"2012 Хроники смутного времени" - читать интересную книгу автора (Зубарев Евгений)

Глава двадцать вторая

Вся последующая неделя стала цепью событий, на которые я уже никак не мог повлиять, даже если бы очень захотел. Я стал центром какого-то бурного водоворота, который засосал меня в свою пучину целиком, не оставляя малейшего шанса выбраться на поверхность или хотя бы вздохнуть.

«Коломенские» пришли на третий день после расстрела наркоманов — колонной из четырех милицейских «козелков» и двух легковушек с отломанными дверями. Нам неслыханно повезло, что они появились утром, когда дети еще завтракали, а не гуляли в саду, потому что бандиты сразу начали беспорядочно стрелять по автобусу и окнам здания, даже не пытаясь вести переговоры о сдаче.

Юля в тот момент кормила младших на втором этаже, а Валентина — старших на первом, но обе женщины одновременно приняли самое верное решение — загнали детей в коридор первого этажа. Он не простреливался с фасада, а чтобы защититься от обстрелов с торца, женщины начали строить под руководством Олега Мееровича баррикады из мебели.

Внизу я им был не нужен, и я бегом помчался на крышу, умоляя всех святых, чтобы урки не успели перемахнуть через забор и попасть в «мертвую зону».

Они не успели — они вообще никуда не спешили, эти вальяжные наглые твари, привыкшие за последние

недели к безоговорочному повиновению всех окрестных аборигенов — от областных боссов до зашуганных участковых, не говоря уже о простых обывателях. Поэтому я легко снял сразу двоих габаритных мужиков, картинно, от бедра, поливавших наш уже и без того изрешеченный «Икарус» из автоматов.

Автоматная очередь с крыши и смерть двоих соратников ничуть не обескуражила остальных — посмотреть, отчего вдруг упали эти двое, вылезли из машин еще человек пять, и я торопливо стрелял по ним короткими очередями, понимая, что скоро халява закончится и враг начнет действовать намного умнее и хладнокровнее, а у меня всего шесть магазинов и один боец — я сам.

Впрочем, до умных действий тогда у них так и не дошло — эти кретины еще больше часа изображали Крепких Орешков, бегая у меня на прицеле вокруг забора, но так и не додумались прорваться в сад.

К обеду я насчитал, три верных трупа и порядка десяти раненых, а меня только пару раз зацепило, причем все в то же левое плечо. Я даже перевязываться не стал, потому что все нужное в этом плече уже было — и бинты, и антибиотики…

Урки «просекли фишку» только после того, как у меня со второго раза получилось выстрелить из гранатомета — первый раз я просто уронил трубу с крыши на козырек над входом, и граната взорвалась там, обрушив козырек и выбив все окна на втором этаже.

А вот второй выстрел получился удачным — граната угодила прямо в «козелок», и он остался чадить жирным черным дымом перед самой калиткой сада. Вот тогда остальные машины и рванули от нас, суетливо и нервно пересекая пустырь, и я от души поработал по движущимся мишеням. Если бы не солнце, которое слепило мне глаза, до спасительного угла ближайшей пятиэтажки доехали бы немногие. Впрочем, еще один «козелок» на пустыре все-таки остался, не добравшись

до жилых кварталов метров тридцать, и это тоже было победой.

Очень довольный собой, я стоял на крыше, выпрямившись во весь рост, когда услышал за спиной знакомый бас Олега Мееровича:

— Наш юный фюрер осматривает театр будущих военных действий? Кстати, Москва там! — и он показал,где, по его мнению, находилась Москва.

Как я его тогда не пристрелил, не понимаю.

Впрочем, визит психиатра оказался кстати — мы поделили пополам сектора обстрела, и у меня появилось время, чтобы немного передохнуть. Но тут завибрировал телефон у меня в кармане

— Приветствую лидера «Гризли»! —услышал я голос Сыроежкина.— У вас там сегодня жарко, я смотрю.

— Откуда смотришь?

— С крыши, разумеется. Я, не поверишь, веду прямой репортаж с шестнадцатиэтажной точки в центре города. Помахать тебе ручкой?

Я осмотрелся по сторонам и действительно заметил точечную многоэтажку, на крыше которой копошились черные фигурки.

— Ну, как насчет очередной программной речи в перерыве между боями? Мне нужен пронзительный текст на фоне трассирующих пуль,— заявил Иван все так же глумливо, и меня не на шутку начал раздражать этот тон. А еще мне показалось, что телеоператора заметил Олег Меерович и теперь косился на меня с откровенной ухмылкой, довольно глупой в нашем теперешнем положении. Им всем смешно, бляха-муха.

