"В поисках древних кладов" - читать интересную книгу автора (Смит Уилбур)

* * *

— Я человек умеренного достатка, — серьезно говорил Клинтон Кодрингтон, обращаясь к Робин. — Со времен службы гардемарином я всегда откладывал часть зарплаты, остававшейся от жизненно необходимых расходов, а в последние годы мне сопутствовала удача в том, что касается призовых денег. В совокупности с доставшимся мне от матери наследством это позволит достойно содержать жену.

В тот день они по приглашению португальского губернатора обедали в его дворце, и «вино верде», сопровождавшее трапезу из сочных даров моря и безвкусного жилистого мяса, придало Клинтону храбрости.

После обеда, вместо того чтобы сразу вернуться на корабль, он предложил ей совершить прогулку по главному городу португальских владений на восточном побережье Африканского континента.

Полуразвалившийся экипаж губернатора громыхал по разбитым мостовым и плескался в лужах, образованных вышедшими из берегов сточными канавами. За ними увязалась шумная стайка оборванных малышей-попрошаек, они бежали вприпрыжку, чтобы угнаться за тащившим коляску костлявым мулом с продавленной спиной, и протягивали за милостыней крошечные ручонки с розовыми ладошками. Солнце палило немилосердно, но еще немилосерднее терзали запахи.

Обстановка была не совсем подходящей для того, что задумал Клинтон Кодрингтон, и он был рад, когда поездка закончилась. Он помог Робин выйти из коляски, разогнал попрошаек, бросив на пыльную мостовую пригоршню медных монет, и ввел ее в прохладный сумрак католического собора. Собор был самым величественным зданием в городе, его башни и шпили торжественно возвышались над окружающими хибарами и лачугами.

Робин, однако, было трудно среди этих папистских декораций сосредоточиться на объяснении Клинтона. Ее обступали безвкусно размалеванные идолы, святые и девы в алых нарядах, увитые золотыми листьями. Запах ладана и дрожащее пламя свечей в массивных канделябрах отвлекали, и, хотя ей хотелось услышать от него именно эти слова, она предпочла бы, чтобы Клинтон выбрал для разговора другое место.

В то утро у нее случился внезапный приступ рвоты, и легкая тошнота давала о себе знать и сейчас. Она как врач хорошо знала, что это означает.

Перед визитом вежливости в ветхий дворец португальского губернатора Робин решила, что пора брать инициативу в свои руки. Приступ токсикоза убедил ее, что ситуация не терпит отлагательства, и она раздумывала, как вызвать Клинтона Кодрингтона на некоторые заявления, которые облегчили бы свалившееся на нее бремя.

Когда Зуга еще жил у дяди Уильяма в Кингслинне, она как-то обнаружила в его письменном столе среди учебников по военному делу роман самого сомнительного характера, напечатанный на дешевой бумаге. Украдкой прочитав эту книжицу, она узнала, что женщина может соблазнить мужчину, узнала и окольные пути. К несчастью, автор не дал подробного описания этого процесса. Она даже не была уверена, возможно ли это в коляске и нужно ли в это время что-нибудь говорить, но теперь Клинтон решительным объяснением избавил ее от необходимости экспериментировать. Но радость была несколько омрачена разочарованием, ибо после того, как молодой женщине пришлось принять решение его соблазнить, она поймала себя на том, что с нетерпением ждет осуществления своего замысла.

Теперь, однако, Робин заставила себя сделать внимательное лицо и, если он терял решимость, подбадривала его кивком или жестом.

— Хоть я и не имею влиятельных друзей на службе, мой послужной список позволяет надеяться, что я никогда не получу назначения с половинным жалованьем, и, пусть это и звучит нескромно, могу с уверенностью ожидать, что еще до пятидесяти лет подниму собственный брейд-вымпел.

Это было так похоже на него строить планы на двадцать пять лет вперед. Робин с трудом удалось скрыть раздражение, она предпочитала жить в настоящем или по крайней мере в ближайшем обозримом будущем.

— Должен заметить, что жена адмирала занимает высокое общественное положение, — спокойно продолжал Кодрингтон, и ее раздражение разгоралось сильнее. Положение в обществе было тем, что Робин всегда стремилась завоевать — не как жена адмирала, а как борец с работорговлей, отважный первопроходец в тропической медицине, автор интереснейших книг о путешествиях по Африке.

Она не могла больше сдерживаться, но голос ее был ласков и застенчив:

— Женщина может одновременно быть и женой, и делать собственную карьеру.

Клинтон сурово выпрямился.

— Место жены — дома, — отчеканил он.

Робин открыла рот, потом медленно закрыла. Она понимала, что ее слабость играет ей на руку.

Клинтон продолжал, ободренный ее молчанием:

— Для начала маленький уютный домик на берегу гавани в Портсмуте. Конечно, когда появятся дети, придется искать более подходящее жилище…

— Вы хотите иметь много детей? — все так же ласково спросила она, но щеки ее зарумянились.

— О да, разумеется. По одному в год.

Робин вспомнила неряшливых бледных женщин, с которыми работала: отпрыски висели у них на груди, на руках и ногах, и еще один ребенок непременно сидел в животе. Она вздрогнула, и Клинтон сразу забеспокоился:

— Вам холодно?

— Нет, нет, пожалуйста, продолжайте.

Робин почувствовала себя загнанной в угол и не в первый раз с обидой подумала о роли, которую навязывал ей ее пол.

— Мисс Баллантайн… доктор Баллантайн… я хочу сказать… вы окажете мне великую честь, если согласитесь стать моей женой.

Когда желанный миг наконец настал, оказалось, что она не знает, что сказать, и смущение ее было неподдельным.

— Капитан Кодрингтон, это так неожиданно…

— Не понимаю почему. Я не скрываю своего восхищения вами, а в тот день вы дали мне понять… — Он заколебался и торопливо закончил: — Вы даже позволили мне вас обнять.

Внезапно ей ужасно захотелось от души рассмеяться — если бы он знал, какие планы она с ним связывает! — но Робин с торжественным лицом переменила тему.

— Когда мы сможем пожениться? — спросила она.

— Ну, когда я вернусь в…

— В Занзибаре есть британский консул, а вы направляетесь именно туда, не так ли? — быстро перебила Робин. — Он может совершить церемонию.

Лицо капитана медленно осветилось глубокой радостью.

— О мисс Баллантайн, неужели это значит… могу ли я считать… — Он сделал шаг к ней, и мисс Баллантайн, ярко представив крошечный домик в Портсмуте, битком набитый маленькими светловолосыми копиями Клинтона Кодрингтона, торопливо шагнула назад и продолжила:

— Мне нужно подумать.

Капитан остановился, улыбка слетела с губ, и он грустно произнес:

— Разумеется.

— Это означало бы перемену всей моей жизни, крушение всех планов. Экспедиция — с ней так много связано.

— Я готов ждать год, а если понадобится, и больше. До конца экспедиции, столько, сколько вы пожелаете, — искренне говорил он, и у нее внутри что-то затрепетало.

— Нет, я говорю о нескольких днях, только и всего. — Робин положила руку на его запястье. — Я дам ответ до того, как мы достигнем Келимане. Обещаю вам.

Шейх Юсуф беспокоился. Уже восемь дней большая дхоу неподвижно стояла в пределах видимости берега, а единственный огромный латинский парус безжизненно повис на длинной рее. Днем море было бархатисто-гладким, а долгими безлунными, безветренными ночами пылало фосфорическим пламенем.

Штиль был полный, по поверхности не пробегала ни малейшая рябь. Дхоу стояла не шелохнувшись, словно на твердой земле.

Шейху принадлежала небольшая флотилия торговых судов, уже лет сорок бороздившая Индийский океан. Он досконально знал каждый островок, каждый мыс и все шутки, которые играют с ними приливы. Знал он и великие пути, проложенные по океану течениями, — так почтовый кучер знает каждый поворот и колдобину на дороге между станциями. Шейх мог ходить по ним без компаса и секстанта, преодолевать тысячи километров в открытом океане, ориентируясь только по небесным светилам, и безошибочно достичь великого Африканского Рога или побережья Индии и вернуться обратно на остров Занзибар.

За сорок лет он ни разу не видел, чтобы в это время года муссон не дул целых восемь дней. Все его расчеты основывались на том, что муссон непрерывно дует с юго-востока, днем и ночью, час за часом, день за днем.

С таким расчетом он и взял груз, полагая, что через шесть дней после загрузки прибудет на Занзибар. Естественно, потери неизбежны, их предусматривали. Десять процентов потерь — по меньшей мере, двадцать — более вероятно, тридцать — приемлемо, сорок — возможно, и даже при потерях в пятьдесят процентов плавание принесет прибыль.

Но не так, как сейчас. Он поднял глаза. С толстой верхушки фок-мачты неподвижно свисал пятиметровый алый стяг занзибарского султана, возлюбленного Аллахом, повелителя оманских арабов и верховного правителя обширных земель в Восточной Африке. Стяг полинял и запылился, как и латинский парус, они совершили уже пятьдесят таких рейсов, прошли через штили и ураганы, испепеляющее солнце и проливные дожди в разгар муссонов. Золотая арабская вязь на флаге была едва различима, и шейх давно потерял счет, сколько раз его снимали с верхушки мачты и несли во главе колонны вооруженных людей в глубь видневшейся на горизонте земли. Сколько раз этот стяг, длинный как змей, победно развевался на ветру, когда он приводил корабль в крепость на острове Занзибар.

Шейх Юсуф снова поймал себя на том, что грезит наяву. Старость берет свое. Он приподнялся на груде подушек и дорогих ковров, расшитых шелком и золотом, и взглянул с капитанского мостика вниз, на палубу полуюта. Команда словно замертво упала в тень паруса. Люди обмотали головы грязными бурнусами, чтобы спастись от жары. Пусть лежат, подумал он, сейчас никто ничего не может поделать, только ждать. Все в руках Всевышнего.

— Нет Бога, кроме Аллаха, — пробормотал Юсуф. — И Магомет пророк его. — Ему не приходило в голову задаваться вопросами о своей судьбе, бранить ее или молиться. На все воля Божья, а Бог велик.

Но он не мог избавиться от сожаления. Впервые за много лет ему достался такой выгодный груз, к тому же по тем же ценам, что и тридцать лет назад. Триста тридцать черных жемчужин, идеально сложенных, молодых, слава Аллаху, всем не больше шестнадцати лет. Они происходили из народа, с каким он никогда не встречался, потому что никогда не вел торговлю так далеко на юге. Только в этот сезон он услышал о новом потоке черного жемчуга из-за гор Джинна, из неведомых земель, откуда никто не возвращался.

Новые рабыни, красивые и стройные, высокие и сильные, с длинными ногами, не походили на хрупких женщин из-за озер: лица их были круглы, как полная луна, зубы крепки и белы.

Шейх Юсуф клевал носом над кальяном, выпуская дым тонкой струйкой, при каждой затяжке вода в чаше тихо булькала. Вокруг рта белая борода стала бледно-желтой. Наполнив легкие, он ощущал, как восхитительное забытье струится по изношенным жилам и изгоняет морозное дыхание старости, что в последнее время все сильнее студит кровь.

Вдруг раздался высокий резкий вопль. Он перекрыл тихий гул голосов, окутывавший дхоу. Этот гул был неотделим от корабля, днем и ночью он поднимался из невольничьего трюма под верхней палубой.

Шейх Юсуф вынул изо рта мундштук, запустил пальцы в клочковатую белую бороду и наклонил голову, прислушиваясь. Вопль не повторился. Возможно, это был последний крик одной из его прекрасных черных жемчужин.

Шейх вздохнул. Пока дхоу лежала в тисках штиля, гул из-под палубы день ото дня становился все тише, и по его звучанию он довольно точно мог прикинуть, каковы будут потери. Он уже потерял по меньшей мере половину. Еще четверть погибнет до того, как он придет на Занзибар, многие умрут даже после высадки, на рынок можно будет выставить лишь самых крепких, да и то после долгого выздоровления.

Другим показателем потерь, хоть и не таким точным, был запах. Некоторые умерли в самый первый день штиля, а без ветра жара стала нестерпимой. В трюмах было еще жарче, трупы наверняка раздулись раза в два. Смрад стоял ужасающий, за тридцать лет он не мог припомнить такой вони. Жаль, что нельзя убрать тела, это можно будет сделать только в порту.

Шейх Юсуф торговал только молодыми девушками. Они меньше ростом и гораздо крепче, чем мужчины тех же лет, их можно загружать плотнее. Он сумел уменьшить расстояние между палубами на пятнадцать сантиметров, это означало, что в трюме удастся соорудить лишнюю палубу.

Женщины имеют замечательную способность обходиться без воды дольше, чем мужчины, они, подобно верблюду в пустыне, могут существовать за счет жира, накопленного на бедрах, ягодицах и груди, а переход через Мозамбикский пролив при самом благоприятном ветре и приливе занимал не меньше пяти дней.

Еще одной причиной, заставлявшей шейха торговать женщинами, были большие потери среди мужчин, подвергаемых при продаже в Китай и на Дальний Восток одной необходимой операции. Китайские покупатели требовали, чтобы все рабы мужского пола до продажи были кастрированы. Это было вполне объяснимой мерой предосторожности против смешения с местным населением, но означало дополнительные убытки для работорговца, который должен был проводить операцию.

И последней причиной было то, что на занзибарском рынке они шли по цене, почти в два раза большей, чем молодые рабы-мужчины.

Прежде чем погрузить живой товар, шейх Юсуф предоставлял ему по крайней мере неделю жиреть в загонах для рабов, позволяя есть и пить столько, сколько могло влезть в их глотки. Потом он их раздевал, заковывал в легкие цепи и при низком приливе переправлял на дхоу, стоявшую на мели на мелководье.

Поднимавшихся на борт девушек укладывали на голые доски в самом низу трюма на левый бок со слегка подогнутыми коленями, так, чтобы колени каждой девушки помещались позади ног ее соседки, животом к спине, как ложки в шкатулке.

Через определенные промежутки цепь пристегивалась к круглым скобам, вбитым в палубу. Это делалось не только для предотвращения мятежей, но и для того, чтобы в бурную погоду тела не перекатывались из стороны в сторону, не сбивались в кучи и не давили тех, кто окажется внизу.

Как только дно трюма покрывалось слоем человеческих тел, сверху устанавливалась следующая палуба, так низко, что и помыслить нельзя было, чтобы сесть или перевернуться. На нее укладывали еще один слой девушек, сверху скова устанавливали палубу.

Чтобы добраться до самых нижних палуб, нужно было слой за слоем расковывать и выгружать уложенные тела и поднимать промежуточные палубы. Нечего было и пытаться проделать это в море. Если пассат держится устойчиво, корабль быстро мчится по проливу, и ветер, направляемый в трюмы системой брезентовых опахал, делает воздух под палубами пригодным для дыхания, а жару переносимой.

