"Мишн-Флэтс" - читать интересную книгу автора (Лэндей Уильям)

4

Керт заблуждался насчет секретности.

Немыслимо утаить такое событие в провинциальном городке.

Никаких секретов в Версале, штат Мэн. Информация мигом разошлась по городу, как сотрясение по паутине, когда в нее попадает муха.

Подробности о найденном мертвом теле стали известны уже в тот же день, а через сутки каждый версалец имел точное представление, кого и в каком состоянии нашли в бунгало.

К счастью, в наших краях народ не пугливый, и убийство Боба Данцигера возбудило больше любопытства, чем страха.

В «Сове» и в заведении Мак-Карона только об этом и говорили. На следующее утро в «Сове» ко мне подсел Джимми Лоунс и объявил, что если мне понадобится помощь, то он немного разбирается в оружии. Бобби Берк слезно просился в бунгало – поглядеть на место преступления. Словом, все лопались от любопытства.

– Как он выглядел – труп? – донимала меня Дайан.

Мы сидели за покером в участке – таким образом мои друзья обычно помогали мне коротать скучные воскресные ночные дежурства. Дайан в этих случаях была самым серьезным игроком. Она курила «Мерите», прикуривая одну сигарету от другой, играла предельно осторожно, без риска и почти никогда не проигрывала, когда на кону были большие деньги. Но сегодня Дайан играла рассеянно. Ее, как всех, снедало любопытство.

– Нет, правда, как он выглядел?

– Труп как труп.

– Наверное, мерзопакость ужасная, – сказал Джимми Лоунс, изумленно почесывая затылок.

– Мне запрещено говорить на эту тему.

– Что значит запрещено? – возмутилась Дайан. – Весь город только об этом и говорит! А ты помалкиваешь!

– Запрещено – значит запрещено. Меня просили не трепаться.

– О, Бен, не будь таким занудой!

– Послушайте, мы играем или что?

Разумеется, мои друзья плевали на покер, однако бросить партию на середине – дело неслыханное, поэтому они ворчать ворчали, но играть продолжали.

– Могу поспорить, тело было как деревяшка – ни согнуть, ни выпрямить! – сказал через некоторое время Джимми Лоунс.

– Джимми, ты опять за свое! Тема закрыта.

– А я ничего не спрашиваю. Просто размышляю вслух: тело, видать, было как деревяшка – ни согнуть, ни выпрямить!

– А если бы и так – откуда мне знать. Я к нему не прикасался. – Сдавая карты, я чувствовал на себе всеобщее пристальное внимание. – Джимми, твоя ставка.

– Он вонял?

– Твоя ставка.

Джимми объявил пас. За ним остальные. Они практически и не заглянули в свои карты.

– Хорошо, сдающий ставит два бакса. – Я положил на стол два жетона.

– Ну ты даешь! Не можешь даже сказать, вонял труп или нет?

– Ладно, Дайан, твоя взяла. Вонял.

– Ага! А как вонял?

– Тебе что – в самом деле разложить вонь по полочкам?

Терпение Дайан лопнуло. Она бросила карты на стол.

– Валяй, я ко всему готова.

– Я вам одно скажу, – объявил Дик. – Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.

Мой отец вопреки своей воле ушел на пенсию в 1995 году, но по сию пору, говоря с придыханием Начальник, версальцы имеют в виду не меня, а моего отца.

– Дик, Начальник за всю свою службу не расследовал ни единого убийства только потому, что ни единого убийства не произошло. Поэтому бессмысленно делать из меня героя.

– А я и не делаю из тебя героя, Бен. Я просто констатировал: Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.

– Джимми, если хочешь играть дальше – ставь два доллара.

– И что ты намерен делать? – не унималась Дайан.

– Подождем, к каким выводам придет прокурор на основе того, что нашли в бунгало.

– Ты намерен просто ждать сложа руки? Ты что – рехнулся?

– Бен, все знают: большинство убийств разгадывают в первые двадцать четыре часа – или никогда. Это факт.

Типичное рассуждение Боба Берка – его фирменное ни на чем не основанное обобщение.

– Послушай, мы тут не в следопытов играем. Если я примусь галопировать по округе и расследовать убийство самостоятельно, меня по головке не погладят. Существует закон и законом определенные процедуры. Это юрисдикция окружного прокурора. Так что – извини-подвинься. Мое дело – сторона.