— Вань, ты что, в самом деле сейчас в прямом эфире? — не поверил я.

— Ну да. Эту картинку я продаю сразу двум телекомпаниям,— с некоторым недоумением отозвался Иван.

Он действительно не понимал, что делает: для него это был «боевичок» с хорошими расценками за каждую

отснятую минуту. Я, конечно, тоже не тургеневская девушка, но продавать расстрел в прямом эфире не сумел бы, это точно.

— Слушай сюда, придурок,— произнес я внятно.— Твое кино сейчас смотрят все, и «коломенские» — тоже. Ты же наводчиком сейчас работаешь, урод! Когда у тебя на экране задымит наш садик, можешь пустить титры — типа, тридцать пять детишек и четверо взрослых сгорели в ходе очередной бандитской разборки в городе Кашира.

— Не ори на меня, истеричка,— спокойно ответил Иван.— Я — репортер. Мое дело — снимать. Если сгоришь — сниму и озвучу за кадром, чтоб люди знали, кто и почему там в Кашире сгорел. Пока. И удачи тебе, «гризли» хренов.

— Да пошел ты…

Минут через десять нашу крышу накрыл такой плотный огонь из чего-то крупнокалиберного и многоствольного, что там не только стоять — лежать стало тревожно.

Пули срезали сначала все антенны, потом раскрошили вентиляционные трубы, а потом неумолимый смертельный поток начал сносить даже каменное ограждение крыши. О том, чтобы в такой обстановке поднять голову выше двадцати сантиметров от горячего рубероида, не стоило и говорить.

— Они, наверное, сейчас в атаку пошли, пока мы их

не видим!— проорал психиатр, вжавшись в крышу, как ящерица.

Я смог только кивнуть и тут снова зазвонил телефон.

— Слышь ты, «гризли» хренов!..— Это был Иван Сыроежкин.— Они там на тебя в атаку пошли. На трех машинах со стороны пустыря, и еще две группы пешим порядком с юга двигаются, мимо трансформаторной будки.

— Спасибо,— буркнул я.

— Не за что. Кстати, камеру я на них повернул. Так что не ссы, вождь, как ты там позорно залег, народ не увидит…

«Позорно залег». Интересно, а что я должен делать — встать и отбивать пули своей впалой грудью?

Тут у меня снова зазвонил телефон, и я выматерился в ревущее пулями небо. Я сегодня очень популярный абонент.

— Привет, дорогой! У нас страшная беда — мы тут пришли с пляжа в номер, а у нас украли вещи, представляешь? — сообщила Ленка.

— Представляю,— сказал я, сам удивляясь своему спокойствию.— А карта банковская цела?..

Мне пришлось вжаться в симпатичную нишу между бортиком крыши и вентиляционной стойкой.

— Карта цела, я ее всегда с собой ношу,— утешила Ленка.— Но украли мой сарафанчик, такой веселенький, в крупный горошек, с прозрачными бретельками, помнишь, мы его в Апрашке покупали за пять тысяч, ты тогда кричал, что дорого. Еще фотик сперли, с карточкой на два гига. Так жалко, столько фоток там было. А из Лизкиных вещей стибрили только курточку зеленую, с медвежатами смешными на спине, помнишь, мы ее покупали со скидкой в «Детском мире» за…

— Помню, конечно,— оборвал я жену, и тут на крыше начали рваться минометные мины, и осколки градом застучали вокруг.

— У тебя там помехи какие-то… — сказала Ленка.

— Да, помехи!— проорал я в промежутке между разрывами.— Извини, дорогая, у меня сейчас времени мало, я потом тебе перезвоню, ладно?

— Никогда у тебя нет на нас времени,— расстроилась Ленка.— Ну, хотя бы скажи — ты меня любишь? Да? А как ты меня любишь?

Сразу по два минометных разрыва ухнули на крыше и на втором этаже одновременно, и я, не удержавшись, заорал от страха:

— Бля-я-я!..

— Ну ты и хамло! — возмутилась Ленка и отключила телефон.

Я осмотрелся по сторонам и в метре от себя неожиданно увидел страшное окровавленное лицо. Олег Мее-рович грустно смотрел на меня, часто моргая слезящимися глазами, и даже не пытался вытереть кровь из иззубренной рваной раны на лбу.

— Вас осколок задел,— крикнул я ему, но он только чаще заморгал.

— Уходим отсюда! — крикнул я и пополз к чердачному люку.