Шейх Юсуф снова вздохнул и поднял слезящиеся глаза к ровной голубой линии восточного горизонта.

— Это мой последний рейс, — решил он, по старческой привычке шепча вслух. — Аллах был добр, я богатый человек, у меня много сильных сыновей. Может быть, он дает мне знак. Да, да, это мой последний рейс

Казалось, небо услышало его: алый стяг лениво шелохнулся, как уж, просыпающийся после зимней спячки, медленно приподнялся, и свежий ветер коснулся увядшей морщинистой щеки шейха.

Он резко встал, гибкий и проворный, как человек вдвое моложе своих лет, и шагнул босыми ногами по палубе.

— Вставайте, — крикнул он. — Вставайте, дети мои. Наконец подул ветер. — Пока команда поднималась на ноги, он зажал под мышкой длинный румпель и, откинув голову, любовался, как надувается парус и толстый неуклюжий шест грот-мачты медленно клонится к горизонту, внезапно потемневшему от грозового пассата.

Запах разбудил Клинтона Кодрингтона среди ночи. Он очнулся от кошмара, терзавшего его уже много ночей, и лежал, покрываясь потом, на узкой деревянной койке, но запах не исчезал, и капитан, накинув плащ прямо на голые плечи, поднялся на палубу.

Запах долетал из темноты порывами. Теплый ласковый пассат то дышал йодистым соленым ароматом моря, то нес густую вонь. Этот запах Клинтон не забудет до конца жизни. Так пахнет клетка с хищными зверями, которую никогда не чистили, это вонь экскрементов и гниющего мяса. Кошмар снова навалился на него всей своей тяжестью.

Десять лет назад, когда Клинтон в звании младшего гардемарина служил на «Дикой утке», одной из первых канонерских лодок эскадры по борьбе с работорговлей, они в северных широтах захватили невольничий корабль. Это была шхуна водоизмещением в 300 тонн, приписанная к порту Лиссабон, но идущая под бразильским «удобным флагом», с невероятным названием «Белая ласточка». Клинтона назначили капитаном захваченного судна и приказали отвести его в ближайший португальский порт и представить перед Смешанной судебной комиссией для конфискации в качестве трофея.

Они захватили шхуну в сотне морских миль от бразильского побережья, после того как «Белая ласточка» с пятьюстами черными невольниками на борту почти завершила тяжелейший переход через океан. В соответствии с приказом Кодрингтон развернул шхуну и повел к островам Зеленого Мыса, лежащим по другую сторону экватора. В пути они на три дня застряли в полосе штилей и едва сумели вырваться из их удушающей хватки.

В порту Прая на главном острове Сантьяго Клинтону не дали разрешения выгрузить рабов, и они стояли на рейде шестнадцать дней, ожидая, пока португальский председатель Смешанной судебной комиссии вынесет решение. Наконец после энергичного нажима со стороны владельцев «Белой ласточки» председатель решил, что данный случай не входит в его компетенцию, и приказал Клинтону вести корабль обратно в Бразилию и передать его местным властям.

Клинтон, однако, хорошо представлял, какое решение примет бразильский суд, и вместо этого взял курс на британскую военно-морскую базу на острове Св. Елены. По пути туда корабль с грузом человеческого горя еще раз пересек экватор.

К тому времени, как Он бросил якорь на рейде Джемстауна, оставшиеся в живых рабы в трюмах корабля три раза пересекли океан. Выжило всего двадцать шесть человек, и запах невольничьего судна десять лет преследовал Кодрингтона в самых страшных кошмарах.

Теперь, стоя на темной палубе, он раздувал ноздри. Из тропической ночи доносился тот же самый запах, ужасающий, который не спутаешь ни с чем. Ему пришлось сделать над собой неимоверное усилие, чтобы очнуться от кошмара. Он отдал команду развести пары и ждать рассвета.

Шейх Юсуф, не веря своим глазам, вглядывался в темные очертания, и его охватило уныние. Аллах вконец покинул его.

До судна оставалось еще миль пять. В розовом свете зари оно было едва различимо, но приближалось довольно быстро. Ветер относил в сторону толстый столб черного дыма, неистовый пассат гнал низко сидящее судно по зеленым водам пролива. Ветер раздувал его флаг, и тот был хорошо виден с кормовой палубы дхоу. В старинную окованную латунью и обтянутую кожей подзорную трубу шейх ясно различал белоснежное поле с ярким алым крестом.

Как ненавидел он этот флаг, символ высокомерного, драчливого народа, тиранов океана, поработителей континента. Такие канонерки он видел в Адене и Калькутте, этот флаг развевался в самых дальних уголках морей, где ему доводилось плавать. Работорговец хорошо понимал, что он означает.

Юсуф переложил руль, признавая тем самым, что рейс окончился катастрофическим провалом. Дхоу неохотно развернулась. Рангоут трещал, огромный парус захлопал, его закрепили, и он сумел поймать ветер, дувший в корму.

Казалось бы, им ничто не грозит, с усталой покорностью подумал он. Разумеется, договор султана с занзибарским консулом этих грозных неверных дозволял его подданным вести торговлю черным жемчугом между любыми из владений султана, оговаривая, однако, что заниматься этим прибыльным делом могут только оманские арабы, верные султану. Под флагом султана не смел плавать ни один человек христианского или европейского происхождения, даже обращенный мусульманин, и самим оманским арабам разрешалось вести торговлю только в пределах владений султана.

Договором тщательно определялись границы африканских владений султана, а его, шейха Юсуфа, с грузом из трехсот тридцати живых, умирающих и мертвых невольниц, канонерская лодка перехватила по меньшей мере на сто пятьдесят миль южнее самых дальних границ султанских владений. Воистину пути Аллаха неисповедимы и недоступны людскому пониманию, думал шейх с легким привкусом горечи, мрачно толкая румпель и поворачивая дхоу к берегу.

На носу канонерской лодки тяжело громыхнула пушка, взвился столб порохового дыма, белоснежный в лучах утреннего солнца, как крыло морской птицы. Шейх Юсуф от души сплюнул через подветренный борт и вслух произнес:

— Эль-Шайтан, дьявол.

Так он впервые наградил капитана Клинтона Кодрингтона прозвищем, под которым тот со временем станет известен на всем протяжении Мозамбикского пролива, вплоть до великого Африканского Рога на севере.

Бронзовый винт под кормовым подзором «Черного смеха» оставлял длинный широкий след. Корабль шел под гротом и кливером, но Кодрингтон готов был уменьшить парусность до «боевого положения», как только скорректирует курс судна с учетом того, что дхоу повернула к берегу.

Зуга и Робин следили за погоней с юта. Сдержанное деловитое возбуждение, охватившее команду, заразило и их. Когда дхоу повернула, Зуга громко рассмеялся и воскликнул:

— Уходят! Ату!

Клинтон взглянул на него с заговорщической усмешкой:

— Это невольничий корабль. Даже если бы не было запаха, этот поворот отметает все сомнения.

Робин подалась вперед, всматриваясь в мерзкую дхоу с полинялым грязным парусом. Некрашеный дощатый корпус был похож на зебру: его покрывали полосы человеческих испражнений и других отбросов. Она впервые видела невольничий корабль с ужасающим грузом на борту. Ради этого дочь Фуллера Баллантайна и ехала сюда, и теперь она загорелась желанием сохранить в памяти каждую мелочь, чтобы позже записать ее в дневнике.

— Мистер Денхэм, будьте добры, произведите выстрел из пушки, — скомандовал Клинтон.

Громыхнуло носовое орудие, но дхоу продолжала держаться нового курса.

— Приготовиться к захвату и немедленно спустить шлюпку. — Волнение Клинтона сменилось тревогой. Он обернулся и оглядел абордажную команду. Вооруженные абордажными саблями и пистолетами, они выстроились на шкафуте. Командовал ими молодой мичман.

Клинтон с удовольствием возглавил бы команду, но его рука все еще висела на перевязи, а рана не зажила. Чтобы в бурном море взять дхоу на абордаж и сражаться с ее матросами, нужно было владеть обеими руками и обладать подвижностью, которой лишила его рана. Он с неохотой передал командование Феррису.

Клинтон с мрачным видом взглянул на дхоу:

— Они идут к берегу.

Все молчали, глядя вперед, на невольничий корабль, спешащий к земле.

— Но там коралловый риф, — произнесла за всех Робин, указывая на черные точки, испещрявшие поверхность моря в четверти мили от берега. Они были похожи на ожерелье из акульих зубов. Прибой, движимый пассатом, разбивался о них тысячами бурунов.

— Да, — подтвердил Клинтон. — Они гонят судно на коралловые рифы, а сами спасутся бегством через лагуну.

— Но что будет с невольниками? — в ужасе спросила Робин, и никто ей не ответил.

«Черный смех» настойчиво рвался вперед, но ветер, дувший почти прямо в корму дхоу, развернул ее длинный гик так, что корабль шел под самой выгодной парусностью. Гик был длиннее корпуса, и огромный треугольный парус надувался, почти касаясь воды. Корабль несся на рифы.

— Мы могли бы подрезать их, — громко сказал Зуга, но у него не было моряцкого глаза, способного оценить местоположение и скорость кораблей.

Клинтон Кодрингтон сердито покачал головой:

— Сейчас это невозможно.

Клинтон держал курс до самой последней минуты, и дхоу прошла всего метрах в двухстах перед его носом. На таком расстоянии они могли даже различить лицо рулевого на кормовой палубе. Это был худой старый араб в длинном ниспадающем бурнусе и украшенной кисточкой феске, говорившей, что ее владелец совершил паломничество в Мекку. У его пояса поблескивала золотой филигранью рукоять короткого кривого кинжала — принадлежности шейхов, белая клочковатая борода развевалась на ветру. Он склонился над длинным румпелем и обернулся, глядя на высокий черный корабль, нагонявший его.

— Всадить бы в мерзавца пулю, — прорычал Зуга.

— Поздно, — сказал Клинтон. Дхоу прошла мимо, и канонерская лодка оказалась в опасной близости от грозных коралловых рифов. Клинтон скомандовал старшине-рулевому у штурвала канонерки: — Лечь в дрейф! Стать носом к ветру! — Он повернулся на каблуках. — Абордажная команда, вперед!

Заскрипели шлюпбалки, переполненный вельбот исчез за бортом и опустился в неспокойное море, но дхоу уже бешено раскачивалась в кипящих белых бурунах, окружавших риф.

Мертвый штиль закончился два дня назад, и пассат успел нагнать высокую волну. Низкие зеленые валы с иссеченными ветром спинами катились по проливу, но, едва почувствовав близость земли, свирепо вздымались, их гребни становились прозрачными, как дрожащее зеленое желе, и они неистовыми белыми водоворотами обрушивались на черные клыки рифов.

Дхоу поймала высокий вал и, вскинув корму, помчалась по нему вниз, как прибойная шлюпка, а старый тощий араб скакал у румпеля, словно дрессированная обезьяна, пытаясь удержать ее против напора волны, но дхоу не была приспособлена для таких маневров и воинственно зарылась носом в зеленый ревущий горб. Вода обрушилась на нее зеленой стеной, дхоу неуклюже качнулась вбок, наполовину погрузившись в воду, и напоролась на риф с такой силой, что единственная мачта переломилась на уровне палубы и рухнула за борт, увлекая за собой рею, парус и такелаж.

В одно мгновение дхоу превратилась в разбитую посудину, и на «Черном смехе» отчетливо услышали треск ломающегося днища.

— Они уходят! — сердито пробормотал Клинтон.

Команда покидала дхоу, люди прыгали за борт, стараясь поймать волну. Валы переносили их через рифы в тихие воды лагуны. Они колотили по воде руками и ногами и наконец выбрались на твердую землю.

Среди спасшихся был и старый худой араб-рулевой. Его намокшая борода и бурнус прилипли к телу. Выбравшись на берег, он задрал полы бурнуса до пояса, обнажив тощие ноги и морщинистые ягодицы, с козлиным проворством стремглав помчался по белому берегу и исчез в пальмовой роще.

Вельбот с «Черного смеха» миновал первую полосу бурунов. Мичман на корме взглянул через плечо, оценивая силу прибоя. Дождавшись подходящей волны, вельбот оседлал ее и, бешено раскачиваясь, подлетел к сидящему на рифе корпусу дхоу с подветренной стороны, где вода была спокойнее.

С канонерки видели, как мичман и четверо его людей с пистолетами и абордажными саблями наголо поднялись на борт, но к этому времени последний араб из команды дхоу уже бежал по пляжу, ища убежище в пальмовой роще на берегу лагуны, в полукилометре от них.

Мичман повел людей под палубу. На юте «Черного смеха» ждали их возвращения, рассматривая покинутую дхоу в подзорную трубу. Через минуту мичман снова появился на палубе. Он торопливо подошел к планширу дхоу и перегнулся через него. Его вырвало за борт. Он выпрямился, вытер рот рукавом и прокричал команду, гребцам, ожидавшим в вельботе.

Вельбот сразу отошел от подветренного борта дхоу и понесся через буруны к «Черному смеху».

На палубу поднялся боцман и отдал капитану честь.

— Мистер Феррис кланяется, сэр, и говорит, что ему нужен плотник, чтобы вскрыть палубы для рабов, и два человека с кусачками для цепей. — Он выпалил это на одном дыхании и замолчал, чтобы набрать воздуха в легкие. — Мистер Феррис говорит, под палубами дела хуже некуда, многие заперты, и ему нужен врач…

— Я готова, — перебила Робин.

— Погодите, — воскликнул Кодрингтон, но Робин подобрала юбки и побежала.

— Если моя сестра идет, я тоже иду.

— Отлично, Баллантайн, премного благодарен вам за помощь, — кивнул Клинтон. — Скажите Феррису, что скоро прилив, сегодня полнолуние, посудина даст течь. Приливная волна на этом побережье поднимается на шесть с половиной метров. У него в запасе меньше часа.

На палубе появилась Робин. Она снова сняла юбки и переоделась в брюки. Моряки на палубе с любопытством уставились на нее, но она, не обращая внимания, подошла к борту. Боцман подал ей руку, она спустилась в вельбот, а следом за ней — Зуга с саквояжем в руках.

Мчаться сквозь прибой было одновременно и страшно, и весело; вельбот угрожающе зарывался носом в воду так, что дух захватывало, буруны у бортов шипели и пенились. Гонка закончилась у тяжело нависшего борта дхоу.

По палубе струилась вода, она так накренилась, что Робин пришлось карабкаться вверх на четвереньках. При каждом ударе волны корпус вздрагивал, на палубу накатывали новые потоки воды.

