Уинтерсон ДженетНьютон

Дженет Уинтерсон

Ньютон

Это рассказ о Томе.

О Томе и его соседях.

О Томе, его соседях и соседском саде.

Перевод с английского Ольги Варшавер

- Все мои соседи - физики-классики, - говорит Том. - Законы их движения детерминированы. Они встают в 7.15 утра и в 8.00 уходят на работу. В 10.00 домохозяйки пьют кофе. Если в обеденный перерыв, между 13.00 и 14.00, вам повстречается на улице человек, знайте: он либо врач, либо похоронный агент, либо вовсе не здешний.

- Я и сам нездешний, - добавляет Том.

- В чем состоит первый закон термодинамики? - спрашивает Том. И сам же отвечает: - От холодного к горячему тепло не передается. И это сущая правда, потому что я никогда не видел от своих соседей ни капли тепла. Здесь, в Ньютоне, мы не очень-то разговорчивы. То есть соседи мои болтают непрерывно, они одними сплетнями и живы. Зато сам я молчу. Я - их пища.

- В чем состоит второй закон термодинамики? - спрашивает Том. - Все стремится к энтропии. То есть энергия существует, но употребить ее на что-то полезное нет никакой возможности. Достаточно взглянуть на моих соседей-ньютонианцев, и вы сразу со мной согласитесь.

У соседки сад полон искусственных цветов. "Так проще, - говорит она. - И очень мило". Мужа после смерти она ламинировала, и теперь он стоит в саду перед домом, уперев руки в боки, и пристально смотрит в небо.

- В чем дело, Том? - Она идет вдоль забора со своей стороны. Лицо ее то пропадает, то появляется вновь, как утка-мишень в тире. - Почему бы тебе не жениться? У нас в твоем возрасте с этим проблем не было. Знакомились, женились, жили в свое удовольствие. А похотливых недотеп, вроде тебя, не водилось вовсе.

- Кого-кого?

Ее голова ныряла все чаще: соседка снимала с веревки нижнее белье и укладывала его прямо себе на бюст. Она явно хотела, чтобы я поглазел и доказал тем самым, что я похотлив. Ведь если похотлив я, то уж точно не она и никто другой из соседей. Больше одного "недотепы" на квартал не положено.

Она двинулась дальше, норовя высунуть голову тут и там, а трусы и лифчики громоздились на бюсте горой - чуть не до ушей.

- Том, нам нравилось быть обыкновенными. В те дни предметом гордости была норма.

Том-недотепа. Дом ломится от иностранных книжек в мягких обложках, сам - в вельветовых брюках. ("Ты что, против "ливайсов"?", - спрашивал сосед до того, как его ламинировали.) Все здешние мужчины носят джинсы "ливайс", в крайнем случае слаксы или штаны из плащевки с накладными карманами. Только одни упрятывают пузо под ремень, а другие свешивают поверх.

Меня тут подозревают и в гомосексуализме. Наплевать. Не важно, кто я, лишь бы кем-то быть.

- Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? - спрашивала меня мама давным-давно, чуть ли не в прошлой жизни.

- Пожарником, космонавтом, разведчиком, машинистом, крутым, изобретателем, водолазом, врачом, медбратом.

- Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? - спрашивал я каждый день, глядя в зеркало.

- Самим собой. Хочу быть самим собой.

А кто ты таков, Том?

В стандартную Вселенную, где все крутится по часовой стрелке, вброшен квантовый ребенок. Ну почему не каждая мать верит, что ее ребенок перевернет мир? А ведь он может. В том-то и штука. Мы страдаем в поисках Спасителя, а они рождаются сотнями каждую секунду. Посмотрите на них, на эти капсулы новой жизни. Им безразличны ваши устои и предрассудки, беды и злосчастья, им не важно, каков был мир до них. Сотворить его заново? Им это по плечу, только дайте шанс. Но мы изо всех сил растим их по своему образу и подобию: такими же трусами, как мы сами. Не дай бог, узнают, какая мощь в них заложена. Не дай бог, услышат, как поет трава. Пускай живут и умирают в Ньютоне, тик-так, тик-так, до самого смертного часа.

В дверь постучали. Я спрятал Камю в холодильник и, поскоблив матовое стекло, выглянул на улицу. И никого, разумеется, не увидел. Когда заказываешь матовые стекла, тебя не предупреждают, чем это чревато.