Я очень надеялся, что психиатр сможет сам покинуть крышу — тащить под огнем такую тушу я бы точно не смог.

Мы спустились на второй этаж, по колено засыпанный трухой от остатков мебели. Потом проскочили смертельно опасный северный участок здания — здесь целый угол был оторван непонятным, но очень мощным оружием, и в образовавшуюся дыру летели пули сразу с трех направлений.

В коридоре первого этажа стоял тихий плач — дети лежали на полу, закрыв головы руками. Трое лежали отдельно от остальных, в темной луже, и я сразу понял, что случилось самое страшное… Валентина повернула ко мне испачканное кровью лицо:

— К нам сюда какая-то бомба залетела. Близнецов

сразу убило, а Ксюше обе ножки оторвало, она без соз

нания сейчас. А у нас ведь даже анальгина нет!

Чужой без предупреждения взорвался у меня в голове горячим кровавым гейзером, и я, выпрямившись во весь рост, пошел вперед по ставшему сразу очень тесным вестибюлю среди замерших тел взрослых и детей.

На улице время тоже остановилось, и я спокойно дошагал до забора, разыскивая подходящую мишень для своего автомата. Впрочем, больше всего мне хотелось резать врага штык-ножом, но я сдержал себя, понимая, что действовать таким способом нерационально.

Две пешие группы урок, о которых предупреждал Иван, как раз подошли к ограде с южной стороны сада, и я, присев для пущей точности на одно колено, начал работать по ним из кустов, экономно стреляя одиночными.

Эти твари поняли, что их убивают, только после десятка моих выстрелов. Зато, когда живые осознали опасность, они развернулись и бросились бежать. Стрелять в их вонючие задницы было одно удовольствие…

Чужой успел предупредить меня, когда с севера подобрались урки на уцелевшем «козелке» и ударили по моим заветным кустикам из ручного миномета. Я вышел на них слева, и пока они разворачивали свои удивленные рыла, выпалил в них весь автоматный рожок. Потом я перемахнул ограду и все-таки не удержался — добежал до полыхающей машины и несколько минут кромсал корчившиеся на земле тела штык-ножом.

Потом я поднял глаза на пустырь и понял, что проиграл — по пустырю уверенно ехал БМП, и ее пушка, как и оба пулемета, смотрели мне прямо в лицо.

Чужой опять вскипел в мозгу кровавой пеной, но я не поддался на его уговоры убить эту машину штык-ножом. Я рванул назад, в сад, а потом за угол дома, лег там и вынул из кармана обе гранаты, понимая, что кинуть их в броневик мне вряд ли позволят — продырявят пулеметами, едва я покажусь в зоне видимости стрелков.

Это был чистый проигрыш, и даже Чужой признал это, неровными рывками запульсировав в моей голове, а потом спустившись куда-то в грудь, а потом в живот и

ниже… Вот откуда взялось это странное выражение — душа уходит в пятки. Моя душа уходила в пятки, а я ничего не мог с этим поделать.

По дому откуда-то со стороны фасада вдарили из крупнокалиберных пулеметов, а потом опять заработал миномет. После нескольких взрывов с первого этажа донесся жуткий, корежащий душу детский рев, и я понял, что урки опять попали в коридор.

Я застонал от бессильной злобы, закрывая глаза и уши, чтобы не видеть этого кошмара и хотя бы не слышать криков умирающих детей. А потом на меня нашло прояснение — я взял по гранате в каждую руку, вынул из них чеки и, зажав спусковые скобы, пошел на броневик. При этом я вовсе не чувствовал себя героем — больше всего меня глодала мысль о глупой, дурацкой ошибке, которую мы все совершили, оставшись в этой долбаной западне — в долбаном садике трижды долба-ной Каширы.

Мне хотелось умереть от обиды, и я шел умирать, но еще сильнее мне хотелось наказать за свою ошибку как можно большее количество ублюдков вокруг.

Впрочем, они не стали убивать меня сразу — я успел пройти метров пятьдесят по пустырю навстречу броневику, когда он вдруг остановился и из его люка посыпались на землю люди в знакомых до отвращения спортивных костюмах, но с черно-красными повязками на рукавах.

Я искренне надеялся, что они кинутся на меня врукопашную и тогда получится порвать их руками, но они, сделав пару шагов ко мне, вдруг выстроились в линию, показав сжатые в салюте кулаки.

— Честь и порядок! — заорали они, прижимая кулаки к правому виску.— Вождю Антону — слава и честь!