– Но случилось-то все в твоем районе! – настаивал Бобби.

– К тому же, Бен, именно ты нашел тело!

– Это несущественно. Не моя юрисдикция.

– А вот Начальник – тот бы лапки не сложил! – ввинтил Дик. – Ты, кстати, можешь попросить его о помощи – в качестве... как это называется... в качестве консультанта!

Я сердито закатил глаза.

– Мне ничья помощь не нужна! К тому же он бы и не согласился работать для меня.

– Будто ты его когда спрашивал!

Я решил увести разговор в сторону.

– Кстати, друзья-приятели, а не знает ли кто из вас, где мой отец мог раздобыть бутылку пива?

– Клод пил пиво? Дела!

– Да, большая такая бутылка. Откуда она у него?

– Да откуда угодно. Велика невидаль – пиво!

– Тут речь не просто о пиве. Если узнаете случайно, кто ему продал бутылку пива, – дайте мне знать.

– И что ты сделаешь? Арестуешь человека за то, что он продал старику бутылку пива?

– Просто переговорю с глазу на глаз.

– Начальник был молоток, – сказал Дик, возвращая нас к более привычному образу моего отца как могучего полицейского, а не ворчливого старика. – Он бы этих молодых да ранних юристиков не послушался. Нет, сэр, и не мечтайте! Хотел бы я посмотреть, как один из этих желторотых говорит твоему отцу: «Это не ваша юрисдикция!» Твой отец показал бы ему, где раки зимуют!

– Дик, никуда бы он не делся – послушался бы как миленький. Точно так же, как я.

– Ну-ну, – сказала Дайан, – а вот твоя мать – та бы никогда не пошла на попятную. – Она сделала затяжку и со смаком выпустила дым из рта. – Чтобы она да послушалась какого-то там юристика? Она сроду никого не слушалась!

Это был чреватый последствиями момент, и все четверо уставились на меня в ожидании моей реакции.

В те несколько недель, что прошли со смерти матери, я рядился в тогу стоицизма, которая пристала настоящему янки. Моя скорбь была тем горше, что в ней был привкус вины и стыда за свое былое поведение – привкус вины и стыда куда более сильный, чем у рядового сына после смерти матери.

К моему собственному удивлению, внезапное упоминание о матери не вызвало у меня бури чувств. Видно, острота скорби притупилась и перешла в тихую печаль.

И Дайан совершенно права: если бы Крейвиш, этот телевизионный клоун, посмел указать Энн Трумэн ее место, как он проделал со мной...

– Наглец, который попробовал бы командовать моей матерью, живо получил бы коленкой под зад – и весь разговор, – сказал я.

Вот вам образчик того, какой была моя мать.

Это было примерно в 1977 году, ранним сырым утром в самом начале весны. Сидя на кухне в то утро, ты чувствовал тьму за окном, ноздрями ощущал дождь и грязь за пределами уютного пространства.

Мать читала книгу в толстом переплете, одетая уже по-дневному. Волосы собраны сзади в аккуратный пучок, только дырочки в ушах еще не закрыты серьгами. Я тоже сидел за столом. Передо мной – тогдашний стандартный завтрак: хлопья и стакан молока. То, что молоко в стакане, – компромисс с матерью; я терпеть не могу смешивать хлопья с кипяченым молоком в миске: получается неприятная масса, поверх которой плавают отвратительные пенки. Горячий спор на эту тему произошел всего несколько дней назад, и вид хлопьев и стакана с молоком вызывает у обоих некоторое внутреннее напряжение. Я бы с удовольствием показал матери свою лояльность и разом покончил с этой мукой – выпил бы залпом противное молоко с мерзкими пенками, но... но с души воротит. Не лезет в меня это молоко!

– Ма, ты что читаешь?

– Книгу.

– Какую?

– Взрослую.

– А как называется?

Она молча показала обложку.

– Тебе нравится?

– Да, Бен.

– Почему нравится?

– Потому что я получаю знания.

– Какие?

– Это историческая книга. Я узнаю больше о прошлом.

– Зачем?

– Что значит – зачем?

– Зачем тебе знать про прошлое?

– Чтобы извлекать уроки и быть лучше.

– Быть лучше кого?

Она немного удивленно посмотрела на меня. Голубые глаза, гусиные лапки улыбки у глаз.

– Не лучше кого-либо, а просто – лучше.