Мичман с абордажной командой снял люки главного трюма. Подойдя к ним, Робин чуть не задохнулась от густой вони, поднимавшейся из квадратного проема. Она полагала, что давно привыкла к запахам смерти и разложения, но такого испытывать ей еще не доводилось.

— Вы привезли кусачки? — спросил мичман, бледный от тошноты и ужаса.

Кусачки представляли собой мощные ножницы, предназначенные для срезания вант и фалов с судна, потерявшего мачты. Двое мужчин подняли через люк связку маленьких черных тел, скованных друг с другом у запястьев и лодыжек клацающими черными цепями, и принялись орудовать кусачками. Это напомнило Робин бумажных кукол, которых она в детстве любила вырезать из свернутого листа бумаги. Потом их растягиваешь, и получается цепочка одинаковых кукол. Кусачки разрубали легкие цепи, и безжизненные тельца падали на палубу.

— Это же дети! — вслух выкрикнула она.

Люди работали в мрачном молчании, вытаскивали невольниц из люков, освобождали от оков и опускали на наклонную мокрую палубу. Робин подхватила первую похожую на скелет фигурку, покрытую коркой засохших рвотных масс и фекалий, ее голова болталась из стороны в сторону.

— Нет.

Признаков жизни не было. Глазные яблоки уже высохли. Она опустила безжизненную голову, и матрос оттащил девушку.

«Нет». Снова «Нет». И «Опять нет». Некоторые трупы уже находились на разных стадиях разложения. По приказу мичмана матросы начали сбрасывать тела за борт, чтобы освободить место для вновь поднимаемых снизу.

Робин нашла первую живую девушку, ее пульс бился еле заметно, дыхание трепетало, и не нужно было быть врачом, чтобы понять, что жизнь в ней едва теплится. Она работала быстро, стараясь выкроить время для тех, чьи шансы выжить казались значительнее.

В борт дхоу ударила еще одна высокая волна. Корпус резко накренился, где-то глубоко внутри хрустнула и заскрипела древесина.

— Прилив надвигается. Действуйте быстрее, — крикнул мичман.

Теперь работа переместилась в трюм. До Робин доносился грохот кувалд и лязг железа: плотники убирали невольничьи палубы.

Зуга, обнаженный до пояса, тоже был внизу. Он возглавил атаку на деревянные баррикады. Он был офицером, привык командовать, и матросы быстро оценили его природную склонность к лидерству.

Суматоха напомнила Робин птичий базар на закате: громко кричат возвращающиеся птицы, пищат, ожидая их, птенцы в гнездах. Дикие пируэты дхоу, треск ломающегося дерева и потоки холодной соленой воды пробудили скопище черных девушек от летаргии приближающейся смерти.

Когда трюм затопило, многие из тех, что лежали на днище, утонули, но некоторые поняли, что прибыла спасательная команда, и громко кричали, собрав последние силы в угасающей надежде.

Вельбот, причаленный к борту невольничьего корабля, переполнился неподвижными телами, в которых еще теплилась жизнь, а поверхность лагуны пестрела сотнями трупов с раздутыми от газа животами. Они покачивались на волнах, как поплавки рыбачьих сетей.

— Перевезите их на корабль, — крикнул мичман гребцам в шлюпке, — и возвращайтесь за новыми. — При этих словах в борт дхоу ударила еще одна волна с белым гребнем. Корабль накренился, но острые зубья кораллов, вцепившиеся в деревянное днище, крепко держали его, не давая опрокинуться.

— Робин! — крикнул из люка Зуга. — Ты нам нужна!

Сначала она на него даже не взглянула, лишь покачала головой стоявшему рядом матросу.

— Она идет. — Матрос безучастно поднял безжизненное тело и перевалил через борт.

Тогда Робин подползла к люку и соскочила внутрь.

Это было похоже на падение в преисподнюю. После полуденного солнца на нее навалилась темнота, она на мгновение остановилась, чтобы дать глазам привыкнуть.

Накренившаяся палуба под ногами была скользкой от нечистот, ей пришлось схватиться за что-то рукой, чтобы не упасть.

Воздух был настолько спертым, что в первую минуту она едва не ударилась в панику, ее словно душили мокрой вонючей подушкой. Она рванулась было наверх, к яркому солнцу, но взяла себя в руки. В животе у нее все перевернулось, к горлу подступил горький комок, она еле-еле сумела сдержать рвоту.

Но едва она огляделась и увидела, что творится вокруг, собственные неудобства были забыты.

— Последняя волна поработала, — прорычал Зуга, поддерживая ее рукой за плечи. — Палубы рухнули.

Палубы сложились, как карточный домик. Во мраке со всех сторон торчали острые щепки, балки скрестились, как лезвия ножниц. Маленькие черные тельца оказались зажаты в тисках, смяты падающими брусьями, размозжены так, что в них с трудом узнавались человеческие останки. Кое-где полуживые создания повисли в воздухе на ножных цепях и слабо корчились, как изувеченные насекомые, или висели неподвижно, раскачиваясь в такт движениям дхоу.

— О святая Мария, матерь Божья, с чего начинать, — прошептала доктор.

Она выпустила опору, шагнула вперед, поскользнулась на покрытой толстым слоем грязи палубе и упала.

Робин сильно стукнулась, спину и нижнюю часть тела пронзила боль, но она заставила себя встать на колени. В этой чудовищной тюрьме собственная боль потеряла значение.

— С тобой все в порядке? — тревожно спросил Зуга, но сестра отстранила его руки.

Одна девушка кричала. Робин подползла к ней. Ноги рабыни ниже колен были сломаны и зажаты балкой из толстого ствола дерева.

— Ты можешь это сдвинуть? — спросила Робин Зугу.

— Нет, с ней все кончено. Пойдем, там другие…

— Нет.

Робин отползла туда, где упал ее саквояж. Боль мучила ужасно, но она загнала ее в глубь сознания.

Она всего один раз в жизни видела, как ампутируют ноги. Когда доктор начала операцию, высвободив одну сломанную ногу, малышка дернулась, а затем безжизненно обмякла. Девушка умерла прежде, чем доктор успела дойти до кости другой ноги, и Робин, плача про себя, оставила тело висеть в тисках деревянной балки.

Доктор потерла руку об руку. Они были окровавлены по локоть, ладони прилипали друг к другу. Ее снедало чувство вины за собственную неудачу, не было сил пошевелиться. Она тупо озиралась по сторонам.

Трюм был затоплен больше чем наполовину, прилив безжалостно наступал.

— Надо выбираться, — окликнул сестру Зуга. Она не повернула головы, брат схватил ее за плечо и грубо встряхнул. — Мы ничего не можем сделать. Эта посудина вот-вот опрокинется.

Робин смотрела в черную вонючую воду, плескавшуюся от одной стороны трюма до другой. Прямо под ней из воды торчала одна-единственная рука, детская ручка с. розовой ладошкой и тонкими нежными пальчиками, протянутыми в призывном жесте. Железный наручник казался слишком большим для тонкого запястья, и под его тяжестью рука медленно исчезла в пучине. Она печально смотрела ей вслед, но резкий оклик Зуги заставил Робин выпрямиться.

— Пошли, черт возьми!

Его лицо было свирепым, на нем отражались все ужасы, увиденные в зловонном полузатопленном трюме.

В разбитый корпус ударила следующая волна, на этот раз ей удалось разбить коралловые клещи. Затрещало, ломаясь, дерево, дхоу медленно покачнулась, зловонные воды черной волной поднялись из темноты и захлестнули их по плечи.

Покореженные невольничьи палубы сломались и смертоносной лавиной съехали в сторону, обнажив еще один слой плотно уложенных черных тел, а потом, ничем не поддерживаемые, рухнули в глубину.

— Робин! Еще немного — и нам не выбраться.

Карабкаясь по балкам и телам, он потащил ее вверх, к квадрату солнечного света.

— Мы не можем их бросить, — сопротивлялась Робин.

— С ними все кончено, черт побери. Вся эта штука тонет. Надо выбираться.

Она вырвала у него руку, оступилась, упала и ударилась обо что-то так сильно, что боль снова пронзила нижнюю часть тела. Робин вскрикнула. Она лежала на боку на груде скованных тел, и в полуметре от нее виднелось чье-то лицо. Девушка была жива. Робин никогда не видела таких глаз, по-соколиному ясных, горевших кошачьей яростью, цвета кипящего меда.

«Эта достаточно сильна!» — подумала Робин и крикнула:

— Помоги, Зуга.

— Ради Бога, Робин.

Она подползла к черной девочке. Палуба угрожающе накренилась, в трюм хлынула новая порция холодной воды.

— Оставь ее, — крикнул Зуга.

Поток воды закружился около головы Робин, и скованная девушка исчезла под ним.

Робин нырнула за ней, вслепую шаря руками под водой, но никак не могла найти девушку. Ею овладела паника.

Она опустила голову под воду. Боль сдавила живот, Робин вскрикнула, набрала в легкие воды и захлебнулась, но наконец ей удалось схватить девушку за плечо. Та боролась за жизнь не менее отчаянно, чем она.

Вместе они вынырнули, кашляя и хватая ртом воздух. Робин держала рот девушки над водой и пыталась приподнять ее выше, но цепь не пускала.

— Зуга, помоги?

Новый поток, воняющий сточными водами, захлестнул ей рот. Обе снова с головой ушли под воду.

Робин подумала, что, наверно, ей уже не выбраться, но продолжала упрямо карабкаться. Одной рукой она обхватила рабыню под мышками, а другой приподняла ей подбородок, чтобы, когда они вынырнут, лицо африканки оказалось над водой и та смогла вдохнуть драгоценный глоток вонючего воздуха. Зуга был с ними.

Брат дважды обмотал цепь вокруг запястья и налег на нее всем весом. В темном трюме Зуга возвышался над ними, как башня, проникающий из люка свет озарял набухшие мускулы на мокрых руках и плечах. Он вытягивал цепь, раскрыв рот в беззвучном крике, на горле набухли синеватые вены.

Их захлестнула еще одна волна, на этот раз Робин не была готова ее встретить. Вода обожгла легкие, Робин поняла, что тонет. Стоило ей выпустить голову и плечи девушки, и Робин смогла бы вздохнуть, но она упрямо вцепилась в нее, внезапно решив, что ни за что не даст этому маленькому существу погибнуть. В глазах девушки она видела яростное желание жить. Робин спасет ее, именно ее, хотя бы одну из этих несчастных она сможет спасти. Должна спасти.

Волна схлынула. Зуга все еще был здесь. Вода струилась по его волосам, заливала лицо и глаза Он переступил, крепче упираясь ногами в тяжелую балку и снова потянул за цепь. Нечеловеческое усилие исторгло из его горла низкий рев.

Круглая скоба, крепившая цепь к палубе, подалась, и Зуга вытащил обеих женщин из воды. Цепь вытянулась следом за ними метра на три и снова застопорилась: ее держала следующая скоба.

Робин не подозревала, что брат так силен. Она ни разу, с самого детства, не видела его обнаженного торса и не догадывалась, что Зуга обладает могучей мускулатурой боксера-профессионала. Но даже он не способен был повторить рывок. Брат закричал, и через открытый люк в трюм спустился молодой мичман. Снова войти в мрачную бездну — для одного этого требуется немалое мужество, подумала Робин, глядя, как мичман несет кусачки. Волоча тяжелый инструмент, он с трудом пробирался к ним в самый низ трюма.

Корпус накренился еще на пять градусов, вода с голодным бульканьем поднялась выше, словно всасывая их тела. Если бы Зуга не вытянул цепь на несколько метров, они бы оказались глубоко под водой.

Брат склонился над Робин, помогая держать голову черной девушки над водой. Мичман нащупал цепь и сжал звено кусачками. Но от тяжелой работы лезвия покоробились и затупились, а мичман, что ни говори, был всего лишь юношей. Зуга оттолкнул его.

На плечах его снова вздулись мускулы, и цепь, лязгнув, лопнула. Зуга перерезал цепь в двух местах, у запястья и у лодыжки, потом бросил кусачки, подхватил худенькое обнаженное тело и, отчаянно барахтаясь, полез вверх, к люку.

Робин пыталась поспевать за братом, но глубоко в животе что-то тянуло, рвалось, как хрупкий пергамент. Боль, как копье, пригвоздила ее к месту. Она согнулась пополам и схватилась за живот, не в силах двинуться с места. Волна ударила в нее, сбила с ног, швырнула через разбитые доски в темную глубину, тьма сомкнулась над головой. Захотелось сдаться на волю волн и тьмы, это так легко, но Робин собрала всю злость и упорство и продолжала бороться. Когда Зуга схватил ее и потащил вверх, к свету, она все еще боролась.

Как только они выбрались из люка на солнце, дхоу опрокинулась, перебросив их через борт, как катапульта. Их обожгло холодом зеленой воды.

Последние слабые крики внутри дхоу стихли. Под безжалостным молотом волн корпус начал разламываться. Робин и Зуга, все еще цепляясь друг за друга, всплыли на поверхность. Сильные руки подхватили обессиленные тела. Перегруженный вельбот угрожающе накренился. Мичман развернул его носом к кипящим бурунам. Матросы отчаянно работали веслами, чтобы удержать шлюпку на волне.

Робин подползла туда, где на дне лодки, на груде тел лежала спасенная ею черная девушка. Она так обрадовалась, что девушка на борту и еще жива, что забыла про боль в сожженных легких и глубокую резь в животе.

Робин перевернула девушку на спину и приподняла ее безвольно мотающуюся голову, чтобы та не билась о борта шлюпки. Крутые валы швыряли лодку так, что девушка рисковала раскроить череп о доски настила.

Она сразу заметила, что девушка старше, чем ей показалось сначала, хотя обезвоженное тело высохло и отощало. Но в бедрах ощущалась зрелая ширина. Ей по меньшей мере шестнадцать, подумала Робин и прикрыла тело брезентом, подальше от мужских взглядов.

Спасенная открыла глаза и серьезно посмотрела на нее. Глаза сохранили цвет кипящего меда, но, пока она вглядывалась в лицо Робин, свирепость сменилась каким-то другим чувством.

— Нги йа бонга, — прошептала девушка, и Робин потрясенно поняла, что понимает эти слова.

Она сразу перенеслась в другую страну, к другой женщине, своей матери. Хелен Баллантайн учила ее этим самым словам, повторяя их, пока Робин не выучила их назубок.

— Нги йа бонга — восхваляю тебя!

Робин попыталась ответить, но разум был измучен испытаниями не меньше, чем тело, к тому же она учила этот язык очень давно, в совершенно другой обстановке, и слова подыскивала с трудом. Запинаясь, она произнесла:

— Велапи уэна — кто ты и откуда?

Глаза африканки удивленно распахнулись.

— Как! — прошептала она — Ты говоришь на языке людей?!