В совершеннейшем изумлении я тоже приложил сжатый кулак к своему виску. Судя по всему, это был верный отзыв, потому что шеренга еще раз дрогнула в дружном порыве, выкрикнув мне в лицо:

— Да, вождь! Да, честь! Честь и порядок!

Я замотал контуженной головой, отгоняя бредовые ассоциации, но когда мужики в спортивных костюмах опять завели свою шарманку про «честь и порядок!», я едва не ответил им, что Гитлер давно уже капут.

Стрельба вокруг неожиданно стихла, и я никак не мог понять, куда же подевались злобные урки. Те люди, что сейчас стояли передо мной, на бандитов были не похожи — чистые, выбритые до синевы лица, а в глазах — странная в такой ситуации преданность и даже обожание.

Чужой завозился под черепом, пришел в себя и начал бодро выбираться наверх, из самых пяток. Угнездившись в моей голове на привычном месте, где-то в районе затылка, этот старый вояка напомнил мне про снятые с чеки гранаты, которые я так и держал в потных руках.

— Оружие есть? — осипшим от напряжения голосом спросил я у ближайшего визитера, лысого щекастого крепыша лет пятидесяти.

Лысый выкатил на меня глаза и восторженно гаркнул:

— Так точно! Оружие есть!

После чего добавил, деликатно понизив голос:

— Патронов только нет ни хрена, вождь Антон…

Всего их прибыло человек пятнадцать — курсанты и преподаватели Каширского артиллерийского училища, с восторгом узнавшие из телевизионного репортажа, что в их город наконец вошли те самые знаменитые «гризли» и ведут сейчас отчаянный бой с бандой «коломенских» в Южном микрорайоне.

Я быстро вооружил этих сумасшедших всем, что нашлось в нашем арсенале, а потом мы пошли в атаку на учебном, но вполне надежном БМП.

Не знаю, как там полагается действовать в теории общевойскового боя, а на практике большую часть вражеских огневых точек мы просто раздавили. Все-таки бронетехника в городе рулит, если к ней прилагаются настоящие бойцы. Мои новые бойцы оказались настоящими — никто не прятался за спины, не ныл, если цепляло пулей или осколком, а уж команды выполняли беспрекословно, не задумываясь о последствиях.

Северный квартал мы зачистили часам к пяти вечера, а потом больше двух часов штурмовали минометное гнездо на крыше соседней пятиэтажки. Минометчика я брал лично, и мне невероятно повезло — я взял его целым и невредимым.

Потом я позвонил Сыроежкину, и когда он прибыл, я на скорую руку сочинил ритуал казни, которую Иван снял, не дрогнув ни единым мускулом своего вечно небритого лица.

Минометчиком оказался красивый рослый парень лет двадцати пяти, и когда я привел его на проволочном аркане в садик, Юля с Валентиной попытались даже отбить его у меня, умоляя «не делать этого, потому что это дикость и варварство».

Но потом в садик привели еще пару пленных, которые с готовностью указали на того, кто так ловко

забрасывал мины в окна первого этажа, и обе женщины успокоились. Они даже помогли бойцам вынести три детских трупика к основанию фонарного столба, на котором я лично вздернул минометчика.Трупов было три, потому что девочка Ксюша тоже умерла — по счастью, так и не придя в сознание. Раненых детей вообще было много, и мы пока не понимали, сможем ли спасти их без квалифицированной медпомощи.

Других пленных я решил не вешать — не заслужили. Их просто расстреляли там же, у столба, и Иван сразу уехал, даже не попрощавшись со мной. Я понял эта так, что он не согласен с моими действиями. Но я тоже не хотел это обсуждать, потому что твердо знал: я все делаю правильно.

Сразу после казни я построил личный состав, и лысый крепыш наконец представился по полной форме, преданно выкатив глазки:

— Михаил Холмогоров! Профессор кафедры баллистики Каширского артиллерийского училища. Майор в отставке.

Бойцы у него за спиной тут же принялись орать «Честь и порядок!», а я торжественно салютовал им сжатым у правого виска кулаком.

Мне, правда, не понравился ответный выкрик: «Да, вождь!» С этим ритуалом Холмогоров явно перемудрил — я понял это, увидев хмурое лицо Олега Мееро-вича, соблаговолившего выбраться из садика на шум и вставшего неподалеку с детским горшком в руках и «беломориной» в зубах.

Устыдившись, я гаркнул бойцам:

— Молчать!