У дома остановилась машина. Это отец. Ночное дежурство вообще-то с двенадцати до восьми, но он всегда возвращается раньше.

Перед тем как войти в дом, отец громко откашлялся на крыльце; вошел, молча кивнул мне и матери и сел за стол.

Я вытаращился на него.

Вот это да!

Я тут же быстро покосился на мать: ты видишь? Как, по-твоему, он знает?

В густых каштановых волосах отца была белая полоска! Прямо над лбом – словно след от детской присыпки.

– Папа, у тебя...

– Бен! – Мать посмотрела на меня так строго, что я мгновенно осекся.

– Что ты хотел сказать, Бен? – спросил отец.

– Да так, ничего особенного...

Мать сидела бледная-бледная. Губы сжаты в едва различимую полоску.

Отец поставил на стол коробку с пончиками из городской кондитерской «Ханни дип». На коробке был рисунок – горшочек, через край которого струится золотистый мед. Над горшочком парил пончик, с которого капал мед. От одной картинки слюнки текли.

– Угощайтесь, – сказал отец. – Твои любимые, Бен. Из «Ханни дип».

– Спасибо, не хочу, – сказала мать.

– Да ты что, Энн! С нескольких пончиков не растолстеешь.

– Спасибо, не хочу, – повторила мать, и в ее голосе чувствовалась ярость от того, что отец посмел принести эти пончики в дом.

Я выбрал пончик с шоколадной глазурью, чем вызвал одобрение отца.

Он ласково взял мой подбородок в свою лапищу и легонько потряс его. Его пальцы пахли диковинно: резкий запах хлорки. Краем глаза я заметил, что и манжеты его сорочки в той же пудре.

– Молодчина. Пончик – дело недурное.

– Не прикасайся к мальчику, Клод!

– Не прикасаться к моему сыну? Это что еще такое?

Ее голубые глаза блестели как сталь из-под полуприкрытых век.

– Бен, забирай пончик – и иди к себе.

– Но я еще не...

– Бен!!!

– А как же хлопья?

Отец смиренно промолвил:

– Иди, Бен, иди.

Моя мать была женщиной миниатюрной и ростом чуть выше полутора метров. Однако отец, здоровенный детина, подчинялся ей беспрекословно.

Ему, похоже, даже нравилось подчиняться ей.

У него на этот случай была любимая шутка: будто мало в мире хлюпиков, ей подай командовать Клодом Трумэном, человеком-зверем!

Я пошел восвояси. Но далеко не ушел, остался подслушивать в гостиной.

– ...моего дома!

– Что-о?!

– Я сказала, вон из моего дома! Проваливай!

– Энн, что я такого сделал?

– Клод, у тебя в волосах – сахарная пудра. Мы живем в маленьком городке. Ты хочешь выставить меня на всеобщее позорище?

– На... на позорище?

– Клод, не надо! Не надо говорить со мной, словно я дурочка и словно я одна в городе не знаю, что происходит. Я не дурочка, Клод!

В то время я, конечно, не до конца понимал происходящее. Но уже тогда я осознавал всю хрупкость взаимоотношений отца и матери. Задним числом мне кажется, что я понимал это чуть ли не с младенчества.

С одной стороны, взрывной характер отца, его приступы слепой агрессии, его «кобелиные привычки», его непомерное эго.

С другой стороны, сильная личность матери, нетерпимой и бескомпромиссной.

Брак таких двух людей не мог быть стабильным.

Он мог быть счастливым или хотя бы не совсем несчастливым, но прочным – никогда.

Порой отец и мать казались влюбленными молодоженами: по воскресеньям после полудня исчезали наверх, в свою спальню, днями ворковали и нежничали друг с другом, целовались в губы и пересмеивались, то и дело намекая на какие-то пикантные подробности своей супружеской жизни.

В другие времена нельзя было не чувствовать враждебного напряжения между ними.

Узы их брака скрипели и стонали, как канаты лебедки, поднимающей непосильный вес.

Подростком я даже воображал, что настоящая любовь и должна быть такой: не что-то однородное, с постоянным градусом, а что-то вечно мятущееся – между жаром и льдом, между сюсюканьем и криком.

От избытка любопытства я приоткрыл дверь на добрую ладошку, чтобы ничего не пропустить, – и был тут же обнаружен.

