"Роза алхимии" - читать интересную книгу автора (Йейтс Уильям Батлер)

III

Я не проронил ни слова, покуда мы пробирались безлюдными улицами: опустошенное сознание безмолвствовало, привычные мысли, привычный поток восприятия – все это куда-то исчезло; казалось, некая сила вырвала меня из мира определенности и голым выбросила посреди безбрежного океана. В иные моменты мне казалось, что видение готово вернуться вновь, я почти припоминал открывшееся мне, и меня охватывал экстатический восторг – был то восторг радости или скорби, преступления или подвига, удачи или несчастья – не знаю; или же из глубин сознания всплывали, заставляя чаще биться сердце, надежды и страхи, желания и порывы, совершенно чуждые мне в обычной, уютно-размеренной, пропитанной осторожностью жизни; но тут я вдруг пробуждался, содрогаясь при мысли, что совершенно непостижимое существо проникает в мой разум.

Немало дней потребовалось, прежде чем чувство это прошло окончательно, но даже сейчас, когда я обрел прибежище в единственной строгой вере, я с глубочайшей терпимостью отношусь к людям, чье "я" неопределенно-размыто, – к тем, что вьются в усыпальницах и капищах, где странные секты справляют свои темные обряды, – ведь мне тоже довелось испытать на себе, как казавшиеся незыблемыми принципы и привычки отступают и тают перед лицом силы, которую впору назвать hysterica passio или абсолютное безумие: власть ее надо мной в том состоянии меланхолической экзальтации была столь велика, что и поныне мысль о том, что эта сила может пробудится вновь и лишит меня недавно обретенного душевного покоя, приводит меня в дрожь. Когда мы вступили в серый свет полупустого вокзала, мне показалось, что я неизмеримо изменился и забыл о человеческом уделе – быть мгновением, трепещущим перед вечностью, – а был самой вечностью, плачущей и смеющейся над мгновением; когда же поезд наш, наконец, тронулся, и Майкл Робартис заснул – заснул, едва мы отъехали от перрона, его лицо, совершенно бесстрастное – на нем не отпечаталось и следа столь потрясших меня переживаний, которые и поныне поддерживают мой дух вечно бодрствующим, – его лицо предстало мне, пребывающему в состоянии возбуждения, безжизненной маской.

Я не мог отделаться от безумного ощущения, что человек, таящийся за ней, растворился, как соль в воде, и теперь – смеется ли он или вздыхает, взывает или угрожает – все его действия определяются волею неких созданий, что выше или ниже человека. "Это вовсе не Майкл Робартис: Майкл Робартис мертв, мертв уже десять, а может быть, двадцать лет, " – твердил я себе вновь и вновь. Наконец, я провалился в беспокойный сон, время от времени просыпаясь, чтобы увидеть из окна поезда какой-то городишко, отблескивающий мокрыми черепичными крышами, или недвижное озеро, сияющее в холодном утреннем свете. Я был слишком погружен в раздумья, чтобы спрашивать, куда мы едем, или обращать внимание, что за билеты покупал Майкл Робартис, однако по положению солнца можно было определить, что мы едем на запад; чуть позже, увидев за окнами деревья, что росли, склонившись к востоку, напоминая своим видом выпрашивающих милостыню нищих, одетых в лохмотья, я понял, что мы приближаемся к западному побережью. Внезапно слева среди низких холмов открылось море – его тоскливую серость нарушали лишь белые всполохи водоворотов да бегущие барашки пены.