Они послушно замерли, и в наступившей тишине я спокойно сказал:

— Меня действительно зовут Антон, и я действительно «гризли». Но мне не нравится слово «вождь». Меня устраивает слово «товарищ». Или «соратник», если вам не по душе коммунистические ассоциации. Итак, меня зовут «соратник Антон». Вопросы есть?

— Никак нет, соратник Антон! — послушно рявкнули они хором, и майор Холмогоров орал громче всех.

Весь вечер и целые сутки потом прошли в странных, каких-то вздорных перестрелках. В результате мы не только зачистили микрорайон от коломенских упырей, но и захватили богатые трофеи — «жигули» на ходу, водовозку на базе «ЗИЛа» и несколько ящиков боеприпасов. При этом каждый бой начинался и заканчивался одинаково — случайно обнаружив себя, противник тут же удирал сломя голову под шквальным огнем моих бойцов. Видимо, дело было в нашем неоспоримом психологическом преимуществе — мы знали, за что

воюем, а урки об этом даже не догадывались. Или же Иван так накачал своими репортажами горожан — простые люди высыпали на улицы, не дожидаясь окончания пальбы, и орали «Честь и порядок!» такими запо-лошными голосами, что заглушали уханье миномета.

Я и не знал, что в районе выжило так много обывателей — пустынные доселе улицы вдруг заполнились народом, и, чтобы навести должный порядок, мы с майором отобрали из добровольцев человек тридцать самых достойных, торжественно обозвали их Первым Добровольческим корпусом и направили патрулировать улицы, дав в усиление к каждому патрулю по одному курсанту-артиллеристу.В тот же день мы вывесили на крыше садика черно-красное полотнище, наспех сшитое Валентиной из оконных гардин — черных и красных, разумеется. Еще Валя успела настрочить из того же материала с полсотни черно-красных повязок. Из их вручения соратникам Добровольческого корпуса мы устроили праздник, поглазеть на который явилось несколько тысяч гражданских и две съемочные группы московских стрингеров.

Без Ивана, конечно, тоже не обошлось — он наконец оттаял после нашей недавней размолвки и разговаривал со мной вполне миролюбиво, хотя и несколько настороженно.

— Я смотрю, ты теперь вместо коммунальных служб рулишь,— спрашивал он меня, с интересом наблюдая, как в вечерних сумерках под прикрытием курсантов бригада ремонтников восстанавливает развороченный минами участок водопровода возле садика.

Нам срочно была нужна вода — раненых требовалось помыть, чтобы не допустить гнойных воспалений, да и кормить такую ораву прибывших соратников без воды тоже было затруднительно.

Я кивнул Ивану, соглашаясь, — нам вообще предстояло быть заменой всему, что еще недавно, этой весной, худо-бедно, но функционировало в Кашире.

На вечернем построении личного состава я даже прочитал об этом речь. Объявил, что власть в городе переходит к Движению, и напомнил о наших правилах, главным из которых я считал Правило превентивного убийства — соратники имеют право убивать мародеров на месте, не дожидаясь нападения. Это же правило распространяется на всех, кто разгуливает по городу с оружием и отказывается подчиняться Движению.

Мою речь поддержали сотни восторженных голосов, которые затем слились в один ритмично пульсирующий вой: «Честь и порядок!», «Честь и порядок!», «Честь и порядок!» На этот вой откликнулся даже Чужой, который начал подергиваться в такт крикам, пока щл мысленно его не осадил.

Эта ночь тоже выдалась бессонной — мы с майором планировали работу на завтрашний день, попутно решая десятки мелких и крупных проблем — от организации ночлега пятидесяти добровольцев до срочного ремонта трофейного пулемета Дегтярева, который нам завтра точно понадобится при штурме водонапорной башни.

Заодно Холмогоров поведал мне историю своего войска. Конечно, это были все те же испуганные, забитые каширские обыватели. Но майор Холмогоров (даром что бывший советский замполит!) сумел отыскать в общежитии училища два десятка нормальных, вменяемых иногородних студентов, которым просто некуда было деваться, и организовал их в управляемую исполнительную команду.

Майор рассказал мне свою историю быстрыми, точными фразами, не жалея себя и не приукрашивая события. Его элитную многоэтажку, где одинокий профессор проживал после развода в шикарной трехкомнатной квартире, добропорядочные каширские бюргеры сожгли еще в мае, когда российская погромная волна докатилась до благополучного Подмосковья. Тогда майору дали комнату в общежитии, и там скучающий теоретик от баллистики нашел свой рецепт спасения и сохранения — надо собрать вокруг себя таких же неуверенных в завтрашнем дне обезумевших мужиков и уверенно сказать им, что знаешь, что делать. Этот рецепт позволил майору официально получить должность коменданта и сохранить общежитие. Зато само артучи-лище он уберечь не сумел — оно сгорело в августе, когда дома в стране жгли уже даже не ради поживы, а про-стоо, чтобы посмотреть, как будет гореть — красиво или не очень… Каширское артиллерийское училище горело красиво — там все-таки имелся какой-никакой, но боекомплект.