Отец увидел мои широко распахнутые глаза, проклятущий пончик в руке – и его настроение переменилось. Он как-то весь обмяк и устыдился. К моему величайшему удивлению, он капитулировал перед матерью сразу и безоговорочно, спросил только:

– Когда я могу вернуться?

– Когда я буду к этому готова.

– Энн, не мучь меня. Скажи прямо – когда?

– Как минимум через неделю. А там посмотрим.

– Энн, куда мне податься-то? Я вымотан.

– Иди в участок. Или еще куда – мне плевать куда. Только не в кондитерскую.

После того как отец ушел, мать взяла злосчастную коробку, и мы пошли в кондитерскую – вернуть пончики.

Отцова подружка Лиз Лофгрен стояла в то утро за прилавком. Мать дождалась момента, когда в магазинчике никого больше не было, и заявила Лиз: держись подальше от шерифа Трумэна, если не хочешь неприятностей.

Лиз сперва сделала вид, что решительно не понимает, о чем речь. Но мать сказала:

– Ты действительно хочешь иметь меня своим врагом?

И Лиз вдруг все поняла и со всем согласилась.

Энн Уилмот Трумэн была воспитана в Бостоне, и бостонский дух из нее так никогда и не выветрился. Даже в ее голосе сохранился легкий акцент, особенное бостонское «р». А в разговоре она иногда удивляла архаичными словечками и выражениями – все из того же Бостона ее детства и юности. Но самое главное, чем она была «ушиблена» с того времени, так это своим отцом – Джо Уилмотом.

Джо выбился в люди самостоятельно, ценой немалых усилий. Начал он с самого низа, продавцом в бакалейной лавке, который был рад скромной комнатке в самом бедном районе Бостона. В тридцатые и сороковые годы он стал владельцем сети бостонских бакалейных лавок. Достижение впечатляющее и вознесло его из трущоб в собственный дом в пригороде.

Вместо того чтобы наслаждаться заслуженным богатством, Джо чувствовал себя не в своей тарелке. Он ощущал себя чужаком среди своих соседей, богатых и респектабельных не в первом поколении. Все эти породистые англосаксы, в именах которых был не в диковинку довесок «младший» или «третий», одевались с иголочки, играли как боги в теннис и обладали чем-то, чего за деньги не купишь. Его больше всего убивало то, как они относятся к жизни – словно эти особняки на тенистых улицах, эти зеленые лужайки и теннисные площадки принадлежат им по праву рождения. Словно иначе они и не могли бы жить. За неимением более подходящего слова, Джо называл это «класс». У него самого «класс» отсутствовал. Для Джо богатство не было естественным состоянием. Он помнил, каким трудом это все наживалось. Разумеется, такова печальная участь почти всякого нувориша любого калибра. Чтобы иметь «класс», надо с ним родиться. Или быть отчаянно самоуверенным – тоже с рождения, как Гетсби. Человек, у которого никогда «класса» не было, никак не может поверить, что этот «класс» у него теперь есть. Он-то себя знает как облупленного. Словом, причина беды – слабое воображение, которое не позволяет вжиться в новый образ, вообразить себя другим человеком.

Как всякий выскочка, который не стал своим в новом окружении, Джо направил все усилия на то, чтобы «своей» стала его дочь.

В конце концов, то был Бостон эпохи Джо Кеннеди-старшего – Гетсби не из книжки, а во плоти.

А тот Кеннеди точно знал: «класс» обретает только второе поколение.

Джо Уилмот послал Энни в дорогую частную школу.

Он понимал: образование там, мягко говоря, неполное. И восполнял его тем, что поощрял ее самостоятельные занятия: дарил монетки по пять – десять центов, если она читала что-нибудь по-настоящему сложное вроде стихов Уильяма Йетса или романов Джеймса Джойса или разучивала за роялем пьесы Моцарта.

Взятки за прилежную дополнительную учебу не прекратились и тогда, когда она повзрослела.

Энни окончила престижный Винзор, потом не менее престижный Редклиф, провела семестр в Париже. Но по-прежнему всегда могла получить от отца доллар-другой, а то и куда больше, если радовала его выученной наизусть строфой из Шекспира или другим интеллектуальным достижением.

Эта игра отца и дочери имела положительное влияние на ее образование, которое было одним из компонентов «класса».

Затем случилось немыслимое. Клод Трумэн.

Мускулистый малый, полицейский – полицейский! – из какого-то захолустного городка в штате Мэн.

То, что они не пара, было всем очевидно.

