"Мировой кризис" - читать интересную книгу автора (Черчилль Уинстон Спенсер)

ГЛАВА VII МИРНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ

1814—1919. – Литература. – Кинематографическая фильма. – Вильсон в зените своей славы. – Выборы в конгресс. – Враждебное большинство в Сенате. – Ошибочные расчеты Вильсона. – Последствия. – «Простой парод». – Тайные договоры. Под давлением извне. – Разоблачение. – Настоящая американская точка зрения. – Защита союзников. – Британская мирная делегация. – Британская имперская делегация. – Состав конференции. – Компромисс президента Вильсона. – Пресса. – Официальные языки конференции. – Судороги Европы.

Как велик контраст между обстановкой мирной конференции 1919 г. и теми условиями, в которых собрался Венский конгресс в 1814 г. В 1814 г. победоносные союзники фактически владели всей Европой. Они имели полную физическую возможность навязать свою волю всему миру. В 1919 г. опасности были гораздо больше, и союзники гораздо более истощены; обширные области и чрезвычайно важные факторы оставались вне их контроля. В 1814 г. в изящной и церемонной обстановке частных совещаний собралась группа аристократов, всю жизнь обучавшихся ведению государственных дел и дипломатии, до последней степени уставших от войны и ненавидевших перемены; целью их было восстановить и укрепить традиционный общественный порядок после двадцатилетних смятений. В 1919 г. вопросы решали народные трибуны и лидеры народных масс, добравшиеся в грубой сумятице партийной борьбы до головокружительных высот власти и победы и с опаской балансировавшие на ненадежном и изменчивом основании, которое представляет собою сила общественного мнения. Все они претендовали на то, чтобы обеспечить человечеству наилучшее будущее. Правда, парламенты до известной степени выражали общественное мнение и сообщали ему большую устойчивость, но, с другой стороны, общественное мнение испытывало на себе сильнейшее влияние прессы. В 1814 г. происходили спокойные обдуманные совещания уверенных в себе и прочно сидевших на своих постах людей; в 1919 г. происходили шумные столкновения сбитых с толку демагогов, из которых каждый привык к широкой деятельности, каждый должен был обеспечить победу за собой и за своей партией и дать удовлетворение национальным опасениям и страстям независимо от того, были ли они основательны или нет. Вследствие этого будущий историк должен будет судить не столько их недостатки и промахи, сколько их значительные достижения.

Литература о мирной конференции, имеющаяся почти на всех языках, чрезвычайно обширна, а литература относительно самого мира еще обширнее. На первом месте должна быть поставлена монументальная работа д-ра Темперлея. Хотя д-р Темперлей не считал для себя возможным опубликовать все сведения и все документы, которыми он располагал, его шеститомный труд сохранит свое значение как единственное в своем роде и необходимое руководство для каждого исследователя. Из французских книг наиболее важной является книга г-на Тардье «Правда о мирном договоре»[24] отчасти потому, что он был на конференции в качестве одного из французских делегатов, а отчасти потому, что многие из приводимых им документов нигде до того не были опубликованы. Мерме в своей «Борьбе трех»[25] опубликовал важные извлечения из тайных протоколов Верховного совета и из протоколов совета четырех. Из итальянских работ главной является трехтомное сочинение синьора Нитти. Американская точка зрения изложена прежде всего в книге Станнарда Бекера[26]; во-вторых, в документах полковника Хауза, изданных Сеймуром, и, в-третьих, в книге Лансинга «Переговоры о мире»[27]. Превосходным и весьма ученым трудом является также книга Миллера «Составление Устава Лиги наций»[28]; русский вопрос изложен в книге Денни «Внешняя политика Советской России»[29] и книге Кумминга и Петита «Русско-американские отношения»[30]. Работа Станнарда Бекера отличается от всех этих сочинений как по богатству приводимых им тайных документов, так и по тому способу, каким он использовал их. В конце 1920 г. президент Вильсон передал в распоряжение этого лица, стоявшего тогда во главе президентского бюро печати и находившегося в Париже, два чемодана и три стальных ящика, содержавшие все записи президента, сделанные им по поводу мирной конференции. «Будучи в Париже, – писал президент, – я рассовал эти записи по сундукам и не имел ни времени, ни физической энергии рассортировывать их или хотя бы привести их в порядок». Бекер не замедлил вытащить все эти сокровища на свет божий, использовав их в защиту политики и поведения президента. Стремление Бекера оправдать репутацию своего уважаемого вождя встретит сочувствие и поддержку у всех союзных наций, и если его труд подвергался суровой критике, то эта критика исходила не с их стороны. Все признают высокие мотивы, руководящие Вильсоном, его исключительные способности, его добрую волю и готовность к пониманию чужого мнения и к изысканию практических решений. Он был хорошим другом не только союзников, но и всей Европы. Знакомясь с реальными фактами действительности, он проявлял не только возвышенный идеализм, но и отзывчивость и здравый смысл. При заключении договоров он вел себя с величайшей лояльностью и добросовестностью, и последние остатки его жизненных сил были затрачены им на то, чтобы осуществить обязательства, которые он подписал и которыми он связал свою страну. В Европе о нем долго будет сохраняться благодарная память.