Больше месяца курсанты и преподаватели выживали в обесточенном общежитии, умудряясь сдерживать напор организованных бандитов и неорганизованных мародеров. Но когда в городе появились вооруженные головорезы из окружившего Москву крысиного кольца, относительно спокойная жизнь закончилась. В первой же стычке с крысами из Кольца Ожидания были зверски убиты трое курсантов-боксеров, на авторитете которых Холмогорову удавалось поддерживать порядок в общежитии, а потом визиты обнаглевших мародеров стали ежедневным унижением для безоружных мужчин — у них было полно учебного оружия, но весь этот хлам со спиленными бойками годился только для устрашения обывателей, а не противодействия профессиональным хищникам.

Понятно, с каким настроением каширцы смотрели телерепортажи Ивана про мифических народных героев с медвежьими мордами на своих (таких же мифических) знаменах. И как только майор Холмогоров увидел по телеку боевое столкновение «гризли» с коломенскими в двух кварталах от здания общаги, решение было принято — в БМП, так напутавший меня вчера, набились все, кроме нескольких человек^ которых оставили охранять семьи.

Ближе к рассвету мы с майором отправились проверять посты и впервые разошлись в оценке одного и того же события — на перекрестке двух проспектов, где мы поставили БМП для контроля за передвижениями обывателей, я лично застукал спящего в карауле добровольца.

Это был пожилой и какой-то рыхлый мужик из недавно набранной команды местных жителей — все они сами просились к нам, буквально умоляли зачислить на довольствие, потом еще клялись на нашем знамени быть верными и исполнительными, и вот теперь это «верное и исполнительное» чмо безмятежно дрыхло на газоне разделительной полосы, примостив нечесаную башку на один из пулеметов, с таким трудом добытый нами у врага.

Я молча съездил мужику ботинком по морде, и пока тот растерянно озирался, встав на четвереньки, добавил с ноги еще раз, посильнее. Потом я отстегнул ремень с его пулемета и связал оглушенному, беспомощно барахтающемуся на земле добровольцу руки за спиной.

На шум из БМП выскочили еще двое расхристанных полуодетых бойцов, которые вытаращили на нас красные от недосыпа глаза.

— Ваш человек? — спросил я, и они оба кивнули, встав на всякий случай по стойке смирно.

— Надо отвечать «так точно, соратник Антон!»,— объяснил я, доставая из-за пазухи помпу, и они тут же гаркнули сиплыми спросонок голосами:

— Так точно, соратник Антон!

— Почему ваш человек спал в карауле?

Оба добровольца одинаково неуверенно пожали плечами, и я начал заводиться от одного вида этих слизняков.

— В городе идут боевые действия! Мы ждем атаки коломенской братвы! Из Кольца Ожидания постоянно просачиваются разные твари! А это мурло спит на посту! — заорал я в ночной тишине и стало слышно, как зашевелились бойцы в секрете на остановке напротив.

— Честь и порядок! — вдруг заорали оба добровольца, окончательно проснувшись, и майор рявкнул на них раздраженно:

— Молчать!

Я убрал помпу на место — сейчас она только мешала.

— Завтра утром ты будешь расстрелян перед строем! — сообщил я связанному добровольцу, и он тупо кивнул огромной головой, легко соглашаясь с каждым моим словом.

Идиот, он даже не вдумывался в то, что я ему говорил. Зато вдумался майор — он робко тронул меня за плечо и заговорил тихим, вкрадчивым голосом:

— Соратник Антон, прошу вас на первый раз простить добровольца Кузьменко. Вчера тяжелый день был, люди устали, не все выдерживают…

— У нас каждый день теперь будет тяжелым! — ответил я, искренне не понимая, как люди могут быть такими беспечными.— Боец, заснувший на посту, нарушил присягу! Всякий нарушитель присяги должен быть расстрелян! Мы не будем либеральничать!

Мне показалось, что окружающие не очень верят в реальность обещанного мною расстрела, и я с большей, чем следовало, энергией поднял добровольца с земли, задрав его связанные кисти рук выше плеч.