Что мать в нем нашла – понять никто не мог. Я считаю, что ее сердце завоевало именно это – гора мускулов и некоторая неотесанность.

Клод Трумэн был уверен в себе на все сто, этакий олень-самец в разгар брачного сезона. Он разительно отличался от тех молодых людей, которые ее окружали.

При этом далеко не глупый. Хотя образованием не блистал.

Про Джона Чивера он мог спросить, в какой хоккейной команде играет этот парень, а про Ионеско – что продает эта компания.

С ним Энни не было нужды быть постоянно начеку в интеллектуальном отношении. А она слегка устала все время быть на уровне.

Возможно, ее манил и городок Версаль в штате Мэн.

Романтическое название. Романтическая глубинка.

Разумеется, она этого зачуханного Версаля никогда не видела, но округ Акадия с его лесами в золоте и багреце, воспетыми классиками американской литературы, – это казалось такой дивной сказкой для молодой девушки, напичканной стихами и прозой и вообще до безобразия образованной.

Отец напрочь запретил ей встречаться с Клодом Трумэном, однако она его не послушалась, и через три месяца после знакомства они поженились.

Жениху было тридцать семь. Невесте – двадцать девять.

За свое решение мать дорого заплатила.

Ссора с Джо Уилмотом вышла страшная – считай, на всю жизнь.

Со временем они более или менее помирились, хотя трещина в отношениях отца и дочери осталась навсегда.

Энн часто звонила отцу. Но после каждого звонка она обычно запиралась у себя в комнате и плакала.

После смерти отец оставил ей достаточно денег на мое образование и немного для нее самой – однако это не шло ни в какое сравнение с тем огромным капиталом, который она получила бы, не пойдя против воли отца.

Одну из традиций семьи Уилмотов мать свято блюла – а именно, она одаривала меня, если я демонстрировал какое-либо достижение в самосовершенствовании.

К примеру, доллар за выученную речь из шекспировского «Генриха V» – и еще доллар, если я мог продекламировать ее перед обедом без единой ошибки.

Пятьдесят центов стоил прочитанный «серьезный» роман (за Конан Дойла или за комиксы я не получал ничего, кроме презрительного взгляда).

Биографии исторических деятелей тянули на доллар.

И целых пять долларов – за прослушанную вместе с ней радиоинсценировку романа «Я, Клавдий».

В день, когда мать вышвырнула отца из дома за сахарную пудру в его волосах, она освободила середину кухни от мебели и предложила мне научиться танцевать – и посулила доллар, если я буду прилежен.

Она поставила пластинку с песнями Фрэнка Синатры и оставила открытой дверь в гостиную, где стояла радиола. После этого проинструктировала меня, куда класть руки и что делать с ногами.

До материной талии мне было еще высоковато, и левую руку я положил ей на бедро, а правую вытянул вверх, чтобы она могла взять мою ладонь в свою.

– А теперь что?

– Делай шаг ногой, которая впереди.

– А которую ставить вперед?

– Любую. Ты веди, а я за тобой.

– Почему ты за мной, а не я за тобой?

– Так принято. Мужчина ведет. Давай.

Мы потанцевали немного под «Летний ветерок».

Она вдруг спросила:

– Хочешь поговорить о том, что произошло сегодня утром?

– Нет, – сказал я.

– Хочешь меня о чем-либо спросить – о чем угодно?

Я был слишком занят своими ногами – «Никогда не смотри себе на ноги, только на партнера; держись прямо, словно из твоей головы торчит веревка и тянет тебя вверх, вверх!» – я был слишком скон-цент-ри-ро-ван на ритме, поэтому ответил: нет, все в порядке, никаких вопросов.

Мать прижала мою голову к своему животу, так что я чуть не задохся, и тихо сказала:

– Ах, Бен... Ах, Бен...

Это значило: у нее на душе невесело, но она не хочет, чтобы я об этом знал.

– Ты не можешь ставить на кон свою шерифскую звезду.

– А почему бы и нет? Она чего-нибудь да стоит. Золото как-никак.

– Никакое это не золото. А если бы и да – какой мне от него прок? Переплавить, что ли?

– Будешь носить, Дайан. Как украшение.

– Бен, я не намерена расхаживать по городу с твоей чертовой звездой.

– Ну и зря. Можешь даже новым шерифом стать. Шерифиня Дайан!