На борт подняли двадцать восемь живых черных девушек. К тому времени как «Черный смех» повернул от берега и снова пустился в путь в открытое море, корпус дхоу развалился, сцепившиеся обломки досок и балок качались на волнах и терлись об обнаженный риф.

Над рифом с пронзительными криками парили морские птицы. Они хрипло ссорились над печальными останками, плавающими среди обломков кораблекрушения, резко срывались вниз, чтобы схватить кусочек полакомей, и снова взмывали, грациозно помахивая перламутровыми крыльями.

Из глубины за рифом стали появляться акулы. Они собирались в стаи и ходили кругами, доводя себя до исступления. Тут и там округлые треугольники спинных плавников рассекали зеленые воды течения. Каждые несколько секунд похожее на торпеду тело в жадном неистовстве вспарывало гладкую поверхность и с пушечным грохотом обрушивалось вниз.

Двадцать восемь из трех с лишним сотен — невелика удача, думала Робин, хромая вдоль вереницы еле живых тел. Сбитые в кровь ноги болью отзывались на каждый шаг. Она видела, что невольницы дошли до последней черты, и это приводило ее в отчаяние. Легко заметить, кто из них окончательно потерял волю к жизни. Она читала труды отца о лечении больных африканцев и знала, насколько важна для первобытных народов воля к жизни. Совершенно здоровый человек может пожелать умереть, и тогда ничто его не спасет.

В ту ночь, несмотря на неустанные заботы доктора, двадцать две девушки умерли, и их сбросили за борт с кормы «Черного смеха». К утру все остальные впали в кому, у них началась лихорадка вследствие почечной недостаточности. Из-за нехватки жидкости их почки сморщились, атрофировались и уже не могли выводить жидкие отходы из организма. Лечение могло быть только одно — заставлять больных пить.

Малышка-нгуни цеплялась за жизнь изо всех сил. Робин поняла, что она принадлежит к группе народностей нгуни, хоть и не знала точно, к какому именно племени, ибо многие из них говорили на разных диалектах зулусского языка, а произношение девушки звучало непривычно для уха Робин.

Доктор пыталась разговорить ее, чтобы не позволить потерять сознание и поддержать пылавшую в ней волю к жизни. Она питала к девушке почти материнскую привязанность и, хоть и старалась поровну распределять свое внимание между всеми оставшимися в живых, всегда возвращалась туда, где под брезентовым навесом лежала нгуни, и подносила к ее губам кружку со слабым раствором сахара.

Их словарный запас для беседы составлял всего несколько сотен слов, и, когда девушка отдыхала между причиняющими боль глотками, они разговаривали.

— Меня зовут Юба, — прошептала малышка, отвечая на вопрос Робин.

Звук этого имени перенес Робин в воспоминания детства, напомнил воркование пухлых серо-сизых голубок в ветвях диких смоковниц, росших вокруг миссии, где она родилась.

— Маленькая Голубка. Хорошее имя.

Девушка стыдливо улыбнулась и продолжила разговор тем же сухим, измученным шепотом. Многих слов Робин не могла разобрать, но слушала и кивала, с горечью понимая, что смысл постепенно исчезает, что Юба погружается в бред и разговаривает с призраками прошлого. Она начала сопротивляться попыткам Робин напоить ее, бормотала и кричала в страхе и гневе, давилась крошечными глотками жидкости.

— Ты должна отдохнуть, — резко выговаривал сестре Зуга. — Ты сидишь с ней почти два дня и ни разу не спала. Ты себя убьешь.

— Со мной все хорошо, спасибо, — отвечала Робин, но от усталости и боли ее лицо осунулось и побледнело.

— Давай я хотя бы отведу тебя в каюту.

К этому времени из всех черных девушек в живых осталась одна Юба, все остальные исчезли за бортом и стали пищей следовавших по пятам голодных акул.

— Хорошо, — согласилась Робин, и Зуга вынес Юбу из-под наспех сколоченного навеса на кормовой палубе, служившего операционной.

Стюард принес брезентовый тюфяк, набитый свежей соломой, и положил на палубный настил в тесной каюте доктора. Зуга опустил на матрас обнаженное тело.

Робин подмывало растянуться на узкой койке и немного отдохнуть, но она понимала, что если хоть на минуту дать себе послабление, то сразу же уснет крепким сном, и оставленная без присмотра пациентка непременно умрет.

Оставшись вместе с Юбой в каюте, она села, скрестив ноги, на соломенный тюфяк, прислонилась спиной к сундуку и положила девушку к себе на колени. Она снова усердно принялась вливать жидкость ей в рот, каплю за каплей, час за часом.

Дневной свет в единственном иллюминаторе сменился рубиновым сиянием короткого тропического заката и быстро угас. В каюте стало совсем темно, и вдруг Робин ощутила, как сквозь юбки на колени хлынула теплая струя. По каюте разнесся сильный аммиачный запах мочи.

— Благодарю тебя, Господи, — прошептала она. — О, благодарю тебя, Господи!

Почки девушки снова функционировали, она спасена. Робин баюкала девушку на коленях, не чувствуя никакой брезгливости к мокрым юбкам — они провозвещали жизнь.

— Ты это сделала, — шептала она. — Ты постаралась и смогла, моя Маленькая Голубка.

У нее едва хватило сил обтереть тело девочки салфеткой, смоченной в морской воде, потом она стащила мокрую одежду и лицом вниз рухнула на узкую койку.

Робин проспала десять часов и с громким стоном проснулась от сильных колик. Она поджала колени к груди, мышцы живота окаменели, ее словно избили дубинкой по спине. Рвущая боль глубоко внутри сильно встревожила ее.

Проснувшись, Робин несколько минут полагала, что серьезно заболела, но потом радостное облегчение пересилило боль: она поняла, что происходит. Согнувшись от боли, она с трудом прошла по каюте и помылась в ведре холодной морской воды. После этого доктор опустилась на колени возле Юбы.

Лихорадка утихала. Кожа на ощупь стала прохладнее Спасенная девушка выздоравливала, и это прибавило Робин радости и облегчения. Теперь нужно выбрать подходящий момент и сказать Клинтону Кодрингтону, что она не выйдет за него замуж. Видение маленького домика над Портсмутской гаванью поблекло. Несмотря на боль, она чувствовала в теле легкость и свободу, словно птица, парящая высоко в небе.

Доктор налила в кружку воды и приподняла голову Юбы.

— С нами теперь все будет хорошо, — сказала она, и девушка открыла глаза. — С нами обеими все будет хорошо, — повторила Робин, глядя, как девушка жадно пьет, и счастливо улыбнулась.

Юба быстро поправлялась. Вскоре она уже ела с волчьим аппетитом. Тело ее наливалось чуть ли не на глазах, кожа снова залоснилась, в глазах засверкали жаркие искры, и Робин с самодовольством собственника поняла, что девушка хороша собой, нет, не просто хороша, в ней была природная грация и величавость, а линия груди и бедер соблазнительно изгибалась — дамы высшего света пытались достичь таких форм при помощи турнюров и корсетов. У нее было приятное круглое лицо, большие широко расставленные глаза, полные, будто вылепленные губы поражали странной, экзотичной красотой.

Юба не понимала, почему белую женщину так заботит, чтобы ее грудь и ноги были прикрыты. Но Робин видела, какими взглядами провожают девушку моряки, когда та идет за ней по палубе, обернув вокруг себя кусок парусины, прикрывающий лишь самые существенные части тела, и ничуть не беспокоится, когда ветер приподнимает ткань и развевает ее, как флаг. Она конфисковала одну из старых рубашек Зуги. Рубашка доходила Юбе до колен, и Робин подвязала ее в поясе яркой лентой. При виде нее малышка-нгуни радостно заахала — в ней жил извечный женский восторг перед красивыми вещами.

Она ходила за своей спасительницей по пятам, как щенок, и Робин привыкала к языку нгуни. Ее словарный запас быстро расширялся, и по вечерам они допоздна болтали, сидя бок о бок на соломенном тюфяке.

Клинтон Кодрингтон начал выказывать признаки ревности. Он привык быть основным собеседником Робин, а она использовала девушку как предлог для того, чтобы все меньше общаться с ним, готовя его к новости, которую должна будет преподнести ему до прибытия в Келимане.

Зуга также не одобрял растущей близости между сестрой и Юбой.

— Сестренка, не забывай, она туземка. Не стоит с ними фамильярничать, это до добра не доводит, — укоризненно говорил Зуга. — Я это частенько видал в Индии. Нужно соблюдать дистанцию. Ты, в конце концов, англичанка.

— А она матабеле из рода Занзи, а значит, аристократка, потому что ее семья пришла с юга вместе с Мзиликази. Ее отец был знаменитым военачальником, и она может проследить линию родства вплоть до Сензангахоны, короля зулусов и отца самого Чаки. Мы же, со своей стороны, можем проследить свой род в лучшем случае до прадедушки, который пас коров.

Лицо Зуги стало холодным. Он не любил обсуждать генеалогические вопросы.

— Мы англичане. Самый великий и цивилизованный народ в истории.

— Дедушка Моффат был знаком с Мзиликази, — напомнила Робин, — и считал его истинным джентльменом.

— Не говори глупостей, — огрызнулся Зуга. — Как можно сравнивать английскую расу с этими кровожадными дикарями. — Не имея ни малейшего желания продолжать разговор, он вышел из каюты. Как всегда, доводы Робин были неопровержимы, а логика убийственна.

Его дедушка, Роберт Моффат, познакомился с Мзиликази в 1829 году, и за многие годы они стали верными, надежными друзьями. Король часто обращался к Моффату, которому он дал прозвище Тшеди, за советом в сношениях с миром, лежащим за пределами его владений, и за помощью в лечении подагры, с возрастом начавшей его мучить.

Путь на север, в земли матабеле, проходил мимо миссии Роберта Моффата в Курумане. Каждый предусмотрительный путешественник обязательно просил у старого миссионера охранную грамоту, и импи матабеле, сторожившие границы Выжженных земель, с почтением относились к этому документу.

Кроме того, легкость, с которой Фуллер Баллантайн продвигался по Замбези среди диких племен — отец сумел целым и невредимым добраться до озера Нгами далеко на западе, — в большой степени объяснялась тем, что он состоял в родстве с Тшеди — Робертом Моффатом. Покровительство, которое король матабеле оказывал старому другу, распространялось и на его близких родственников, и Фуллера Баллантайна уважали все племена в пределах владычества длинной руки матабеле, руки, метавшей ассегаи — ужасные пронзающие копья, изобретенные зулусским королем Чакой, который с их помощью завоевал весь известный ему мир.

В досаде на сестру, вздумавшую сравнивать древность своего рода и рода хорошенькой полуголой черной девчонки, Зуга поначалу пропустил мимо ушей то, что она ему сообщила. Когда смысл ее слов дошел до него, он поспешно вернулся в каюту Робин.

— Сестренка, — с порога выпалил майор. — Если Юба происходит из страны Мзиликази — это же в полутора тысячах километров к западу от Келимане. По пути к побережью она наверняка проходила через страну Мономотапа. Постарайся расспросить ее об этом.

Он жалел, что в детстве не проявлял внимания к языку, которому их учила мать. Теперь Зуга изо всех сил прислушивался к оживленной болтовне девушек и начал узнавать некоторые слова, но без перевода Робин не мог понять смысл разговора.

Отец Юбы был знаменитый индуна, великий воин, сражавшийся с бурами в Мосега и после того участвовавший в сотне других битв. Его щит был покрыт кисточками из коровьих хвостов, черными и белыми, каждая из которых знаменовала героические деяния.

Еще в юности, не достигнув и тридцати лет, он был удостоен головного обруча индуны и стал одним из высочайших старейшин в совете племени. У него было пятьдесят жен, в жилах многих текла чистейшая кровь Задай, такая же, как в его собственных. Они родили ему сто двенадцать сыновей и бессчетное множество дочерей. Несмотря на то, что весь скот племени принадлежал королю, в распоряжение отца Юбы было передано более пяти тысяч коров, что являлось знаком высокой чести со стороны короля.

Он был великим человеком — слишком великим, чтобы жить в безопасности. Кто-то шепнул королю на ухо слово «измена», и однажды на заре королевские палачи окружили крааль и выкрикнули имя отца Юбы.

Пригнувшись, он, обнаженный, вышел через низкую дверь крытой соломой хижины, похожей на улей, прямо из объятий любимой жены.

— Кто меня звал? — крикнул великий воин и увидел кольцо темных фигур в высоких головных уборах из перьев, неподвижных, молчаливых и грозных.

— Именем короля, — ответили ему, и от строя отделился человек, которого отец Юбы сразу узнал.

Он тоже был королевским индуной, его звали Бопа, могучий коротышка с обнаженной мускулистой грудью и такой тяжелой головой, что черты широкого лица казались высеченными из куска гранита, взятого с одного из холмов-копи у реки Ньяти.

Не было ни мольбы, ни бегства. Ни то, ни другое ни на миг не пришло в голову старейшины.

— Именем короля.

Этого было достаточно. Он медленно выпрямился в полный рост. Несмотря на шапку седых волос, индуна оставался хорошо сложенным воином, рослым и широкоплечим. Боевые шрамы извивались на его груди и боках, как живые змеи.

— Черный Слон, — начал он перечислять хвалебные имена короля. — Байете! Гром Небес! Сотрясатель Земли! Байете!

Затем опустился на колено, и королевский палач подошел к нему.

Из хижин выползли жены и старшие дети. Они в страхе столпились вокруг, выглядывая из тени. Когда палач вонзил копье между лопатками индуны и оно на две ладони вышло из груди, их голоса слились в единый вопль ужаса и горя. Палач вытащил копье. Старый индуна упал лицом вниз, и теплая кровь забила высоким фонтаном.

Королевский палач с окровавленным копьем дал воинам команду к нападению, так как смертный приговор распространялся и на жен старого воина, на его сыновей и дочерей, домашних рабов и их детей, на всех жителей большой деревни, где жили более трех сотен человек.

Палачи делали свое дело быстро, но древний ритуал смерти изменился. Старые женщины и седые рабы гибли один за другим, их не удостаивали удара копья, а забивали до смерти тяжелыми дубинками, которые имел при себе каждый воин. Малышей и не отнятых от груди младенцев хватали за лодыжки и вышибали им мозги о ствол дерева, о толстые шесты загона для коров или о первый попавшийся камень. Дело шло быстро, воины были дисциплинированны и хорошо обучены, а такие задания им доводилось выполнять неоднократно.

Но на этот раз кое-что пошло не так, как обычно. Молодых женщин, детей постарше и подростков оттесняли вперед, королевский палач бросал на них оценивающий взгляд и указывал окровавленным копьем направо или налево.

По левую руку их ждала мгновенная смерть, а тех, кого отсылали направо, заставили бежать, гнали к востоку, туда, где встает солнце, объяснила Робин малышка-нгуни.