Но Бекер нарушает стройную систему защиты своего героя той нелепой картиной общей обстановки, которую он пожелал нарисовать. Описание работы Вильсона на мирной конференции, его надежд, его сшибок, его достижений, его соглашений и его неудач заслуживает лучшего оформления, нежели та кинолента, которую преподнес нам в соглашении с лучшими традициями Холливуда автор. Как и обычно на киноленте, все светлые пятна выступают преувеличенно ярко и все тени усиливаются. Автор щедро пользуется методом мрачных контрастов. Автор ведет рассказ так, как это делается в дешевых романах, подделывающихся под низменные вкусы публики и, передавая факты и события и характеризуя отдельные личности, старается согласовать свои описания с заранее поставленными требованиями. Поэтому президент изображен им рыцарем без страха и упрека, отстаивающим высокие идеалы американского народа; он бесконечно опечален соприкосновением с безнадежно испорченной Европой и ее государственными деятелями. Сюжет кинематографического фильма Бекера, как мы видим, совсем не нов. Это просто-напросто описание борьбы между добром и злом, между возвышенными идеями и низменными интересами, между щедростью и алчностью, между строгой нравственностью и низкой интригой, между общечеловеческими симпатиями и бессердечным себялюбием.

Подобная фабула, конечно, сенсационна, но имеет мало общего с фактически происходившими событиями. Трудно поверить, что европейские эмигранты, населившие Америку, увезли с собой все добродетели и оставили позади себя все пороки тех рас, от которых они происходили; трудно поверить, чтобы пребывание на другой стороне Атлантического океана в течение нескольких поколений создало из них породу людей, отличающихся несравненно более высокими моральными качествами, культурностью и человечностью, чем те европейцы, из среды которых они вышли. Надо надеяться, что чувство юмора, присущее американцам, поможет им внести в эту картину необходимые поправки. По всей вероятности, для людей, живущих по обе стороны Атлантического океана, одинаково легко соблюдать беспристрастие в вопросах, которые не касаются их непосредственно; вероятно, и те и другие нередко готовы предписывать соблюдение высоких принципов морали другим; а те и другие готовы с должной суровостью противостоять искушениям, пока эти искушения затрагивают других.

Но предоставим Станнарду Бекеру самому и по-своему начать свой рассказ.

В условиях новейшего времени техника рекламы так подвинулась вперед, что сравнение наших дней с другими эпохами вряд ли уместно. Вполне вероятно, что ни один человек не сосредоточивал в себе таких надежд такого большого числа людей и ни один не пользовался большим, хотя и кратковременным престижем, чем президент Вильсон, когда он находился на палубе «американского корабля мира». Однако взгляд на оборотную сторону медали давал повод к мрачным заключениям. Бекер описал трудности, ожидавшие президента в Европе, и трагический контраст между благородством его взглядов и упадком старой дипломатии. Но Бекер недостаточно подробно остановился на трудностях, оставленных президентом позади, в Соединенных Штатах. Старый Адам и здесь обнаруживал свой упрямый нрав, и дух партийной политики подымал свою грешную голову. Но с этой стороной вопроса мы должны познакомиться у других авторов.

Точка зрения республиканской партии была изложена Голлисом[32] в выражениях, которые, хотя и обнаруживают пристрастность автора, тем не менее верно описывают воззрения, широко распространенные среди американцев.

Неважно, как отнеслось европейское общественное мнение к этому эпизоду. Но последствия его были огромны. Республиканская партия, патриотически поддерживавшая военную политику президента, считала себя «неосновательно и непозволительно обиженной». Ноябрьские выборы дали республиканцам большинство в Конгрессе, а в Сенате они и до того имели значительное большинство. Согласно американской конституции, все договоры нуждаются в ратификации Сената. Для британского и французского общественного мнения казалось очень странным, что президент Вильсон не использовал во время войны благоприятных обстоятельств, чтобы превратиться из партийного лидера в национального вождя. Но еще более удивительно, что несмотря на враждебное ему большинство в Сенате, он не попытался привлечь весь Сенат в целом к переговорам о заключении мирного договора. Если бы президент настаивал на этом, то республиканские сенаторы не могли бы отказаться войти в состав сенатской делегации на мирной конференции; напротив того, по всей вероятности, они отправились бы туда с большим удовольствием, и Вильсон мог бы быть вполне уверен, что США не откажутся от данных президентом обязательств. Но под влиянием своих партийных симпатий и уверенности в личном превосходстве он пренебрег этой необходимой предосторожностью. «Американский корабль мира» перевозил через океан человека, который должен был не только бороться с моральной испорченностью Европы, но и организовать спасение мира в такой форме, которая была бы приемлема для его политических врагов, которых он только что глубоко оскорбил. На нем сосредоточивались надежды всего мира. Впереди его ждали коварные козни Парижа, а позади он оставил угрюмый Сенат, склонный наложить свое вето на решения президента.

Тем не менее, президент вовсе не думал, что ему не удастся выполнить своей задачи.