Она возвела глаза к небу: дескать, не понимаю юмора.

– Давай, Бен, или ставь денежки на кон, или прикрывай лавочку. Я принимаю только твердую валюту. Доллар США.

Бобби Берк встрял с очередной банальностью:

– Разрешенная законом денежная единица для оплаты товаров и услуг во всех секторах экономики.

Банк составлял чуть меньше пятидесяти баксов – почти предел при тех условиях, на которых мы играли. У меня на руках были три дамы – и против меня одна Дайан. Было бы досадно выйти из игры в такой момент.

Я воззвал к Дику:

– Разве шерифская звезда не стоит хотя бы пятнадцати долларов? А, Дик? На самом деле она потянет на двадцать пять, а то и на тридцать пять. Могу показать каталог с ценами!

– Ну да, – с видом специалиста отозвался он, – но если ты продаешь новую.

– Дик, звезда не «бьюик». Сколько миль она отъездила – не играет ни малейшей роли!

– Дайан решать. Хочет принять ее – Бога ради.

– О Господи! Дик, какой же ты бесхребетный! Моллюск чертов. Ты что – Дайан боишься? Друга поддержать не хочешь?

– Да, боюсь.

– Дайан, душечка...

– И не проси!

– Дайан, ну послушай...

– Нет и нет.

– Выиграешь звезду, будешь расхаживать с ней по городу – и выставишь меня полным дураком перед всеми. Разве тебе подобная перспектива не улыбается?

Дайан лишь отрицательно мотнула головой.

– Вот если к звезде прибавишь штаны – тогда по рукам.

– Штаны я на кон не ставлю.

– Значит, на руках у тебя одна шваль.

– Одно с другим не связано. Штаны – святое.

– Давай, рискни святым.

– Дайан, о моих штанах не может быть и речи.

– А что еще у тебя есть?

– Звезда – последнее, что у меня есть.

Она взяла звезду, задумчиво повертела ее в руках. Думал, она ее еще и на зуб попробует: не фальшивая ли?

– Ладно, согласна. Сделаю из нее серьги или еще что. И буду носить в открытую. Пусть все в городе видят, какой ты разгвоздяй.

Она бросила звезду на банк.

– Бен, это что же – Дайан теперь наш новый шериф? – осведомился Дик.

– Не торопи события. Она еще не выиграла.

– А если? Она что – действительно станет новым шерифом?

– Думаю, да.

Он с сомнением помотал головой.

Дайан открыла карты. Два короля, две семерки.

В голове у меня стрельнуло: давай, выходи из игры к такой-то матери! Отличный шанс! Просто не открывать карты, признать проигрыш – пусть Дайан достанутся и пятьдесят долларов, и шерифская звезда. Разумеется, это предельно позорный конец моей полицейской карьеры, но тем не менее – конец! Конец, черт возьми!

Но с другой стороны – в кои-то веки у меня возможность выиграть у Дайан.

Я открыл три дамы – и сгреб банк: сорок пять долларов плюс шерифская звезда.

– Ты бы все равно ее у меня отобрал, – проворчала Дайан.

Я пожал плечами.

Почем знать. Почем знать...

Много позже я наблюдал, как Дайан встала с кровати и подошла к окну.

Она крупная и бедрастая, но двигается с атлетической грацией.

Мне всегда нравилось наблюдать за ней, обнаженной.

Шлеп-шлеп – и она у окна, зажигает сигарету и, сложив руки на голом животе, делает первую рассеянную затяжку.

Вся погружена в свои мысли – о своей наготе она не помнит, это сейчас не важно.

За окном силуэты холмов на фоне залитого лунным светом неба.

– Что не так, Дайан? – спросил я, приподнимаясь на локте.

В ответ – легкое движение головы.

В полутьме светился оранжевый кончик сигареты.

– Ты никогда не думал: а вдруг это все, и больше ничего нас не ожидает!

– Что ты имеешь в виду? – Я помахал пальцем между собой и Дайан. – Ты про нас говоришь?

– Нет, Бен, не волнуйся. Про нас я все понимаю.

– Я хотел только сказать...

– Я знаю, что ты хотел сказать. – Она покачала головой. – Нет, я про другое. Неужели это все, что судьба мне уготовила? Долбаная квартирка, долбаный городок. И долбаное существование. Якобы жизнь.

Моя шея начала затекать, и я предпочел сесть на кровати.

