, жадно, и скоро лицо его опять помрачнело. Он ел один, Мириэм отказалась, демонстрируя этим свое негодование подобной расточительностью супруга. Потом мистер Полли отправился побродить по Хай-стрит и еще раз убедился, что более мерзкой улицы нет на всем свете, закурил было трубку, но она показалась ему вонючей, горькой, и он уныло поплелся спать.

Мистер Полли проспал час или два, потом вдруг проснулся и, созерцая спину свернувшейся в калачик Мириэм, опять стал размышлять над загадкой бытия, и опять засияла для него заманчивая мысль о возможности покончить со всем, что терзает и мучает его, засияла, как путеводная звезда над мраком его неудавшейся жизни.