«После нескольких вводных слов с изъявлением радости по поводу встречи с нами, – пишет д-р Исайя Бауман, который один сохранил запись об этой встрече, – президент заметил, что на мирной конференции мы будем единственными незаинтересованными людьми и что люди, с которыми нам придется иметь дело, не представляют своих собственных народов».[34]

Правильность первого из этих положений может быть лучше всего оценена в свете последующих событий. Второе положение, очевидно, свидетельствовало о несомненном непонимании президентом обстановки. Европейские государственные деятели, с которыми должен был встретиться президент Вильсон, слишком полно представляли желания и взгляды своих народов в смысле отстаивания национальных требований и жестокости по отношению к разбитому врагу. От общественного мнения своих народов они отклонялись лишь постольку, поскольку они отходили от этих суровых требований и, руководимые опытом, терпимостью и беспристрастием, старались смягчить несчастье побежденных и охладить преувеличенные надежды своих народов. Орландо, предъявлявший наиболее крайние требования, все же не удовлетворял желаниям итальянцев. Железный Клемансо, опора Франции, все время подвергался, да и теперь еще подвергается у французов нареканиям в слабой защите интересов своей страны. Что касается Ллойд-Джорджа, то за ним не только стояло огромное большинство в парламенте, но его поддерживали также и широкие народные массы, требовавшие беспощадного наказания виновных и немало затруднявшие этим его работу. Беспощадные требования, предъявленные побежденным, вовсе не выдвигались этими национальными вождями по их собственной инициативе; наоборот, каждый из них рисковал навлечь на себя упреки в недостаточной решительности. Парламенты и пресса стояли на страже в каждой стране, готовые подметить малейшие проявления снисходительности или философского безразличия. Даже престиж, обеспеченный вождям абсолютной победой, не охранил их от постоянных придирок и подозрений. В каждой стране победителей слышались одни и те возгласы: «Наши солдаты выиграли войну; будем следить за тем, чтобы наши политики не проиграли при заключении мира». Эти лидеры европейских держав полнее всего представляли желание своих народов как раз в тех областях, которые вызывали у них наибольшее расхождение с президентом Вильсоном.

Какова же была его собственная позиция? Он обязался и был готов обязаться вновь предоставить все влияние США во имя интересов человечества. «У нас нет никаких своекорыстных целей, мы не стремимся ни к завоеванию, ни к господству. Мы не хотим никаких контрибуций для себя, никакой материальной компенсации за те жертвы, которые мы готовы принести. Мы выступаем в качестве борцов за человечество в целом. Мы будем вполне удовлетворены, когда права человечества будут настолько прочно обеспечены, насколько это позволяет добрая воля и свобода наций».[35]

На палубе «Джорджа Вашингтона» президент сказал Крилю: «В настоящее время весь мир обращается к Америке, надеясь, что она исправит несправедливости, осуществит его надежды и загладит причиненные ему обиды. Голодные ждут, что мы накормим их, бесприютные рассчитывают получить от нас кров, больные душой и телом ждут от нас исцеления. Исполнение всех этих надежд не терпит отлагательства. Никакие проволочки недопустимы… Но и вы, и я знаем, что все эти исконные несправедливости, все эти несчастия сегодняшнего дня не могут быть устранены в один день или одним мановением руки. По моему мнению – я всем сердцем хочу, чтобы я оказался неправым, – нас ждет трагедия разочарования».[36]

Эти опасения были справедливы. Американские народные массы в такой же мере уступали своему вождю в великодушии и беспристрастии, в какой народы союзных стран превосходили своих собственных лидеров в жестокости по отношению к врагу. Сам президент не располагал большинством ни в Сенате, ни в только что избранном Конгрессе. Бывший президент Рузвельт грубо заметил: «Наши союзники, и наши враги, и, наконец, сам Вильсон должны были бы понимать, что в настоящее время Вильсон совершенно не уполномочен говорить от имени американского народа». По обе стороны Атлантического океана господствовали гораздо более низменные и грубые взгляды, чем те, которые разделял президент. Союзникам предстояло самим уладить взаимные претензии. Обязательства, которыми президент Вильсон хотел связать США и ради которых союзники должны были поступиться многими серьезными выгодами, вскоре были отвергнуты американским Сенатом и избирателями. После бесконечных проволочек и не осуществившихся ожиданий, еще более усиливавших ее затруднения, Европе предстояло выбираться из положения, созданного мировой катастрофой, собственными силами; а Соединенные Штаты, которые во всей этой борьбе потеряли лишь 125 тысяч человек, настояли на получении тем или иным путем четырех пятых всей суммы репараций, уплачиваемых Германией тем странам, которые она опустошила и цвет мужского населения которых она уничтожила.