- Том? Том? - Тук-тук-тук.

Соседка. Я прошаркал к двери, как был - босиком и не заправив рубашку. Ну точно, она. Волосы уложены кольцом, как венец боевой славы. А сама - во всем розовом.

- Том, я не помешала? - Спрашивает, а сама так и шныряет глазами - куда взгляд дотянется.

- Я читал.

- Я так и думала. Говорю себе: бедняга Том, должно быть, читает. Он ничем не занят. И наверняка мне поможет. Сам знаешь, Том, каково приходится одинокой женщине. С тех пор, как ламинировали моего мужа, я едва справляюсь.

От нее пахнет женщиной: теплом, духами, невнятной угрозой. Надо быть начеку, а то и правда окажешься "недотепой". Предложу-ка ей кофе. Она вроде бы рада, но по-прежнему поглядывает на мои босые ноги и незаправленную рубашку. Ну и ладно, не в гости же пришла. Просто о чем-то попросить. Ей надо помочь по дому. Это нормально, по-соседски, а я очень хочу быть нормальным соседом.

- Приехала моя мама. Поможешь вынести ее из машины?

- Конечно! Идем!

- Не торопись. Она проделала долгий путь. Пускай немного отдохнет. Ты ведь хотел налить мне кофе?

Соседку я не люблю, но ложечка с сахаром дрожит в руке. Меня здесь много лет не видели в упор и считали изгоем, так что теперь даже простейшее общение выглядит странным.

Как делают кофе нормальные люди? И что во мне их так сильно тревожит? Ведь я чистоплотен. И у меня есть работа.

- Том, разве теперь модно держать книги в холодильнике?

В дешевых детективах встречается расхожая фраза: "Его подкинуло и развернуло винтом". Я как прочитаю - всегда смеюсь. Но, услышав вопрос, я проделал именно этот кульбит. Стоял лицом к раковине, а через секунду - уже лицом к соседке. Она протягивала мне Камю.

- Я просто доставала молоко, Том. Кто такой этот Аль-берт Ка-мью? - Она мяукала мявом разъяренной кошки.

- Француз. Французский писатель. Не знаю, как он попал в холодильник.

- Не знаешь, как он попал в холодильник? - повторила она, словно услышала слово Божье.

Я пожал плечами и объяснил с обезоруживающей улыбкой:

- Холодильник большой. А вы разве никогда не находите в холодильнике ничего позабытого?

- Нет, Том. Никогда. Сыр у меня лежит на верхней полочке, ниже - пиво и ветчина, еще ниже - курица, я покупаю ее под выходные, а совсем внизу - зелень и яйца. Таковы правила. Так было при жизни мужа, так по сей день и осталось.

Я проникся к ней особым уважением. Белая жница с косой посетила ее дом, унесла мужа, но курица по-прежнему лежит на отдельной полке.

О Смерть, где жало твое?

Не выпуская из рук Камю, соседка положила локти на стол и подалась вперед, вся такая мягкая, теплая, близкая, в вырезе платья чуть видна грудь...

- Том, ты никогда не думал, что тебе нужна помощь? - "Помощь" она произнесла с напором проповедника, словно выписала заглавными буквами.

- Вы про холодильник? Я просто ошибся. От ошибок никто не застрахован.

Она подалась вперед еще больше. Грудь обнажилась до половины.

- Том, позволь без околичностей. Знаешь, в чем твоя проблема? Читаешь слишком много гениев. Уж не знаю, гений ли твой мистер Ка-мью, но на днях ты сидел на центральной площади и читал мемуары Пикассо. Из школы шли дети, а ты читал Пикассо. Мисс Фин, библиотекарша, говорит, что ты никого, кроме гениев, не читаешь. В ее реестре не нашлось ни единой пометки о том, чтобы ты брал приключения, скажем, роман о пиратах. Это нездорово. Спросишь почему? Потому что ты сам отнюдь не гений. Будь ты гением, мы бы давно это поняли. Ты же самый обыкновенный человек и ничем от нас не отличаешься, а обыкновенные люди должны вести обыкновенную жизнь. Как все мы, жители Мирных Садов.

Она откинулась назад, захватив с собой грудь.

- Может, пора помочь вашей матушке? - предложил я.

Мы вышли на улицу. Соседка направилась к припаркованному возле дома, наглухо задраенному фургону. Однажды, пару лет назад, я видел ее мать и наверняка узнал бы, но в кабине никого не было.