— Мы шли много дней. — Она сникла, в глазах снова встал ужас пережитого. — Не знаю, как долго. Тех, кто падал, оставляли лежать, а мы шли дальше.

— Расспроси ее, что она помнит о местности, — потребовал Зуга.

— Были реки, — ответила девушка. — Много рек и высокие горы.

Они не встречали других людей, не видели ни деревень, ни городов, ни скота, ни возделанных злаков. На расспросы Зуги Юба лишь качала головой, а когда он в слабой надежде, что, может быть, она узнает местность, показал ей карту Харкнесса, девушка смущенно захихикала. Нарисованные на пергаменте значки были выше ее понимания, она не Могла соотнести их с деталями ландшафта.

— Скажи ей, пусть продолжает, — нетерпеливо приказал он Робин.

— Под конец мы шли через глубокие ущелья в высоких горах, где склоны покрыты высокими деревьями, где река падает в облаке белых брызг, и наконец пришли туда, где ждали буну — белые люди.

— Белые люди? — спросила Робин.

— Люди твоего народа, — кивнула девушка. — С бледной кожей и бледными глазами. Людей было много, некоторые белые, другие коричневые или черные, но одетые как белые люди, вооруженные исибаму — ружьями. — Народ матабеле знал силу огнестрельного оружия, они впервые столкнулись с врагами, вооруженными им, самое меньшее тридцать лет назад. Некоторые индуны матабеле даже владели ружьями, хотя в серьезных схватках на близком расстоянии всегда отдавали его оруженосцам. — Эти люди построили краали, такие, как мы строим для скота, но в них были люди, огромное множество людей, нас привязали к ним инсимби — железными путами.

Вспомнив об этом, она инстинктивно потерла запястья. На коже предплечий еще не сошли мозоли, натертые наручниками.

— Пока мы были в том месте в горах, каждый день прибывали люди. Иногда столько, сколько пальцев на двух руках, иногда очень много, мы издалека слышали их плач. И всегда их охраняли воины.

Однажды утром, до солнца, в час рогов (Робин вспомнила выражение, означавшее время на заре, когда первые лучи утреннего солнца начинают освещать рога коров), они вывели нас, закованных в инсимби, из краалей, выстроили в огромную змею, такую длинную, что ее голова терялась из виду в лесу далеко впереди, а хвост был еще в облаках на горе. Так мы спускались по Дороге Гиены.

Дорога Гиены — Ндлеле Умфиси. Робин впервые услышала это название Оно вызывало перед глазами образ мрачной лесной тропы, протоптанной тысячами босых ног, вдоль нее с бессмысленным хохотом и воплями крадутся отвратительные пожиратели падали.

— Тех, кто умер, и тех, кто упал и не мог подняться, освобождали от цепей и оттаскивали в сторону. Фиси у дороги стали такими наглыми, что выскакивали из кустов и пожирали тела, когда мы еще шли у них на виду. Хуже всего, если упавшие были еще живы.

Юба замолчала и невидящим взглядом уставилась в переборку. Ее глаза наполнились слезами. Робин взяла ее руку и положила себе на колени.

— Не знаю, как долго мы шли по Дороге Гиены, — продолжала Юба — Каждый день был похож на тот, что был раньше, и на тот, что наступал потом, пока наконец мы не дошли до моря.

Позднее Зуга и Робин обсудили рассказ девушки.

— Она наверняка шла через королевство Мономотапа и все-таки говорит, что не видела ни городов, ни признаков человеческой жизни.

— Работорговцы должны были избегать контактов с народами Мономотапы.

— Хотел бы я, чтобы она увидела и запомнила побольше.

— Она была в невольничьем караване, — напомнила сестра, — и думала прежде всего о том, чтобы выжить.

— Если бы эти чертовы народы умели читать карты.

— Это другая культура, Зуга.

Он увидел искру в ее глазах, понял, что беседа принимает нежелательный оборот, и поскорее сменил тему:

— Может быть, легенда о Мономотапе — всего лишь миф, может быть, и нет никаких золотых шахт.

— Гораздо важнее в рассказе Юбы то, что матабеле торгуют рабами, раньше они этим никогда не занимались.

— Чушь! — прорычал Зуга. — Они величайшие хищники со времен Чингисхана! И они, и отколовшиеся от зулусов племена — шангааны, ангони. Война — образ жизни матабеле, а награбленная добыча кормит этих людей. Все их государство построено на рабстве.

— Но раньше они никогда их не продавали, — мягко сказала Робин. — По крайней мере так утверждали дедушка, Гаррис и все остальные.

— Раньше у матабеле не было рынка сбыта, — резонно ответил Зуга. — Теперь они наконец вступили в контакт с работорговцами и нашли путь к побережью. Вот чего им до сих пор не хватало.

— Мы должны засвидетельствовать это, Зуга, — с тихой решимостью произнесла Робин. — Мы должны собрать доказательства этого преступления против человечества и привезти в Лондон.

— Если бы только девчонка видела доказательства существования Мономотапы или золотых шахт, — пробормотал Зуга. — Ты должна расспросить ее, есть ли там слоны. — Брат сосредоточенно склонился над картой Харкнесса, сокрушаясь об изобилии белых пятен. — Не могу поверить, что Мономотапа не существует. Слишком много подтверждений. — Зуга поднял взгляд на сестру. — Да, вот еще что — я, похоже, почти совсем забыл язык, которому учила нас мама, помню только какие-то детские стишки и колыбельные. «Мунья, мабили зинтхату, йолала умдаде уэтху» — «Раз, два, три, ложись спать, маленькая сестренка», — продекламировал он, хохотнул и покачал головой. — Мне придется снова его выучить, а вы с Юбой должны мне помочь.

При впадении в море Замбези распадается на сотни мелких протоков, переплетающихся между собой. Широкая болотистая дельта охватывает километров пятьдесят ничем не примечательной береговой линии.

От травянистых лугов, ковром устилающих воду, отрываются плавучие острова из папируса, и грязный коричневый поток выносит их в океан. Некоторые из таких островов тянутся на много сотен метров, их корни так переплелись, что травяной настил может выдержать вес крупного животного. Небольшие стада буйволов то и дело забредают на такие острова, и их выносит в море, километров на тридцать от берега Там они плавают, пока удары волн не разрушат островок. Громадные тяжеловесные животные оказываются в воде и становятся добычей акул, кружащих в мутных водах дельты в ожидании именно такой поживы.

Если ветер дует с берега, илистый запах болот ощущается далеко в море. Тот же ветер приносит с собой странных насекомых. В тех краях водятся крошечные паучки, не больше спичечной головки, они живут на заросших папирусом берегах дельты. Они плетут паутину и пускаются на ней в полет на крыльях бриза в таком множестве, что паутина застилает небо, как облака, как дым от степного пожара. Эти облака поднимаются вверх на сотни метров, клубятся и кружатся туманными столбами, и закатное солнце окрашивает их в нежнейшие оттенки розового и лилового.

Река несет в море бурые илистые воды и наносы, кишащие телами дохлых животных и птиц, и к акульему пиршеству присоединяются огромные замбезийские крокодилы.

«Черный смех» встретил первую из этих гнусных тварей километрах в пятнадцати от берега. Крокодил качался на низких валах, как бревно, толстая чешуйчатая кожа влажно поблескивала на солнце. Когда канонерская лодка подошла слишком близко, чудовище нырнуло, хлестнув по воде мощным гребенчатым хвостом.

В поисках обходного пути «Черный смех» на всех парах шел мимо многочисленных речных устьев, но корабль такого размера не мог пройти ни по одному из них. Судно направлялось на север, в проток Конгоне, только по нему можно было подняться к городу Келимане.

Клинтон Кодрингтон рассчитывал войти в него на следующее утро, проведя ночь в море близ протока с застопоренными машинами. Робин понимала, что должна снять швы с его раны под мышкой, хотя лучше было бы оставить их еще на несколько дней. До того, как она сойдет с канонерки в Келимане, ей нужно посмотреть, как заживает рана.

Она решила воспользоваться этим случаем, чтобы дать ответ, которого Клинтон так терпеливо ждал. Мисс Баллантайн понимала, сколь больно будет ему услышать, что она не выйдет за него замуж, и чувствовала себя виноватой в том, что обнадежила. Не в ее характере было причинять другим страдания, и она попытается сообщить ему это как можно осторожнее.

Чтобы удалить швы из конского волоса, доктор пригласила капитана к себе в каюту, велела раздеться до пояса и с поднятой рукой усадила на узкую койку. Рана заживала очень хорошо, Робин почувствовала радость и гордость за свою аккуратную работу. Удовлетворенно мурлыкая, она разрезала каждый узелок остроконечными ножницами, подцепляла пинцетом и осторожно вытаскивала из раны. На месте швов по обе стороны вздутого багрового рубца оставались двойные проколы, чистые и сухие. Только из одного вытекла капелька крови, которую она бережно промокнула.

Робин учила Юбу ассистировать, держать поднос с инструментами, забирать ненужные или запачканные перевязочные материалы и инструменты. Она не глядя на Юбу, шагнула назад и одобрительно осмотрела заживающую рану.

— Можешь идти, — тихо сказала она. — Когда ты понадобишься, я позову.

Юба заговорщически улыбнулась и прошептала:

— Он такой красивый, белый и гладкий.

Робин слегка покраснела ибо как раз подумала то же самое. Тело Клинтона, в отличие от Манго Сент-Джона, было безволосым, как у девушки, но с крепкими мускулами, и кожа светилась мраморным блеском.

— Когда он смотрит на тебя, его глаза как две луны, Номуса, — с упоением продолжала Юба.

Робин попыталась нахмуриться, но губы сами собой расплылись в улыбке.

— Уходи быстрей, — огрызнулась она, и Юба хихикнула.

— Есть время побыть наедине. — Она сладострастно закатила глаза. — Я постерегу у двери, я ничего не слышу, Номуса.

Когда девушка называла ее этим прозвищем, Робин не находила в себе сил сердиться, оно означало «дочь милосердия». Робин считала его вполне подходящим. Ей самой было бы трудно подобрать себе лучшее имя, и она улыбнулась, легким шлепком подтолкнув Юбу к двери.

Клинтон, по-видимому, догадался, о чем они переговариваются. Когда она повернулась, рубашка его была застегнута, и выглядел капитан смущенно.

Робин набрала побольше воздуха, сложила руки на груди и начала:

— Капитан Кодрингтон, я непрестанно думала о высокой чести, которую вы мне оказали, предложив стать вашей женой.

— Однако, — опередил ее Клинтон, и она запнулась, тщательно заготовленная речь вылетела из головы, так как следующее ее слово должно было быть именно таким — «однако». — Мисс Баллантайн, то есть доктор Баллантайн, я бы предпочел, чтобы вы не говорили всего остального. — Его лицо побледнело и напряглось, в этот миг он стал по-настоящему красив, с болью подумала Робин. — Тогда я смог бы лелеять надежду.

Она с жаром покачала головой, но Кодрингтон поднял руку:

— Я пришел к пониманию того, что у вас есть долг, долг перед отцом и перед несчастными жителями этой страны. Я сознаю это и глубоко восхищаюсь.

Сердце Робин готово было вырваться из груди, он такой добрый, такой чуткий, он понял, что у нее на душе.

— Однако я уверен, что когда-нибудь вы и я…

Ей захотелось облегчить его муки.

— Капитан, — начала она, снова качая головой.

— Нет, — сказал он. — Никакие ваши слова не заставят меня расстаться с надеждой. Я человек очень терпеливый и понимаю, что время еще не пришло. Но в глубине души я знаю, что мы связаны судьбой, пусть даже мне придется ждать десять лет, пятьдесят лет.

Промежутки времени такой протяженности не пугали Робин. Она заметно расслабилась.

— Я люблю вас, дорогая доктор Баллантайн, и ничто этого не изменит, а пока я прошу лишь вашего доброго отношения и дружбы.

— И то, и другое вам принадлежит, — искренне, с облегчением ответила Робин. Объяснение прошло намного легче, чем она ожидала, хоть и оставило легкую тень сожаления.

Другой возможности поговорить наедине не представилось. Проводка «Черного смеха» по предательским протокам занимала все время Клинтона. Устье преграждали подвижные банки и не обозначенные на карте мели. На протяжении тридцати километров они должны были петлять среди мангровых рощ, пока не достигнут порта Келимане на северном берегу реки.

Влажное зловоние ила и гниющей растительности делало жару невыносимой. Стоя у планшира, Робин смотрела на проплывающие мимо мангровые деревья, их причудливые формы приводили ее в восторг. Деревья возвышались над густой шоколадной жижей на пирамидах корней, похожих на бесчисленные ножки гротескного насекомого, вставшего на дыбы. Они тянулись к толстым мясистым стволам, которые увенчивала крыша ядовитой зеленой листвы. Между корнями сновали пурпурно-желтые крабы, они держали наперевес единственную непропорционально огромную клешню и то ли угрожающе, то ли приветственно махали ею вслед кораблю.

От кильватера «Черного смеха» по протоку расходились волны, они накатывались на илистые берега и вспугивали небольших зелено-багряных ночных цапель.

За излучиной протока показались полусгнившие домики Келимане, над ними возвышались квадратные башни оштукатуренного собора. Штукатурка осыпалась, были видны неприглядные проплешины, побелка пестрела пятнами серо-зеленой плесени, как созревающий сыр.

Когда-то этот город был одним из самых оживленных невольничьих портов на африканском побережье. Река Замбези служила для работорговцев проторенной дорогой в глубь континента, а река Шире, ее главный приток, вела прямо к озеру Малави и в горные края, откуда пригоняли сотни и тысячи черных рабов.

Когда португальцы под британским давлением подписали Брюссельское соглашение, невольничьи загоны в Келимане, Лоренсу-Маркише и на всем острове Мозамбик опустели. Однако невольничья дхоу, перехваченная «Черным смехом», доказывала, что отвратительная торговля на португальском побережье втайне продолжает процветать. Очень характерно для этого народа, подумал Клинтон Кодрингтон.

Он с отвращением скривил губы. Много сотен лет прошло с тех пор, как великие мореплаватели открыли это побережье, а португальцы все еще держались узкой нездоровой прибрежной полосы, делая лишь слабые попытки проникнуть во внутренние районы. Похожие на свои рушащиеся дома и распадающуюся империю, они возлежали в переполненных женщинами сералях, находя удовлетворение во взятках и вымогательстве мелкого чиновничества и смотрели сквозь пальцы на любое зло или преступление, если в них была хоть малейшая выгода.

Подводя «Черный смех» к причалу, капитан увидел, что встречающие уже толпятся на набережной, как стая разряженных стервятников, в кричаще ярких мундирах. Даже самые низшие таможенные чины нацепили потускневшие золотые галуны и разукрашенные шпаги.