Сойдя с поезда, мы на мгновение замешкались, высматривая дорогу и наглухо застегивая плащи: с моря дул резкий пронизывающий ветер. Майкл Робартис хранил молчание – казалось, он не хотел прерывать мои размышления; и покуда мы шли узкой полоской берега между прибоем и скалистой громадой мыса, я с новой для меня ясностью осознал, сколь глубоко было потрясение, выбившее меня из привычной колеи мышления и восприятия, если только некое таинственное изменение не затронуло самую суть моего сознания: иначе почему мне представилось, что серые волны, увенчанные клочьями пены, живут своей, исполненной особого смысла, фантастической внутренней жизнью; и когда Майкл Робартис указал на кубическое здание, казалось, стоявшее здесь издревле, – с подветренной стороны к нему прильнула небольшая, явно более поздняя пристройка, возведенная почти что у самого края разрушенной и пришедшей в запустение дамбы, – и сказал, что вот он, Храм Алхимической Розы, меня пронзила невероятная мысль, что море, покрытое валами белой пены, предъявляет права на этот клочок суши, – оно было частью иной, чуждой всякой определенности и упорядоченности, но проникнутой страстью жизни, объявившей войну заурядности и мелочной осторожности нашей эпохи, и теперь была близка к тому, чтобы ввергнуть мир в ночь куда более темную[15], чем та, которая настала после падения античного мира. Частью своего сознания я насмешливо понимал всю фантастическую нелепость такого рода страхов, но при этом другая часть моего "я", все еще остающаяся под властью видения, прислушивалась к грохоту, рождающемуся из столкновения неведомых армий, и содрогалась, причастившись невообразимого фанатизма, витающего над этими серыми волнами.

Пройдя несколько шагов вдоль дамбы, мы наткнулись на старика. Судя по всему, то был сторож: он сидел на перевернутой бочке, водруженной напротив прохода в дамбе, проделанного, очевидно, не так давно, и угрюмо смотрел на горевший перед ним костер – так зевака рассматривает металлический скарб, болтающийся под днищем телеги лудильщика. Старик принадлежал к той породе людей, что зовутся святошами: я обратил внимание на четки, свисавшие с гвоздя, который удерживал обод бочки. Когда они попались мне на глаза, я непроизвольно вздрогнул, хотя и сейчас не могу сказать, что было тому причиной. Мы прошли мимо – и тут я услышал, как он бормочет нам в спину на гэльском наречии: "Идолопоклонники, идолопоклонники! Чтоб вам сгинуть в Аду, вместе с вашими бесами и ведьмами! Да пропадите вы пропадом – глядишь, сельдь вновь вернулась бы в залив"; еще какое-то время я слышал его голос, переходящий от бормотания к визгу и обратно. "Вы не боитесь, – спросил я, что эти неотесанные рыбаки могут сорвать свое отчаянье на вас?"

"Я и верные мои – мы уже давно за той границей, где нас нельзя ни обидеть, ни нам помочь – мы присоединились к сонму бессмертных духов, и наша смерть станет лишь окончательным завершением Великого Делания. Что до этих людей – придет время, и они будут жертвовать кефаль Артемиде, хотя, может, то будет какая иная рыба, приносимая в жертву какому-нибудь новому богу, но так будет – когда люди вновь воздвигнут своим богам храмы из серого камня. Ведь их царствию несть конца, хотя они и утратили часть былого могущества, – и все же и ныне Сиды мчатся в каждом порыве ветра, танцуют и играют в тавлеи, однако им не дано вновь отстроить свои храмы, покуда на земле пребывают горечь муки и радость победы – покуда не настанет день давно предсказанной битвы в Долине Черной Свиньи[16]".

Избегая пенных брызг и ветра, который каждое мгновение грозил сбить нас с ног, мы шли, держась ближе к стене, что тянулась вдоль дамбы со стороны моря, – покуда в молчании не достигли двери квадратного здания. Майкл Робартис отпер дверь ключом, – я обратил внимание на ржавые отметины, оставленные на нем множеством соленых ветров, – и провел меня узким проходом, потом – вверх по лестнице, не застеленной ковром, – и вот мы оказались в небольшой комнате, стены которой были забраны книжными стеллажами.

"Сейчас тебе принесут поесть – исключительно фрукты, ибо перед церемонией следует соблюдать умеренный пост, – объяснил Майкл Робартис, еще принесут книгу, посвященную доктрине и практикам Ордена – остаток зимнего дня ты должен провести за ее изучением."