- Она сзади, Том.

Соседка распахнула задние дверцы фургона, и там действительно оказалась ее старуха-мать в инвалидном кресле, которое уже давно служило ей и домом, и автомобилем. Старуха скалилась страшной застывшей улыбкой, посверкивая зубами, точно хищный зверь.

- Ну разве не идеальная работа, Том? Они ее сделали еще лучше, чем Дага, а он - в свое время - был последним писком моды. Видела бы она себя сейчас! Она ведь и не догадывалась, что я ее тоже ламинирую. Она бы так этим гордилась!

- Это ее собственные зубы?

- Да, Том. Теперь - да!

- И куда вы ее поставите?

- В сад, к цветнику. Она очень любила цветы.

Медленно-медленно мы спустили кресло на землю. И покатили по чисто выметенному тротуару к белоснежному дому. Тут как раз подошло время дневного кофепития, и обновленную маменьку сбежалась навестить куча соседок. Они выказали ей столько почтения, что мы простояли в саду, беседуя о ламинировании, до окончания рабочего дня. Кстати, за каждого "совращенного" на ламинирование моя соседка в будущем получит скидку. Поэтому она надеется уговорить весь Ньютон, чтобы к моменту ее собственной смерти семьдесят пять процентов вожделенных услуг были оплачены вперед.

- Том, я видела, что ты бродил по кладбищу. Это негигиенично.

За кого она меня принимает? За вампира или некрофила? Я же объяснял: там похоронена моя мать! А она опять за свое: кладбища никому не нужны, зато молодоженам нужна свободная земля. Им жить негде.

- Том, не умирать мы пока не умеем, и нам придется как-то справляться с последствиями смерти. Но покойникам здесь места нет, разве что в качестве украшения.

Я попытался растолковать ей, что, если люди перестанут умирать и освободятся все кладбища в мире, места для неуклонно растущего, пухнущего, стареющего населения все равно не хватит. Но она не слушает. Глядит туманно-мечтательным взором и жалеет молодоженов.

Которыми Ньютон так и кишит. Для одиноких пора выделить улицы с односторонним движением. А магазины в Ньютоне! Даже дойти до них - настоящая мука. Ненавижу проталкиваться сквозь длинные, как крокодилы, колонны на Главной улице: люди идут, гордо развернув плечи, рука в руке, каждой твари по паре, словно только что с Ковчега. И катят видавшие виды детские коляски. Потом ОН устремляется в магазин "Сделай сам", а ОНА ломится в торговый центр. Неужели не знают, что избыток ролевых игр вреден для здоровья? Только вообразите: вы жена и елейным голоском просите: "Милый, улучи минутку починить унитаз". А теперь вообразите, что вы - муж и вам надо вымыть этот самый унитаз собственноручно, потому что от вас ушла жена.

Почему они женятся? Это нормально. Это мило. Это принято, в Ньютоне так делают все. Тик-так, тик-так, тик-так.

- Том, спасибо! Что бы я без тебя делала?! - приговаривает она, пока мы устанавливаем маменьку возле прудика с утками. Утки желтые, из-под шампуня, с приоткрытыми красными клювами, а пруд наполнен настоящей, слегка хлорированной водой. Никогда прежде я не бывал у соседки в саду. Тишина стоит мертвая. В траве ничто не шуршит. Да и травы нет, шуршать негде. И птицы не щебечут. Она уверяет, что главная прелесть сельской жизни - покой.

- Том, будь ты гением, ты мог бы работать здесь. Тишина, воздух. Знаешь, при входе в сад у меня установлен специальный фильтр для очистки воздуха.

Стоит осень, и по астропочве кое-где разметало пластиковые листочки. В углу соседского сада - сарай из ламината под дерево, там сложено все необходимое для смены времен года. Она не раз мне объясняла, что в саду должно быть разнообразие и поэтому у нее в хорошо проветриваемой пещере Аладдина хранится имитация самой разнообразной природы. Тюльпаны, красные и белые, безжизненно подвешены вверх корнями. Пучки нарциссов валяются вперемешку с бутонами камелий - ждут превращения в вечнозеленое древо. Тут имеются даже белочки, сжимающие в лапках одинаковые орешки.

- Их мы выпустим совсем скоро, вместе с вьюнком.