Доброволец застонал от боли, и я снова гаркнул ему в лицо:

— Ты нарушил присягу! Ты будешь расстрелян! Я повел его назад, в Штаб, за мной молча пошел Холмогоров, а оба добровольца остались стоять на посту,бормоча, как заведенные: «честь и порядок!», «честь ипорядок!», «честь и порядок!».

Мы не успели дойти до пустыря перед садиком, как» с той стороны донеслось преувеличенно бодрое:

— Стой, кто идет! Стой, стрелять буду!

— «Панда»,— буркнул текущий пароль Холмогоров,несомненно, понимая причины этой демонстрации. Все же слышали, как мы только что орали на проштрафившегося бойца, и никому не охота было попадать под горячую руку начальства.

Я грубо толкнул подуставшего добровольца, и тот покорно зашагал быстрее, тихо постанывая от боли в заломленных руках.

Впрочем, у меня настроение было не лучше — я угодил в ловушку собственной принципиальности. Если утром, уже через два часа, я не расстреляю этого несчастного добровольца Кузьменко, все бойцы узнают, что можно спать на посту, а им за это ничего не будет.

Значит, придется стрелять. Но если у него тут семья, да еще прибегут из домов соседи, устроят плач и стенания, то такой расстрел обозлит людей, а не мобилизует.

Я не знал, что делать, но понимал, что верное решение должно быть найдено, иначе у меня из этих людей получится не боеспособная часть, а пионерский отряд.

У нас не было подходящего помещения для содержания арестантов, и я оставил Кузьменко в саду под присмотром двух холмогоровских курсантов — спокойных, уверенных в себе ребят,, которые приветствовали меня без глупого подобострастия, зато тепло и уважительно. На арестанта они смотрели с явным презрением.— слабак!

Я прошел вестибюль и наткнулся на Олега Меерови-ча — психиатр курил папироску в кресле. Увидев меня, он подошел с очень строгим лицом.

— Доброй ночи, Антон! — сказал он звенящим от напряжения голосом.

Я остановился, понимая, что сейчас последует продолжение. Майор тоже притормозил, с любопытством разглядывая забинтованную голову психиатра — позавчера на крыше доктора здорово поцарапало осколками мин.

— Скажите, любезнейший вождь, всех неприятных вам людишек мы будем отправлять в газенваген? Или сразу в Оку? Должен предупредить — сразу в Оку дешевле, а то бюджет на газовые камеры в этом году правительством еще не утвержден!

Меня ужасно коробил этот душный либеральный юмор, которым дед потчевал меня последние дни, но как заставить психиатра заткнуться, я не понимал. Не стрелять же в него, в самом деле? Хотя, признаю, бывали моменты, когда рука сама тянулась к помпе и, чтобы отменить это неверное движение, мне не раз и не два приходилось кусать губы, чтобы опомниться и остановиться.

— Соратник Антон, я вам нужен? —деликатно кашлянул майор, стараясь не смотреть на психиатра. Не хочет, стало быть, присутствовать при назревающей ссоре лидеров Движения.

Пришлось его разочаровать:

— Вы тоже понадобитесь, майор. Мы должны принять решение по добровольцу Кузьменко. И мне хотелось бы выслушать ваши соображения. Как и мнение соратника Ароновича.

Холмогоров насупился, услышав фамилию деда, и мне пришлось представить психиатра поподробнее, чтобы майор и думать забыл демонстрировать здесь свой дурацкий антисемитизм.

— Олег Аронович — комиссар Движения. Специальность — психиатр, может залечить даже разжижение мозга. А еще он очень принципиальный товарищ. Кстати, одинаково метко стреляет с двух рук.

— А-а-а,— промычал в ответ майор Холмогоров. Впрочем, руки доктору не подал.

Аронович бросил на майора презрительный взгляд, но промолчал.

— Соратник Антон! — начал доктор, нависая у меня над головой огромной тушей.— Как, стало быть, комиссар Движения я вам чисто по-нашему, по-комиссарски,советую — остановитесь! Расстрелы только ожесточают людей. Одно дело, когда вы уничтожаете врагов в бою, другое — когда ставите к стенке пленных. А теперь еще, судя по вашим полуночным крикам, и добровольцев навострились пулями воспитывать. Вы растеряете кредит доверия людей еще быстрее, чем получили его. Кстати, и получили вы этот кредит доверия по чистой случайности. Вы — типичный продукт телевизионных технологий, и, если про вас начнут распространять негативную, пугающую обывателя информацию, с вашим Движением будет покончено. Штыком и автоматом рай на земле не построишь!