Если он не проявит твердость, придется заполнять бесконечные формы и декларации, и повсюду его будут встречать протянутая рука и жадное подмигивание. Нет, на этот раз все будет по-другому. Это корабль военно-морского флота Ее Величества.

— Мистер Денхэм, — громко приказал Клинтон. — Выдайте вахтенным на якорной стоянке пистолеты и абордажные сабли и следите, чтобы никто не поднимался на борт без разрешения вахтенного офицера.

Он отошел в сторону и обменялся с Зугой коротким рукопожатием; за время плавания у них обнаружилось мало общего, и прощание вышло прохладным.

— Нет слов, чтобы отблагодарить вас, сэр, — безучастно произнес Зуга.

— Это мой долг, майор. — Но взгляд Зуги уже был устремлен на сержанта Черута, выстроившего своих людей на баке. Они были в полном походном снаряжении, после утомительной поездки им не терпелось сойти на берег.

— Мне нужно позаботиться о людях, капитан, — извинился Зуга и поспешил на бак.

Клинтон повернулся к Робин и настойчиво заглянул в зеленые глаза.

— Прошу вас, оставьте небольшой сувенир на память, — тихо произнес он.

Вместо ответа Робин вынула из уха дешевую стразовую сережку. Они пожали друг другу руки, и небольшое украшение скользнуло в его ладонь. Он быстро прикоснулся к нему губами и положил в карман.

— Я буду ждать, — повторил он. — Десять лет, пятьдесят лет.

С приливом «Черный смех» поднялся по протоку, до отлива выгрузил на каменный причал несметные запасы Африканской экспедиции Баллантайнов, двумя часами позже отдал швартовы и развернулся наперерез спадающей воде, высоким носом вниз по протоку.

Стоя на юте, Клинтон Кодрингтон смотрел, как ширится полоса воды, отделяющая от него высокую стройную фигурку в длинной юбке, что стояла на самом краю причала. У нее за спиной брат не поднимал глаз от списков, по которым проверял запасы и снаряжение. Сержант Черут во главе отряда курносых готтентотов охранял имущество экспедиции, поодаль толпились прохожие и зеваки.

Португальские чиновники с величайшим уважением осмотрели красные восковые печати и ленты, украшавшие рекомендательные письма Зуги, выданные португальским послом в Лондоне. Однако еще весомее оказалось то, что Зуга был офицером армии королевы Виктории, что он прибыл на канонерской лодке Королевского военно-морского флота и, наконец, имелись все основания полагать, что в обозримом будущем эта самая канонерка будет курсировать неподалеку.

Самого губернатора португальской Восточной Африки вряд ли встретили бы с большим почтением. Младшие офицеры сломя голову носились по убогому городку, подыскивая наилучшее жилье, отряжая речной транспорт для следующего этапа путешествия вверх по реке до Тете, последнего форпоста португальской империи на Замбези, посылая гонцов с приказом подготовить носильщиков и проводников, чтобы те встретили экспедицию в Тете, выполняя все, чего бы ни потребовал молодой британский офицер, а он отдавал приказы небрежным тоном, словно таково было дарованное ему Богом право.

Посреди этой деятельной суматохи одиноко стояла Робин Баллантайн. Она глядела вслед одетому в синее человеку на юте «Черного смеха». Как он высок. Вот он прощально помахал ей рукой, и его волосы вспыхнули на солнце белым золотом. Она махала в ответ, пока «Черный смех» не исчез за частоколом мангров, хотя еще долго были видны его мачты и дымящая труба. Она стояла и смотрела, пока они тоже не исчезли, и над вершинами зеленых деревьев осталось лишь облачко черного дыма.

Клинтон Кодрингтон, сцепив руки за спиной, стоял на палубе, в его светлых голубых глазах сиял чуть ли не восторг. В таком настроении, наверно, странствующие рыцари былых времен отправлялись искать счастья, подумал Клинтон.

Эта мысль отнюдь не показалась ему мелодраматичной. Он чувствовал, что любовь воистину облагородила его, что впереди ждет невиданная награда и он обязан ее завоевать. Сережка, подаренная Робин, висела на нитке у него на шее и согревала кожу под рубашкой. Он коснулся ее, нетерпеливо вглядываясь в открывавшийся проток. Ему казалось, что впервые в жизни у него есть твердый ориентир, неколебимый, как Полярная звезда для мореплавателя.

В таком романтичном настроении он оставался и пять дней спустя, когда «Черный смех» обогнул мыс Рас-Элат и на всех парах подошел к якорной стоянке. На песчаной отмели, обнажившейся во время отлива, лежали на боку восемь больших дхоу. Приливная волна на этом побережье достигает наибольшей высоты — шести с половиной метров. Суда такого типа строят так, чтобы они могли легко приставать к такому берегу, это облегчает погрузку. К сидящим на мели кораблям гнали длинные шеренги скованных цепями невольников, они, поскальзываясь, шлепали по неглубоким лужам, оставшимся после отлива, и терпеливо ждали своей очереди забраться по лестнице на борт дхоу.

Неожиданное появление «Черного смеха» вызвало панику, на берегу забегали неуклюжие фигуры, раздались вопли рабов, щелканье бичей и яростные крики работорговцев. «Черный смех» бросил якорь сразу за рифом и развернулся носом к ветру.

Клинтон Кодрингтон взирал на накренившееся судно и на толпы перепуганных людей тем же вожделенным взглядом, каким ребенок из трущоб смотрит на витрины продуктового магазина.

Приказ адмирала Кемпа был ясен, он произнес его с болезненным вниманием к мелочам. Адмирал до сих пор с ужасом вспоминал, как молодой капитан захватил в плен невольничий флот в Калабаре, принудив хозяев взять груз на борт и пройти севернее экватора. Ему не хотелось бы, чтобы в этом патрулировании Кодрингтон вновь совершил столь же рискованную операцию.

Командиру «Черного смеха» строго наказали уважать территориальную целостность Оманского султаната и в точности соблюдать букву договора, заключенного британским консулом в Занзибаре.

Клинтону Кодрингтону строжайше запретили вмешиваться в дела подданных султана, ведущих торговлю между султанскими доминионами. Его лишили даже права досматривать суда, идущие под красно-золотым оманским флагом по любому из признанных торговых путей султаната и для его же собственного блага четко определили эти пути.

Таким образом, патрулирование сводилось лишь к перехвату судов, не принадлежавших султанату, особенно кораблей европейских стран. Естественно, в открытом море нельзя было досматривать американские суда. В этих границах капитан Кодрингтон имел право на самостоятельные действия.

Не имея разрешения захватывать или досматривать корабли султана, Клинтон тем не менее получил приказ при первой же возможности зайти с визитом вежливости в Занзибар. Там ему следовало проконсультироваться с британским консулом относительно того, как лучше использовать свое влияние для укрепления существующих договоров, и в особенности о том, как напомнить султану о его собственных обязательствах, предусмотренных этими договорами.

Так что теперь Клинтон расхаживал по палубе, как лев в клетке перед кормежкой, и через проход в коралловом рифе беспомощно метал сердитые взгляды на невольничий флот Омана, занимавшийся работорговлей вполне законным образом, ибо залив Элат являлся частью владений султана и был признан таковым правительством Ее Величества.

Первый приступ паники прошел, на берегу и возле дхоу никого не осталось, но Клинтон знал, что из-за глинобитных стен городка и из тенистой кокосовой рощи за ним следят тысячи внимательных глаз.

Он с горькой печалью подумал, что пора сниматься с якоря и уходить прочь. Сняв фуражку, холодными голубыми глазами он с вожделением смотрел на лежавшую перед ним награду.

Дворец Мохамеда Бин Салима, шейха Элата, являл собой некрашеное глинобитное здание в центре города. Единственным проходом в обнесенной парапетом стене были ворота, закрытые толстыми створками из резного тика, окованными бронзой. Они вели в пыльный внутренний двор.

Там, под раскидистыми ветвями старого бальзамического тополя, шейх вел тайное совещание с ближайшими советниками и эмиссарами его высочайшего повелителя — султана Занзибара. Обсуждаемые вопросы воистину были делом жизни или смерти.

Шейх Мохамед Бин Салим имел пухлое гладкое тело записного кутилы, ярко-красные губы сластолюбца и полузакрытые глаза сокола.

Он был сильно встревожен, его честолюбивый замысел навлек на него грозную опасность. Замысел этот был весьма прост: накопить в сокровищнице миллион золотых рупий. Он был уже близок к заветной цели, как вдруг его владыка, всемогущий султан Занзибара, послал эмиссаров, чтобы потребовать у шейха отчета.

Свой план шейх Мохамед начал осуществлять десять лет назад, сумев утаить султанскую десятину, и с тех пор из года в год уворованная сумма росла. Подобно всем жадным людям, один удачный шаг он считал сигналом для следующего. Султан об этом знал, ибо, несмотря на старость, был чрезвычайно хитер. Он знал, что недостающая десятина надежно сохраняется для него в сокровищнице шейха и что он сможет ее получить, как только пожелает. До поры до времени султан лишь из благодушия делал вид, что не знает о проделках шейха, пока тот не увяз в ловушке так глубоко, что, корчись не корчись, кричи не кричи, а обратно уже не вылезти. Султан ждал этого момента десять лет. Теперь он заберет не только то, что ему причитается, но и собственные сбережения шейха.

Последующее возмездие будет делом долгим. Начнется оно с битья палками по босым пяткам, пока все тонкие косточки не поломаются, и каждый шаг шейха, когда его поведут к султану, станет для него невыносимой мукой. Там ему прочтут окончательный приговор, который закончится узловатой веревкой из буйволиной кожи, затягиваемой все туже и туже вокруг его лба, пока соколиные глаза шейха не вылезут из орбит, а череп не треснет, как переспелая дыня. Султан очень любит такие зрелища, а этого он ждал десять лет.

Ритуал был известен обоим, и начинался он с вежливого визита султанских эмиссаров, которые сидели сейчас напротив Мохамеда Бин Салима под тополем, прихлебывали из латунных чашечек крепкий черный кофе, жевали желто-розовую засахаренную мякоть кокосовых орехов и холодными, бесстрастными глазами улыбались хозяину.

Вдруг эту леденящую атмосферу разорвали гонцы из гавани. Они простерлись ниц и бессвязно выпалили новость: в гавань вошел британский военный корабль, его огромные пушки угрожают городу.

Шейх молча выслушал гонцов и отпустил их, а потом повернулся к досточтимым гостям.

— Это дело серьезное, — начал он, радуясь, что сумел сменить тему разговора. — Благоразумно было бы взглянуть на этот странный корабль.

— У фаранджей договор с нашим господином, — произнес седобородый гость, — и они относятся к этому клочку бумаги с большим почтением.

Все кивнули, ни один из них не подал вида, сколь глубокое волнение наполнило грудь каждого из них. Хотя этот дерзкий народ удостаивал побережье лишь мимолетным вниманием, этого все же было достаточно, чтобы внушить им страх и опасения.

Несколько минут шейх размышлял, поглаживая густую курчавую бороду и полузакрыв глаза. Глубина нависшей катастрофы почти парализовала его, но теперь мозг снова начал работать.

— Я должен пойти к этому кораблю, — заявил он.

Раздался протестующий гул, но он поднял руку, призывая к молчанию. Он еще оставался шейхом Элата, и они волей-неволей должны дать ему высказаться.

— Я обязан удостовериться в намерениях капитана и немедленно послать сообщение нашему господину.

Клинтон Кодрингтон уже почти смирился с тем, что придется отдать команду поднять якорь. Несколько часов на берегу не было признаков жизни, и ничего поделать он не мог. Надежда на то, что удастся захватить стоящий на якоре европейский невольничий корабль, занятый погрузкой рабов, оказалась беспочвенной. Надо было давно поднимать паруса, солнце уже прошло полпути к закату, а ему не хотелось идти в темноте по опасному проливу, что-то удерживало его.

Он то и дело подходил к правому борту и оглядывал в подзорную трубу глинобитные дома с плоскими крышами среди пальм. Каждый раз его младшие офицеры выжидательно замирали, но капитан отходил с каменным лицом, не сказав ни слова, и они снова расслаблялись.

Но на этот раз, глядя в подзорную трубу, Клинтон заметил на берегу какое-то движение. На единственной пустынной улочке городка замелькали белые бурнусы. Клинтон ощутил странное возбуждение и поздравил себя. Из рощи к берегу направлялась небольшая депутация.

— Велите стюарду подготовить мой парадный мундир и шпагу, — приказал он, не опуская подзорной трубы. Делегацию возглавлял дородный араб в ослепительно белых одеждах и головном уборе, сверкавшем золотом. За ним слуга нес длинное развевающееся знамя, красно-золотой стяг султана.

— Примем его, как губернатора, — решил Клинтон. — Поприветствуем четырьмя пушечными выстрелами. — С этими словами он повернулся на каблуках и пошел в каюту переодеться.

Араб вылез из маленькой фелюги и, отдуваясь, взобрался на палубу. Ему помогали двое домашних рабов. Едва он ступил на палубу, как прогремел первый приветственный выстрел из пушки. Шейх испустил звук, похожий на ржание дикого жеребца, и подскочил в воздух на полметра. Румянец слетел с его лица, щеки приобрели пепельный цвет и затряслись.

В парадном мундире Клинтон был ослепителен — треуголка, синий с золотом китель, белые брюки и шпага. Он выступил вперед и взял шейха под руку, чтобы успокоить в продолжение приветственного салюта и не дать соскочить обратно в бешено раскачивавшуюся фелюгу, гребцы в которой пришли в не меньший ужас.

— Не угодно ли пройти сюда, Ваше Превосходительство, — промурлыкал Клинтон и, не ослабляя железной хватки на толстенькой руке гостя, быстро провел его в каюту.

Встала проблема перевода, но один из сопровождающих шейха немного говорил по-французски и кое-как по-английски. Уже почти стемнело, когда Клинтон сумел пробраться сквозь цветистое многословие родного языка Мохамеда Бин Салима, до неузнаваемости искаженное переводом. Когда до него дошел смысл, каюту словно озарил яркий свет, и Кодрингтона переполнила свирепая, воинственная радость.

Толстый шейх с мягкими красными губами, правитель Элата, просил у Ее Британского Величества защиты от несправедливости и притеснений султана Занзибара.

— Dites lui je ne peux pas — тьфу ты, скажите ему, я смогу защитить его только в том случае, если он объявит Элат свободным от султанского владычества, comprenez vous?[9]

— Je m'excuse, je ne comprends pas[10].

Утомительность переговоров сводила с ума, особенно если учесть, насколько Клинтону не терпелось вывести Элат из-под занзибарского подчинения.