– Ну, никто не запрещает тебе все изменить. Не нравится это место – ты вольная птица, лети, куда хочешь.

– Нет, это ты можешь лететь, куда хочешь. Ты к этому иначе относишься. И всегда иначе относился. Куда захотел – туда и пошел. Я не такая.

– Глупости. И ты такая же.

– Бен, я не способна. Попросту не способна. Я не для того, чтобы ты меня пожалел и ободрил. Я только констатирую.

– О!

Я тайком покосился на часы. Семнадцать минут третьего.

– Мы с тобой не похожи, Бен. У тебя есть выбор. У тебя семь пядей во лбу. Ты окончил престижную частную школу и учился в престижном университете. Куда бы тебя судьба ни занесла – везде устроишься, везде на месте будешь. Хоть я и говорю, что хуже тебя урода не видала, на самом деле ты не так уж страшен. – Она порывисто обернулась, коротко посмотрела на меня и опять сосредоточилась на виде из окна. – На самом деле ты очень даже ничего.

– Ты тоже – очень даже ничего.

– Ну да, рассказывай.

– Нет, Дайан, я на полном серьезе.

– Была когда-то ничего себе. Теперь даже этого про меня сказать нельзя.

– Не наговаривай.

Она только отмахнулась.

– Расскажи мне, чем ты займешься, когда уедешь отсюда.

– Пойду домой. А утром должен быть на собрании в Портленде.

Она снова устало помотала голова, страдалица Дайан.

– Я имею виду, не когда от меня уйдешь, а когда сделаешь ноги из нашего сраного городка.

– Ах, ты про это... Понятия не имею. Вероятно, пойду учиться. Или просто поищу приключений в других краях.

– Ага. В Праге.

– Если хочешь, можешь приехать ко мне в Прагу. Тебя здесь ничего не держит.

– В Праге я никого не знаю. – Она провела рукой по бедру, словно аккуратно поправляла невидимую юбку. Жест, чтобы заполнить паузу. Тщательно поправив невидимую юбку, она сказала: – Я думала, ты будешь профессором. Разве не для того ты столько учился? Профессор английского или еще чего-то там?

– Истории.

– Для профессора истории у тебя подходящее имя. Профессор Бенджамин Трумэн. Звучит очень интеллектуально.

– Вряд ли это случится.

– Случится, я знаю.

– В университете я недоучился. Чтобы стать профессором, нужны годы и годы.

– Тебя послушать, так ты провалился на экзаменах. Тебя просто отозвали домой. Это совсем другое дело. Ты вернулся, чтобы помочь больной матери. А теперь она умерла – и тебе нет никакого резона здесь оставаться. Никакого смысла. Ты должен вернуться в университет. Там твое место. Вступишь в тамошний шахматный клуб или какой-нибудь важный студенческий комитет... – Она сделала несколько затяжек в молчании. Потом вдруг оторвалась от созерцания холмов и резко повернулась ко мне – словно приняла какое-то решение. – Нет, тебе надо в Прагу. Я прикопила немного на черный день – если тебя удерживает только нехватка денег, то бери – и езжай.

– Нет, Дайан, дело не в деньгах.

– Тогда валяй, в путь. Сперва в Прагу, потом обратно в университет. Ты знаешь, наши ребята – Бобби, Джимми и даже Фил – все смотрят на тебя с надеждой и уважением. Они хотят, чтобы у тебя все получилось, чтобы ты осуществил те бредовые планы, про которые ты столько распинаешься.

Я молчал.

– Они будут счастливы, если ты где-нибудь чего-нибудь добьешься. Даже просто знать, что Бен где-то там и ему хорошо, – уже одно это окрыляет. Это для ребят очень важно.

– А для тебя, Дайан? Неужели ты только обрадуешься, если я уеду?

– Как-нибудь переживу твой отъезд. После будет новый шериф. Дай Бог – молоденький. Может, я и с ним буду спать – просто ради удовольствия, как с тобой. Может, он будет не такой пуританин, как ты.

– Могут нанять женщину. Сейчас это обычное дело.

– Ну вот, только этого мне не хватало для полного счастья!

Какое-то время мы молчали.

– Наверное, нам пора завязывать с этим, Бен, – сказала Дайан, кивнув в сторону постели. – Потихоньку становится ясно, что нам и начинать не стоило. – Энергичным щелчком она выбросила окурок за окно. – У каждого из нас свой путь.