Затем он покинул меня, пообещав вернуться за час до начала церемонии. Я принялся бродить вдоль книжных полок: то была одна из самых полных алхимических библиотек, когда-либо виденных мной. На стеллажах бок о бок стояли труды Мориения[17], сокрывшего бессмертное тело под грубой власяницей, и Авиценны, не знавшего меры в питье, но даже в состоянии опьянения способного повелевать бесчисленными легионами духов; Ибн Араби[18], превратившего свою лютню в обиталище духов, – играя на ней, он мог заставить человека заходиться рыданиями или смехом, мог погрузить слушателей в смертельный транс; Луллия[19], принявшего обличье красного петуха; Фламмеля[20], много веков назад получившего – вместе с женой Парнеллой – эликсир бессмертия и, если верить легенде, до сих пор живущего в Аравии среди дервишей; и многих, многих других, менее знаменитых авторов. Среди книг было чрезвычайно мало сочинений, написанных мистиками, – исключение делалось лишь для мистиков от алхимии: почти не сомневаюсь, что причиной тому – истовое поклонение одному богу в ущерб всем остальным, да недостаток чувства прекрасного, который у Робартиса был лишь неизбежным следствием его веры; все же я приметил полное факсимильное издание пророчеств Блейка – возможно, они попали сюда потому, что в его озарениях присутствовали сонмы духов, "подобные рыбам, резвящимся на волнах, когда Луна поглощает росу". Я обратил внимание, что здесь также обильно представлена поэзия и проза всех веков, однако весьма странным образом: в этой библиотеке были только авторы, уставшие от жизни – как это везде и всегда случается с великими – и бросающие нам плоды своей фантазии как нечто, уже ставшее ненужным тому, кто возносится в небо на огненной колеснице.

Я услышал стук в дверь: вошла женщина и поставила на стол блюдо, на котором лежало немного плодов. Когда-то она была довольно красива, но сейчас лицо осунулось, щеки впали: встреть я ее в ином месте, я бы сказал, что виной тому радости плоти и жажда удовольствий, – но нет, то были восторги воображения и жажда прекрасного. Я спросил ее о церемонии, однако не получил ответа – она лишь покачала головой, давая понять, что ожидающий инициации должен пребывать в молчании. Как только я утолил голод, женщина вошла вновь, чтобы поставить на стол бронзовую шкатулку филигранной работы, зажечь свечи и убрать тарелки с остатками трапезы. Оставшись один, я принялся изучать шкатулку. На стенках и крышке ее были изображены павлины Геры с распущенными хвостами, а внизу – выгравированы звезды во всем их величии, будто убежденные, что небеса – лишь часть их славы. В шкатулке лежала переплетенная в пергамент книга, обложку которой украшал выполненный нежнейшими красками и золотом рисунок: алхимическая роза в ореоле множества нацеленных в ее сердцевину стрел – однако все усилия поразить цветок были тщетны, ибо, так и не достигнув мишени, стрелы ломались, и их обломки усеивали подножие куста. Текст был также написан на пергаменте – красивым, ясным почерком – и перемежался символическими рисунками и цветными миниатюрами, выполненными в манере "Splendor Solis"[21].

В первой главе рассказывалось о шести искателях истины – все они были кельтами, – посвятивших жизнь изучению алхимии. И один из них постиг тайну Пеликана[22], другой – тайну Зеленого Дракона[23], кто-то – тайну Орла[24], а кто-то – Соли[25] и Меркурия[26]. Дальнейшее профанам бы показалось простым совпадением случайностей – однако за ним стояла воля высших сил: студенты встретились в придорожной гостинице на юге Франции. И когда они сидели в тенистом дворике и беседовали о таинствах Великой Науки, каждому пришла в голову одна и та же мысль: алхимия есть последовательное очищение души, покуда та не будет готова совлечь с себя смертное и облечься в бессмертное[27]. Пролетела сова[28], всколыхнув виноградные лозы[29], что беседкою оплетали двор, – и перед ними предстала старуха, опиравшаяся на клюку, и присев к столу, выговорила вслух то, что мелькнуло в сознании каждого из сидевших в саду в тот вечер. И поведав основы духовной алхимии, повелев слушавшим основать Орден Алхимической Розы, старуха встала и покинула беседку – когда же они вскочили и устремились ей вослед, то обнаружилось, что старуха исчезла.