Министерство иностранных дел выдавало всем капитанам Атлантической эскадры по борьбе с работорговлей чистые бланки договоров, составленные с соблюдением всех юридических формальностей. Их могли подписать все туземные вожди, военачальники, мелкие князья и царьки, которых удалось бы к этому склонить.

Начинались эти документы с заявления о взаимном признании суверенитета между правительством Ее Величества и нижеподписавшимся, далее шли составленные в туманных выражениях обещания защиты и свободной торговли, а завершался договор весьма конкретными словами о запрете работорговли и о предоставлении правительству Ее Величества права на досмотр, захват и уничтожение всех судов, занимающихся подобным промыслом в пределах территориальных вод нижеподписавшегося. Далее, военно-морскому флоту Ее Величества предоставлялось право высаживать войска, разрушать загоны, освобождать невольников, арестовывать работорговцев и осуществлять любые другие действия, необходимые для прекращения работорговли во всех землях и владениях нижеподписавшегося.

Адмирал Кемп в Кейптауне упустил из виду, что у капитана Кодрингтона имеется большой запас этих документов. Они предназначались исключительно для использования на западном побережье Африки к северу от экватора. Добрый адмирал весьма встревожился бы, осознай он, что отпускает своего самого блестящего, но излишне деятельного офицера на самостоятельное патрулирование с такими взрывоопасными документами.

— Он должен подписать здесь, — охотно объяснил Клинтон, — и я выдам ему чек Британского казначейства на сумму в сто гиней. — В договоре содержалось положение об уплате ежегодной дани в пользу нижеподписавшегося. Клинтон посчитал, что ста гиней будет достаточно. Он не был уверен, имеет ли право выписывать казначейские обязательства, но шейх Мохамед пришел в восторг. Он просил всего лишь о спасении жизни, а получил не только обязательство защиты со стороны этого прекрасного военного корабля, но и обещание звонкого золота. Со счастливой улыбкой, поджав толстые губы, он поставил длинную подпись под договором, возвещавшим его новый титул: «Князь и Верховный Правитель суверенных княжеств Элат и Рас-Тельфа».

— Хорошо, — коротко сказал Кодрингтон, скручивая свой экземпляр договора в трубочку и по пути к двери каюты перевязывая его лентой. — Мистер Денхэм, — крикнул он вверх по трапу. — Мне нужен десантный отряд, ружья, пистолеты, абордажные сабли и канистры с горючим. Завтра на рассвете сорок человек должны быть готовы к высадке! — Усмехаясь, он обернулся и сказал переводчику шейха: — Будет лучше, если Его Превосходительство сегодняшнюю ночь проведет на борту. Завтра утром мы в целости и сохранности доставим его на берег.

Шейха впервые пробрала дрожь: он начал кое-что понимать. У этого фаранджа холодные голубые глаза дьявола, не знающего пощады. «Эль-Шайтан, — подумал он. — Сам дьявол». И сделал знак для отвода дурного глаза.

— Сэр, разрешите сказать?

Тусклый свет нактоузного фонаря падал на лицо первого лейтенанта «Черного смеха». Тот, казалось, был чем-то смущен. До рассвета оставался еще час. Он поглядывал на шеренги вооруженных матросов, выстроившихся на баке.

— Говорите, что у вас на сердце, — подбодрил его Клинтон.

Лейтенант Денхэм не привык видеть капитана веселым и старался выражаться осторожно. По существу, его мнение было близко к взглядам кейптаунского адмирала.

— Если вы хотите заявить несогласие с моими приказами, лейтенант, — бодро перебил его Клинтон, — я с удовольствием занесу их в судовой журнал.

Сняв с себя таким образом ответственность за участие в военных действиях на территории иностранного государства, лейтенант Денхэм почувствовал себя значительно лучше. В ответ на слова Клинтона: «Я беру на себя командование десантным отрядом. В мое отсутствие вы будете командовать кораблем» — офицер порывисто пожал ему руку.

— Удачи вам, сэр, — горячо сказал он.

Они высадились на берег с двух шлюпок. Первым к берегу шел вельбот, за ним в двух кабельтовых следовала гичка. Как только вельбот коснулся дна, Клинтон выскочил в теплую, как кровь, воду, доходившую ему до колен. Следом за ним высадился вооруженный отряд. Капитан вытащил абордажную саблю и, хлюпая сапогами, повел группу из пяти человек к ближайшей дхоу.

Из кормовой каюты выглянул арабский часовой и прицелился ему в голову из длинного джезайля. Целился он в упор, и капитан инстинктивно отшатнулся. В тот же миг лязгнул затвор, с полки кремневого ружья из-под огнива и кремня полетели искры и вырвался дымок.

Он ударил клинком по стальному стволу, отбив его вверх в тот самый миг, когда через секунду после клацанья затвора грохнул выстрел. Слепящее облако дыма и горящего пороха обожгло ему лицо и опалило брови, и в считанных сантиметрах от его головы просвистел обрубок кованой ножки котелка. Когда дым рассеялся, часовой уже отбросил разряженное ружье, перескочил через борт дхоу и, спотыкаясь, мчался по песку к пальмовой роще.

— Обыщите ее и подожгите, — отрывисто скомандовал капитан.

Кодрингтон впервые улучил секунду и бросил взгляд на другие дхоу. Одна уже горела. В утренних сумерках ярко пылали языки пламени, поднимаясь высоко вверх и почти не дымя. Свернутый грот почернел, как сухой лист, слышался треск сухих досок корпуса и кормовой каюты. Его матросы прыгали в воду и двигались к следующему судну.

— Горит, сэр, — выдохнул боцман, и тотчас же в щеку Клинтона ударил порыв горячего ветра, а воздух над главным люком задрожал от жара.

— Пора уходить, — тихо сказал капитан и спустился по лестнице на утоптанный влажный песок. Пламя у него за спиной ревело, как дикий зверь в клетке.

Перед ними лежала самая большая дхоу водоизмещением в двести тонн, и Клинтон добрался до нее, на пятьдесят шагов опередив своих людей.

— Проверьте, нет ли кого-нибудь внизу, — приказал он.

Один из матросов вернулся на палубу, неся под мышкой шелковый молитвенный коврик.

— Отставить! — рявкнул капитан. — Никакого грабежа!

Матрос неохотно бросил драгоценную добычу обратно в люк, и пламя дохнуло жаром, принимая его, точно подношение Ваалу.

Когда они подошли к роще, все восемь дхоу на берегу яростно полыхали. Выгорая у основания, рушились короткие мачты, в языках пламени исчезали свернутые паруса. На одном из горящих судов со страшным грохотом взорвался бочонок с порохом, на несколько секунд над пляжем повис столб черного дыма, похожий на гигантского серого осьминога, потом его медленно отнесло за риф. Дхоу разлетелась вдребезги, обломки досок раскидало по пляжу, ударная волна погасила пламя.

— Был ли кто-нибудь на борту? — тихо спросил Клинтон.

— Нет, сэр. — Рядом с ним тяжело пыхтел боцман, пунцовый от волнения, с обнаженной абордажной саблей в руке. —Все доложили о прибытии.

Клинтон скрыл облегчение прохладным кивком и потратил несколько драгоценных минут, выстраивая отряд в боевом порядке, чтобы дать людям время перевести дыхание.

— Проверить ружья, — скомандовал он, и затворы защелкали. — Прикрепить штыки. — Металл лязгнул о металл, и на стволах «энфилдов» выросли длинные клинки. — Если мы и встретим сопротивление, то, думаю, только в городе.

Он окинул взглядом неровную шеренгу. Это не морские пехотинцы, не солдаты-«красномундирники», с мимолетной симпатией подумал он. Может быть, они не обучены ходить в строю, но это смелые люди, сильные духом, а не вымуштрованные для парадов марионетки.

— Тогда вперед.

Он взмахом руки повел их по пыльной улице между глинобитными домами с плоскими крышами. Над городом стоял запах древесного дыма и сточных вод, риса, вареного с шафраном, и прозрачного топленого масла.

— Подожжем их? — Боцман ткнул большим пальцем в сторону домов, окаймлявших улицу.

— Нет, мы здесь для того, чтобы их защищать, — сурово сказал Клинтон. — Они принадлежат нашему новому союзнику, шейху.

— Понимаю, сэр, — с озадаченным видом проворчал боцман, и Клинтону стало его жаль.

— Мы ищем загоны для невольников, — пояснил он.

Отряд плотным строем быстро шагал по улице. У развилки дороги они остановились.

Жара сводила с ума, тишина возвещала недоброе. В полном безветрии стих даже непрестанный шепот листьев в кокосовых рощах. Издалека, с берега, доносилось слабое потрескивание горящего дерева, над головой с хриплым карканьем кружили вездесущие африканские вороны, но ни в домах, ни в густых кокосовых рощах не было ни души.

— Мне это не нравится, — проворчал матрос, шедший за Клинтоном.

Тот хорошо его понимал. Моряк, сойдя с корабля, всегда чувствует себя не в своей тарелке, а здесь их всего сорок, они потеряли из виду берег и окружены тысячами невидимых, но от этого не менее опасных врагов. Клинтон сознавал, что ради эффекта неожиданности должен сохранять темп наступления, но постоял в нерешительности несколько мгновений и вдруг понял, что бесформенный, как мешок, предмет у обочины уходящей вправо дороги представляет собой человеческое тело, черное, обнаженное и мертвое. Это был один из рабов, затоптанный во вчерашней панике и оставленный лежать там, где упал.

Вероятно, дорога ведет к загонам, решил Кодрингтон.

— Тише! — предупредил он и, вскинув голову, прислушался к слабому шепоту неподвижного воздуха.

Так мог шелестеть ветер, но ветра не было, или огонь, но огонь был позади. Это отдаленный звук человеческих голосов, подумал он, множества, тысяч голосов.

— Сюда. За мной.

Они что есть мочи побежали по правой дороге и тут же попали прямо в приготовленную для них засаду. С обеих сторон сужающейся дороги грянул ружейный залп. Зацепившись за стволы пальм и орешников кешью, тяжелой перламутровой завесой повис пороховой дым.

В дыму мелькали неправдоподобные, закутанные в бурнусы фигуры нападавших. Они размахивали длинноствольными джезайлями или кривыми, как полумесяц, саблями и бешено кричали:

— Аллах акбар — Аллах велик!

Арабы вихрем обрушились на небольшой отряд моряков, зажатый в коридоре продольного огня на узкой тропе. Их не меньше сотни, мгновенно прикинул Клинтон, и наступают они решительно. Сверкали кривые сабли — вид обнаженной стали всегда холодит кровь в жилах.

— Сомкнуть ряды! — крикнул капитан. — Дадим залп, потом в дыму возьмем их в штыки.

Первая шеренга бегущих арабов наскочила прямо на вскинутые «энфилды». Клинтон не к месту заметил, что многие подоткнули полы бурнусов, обнажив ноги чуть не до бедер. Цвет их кожи варьировался от слоновой кости до табака, в первой шеренге виднелись седобородые морщинистые старики, они визжали и выли от ярости и жажды крови. Только что у них на глазах их жизненное достояние обратилось в кучки пепла на берегу. Из всего богатства им осталось только содержимое загонов, разбросанных среди кокосовых рощ и орешников кешью.

— Пли! — взревел Клинтон, и гулкий удар на мгновение оглушил его.

Ружейный дым застлал поле зрения и надолго завис в безветренном утреннем воздухе непроницаемым облаком.

— Вперед! — заорал Клинтон и повел отряд сквозь дым.

Он споткнулся о тело араба. Его тюрбан размотался и сполз на глаза, пропитанный кровью, как алое знамя султана, развевавшееся впереди в густом дыму.

Из дыма надвинулась чья-то едва различимая фигура. Капитан услышал свист кривой сабли, словно взмахнул крылом дикий гусь, и пригнулся. Лезвие просвистело в сантиметре над головой, ветер разметал пряди волос. Клинтон поднялся с колен и бросился на нападавшего.

С мертвящим влажным чавканьем острие клинка неохотно вошло в тело и скрипнуло о кость. Араб выронил ятаган и голыми руками ухватился за лезвие абордажной сабли. Клинтон откинулся назад и вытащил клинок из тела. Лезвие скользнуло по бесчувственным пальцам араба, с тихим хрустом лопнули сухожилия, он рухнул на колени, изумленно глядя на изуродованные руки.

Клинтон, помчался догонять свой отряд и обнаружил всех в роще. Люди разбрелись среди деревьев небольшими группами, смеясь и возбужденно крича.

— Они удирали, как лошади на скачках, сэр, — окликнул его боцман.

— «Гранд нэшнл», десять к одному на всех! — Он подхватил оброненное знамя султана и яростно замахал им, от волнения голова у него пошла кругом.

— У нас есть потери? — спросил Клинтон. Головокружительная эйфория битвы овладела и им.

Убийство араба не вызвало у него тошноту, а, наоборот, подняло настроение. В этом миг он был вполне способен вернуться и снять с убитого скальп. Вопрос, однако, отрезвил его.

— Джедроу ранен в живот, но может идти. Уилсону саблей задели руку.

— Отправьте их на берег. Они могут сопровождать друг друга. Остальные, вперед!

В полукилометре впереди они нашли загоны. Охрана разбежалась.

Загоны тянулись на километр вдоль берегов небольшого ручья, одновременно обеспечивавшего невольников питьевой водой и служившего сточной канавой.

Они были непохожи на загоны, которые Клинтон видел и разорял на западном побережье, — построенные европейскими работорговцами, те носили отпечаток распорядительного глаза белого человека. Здесь же стояли неказистые постройки из древесных стволов с неободранной корой, связанных веревками из пальмовых листьев. За внешним забором располагались открытые бараки с тростниковыми крышами, в которых скованные рабы находили убежище от солнца и дождя. Общим было одно: запах. Загоны опустошала эпидемия тропической дизентерии, и под навесами валялись разлагающиеся трупы. На пальмах и кешью терпеливо ждали своего часа вороны, канюки и другие стервятники, их черные бесформенные силуэты четко вырисовывались в яркой голубизне утреннего неба.

У самой воды Клинтон встретился с новым властителем государства Элат шейхом Мохамедом и проводил его по берегу. Наступающий прилив заливал кучки пепла, отмечавшие места последнего упокоения восьми прекрасных дхоу. Шейх неуверенно спотыкался, словно человек, находящийся в глубоком шоке, опирался на крепкое плечо домашнего раба и, не веря глазам, озирался по сторонам, разглядывая картины внезапно постигшего его бедствия. В каждой дымящейся кучке пепла ему принадлежала одна треть.

Дойдя до рощи, раскинувшейся неподалеку, он вынужден был остановиться и отдохнуть. Один из рабов поставил в тени резную деревянную табуретку, другой обмахивал его плетеным опахалом из пальмовых листьев, отгоняя мух и остужая разгоряченный лоб, от отчаяния покрытый тяжелыми каплями пота.