Говоря так, мы не хотим высказать осуждения народам или их руководящим государственным деятелям. Необходимо указать лишь на сравнительно низкий моральный уровень, которым характеризуются взаимоотношения больших государств на современной стадии развития человечества. Разве могли знать народы настоящее положение дела? От кого могли бы они получить необходимые сведения? Могли ли они прийти к связным и последовательным взглядам по этим вопросам и выразить их? В своих повседневных действиях народы руководились общими и туманными идеями, иногда жестокими, иногда благородными. Но все были так рады окончанию войны, что каждая отдельная семья не думала ни о чем ином, кроме предстоящей встречи, восстановления разрушенного дома, возвращения к старой деятельности и старой жизни. Вильсон представлял себе мировую демократию по своему собственному образу и подобию. На самом же деле тот «простой народ», о котором он так много говорил, хотя и проявил себя весьма решительным и упорным в войне, решительно ничего не знал о способах обеспечения справедливого и прочного мира. «Наказать немцев», «не должно быть более войны», «нужно позаботиться о нашей собственной стране» и более всего «домой, домой!», – таковы были лозунги, владевшие тогда массами.

Если бы Вильсон был или простым идеалистом, или прожженным политиком, ему, может быть, и удалось бы добиться своего. Но он попытался сочетать в своем лице и то и другое, и это-то и было причиной его гибели. Благородная филантропия, которой он хотел облагодетельствовать Европу, резко обрывалась на берегах его собственной страны. В Соединенных Штатах во всех важных решениях он оставался расчетливым и бесцеремонным партийным политиком. Если бы в 1918 г. он применил к своим республиканским оппонентам в США хотя бы десятую долю прекрасных принципов и благородных чувств, которыми он стремился облагодетельствовать Европу, то он действительно стал бы лидером всей нации. Удельный вес того или другого явления он умел определять только в пределах отдельных отрезков действительности, отделенных друг от друга как будто непроницаемыми перегородками. Европейские споры между Францией и Германией казались ему будничными, мелкими, легко устранимыми, если проявить немного здравого смысла и человеколюбия. Но споры между демократами и республиканцами в Соединенных Штатах – то были действительно серьезные споры! Он не мог понять, почему французы отказывались проявить дух всепрощения по отношению к своему разбитому врагу; но он не мог понять также, почему сторонники республиканской партии в Америке смеют ожидать теплого отношения к себе со стороны демократического правительства. Он с одинаковым вниманием следил за судьбой человечества и за успехом кандидатов своей партии. Мир и благоволение для других народов, но никакого соглашения с республиканской партией в своей собственной стране! Такова была его программа, и в этом была причина его гибели, а вместе с тем гибели и многого другого. Трудно человеку создать что-либо великое, если он пытается сочетать яркий блеск благотворительности по отношению ко всему человечеству с обостренным чувством партийной борьбы.

Как рассказывают, первое разочарование постигло президента и его делегацию, когда они познакомились с тайными договорами, заключенными между союзниками во время войны. Бекер посвятил много мрачных страниц описанию безнравственного характера этих обязательств. «Старая дипломатия и ее цели», «Тайные договоры», «Турецкая империя как военная добыча», «Падение идеализма», – таковы заглавия тех глав, которые раскрывают американской публике всю низость Европы и всю безупречность американцев. Проследим однако действительный ход событий. После того как США вступили в войну, американцы выставили тезис, что немцы осуществляют самую насильственную форму милитаризма, известную человеческой истории. С 4 августа 1914 г. Англия и Франция боролись сообща против этого чудовища. Весной 1915 г. Италия проявила желание прийти им на помощь. Присоединение к ним нации с 35 млн. жителей, располагающей армией в полтора миллиона человек, казалось событием чрезвычайной важности. Но Италия, по-видимому, предпринимала шаги и в другом направлении, ибо немцы все время твердили итальянцам, насколько выгодно для них остаться верными тройственному союзу. Вместо того чтобы отбирать Трентино у Австрии, не лучше ли взять Савойю у Франции и т. д.? Против каждого предложения выдвигалось контрпредложение. Мы не хотим оскорблять итальянцев предположением, что они приняли свое решение, исходя из этих чисто материальных соображений. Но кто может порицать государственных деятелей союзных стран за то, что они обещали Италии большие выгоды за счет Австрии и Турции? В основе лондонского договора, в силу которого Италия присоединялась к союзникам и вступала в войну, лежало предположение, что помощь Италии принесет Франции и Великобритании быструю победу и что, наоборот, враждебная позиция Италии может привести к их полному поражению.

Точно так же и Румыния, рассчитывавшая извлечь весьма большие выгоды от своего присоединения к той или другой коалиции держав, – конечно в случае победы этой коалиции, – в 1916 г. подвергалась всяческим угрозам и соблазнялась всяческими приманками, какие только могли предложить ей государства, находившиеся в отчаянной борьбе между собой. Под влиянием этой обстановки союзники, находившиеся в крайне трудном положении и искавшие подкреплений, и заключали тайные договоры.