— Вообще-то задача власти вовсе не в том, чтобы построить рай на земле,— возразил я.— У власти совсем иная цель — не допустить, чтобы жизнь на земле превратилась в ад.

Майор равнодушно выслушал нас обоих, а потом скривил в нехорошей усмешке рот и напустился на «гнилых либералов», которых «в свое время не придушили», и вот теперь из-за попустительства таких, как они, и распустилась в стране всякая подлая дрянь… Тут дед не выдержал и ответил ему, после чего они ; тут же сцепились в словесной пикировке и очень бы-: стро мне надоели.

' На шум в холл вышла Юля Назаретян в белом больничном халате — накануне вечером я передал ей в подчинение сразу десять добровольцев, ухаживать за ранеными и детьми, и Юля с готовностью взялась за эту нелегкую работу.

Сейчас у нее было злое, раздраженное лицо.

— Уважаемые соратники, вы чего тут разорались?

Вы даже контуженых бойцов разбудили, не говоря уже о детях!

Я взглянул на часы: полшестого.

— Да, господа соратники, закрываем дискуссию…

Психиатр достал папиросу, но закурил ее только с третьей или четвертой попытки — у него заметно дрожали руки.

— Через полчаса постройте весь личный состав, не занятый в караулах, на пустыре перед штабом,— приказал я майору, и тот с подчеркнутой готовностью отсалютовал мне кулаком возле правого виска.

Я также акцентированно отсалютовал ему, потом деду и Юлии и пошел на второй этаж — мне нужна была плотная лента ткани, а там после памятного пулеметного обстрела до сих пор валялись изрезанные пулями портьеры.

Доброволец Кузьменко наконец осознал, к чему ему следует готовиться,— когда я пришел за ним в беседку, он поднял на меня свои печальные коровьи глаза и заблажил:

— Не стреляйте меня, люди добрые! Семья у меня

осталась — жена — инвалид и дочка малая… Шесть лет

ей всего! Погибнут они без меня! Не стреляйте!

Я молча взял его за плечо, и он взвизгнул от боли — видно, свело судорогой связанные за спиной руки. Вот такого — то визжащего от боли, то умоляющего, испуганного — я провел его по периметру забора вокруг Штаба, а потом вывел на середину пустыря, где уже стояли, построенные в каре, курсанты-артиллеристы и добровольцы Первого корпуса.

Кузьменко послушно встал на колени, и я завязал ему глаза куском портьеры. Потом достал нож и срезал у него с рукава черно-красную повязку Движения.

— Соратники! — закричал я, демонстрируя всем повязку.— Доброволец Кузьменко этой ночью предал не только нас, своих боевых товарищей. Он предал всех жителей Каширы, доверивших нам свои жизни!

Бойцы стояли недвижимо, но все, как один, повернули ко мне свои головы, глядя на середину импровизированного плаца, где скулил от ужаса доброволец Кузьменко.

Я вынул «Иж» и передернул затвор.

В наступившей тишине стали слышны детские голоса, доносившиеся со второго этажа садика — похоже, мы окончательно разбудили их своими дурацкими криками. Бедные дети, которым не дают поспать разные уроды…

Я не стал затягивать процедуру и зачитал свой короткий приговор:

— Именем Движения! За нарушение присяги! — и трижды выстрелил в землю.

После третьего выстрела я сорвал повязку с глаз Кузьменко и перерезал ножом веревку на его запястьях:

— Ты нам больше не соратник.. Пошел отсюда, чмо!

Кузьменко медленно встал, щурясь по сторонам, потом пошел от меня, осторожно пятясь. Возле строя добровольцев он остановился, потирая затекшие руки, и негромко попросил:

— Братцы, не выгоняйте! Я искуплю! Не выгоняйте!Куда я теперь, а?

Ему никто не ответил, а взгляды бойцов были красноречивее любых слов — внезапно стало ясно, что такое изгнание если и не хуже смерти, то уж точно не лучше.

Кузьменко понуро пошел к жилым домам, к жене-инвалиду и дочке шести лет, но на него уже никто не смотрел — все смотрели на меня.

Я поймал одобрительный взгляд психиатра, не поленившегося явиться на казнь, против которой он так яростно возражал, и снова, в который уже раз, понял, что все сделал правильно.

Тогда я поднял кулак и прижал его к правому виску:

— Честь и порядок!

— Честь и порядок! — взорвалась в ответ сотня глоток, и эхо этого взрыва еще долго гуляло по утренней Кашире.