В довершение всего ему не хватало только нотации, которую на ломаном французском и упрощенном английском прочитал ему «Эль-Шайтан», британский морской капитан с дьявольскими глазами, а пересказал потрясенный, не верящий собственным ушам переводчик. Такие вещи можно произносить только хриплым шепотом, и шейх встречал каждое откровение тихим вскриком «Вай!» и закатыванием глаз к небу.

Он узнал, что деревенских кузнецов повытаскивали из кустов и заставили сбивать оковы с длинных шеренг растерянных невольников.

— Вай! — возопил шейх. — Неужели этот дьявол не понимает, что рабов уже продали и за них уплачен налог.

Клинтон спокойно объяснил, что, раз рабов освободили, их нужно отвести обратно в глубь страны и шейх обязан послать с ними стражу, чтобы в безопасности доставить бывших невольников домой, а по дороге предупредить встречные невольничьи караваны, что отныне все порты Элата закрыты для работорговли.

— Вай! — На сей раз глаза шейха наполнились непритворными слезами. — Он пустит меня по миру. Мои жены и дети будут голодать.

— Эль-Шайтан советует вам расширить торговлю копаловой смолой и копрой, — погребальным тоном пояснил переводчик. — И, в качестве вашего теснейшего союзника, обещает регулярно навещать вас на своем огромном корабле с многочисленными пушками и проверять, следуете ли вы его совету.

— Вай! — Шейх дернул себя за бороду так, что пальцы застряли в густых курчавых волосах. — С таким союзником возмечтаешь об обычных врагах.

Двадцать четыре часа спустя «Черный смех» отбыл в бухту Тельфа, в шестидесяти километрах севернее Элата. Никто не подумал предупредить стоявший в бухте невольничий флот о новой политике Элата, которому принадлежала эта местность.

Пять дхоу, стоявших на внешнем рейде, успели перерезать якорные канаты и затеряться в хитросплетении неглубоких проходов в коралловых рифах и отмелях к северу от бухты, что затруднило капитану «Черного смеха» организовать погоню.

Однако на берегу осталось еще шесть небольших суденышек, а на внутреннем рейде стояли четыре великолепные двухпалубные океанские дхоу. Две из них Клинтон Кодрингтон сжег, четыре новейших, самых больших корабля захватил, снабдил призовой командой и отправил на юг, на ближайшую британскую базу Порт-Наталь.

Через два дня на траверзе Кильвы Клинтон Кодрингтон устроил учения по стрельбе. Он выкатил все 163-миллиметровые пушки и открыл огонь с обоих бортов. Вода в бухте вскипела пеной и взвилась белыми фонтанами брызг. Грохот пушечных выстрелов отразился от далеких гор и прокатился по небу, как пушечное ядро, скачущее по деревянной палубе.

Такая демонстрация силы превратила местного султанского губернатора в трясущийся студень, и, чтобы доставить его на тайное совещание с капитаном канонерской лодки, пришлось на руках нести высокого сановника до вельбота «Черного смеха». Клинтон заранее заполнил и приготовил к подписанию бланки договора. Губернатора доставили на борт корабля и сообщили, что он является наследником престола, на который никогда не смел надеяться, и носителем титула, слишком грандиозного, чтобы он не принес ему некоторого воздаяния от человека, имя которого губернатор не осмеливался произнести.

Сидя у себя в кабинете в великолепном особняке Адмиралтейства, адмирал Кемп вглядывался в голубоватую дымку, окутывавшую Капскую равнину вплоть до далеких гор готтентотской Голландии. Он пропустил мимо ушей первые сообщения своего заместителя в Порт-Натале, надеясь, что это всего лишь бред безумца, что бедняга слишком долго служил в забытом Богом городишке и стал жертвой помешательства «Эль-Кафард», поражающего иногда людей, долго живущих в уединении.

Но с получением каждой следующей депеши с севера подробности прояснялись все ярче и стали слишком достоверными, чтобы от них отмахиваться. В бухту Порт-Наталь прибыла армада захваченных призовых судов, на сегодня она составила двадцать шесть больших дхоу, некоторые из них пришли с грузом рабов.

Лейтенант-губернатор Порт-Наталя в отчаянии просил адмиральского совета, что делать с этими дхоу. Рабов спустили на берег, освободили и сразу направили по контракту на работу в качестве подмастерьев к отважным джентльменам, пытающимся возделывать хлопок и сахарный тростник на целинных землях долины Умгени. Рабочей силы катастрофически не хватало, местные зулусы сельскохозяйственному труду предпочитали угон скота и пиво, так что губернатор с радостью принял освобожденных рабов, посланных ему Королевским военно-морским флотом. (Адмирал не вполне улавливал разницу между нанятыми по контракту подмастерьями и рабами.) Однако лейтенант-губернатор не знал, что ему делать с двадцатью шестью… нет, уже с тридцатью двумя захваченными дхоу. Пока губернатор диктовал отчет, в бухту вошла еще одна флотилия из шести судов.

Через две недели в Столовую бухту прибыл новый пакет. Одно из донесений было послано сэром Джоном Баннерманом, консулом Ее Величества на острове Занзибар. Другое послание прибыло лично от султана Оманского, копии его были отправлены в Министерство иностранных дел в Лондоне и, что весьма примечательно, генерал-губернатору Калькутты. Султан, очевидно, полагал, что в качестве представителя королевы Англии генерал-губернатор имеет некоторую юрисдикцию над Индийским океаном, который фактически был его палисадником.

Адмирал Кемп сломал печати на обоих пакетах с тошнотворным предчувствием надвигающейся беды.

— Боже правый! — простонал он, начав читать. — И пресвятой владыка Иисус, нет! — И позже: — Это уж чересчур, это какой-то кошмар!

Капитан Кодрингтон, один из самых младших капитанов в списках Адмиралтейства, похоже, взял на себя полномочия, которые заставили бы приумолкнуть Веллингтона или Бонапарта.

Он присоединил к британской короне обширные африканские территории, ранее составлявшие часть султанских доминионов. Он имел наглость вести переговоры с разнокалиберными местными князьками и сановниками сомнительных званий и полномочий, обещая взамен признание и полновесное британское золото.

— Боже правый! — с неподдельной мукой снова вскричал адмирал. — Что скажет этот зануда Палмерстон. — Убежденный тори, Кемп был невысокого мнения о новом премьер-министре от партии вигов.

Со времен волнений в Индии и произошедшего несколько лет назад восстания сипаев британское правительство стало очень осторожно относиться к возложению на себя дальнейшей ответственности за заморские территории и отсталые народы. Его указания были совершенно конкретны, а деятельность капитана Кодрингтона отнюдь не соответствовала проводимой политике.

Борьба за раздел Африки отодвигалась в будущее, а ныне внешнюю политику Великобритании определяли противники колониальных захватов — это адмирал Кемп, к сожалению, слишком хорошо знал. Как бы это ни пугало, но рассказ был еще далеко не полон, понял Кемп, вчитываясь в депешу консула. В горле его что-то с хрипом клокотало, лицо багровело все сильнее, глаза, спрятанные за очками в золотой оправе, наполнились слезами ярости и отчаяния.

— Доберусь я до этого щенка… — пообещал он себе.

Капитан Кодрингтон, похоже, объявил султану единоличную войну. Однако даже в порыве бешенства адмирала кольнула профессиональная гордость и удовлетворение размахом деятельности своего подчиненного.

Консул Ее Величества составил внушительный список из более чем тридцати инцидентов. Щенок штурмовал крепости, десантировался на берег, сжигая и разрушая загоны, освободил десятки тысяч невольников, захватывал невольничьи корабли в открытом море, уничтожал их огнем на якорных стоянках и вверг все побережье в смятение, достойное храброго Нельсона.

Невольный восторг адмирала перед техническим мастерством Кодрингтона отнюдь не уменьшил его решимости отомстить ему за свою загубленную жизнь и карьеру.

— На сей раз ничто его не спасет. Ничто! — провозгласил адмирал Кемп, переходя к чтению султанского протеста.

В нем чувствовалась рука профессионального письмоводителя, каждый параграф начинался и кончался неуместными цветистыми расспросами о его здоровье, между ними вклинивались крики боли, вопли ярости и горький плач о нарушенных обещаниях и договорах с правительством Ее Величества.

В самом конце султан не удержался, чтобы не добавить молитву о здоровье и процветании адмирала и Ее Величества в этой жизни и об их счастье в жизни последующей. Это слегка отступало от оскорбленного тона, в котором составляются письма протеста и требования.

Он оценивал свои убытки от разграбления кораблей и освобождения невольников в один миллион четыреста тысяч рупий, почти миллион фунтов стерлингов, и это не считая невосполнимого ущерба для его престижа и развала всей торговли на побережье. Смятение наступило такое, что некоторые порты уже никогда не откроются для работорговли. Система доставки рабов из внутренних районов континента и пути, ведущие в прибрежные порты, разрушились так, что восстановить их удастся лишь через многие годы, не говоря уже о нехватке кораблей вследствие бесчинств «Эль-Шайтана». Порты, еще открытые для торговли, наводнены рабами, терпеливо ожидающими, пока за ними прибудут дхоу, тогда как те давно превратились в обломки, рассеянные по рифам и берегам Мозамбикского пролива, или угнаны призовыми командами на юг.

— Ничто его не спасет, — повторил адмирал Кемп и замолчал.

С собственной карьерой тоже покончено. Он это понимал и считал такой исход ужасной несправедливостью. За сорок лет он не совершил ни единого неверного шага, а его отставка так близка, так сладостно близка. Адмирал стряхнул горестное оцепенение и начал составлять приказы.

Первый приказ касался всех кораблей эскадры: немедленно, на всех парах отбыть на поиски «Черного смеха». Он с грустью сознавал, что пройдет недель шесть, пока его приказы дойдут до всех командиров, так как корабли рассеяны по двум океанам. Еще столько же уйдет на то, чтобы найти канонерку, блуждающую в мешанине островов и бухт Мозамбикского пролива.

Однако, как только его найдут, капитан Кодрингтон будет незамедлительно отстранен от командования. Его обязанности временно будет исполнять лейтенант Денхэм. Лейтенанту было предписано как можно скорее привести «Черный смех» в Столовую бухту.

Адмирал Кемп не сомневался, что на Кейптаунской базе наберется достаточное число старших офицеров, чтобы безотлагательно провести заседание трибунала. Если доложить Первому лорду, что Кодрингтону вынесен суровый приговор, это может отчасти укрепить положение адмирала.

Потом он составил депешу консулу Ее Величества в Занзибаре, предлагая сэру Джону Баннерману утешать и подбадривать султана, пока ему, адмиралу, не удастся снова овладеть положением и пока не будут получены из Лондона указания Министерства иностранных дел касательно возмещения убытков и компенсации, хотя на данный момент, естественно, нельзя брать на себя никаких обязательств или давать султану каких-либо обещаний, за исключением выражении лояльности и соболезнования.

Далее перед ним стояла тягостная задача писать рапорт в Адмиралтейство. Не было слов, способных смягчить действия его подчиненного или уменьшить степень собственной ответственности. Кроме того, он слишком долго служил офицером, чтобы делать такие попытки. Однако факты сами по себе, даже будучи изложенными на милом его сердцу сухом флотском жаргоне, оказались столь впечатляющими, что адмирал Кемп вновь крайне устрашился. Почтовое судно задержалось на пять часов, ожидая, пока адмирал закончит, запечатает и надпишет свое послание. Оно прибудет в Лондон менее чем через месяц.

Последняя депеша была адресована командиру корабля Ее Величества «Черный смех» лично. В нем-то адмирал Кемп позволил себе отвести душу, находя горькое садистское удовольствие в эмоциональном саркастическом заряде, заключенном в словах «корсар», или «пират», «злостный», или «безответственный». Он переписал свой шедевр ядовитой иронии в пяти экземплярах и разослал во всех направлениях всеми доступными ему средствами, чтобы как можно скорее призвать щенка к ответу. Однако когда они были разосланы, ему оставалось только ждать — и это было хуже всего. Неопределенность и бездействие разъедали душу.

Адмирал боялся каждого корабля, прибывающего в Столовую бухту, и, когда над холмом гремел сигнальный выстрел из пушки и вздымалось облачко дыма, он вздрагивал, и внутренности сжимал липкий комок страха.

Каждое новое донесение продолжало счет разрушению и разору, пока наконец не пришел рапорт от самого преступника, зашитый в брезентовый сверток и адресованный адмиралу Кемпу. Его доставила призовая команда особенно ценной дхоу, длиной свыше двадцати четырех метров и водоизмещением в сто тонн.

Стиль, в каком капитан Кодрингтон перечислял свои достижения, привел адмирала в ярость не менее, чем его деяния сами по себе. В составленном чуть ли не небрежно вводном параграфе капитан Кодрингтон отмечал, что площадь империи увеличилась на два с половиной миллиона квадратных километров африканских земель.

У него хватило деликатности признать, что, возможно, в некоторых поступках он превысил свои полномочия и дал им обезоруживающее объяснение: «Моим твердым намерением было, находясь на службе, тщательно избегать каких-либо действий политического характера. Однако по просьбе шейха и имама княжеств Элат и Тельфа, а также их народов, ищущих защиты от враждебных и жестоких действий султана Занзибарского, я вынужден был уступить и принять на себя ответственность за их владения».

Вряд ли это понравилось бы их светлостям, особенно Первому лорду, лорду Сомерсету, который всегда выражал недовольство, если его людей или суда использовали для борьбы с работорговлей. Однако дальнейшее было еще хуже. Капитан Кодрингтон отчитывал адмирала и отпускал непочтительные замечания по поводу указаний их светлостей.

«Божьим провидением англичанин, не имеющий другой силы, кроме силы характера его благородной нации, я содействовал спасению этих несчастных. Их светлости должны меня простить за использование непопулярного ныне аргумента» (выпад в сторону противников колониальных захватов). «Однако для меня ясно, как африканское солнце, что Бог уготовил этот континент единственной нации на земле, обладающей добродетелью, достаточной, чтобы управлять этой землей на ее же благо, единственному народу, сделавшему Божье откровение своим моральным законом».

Читая это, адмирал Кемп сглотнул, подавился и зашелся в приступе кашля, от которого оправился лишь через несколько минут. И продолжил чтение:

«Во всем вышеизложенном я не руководствовался никакими личными мотивами или интересами, не питал тщеславных желаний. Моим единственным стремлением было употребить данные мне полномочия на благо Господа и королевы, на благо моей страны и всего человечества».

Адмирал снял очки и уставился на витрину с чучелами певчих птиц у противоположной стены.

— Чтобы написать такое, нужно быть или величайшим в мире безумцем, или храбрецом, или и тем и другим вместе, — решил он наконец.