Между самими союзниками был заключен целый ряд других соглашений, имевших целью поддержание хороших взаимоотношений между ними самими. В 1914, 1915 и 1916 гг. помощь России была совершенно необходима. Франция истекала кровью, а британские армии только что начинали становиться важным фактором в войне. Первая обязанность британской и французской дипломатии заключалась в том, чтобы поддерживать добрый дух борющейся огромной России и устранить все поводы, которые могли бы вызвать ее отчуждение. Турция, несмотря на предложенную ей территориальную неприкосновенность под гарантией Франции, Великобритании и России, присоединилась к немцам и без всяких оснований напала на Россию. Распад Турецкой империи и конец турецкого господства над христианскими и арабским народами никого особенно не огорчали. Разделение нетурецких областей Турции на сферы влияний стало для союзников необходимым и чрезвычайно удобным. Оставив свою традиционную политику, Англия согласилась на передачу России Константинополя и отстаивала лишь свои интересы в Персидском заливе и Месопотамии. Франция предъявила свои исторические права на Сирию. Италия получила уверения, что ни один из ее союзников не помешает ей приобрести территории в Адалии, в Альпах и на побережье Адриатического моря. Соглашение относительно Персии в течение многих лет было необходимой основой англо-русской дружбы. В случае общей победы и крушения Турецкой империи все эти договоры предполагалось пересмотреть. Бекер утверждает, что все эти междусоюзнические соглашения были лишь доказательством циничной порочности и материальных интересов, которыми руководствовалась дипломатия старого света. На самом же деле они были просто-напросто судорожными жестами, которые приходилось делать в целях самосохранения.

Оказалось, что эти тайные договоры по большей части вполне соответствуют принципам, провозглашенным в четырнадцати пунктах президента Вильсона; при окончательном разрешении вопросов, связанных с заключением мира, президент Вильсон изъявил свое согласие с большей частью этих договоров. Во всех этих договорах были некоторые черты, которые нельзя было извинить ничем, кроме крайней необходимости; но Бекер и делегация США не пожелали посмотреть на все эти сделки с широкой и разумной точки зрения. Если бы в эту войну, которую американцы впоследствии считали войной за право и справедливость, во имя защиты от невыносимых притеснений и тирании, США вступили 4 августа, то мир никогда не оказался бы в столь критическом положении. Американские государственные деятели совместно с министрами Англии, Франции и России могли бы установить условия, на которых следует заручиться поддержкой Италии. Если бы США вступили в войну после потопления «Лузитании», то они могли бы сами судить, следует ли помешать Румынии войти в орбиту центральных держав. Если бы они присоединились к союзникам даже через два года после начала войны, то и в этом случае они могли бы воздействовать на любые договоры, заключенные с Японией о провинции Шандунь и о Китае вообще. Каждый человек имеет право стоять на берегу и спокойно смотреть на утопающего; но если в течение этих долгих мучительных минут зритель не потрудился даже бросить веревку человеку, борющемуся с потоком, то приходится извинить пловца, если он грубо и неуклюже хватается то за один, то за другой камень. Бесстрастный наблюдатель, ставший впоследствии преданным и пылким товарищем и храбрым освободителем, не имеет права корчить из себя беспристрастного судью при оценке событий, которые никогда не произошли бы, если бы он вовремя протянул руку помощи.

В первой картине своей киноленты Бекер показывает нам добросердечную, искренне расположенную ко всем американскую делегацию, которой пришлось внезапно столкнуться с «лабиринтом» тайных договоров. Президент никогда не слышал раньше об их существовании. При всех тех средствах, которыми располагает американский Государственный департамент[37], его глава, Лансинг, не имел о них ни малейшего представления. А теперь они лежали перед глазами, в полной наготе и полном безобразии, на столе мирной конференции и были помехой точному исполнению четырнадцати пунктов. Удивительно ли, что моральное чувство американского народа возмутилось? Такого впечатления не было произведено ничем с того самого времени, как седьмая жена проникла в тайный чертог Синей бороды.

На самом деле правительство США (мы не говорим здесь об отдельных лицах) было осведомлено о содержании каждого из этих тайных договоров и после своего вступления в войну могло в любой момент узнать все необходимые подробности. Но самое удивительное то, что в своей депеше от 29 ноября 1918 г. французское правительство, как мы видели, формально предложило американскому департаменту иностранных дел немедленную отмену всех старых соглашений еще до начала переговоров о мире, Лансинг оставил эту ноту без всякого ответа. Но предоставим опять-таки слово Бекеру, положившись на справедливость его собственных суждений.

Допустим, что все это лишь проявление мужественного здравого смысла. Но если этим можно извинить беззаботность или безразличие правительства и народа США, то спрашивается, насколько же в большей мере такие мотивы были уместны у союзников. Если можно извинить Америку в том, что она недооценивала или игнорировала значение тайных договоров под влиянием «чувств, порожденных войной», то уже и подавно следует извинить Англию и Францию, которые были затронуты огнем сражений, истекали кровью, потеряли убитых самых дорогих им людей, и, чувствуя, что все их национальное существование поставлено на карту, точно так же отстраняли эти договоры на второй план.

Было бы глупо и несправедливо утверждать, что этот дележ возможной добычи стоял в сколько-нибудь тесной связи с тем делом, ради которого вели войну союзники. Когда начинаются войны, то к их первоначальному поводу примешивается много посторонних вопросов, а многие из их конечных результатов совершенно не согласуются с первоначальными целями. Когда в 1898 г. США объявили войну Испании, они вовсе не намеревались взять себе Филиппинские острова и покорить их население, и однако их победа неизбежно привела к обоим этим последствиям. Говорить, что Франция и Англия боролись ради «турецкой добычи», было бы такой же клеветой, как и утверждать, что США затеяли ссору с Испанией ради аннексии и завоевания Филиппинских островов. Быть может, было бы к лучшему, если вся эта клевета была отброшена всеми, хотя это и могло бы нарушить некоторые из тех дешевых кинематографических эффектов, которые так дороги сердцу Станнарда Бекера. Как бы там ни было, существовали тайные договоры, скрепленные подписью великих держав и их честным словом. В то же время договоры эти, если не в главных своих чертах, то в некоторых важных подробностях противоречили широким и простым теориям, воплощенным в четырнадцати пунктах президента Вильсона.