Шесть искателей основали Орден, объединили свое достояние и отныне вели поиск сообща, и когда в совершенстве постигли они алхимическое учение, им стали являться духи, и посвящать в различные таинства, так что знания их от того прибывали и прибывали. Затем книга объясняла суть этих таинств – насколько дозволительно открывать эти таинства неофитам. Сперва подробно и долго говорилось о том, что наши мысли обладают независимой реальностью, и из этого учения вырастают все прочие истинные учения. И если, утверждала книга, представить облик живого существа, то когда-нибудь одна из неприкаянных душ воплотится в этом облике и придет в мир, будет действовать в нем, творя зло или благо, покуда не придет за ней смерть; и приводилось множество тому примеров, изложенных, как утверждалось в книге, в соответствии с тем, что открыли боги ее создателям.

Эрос учил их, как придавать облик формам, которые станут пристанищем божественных душ, и тому, что надо нашептывать спящему, дабы сознание его приняло нужную форму. Ата[30] – учила формам, через которые приходят в мир демонические сущности, наполняя сознание – безумием, а сны – кошмарами, по капле вливая их в кровь спящих; Гермес же учил тому, что если всю силу воображения направить на то, чтобы вообразить подле себя сторожевого пса, он будет охранять ваш сон, и отгонять от него демонов – лишь самым могущественным из них дано справиться с этим стражем и поработить ваше сознание, – однако если образ, рожденный воображением, окажется недостаточно ярок, пес будет слабым, и демоны возобладают над ним, и собака вскоре умрет; Афродита же учила, что если, сконцентрировав воображение, представить голубя, увенчанного серебряной короной, и повелеть ему парить над головой спящего, нежное его воркование притянет к спящему сладостные грезы бессмертной любви, и сенью своей они укроют его смертный сон; так каждое из божеств, сопровождая даруемое им откровение множеством предостережений и вздохов, открыло, как любое сознание постоянно рождает новые сущности и посылает их в мир, и с ними приходит здоровье или мор, радость или безумие. Если вы породили зло и жестокость, то причиной тому – изъяны формы: форма была безобразной, дерзкой, или в нее было вложено слишком много жажды жизни, или же пропорции тела были нарушены, деформированные жизненной ношей; но божественные силы являются лишь в формах истинно прекрасных, что трепетно бегут соприкосновения с существованием: облеченные во вневременной экстаз, они проходят сквозь него с полуприкрытым взором, в молчании, свойственном сну.

Бесплотные же души, что воплощаются в формы, люди называют "строем чувств" – и они есть причина всех великих изменений в мире; всякий раз, когда маг или художник вызывает по своей прихоти ту или иную душу, она вызывает в сознании мага или художника, или, если душа – демон, в сознании безумца или подлеца, – форму, в которую воплотится, и обретая через то голос или пластический жест, изливается в мир. Такова первопричина всех великих событий; бесплотная душа, или божество, или демон входят сперва в сознание людей смутным знаком и изменяют его, изменяют ход мыслей людских и людских поступков, и вот волосы, что были цвета пшеницы, становятся иссиня-черными, или черные волосы превращаются в пшеничные, и империи меняют свои границы на карте, словно они – лишь палая листва, влекомая по земле ветром. В конце книги приводились символические обозначения форм и цветовые соответствия, связанные с богами и демонами, зная которые, инициированный мог творить формы, призывая в мир любых богов и демонов, обретя могущество Авиценны, повелевавшего теми, кто таится за слезами и смехом.