Ллойд-Джордж и британская мирная делегация переправились через Ла-Манш 10 ноября. Их сопровождали морские и военные власти. Им предшествовал обширный штат экспертов-чиновников, заполнивших до отказа один из самых больших парижских отелей. Компетентность сотрудников этого штата, их огромная осведомленность в области истории, права и экономики, а равно и методы, которыми вели свои дела британские чиновники, заслужили уважение как у союзников, так и у неприятелей. «В изящных белых книжках английских экспертов, – пишет один немецкий автор, – по вопросам о бельгийском нейтралитете, рейнской и дунайской проблеме, о будущем маленького Люксембурга и еще на бесчисленное множество других тем можно было найти все, и число этих книжек было легион. Из всех руководств, помогавших разбираться в лабиринте запутанных и перестраиваемых отношений человечества, английская коллекция была самой полной и, как признавали все, более систематической и упорядоченной, чем американская или французская. Даже члены американской и французской делегации часто справлялись в маленьких белых книжечках, когда они старались разобраться в неясных вопросах, по которым они должны были высказываться или делать прогнозы».

Деловая работа всего этого огромного аппарата направлялась сравнительно небольшой организацией – секретариатом военного кабинета, значительно усовершенствованным за предыдущие 4 года благодаря организационным способностям и неутомимой деятельности Мориса Хэнки. Этот морской офицер, будучи еще молодым капитаном, в 1912 г. стал секретарем комитета имперской зашиты. На его ответственности лежало составление Военной книги, на основании которой в 1914 г. вся британская жизнь была переведена с мирного на военное положение. Он вел и приводил в порядок записи о всех главнейших делах, докладывавшихся сначала военной комиссии кабинета, а затем и самому военному кабинету как во время войны, так и во время перемирия. Он знал все; он мог заняться любым вопросом; он был знаком со всеми; он ничего не говорил; он пользовался общим доверием; наконец, по желанию всех он стал единственным секретарем, записывавшим в течение решающих шести недель переговоры, которые велись между президентом Вильсоном, Клемансо и Ллойд-Джорджем и в результате которых были окончательно выработаны условия мира.

В помощь британским уполномоченным была командирована британская имперская делегация, состоявшая из премьер-министров самоуправляющихся доминионов, представителей Индии и 4-х или 5-ти министров, стоявших во главе важнейших ведомств. К числу этих последних в это время принадлежал и я. Организация эта носила чисто совещательный характер. Она собиралась в Париже лишь тогда, когда этого требовал премьер-министр, и члены ее были обычно заняты другой деятельностью. В противоположность президенту Вильсону, изолировавшему себя от сената, Ллойд-Джордж в решительные моменты старался опереться на мнения и согласие руководящих государственных деятелей всей британской империи. Это был его сенат, и на темном и спутанном парижском горизонте его звезда была окружена многочисленными и блестящими спутниками. Рядом с ним находился Артур Бальфур, с его исключительной опытностью и холодной невозмутимой мудростью, а также и Луи Бота (о котором не следует забывать здесь). Когда поднимались вопросы, связанные с рабочим движением, от лица рабочих мог говорить старый тред-юнионист Барнс. Если ему требовались люди, придерживающиеся либеральной точки зрения на международные дела, он мог выдвинуть генерала Сметса и лорда Роберта Сесиля, которые могли противостоять Вильсону в его собственной области: к его изумлению и радости, они говорили с ним на его собственном, ему одному понятном языке. Если в тот или другой момент нужно было выдвинуть на сцену могучие инстинкты молодых и энергичных новых государств, под рукой были Юз из Австралии и Массей из Новой Зеландии, а неподалеку и сэр Роберт Борлен из Канады. Когда надо было осветить ярким блеском проблему Востока или Среднего Востока, выступала вперед панорама магараджей и эмиров с их тысячелетней родословной. Лично совершенно свободный от извращенного исторического сознания, вырождающегося в эгоизм, премьер-министр поручал важные функции своим коллегам и людям, которых он желал убедить или расположением которых стремился заручиться; в то же время его скромность, присущая ему несмотря на все его успехи, помогала ему сохранить в неприкосновенности все свое влияние. Поэтому он был хорошо подготовлен для предстоящего испытания и располагал прекрасным аппаратом.

Но с другой стороны, когда он прибыл на конференцию, он все еще находился под влиянием вульгарной болтовни только что закончившихся всеобщих выборов. В Англии к фалдам его делового сюртука были невидным образом прицеплены плакаты: «повесить кайзера», «обыскать их карманы», «заставить их платить», и это, конечно, немало уменьшало достоинство его выступлений.

Актеры прибыли, сцена была приготовлена, и аудитория нетерпеливо требовала поднятия занавеса. Но еще не был окончательно готов текст пьесы, и еще не условились об ее постановке. Мы уже видели, что президент Вильсон отверг первоначальный французский план от 29 ноября 1918 г., предлагавший предварительное решение всех существующих вопросов четырьмя или пятью главными участниками войны, и что он пожелал созвать общее собрание победителей, на котором он должен был председательствовать и изложить свои планы наилучшего управления миром. Его молчаливого отказа от французских предложений было достаточно для того, чтобы отложить на неопределенное время все предварительные переговоры между союзными державами. Но теперь все участники войны встретились лицом к лицу и должны были тотчас же принять практические решения. Президент немедленно вступил в контакт с теми, кто нисколько не уступал ему в силе и опытности и кто охранял жизненные интересы могущественных наций, которые поставили на карту все свое существование и выиграли. Пылкие, хотя и туманные идеи, которые он намеревался преподнести странам Старого света, дабы побудить их к более благородному образу действий и – в случае необходимости даже через головы избранных ими национальных вождей – обратиться за поддержкой к общественному мнению этих стран, – должны были теперь уступить место переговорам с Клемансо и Ллойд-Джорджем, в которых церемонная вежливость и стальная выдержка сменялись не раз.

С 12 января начались совещания пяти главных держав, каждая из которых была представлена двумя лицами. Вначале эти совещания имели целью только установление процедуры и порядка открытия пленарной конференции, но по мере того как они продолжались день за днем, организация эта приобрела внушительный характер и стала называться «Советом десяти».

Совет десяти занялся сначала обсуждением состава мирной конференции и вопросом о контролировании этого последнего. Вильсон считал необходимым, чтобы собирались вместе все 27 государств на более или менее одинаковых условиях. Клемансо возражал:

Его поддержал Ллойд-Джордж; представители Италии и Японии очевидно были также на его стороне. По мнению Лансинга, Вильсон должен был проявить настойчивость. Очевидно, Лансинг рассчитывал, что президент образует блок мелких государств, которые большинством голосов будут проваливать решения великих держав. Врожденный здравый смысл Вильсона спас его от этого безумного плана. В качестве компромиссного решения Вильсон предложил, чтобы одновременно с пленарными конференциями всех наций велись неофициальные переговоры между великими державами. В сущности это вовсе не было компромиссом, а простым признанием существующего факта. Совет десяти должен был заниматься разговорами, а не выносить решения, но во всяком случае разговоры эти должны были продолжаться. Предложение президента было охотно принято. Следующей проблемой было отношение к прессе. В Париже собралось не менее пятисот специальных корреспондентов, наиболее способных и компетентных писателей каждой страны, представлявших самые влиятельные газеты с огромным числом подписчиков. Все эти люди желали собирать исторически важные факты и хотели получать их первыми. Каждый день по кабелям и беспроволочному телеграфу приходилось посылать во все редакционные кабинеты земного шара огромное количество депеш, описывающих приготовления к заключению великого мира. Кроме французской прессы, которая подверглась тщательному контролю, все газеты были освобождены от стеснительной цензуры военного времени. Пятьсот корреспондентов, проявлявших по отношению друг к другу истинно товарищеские чувства и в то же время неумолимое соперничество, хором превозносили первый из четырнадцати пунктов, который, казалось, был специально написан для них – «публичные договоры о мире, публично заключаемые». Вильсона серьезно смутило это применение его доктрин. Он поспешил заявить, что он вовсе не считал необходимым, чтобы все щекотливые вопросы на всех стадиях их обсуждения дискутировались мировой прессой. Надо было проводить какую-то разграничительную линию. Но его доводы не оказывали никакого влияния. Народ Соединенных Штатов должен получать новые сведения изо дня в день, а англичане и французы вряд ли согласились бы получать свою духовную пищу исключительно через американские источники. По словам Станнарда Бекера, вопрос ставился так: «Что делать демократии с дипломатией?» На одной стороне стояла молодая американская демократия в сто миллионов человек. На другой – украдкой собралась упрямая и даже злобная дипломатия старой Европы. На одной стороне – молодые, здоровые, искренние, горячо настроенные миллионы, уверенно выступающие вперед, чтобы реформировать человечество, на другой – хитрые, коварные, интригующие дипломаты в высоких воротниках и золотом шитье, упрямо сторонящиеся от яркого освещения, фотографических камер и кинематографических аппаратов.

Картина: Занавес. Музыка тише! Рыдания в публике, а затем шоколад!

Публичные договоры о мире, публично заключаемые! Если эта фраза что-нибудь обозначала, то смысл ее, несомненно, сводился к тому, что относительно способа ликвидации войны должны начаться дебаты во всем мире и что в разрешении поставленных на очередь великих вопросов должны сознательно и с полным пониманием дела участвовать народные массы всех стран, всех рас, черных и белых. Но как это осуществить? Простой народ был занят добыванием хлеба насущного. Он не имел времени выслушивать все приводившиеся доводы и все возникавшие протесты. Аргументы одной стороны казались очень хорошими, пока не начинала говорить другая, но, по всей вероятности, и та и другая лгали, и уж конечно понять их было очень трудно. Но тем не менее на сцене был простой народ, представленный своей в высшей степени односторонней прессой, и из четырнадцати пунктов первый пункт гласил, что договоры о мире должны были «заключаться публично».

Как это ни странно, в мирное время прессе пришлось гораздо хуже, чем во время войны. Судьбы корреспондентов самым неожиданным образом изменились. В начале войны корреспондентов презрительно отталкивали в сторону генералы, их не пускали в зону военных действий, им затыкала рот цензура. Но вскоре они заставили генералов и политиков считаться с собой. По окончании войны их могущество и влияние достигли апогея. Они все еще надеялись, что смогут сваливать правительства и диктовать политику. Но военная обстановка окончательно миновала, и по мере того, как оживали парламенты и политические платформы, органы печати и их издателей постепенно заставили усвоить более скромную точку зрения на свои функции. Они впервые ощутили все ужасы мира, когда им было сказано, что ни один из четырнадцати пунктов к ним не относится, и что Совет десяти будет вести свои заседания втайне.

Начались споры, принимавшие по временам довольно ожесточенный характер, относительно того, какой язык должен считаться официальным языком конференции. Франция настаивала, что согласно издавна установившемуся обычаю французский язык является официальным языком дипломатии, что конференция находится в гостях у французов и что Франция пострадала больше всех других стран, Великобритания со своими доминионами и США, выступавшие в этом случае вместе, при первом удобном случае заявили, что они представляют 160 миллионов говорящего по-английски населения и составляют на конференции значительное большинство. Ни та, ни другая сторона не желала уступить, и поэтому оба языка были признаны официальными. Попытки итальянцев ввести третий официальный язык закончились неудачей. Теперь можно было заняться делами; 18 января открылась первая пленарная сессия мирной конференции.

Ей уже давно пора было открыться. После перемирия прошло более двух месяцев. За это время происходили британские всеобщие выборы, путешествие президента Вильсона в Европу и французские приготовления – впрочем не очень-то спешные – к приему величайшего международного собрания, какое когда-либо имело место в истории. Тем временем союзные армии вступили на территорию Германии и завладели подступами к Рейну. Союзные офицеры и союзные миссии, облеченные авторитетом завоевателей, свободно разъезжали по Австрии, Турции и Болгарии и издавали распоряжения, которые они считали необходимыми или подходящими для послушного населения этих стран. Французы и греки высадились в Одессе (более подробно мы будем говорить об этом ниже). Британские дивизии заняли Закавказскую железную дорогу, флотилии британских судов разъезжали по Каспийскому морю и по Рейну. Армии генерала Алленби оккупировали Сирию и соединились с англо-индийскими армиями, действовавшими в Месопотамии. Но эти чисто военные меры, хотя и казавшиеся целесообразными в данный момент, лишь прикрывали растущий хаос, в котором очутились столь многие народы побежденных стран. Большая часть Европы и Азии разбилась на отдельные области, существовавшие изо дня в день. Революции, беспорядки, месть народов по отношению к их правителям, приведшим к гибели их страны, партизанская война, всякого рода разбой и голод распространились в балтийских государствах, в Центральной и Южной Европе, Малой Азии, Аравии и во всей России, погруженной в неописуемый хаос. Для очень большой части человечества это были ужасные месяцы, и конца им не предвиделось.

В обстановке всех этих бедствий всюду рождались новые и зачастую совершенно необоснованные надежды и требования. Балтийские государства желали независимости, и каждое из них с отчаянными усилиями создавало ту или иную форму упорядочного правительства. Германия была охвачена революцией. Коммунистическое восстание, в конце концов потопленное в крови, дало Мюнхену урок, которого он никогда не забудет. Венгрии вскоре предстояло очутиться под властью Бела Куна; ответвление московского ядовитого растения пышно разрослось в Будапеште. Австрийская империя была в состоянии полного разложения. Польша возрождалась на обломках трех империй, разделивших ее полтораста лет тому назад. Богемия, возглавляемая Масариком и Бенешем, была принята победителями в число союзных стран. Остатки румынского общества и румынской армии, вернувшиеся в свою разоренную страну после заключения бухарестского трактата, ныне быстро занимали Трансильванию. Итальянцы ринулись в Тироль и, миновав Адриатическое побережье, столкнулись с суровыми, выносливыми, непобедимыми сербами, которые называли себя теперь югославами. Арабы, возглавляемые Фейсалом и с помощью пылкого полковника Лоуренса, кровно связавшего себя с их делом, укрепились в Дамаске и мечтали о создании великой Аравии, простирающейся от Александретты до Адена и от Иерусалима до Багдада. С претензиями выступали не только победители, но и побежденные, не только народы, но и отдельные партии и классы. Аппетиты, страсти, надежды, месть, голод и анархия – вот что господствовало в данный момент, и в этом одновременном и почти повсеместном хаосе взоры всех людей были обращены на Париж. От этого бессмертного города, веселого и трагического, измученного и торжествующего, тело которого было покрыто рубцами ран и глава которого была увенчана короной победы, более половины человечества ожидало удовлетворения и избавления.