Все стены ее дома увиты виргинским вьюнком. Сейчас он зеленый, летний. Пора менять на красный осенний вариант.

- А мой вьюнок уже краснеет, - замечаю я.

- Слишком рано, - решительно возражает соседка. - Нельзя всецело полагаться на природу. Терпеть не могу, когда падают листья. Они вечно залетают не туда. Если природой не управлять, она будет творить все, что вздумается. Нет, ее надо непременно водить за руку. Упустишь момент, и все эти вулканы, лесные пожары, наводнения повлекут за собой кучу смертей. Трупы усеют землю, как листья.

Как листья. Совсем как листья. Неужели тебе не нравится листопад? Ну хоть чуть-чуть? Неужели ты не любишь ворошить листья ногой в надежде прочитать послание свыше? Я люблю. Люблю эти простые слова. Они здесь, у нас под ногами: хочешь - читай, не хочешь - проходи мимо. Их смывает дождь, разносит ветер, но никто их не сгребает, не уносит домой. К твоим ногам падает жизнь, а ты отбрасываешь ее в сторону, и на ботинках остаются кровавые пятна. А потом ты приходишь домой, и мама говорит: "Погляди, ты весь в листьях!"

Весь в листьях. И ты отдираешь их, один за другим. Вместе с кожей. Обнажается все: потери, утраты. А когда все, чему суждено упасть, упадет, можно взять лист в руки и прочитать то, что написано на обороте. Какая-то бессмыслица. Смял, сунул в карман. А он прожигает карман, словно тлеющий уголек. Скажи, почему тебя все покинули? Один за другим, все, кого ты любил. Разве они не любили тебя? Не нуждались в сердце, открытом, точно книга, где никогда не перевернуть последнюю страницу? Повороши листья...

- Листья уже краснеют, - повторяет Том.

В благодарность за помощь она пригласила меня на ужин. И я решил пойти, сказав себе: так принято среди нормальных людей, все изредка садятся за соседский стол, как бы скучно и невкусно это ни было. Я даже отыскал галстук и нацепил его на шею.

- Том! Входи же! Какой сюрприз!

Сюрприз, разумеется, для меня. Для нее вряд ли, она же весь день простояла у плиты.

Оказавшись в комнате, я понял, что сюрпризом являюсь я сам. За столом собрался весь Ньютон. Стол начинался в торце комнаты, от серванта в стиле Каподимонте, и тянулся, тянулся - сквозь зияющую в противоположной стене дыру - наружу и дальше, к автовокзалу.

- Думаю, ты тут со всеми знаком, - говорит соседка. - Садись рядом со мной, на место Дага. Ты как раз его роста.

Знаком ли я со всеми? Трудно сказать. Лица сливаются, теряются за брешью в стене.

- Так, Том. Бери тарелку. У нас сегодня курица под свиной стружкой, фаршированная крутыми яйцами. Есть еще салат, я сама приготовила. А еще сыр и вдоволь пива в холодильнике - хоть залейся.

Она уплывает дальше, вдоль стола; платье обтягивает ее, точно утопленницу. Гости уткнулись в тарелки. Все едят курицу. Сидят в джинсах и слаксах и уплетают выложенные на бесконечном столе три или четыре сотни кур, набитых полудюжиной яиц каждая. А я все пытаюсь представить, как, в какой духовке ей удалось зажарить столько кур сразу. И вдруг - ба-бах!!! Одна из птиц взрывается, обрушив на соседку яйца, точно из гранатомета. Ей отрывает руку по счастью, не ту, в которой держат вилку. Никто ничего не замечает. Я хочу говорить, действовать. Я даже начинаю говорить, действовать, но тут соседка возвращается с серебряным блюдом под крышкой.

- А это для тебя, Том.

Все за столом мгновенно смолкают. Вскочив на ноги и пытаясь сохранить остатки собственного достоинства, я приподнимаю тяжеленную крышку. Под крышкой - курица.

- Это твоя курица, Том.

Она говорит правду. Из куриной задницы торчит мой Альбер Камю. "Посторонний". Его, слава богу, не нашинковали, его еще можно спасти. Открыв книгу, я вижу, что в ней нет ни единого слова. Страницы пусты.

- Мы хотим тебе помочь. - Ее глаза полны слез. - Не только я. Все мы. Хотим протянуть руку помощи Тому.

За столом начинают аплодировать: все дружнее, быстрее, громче. Стол трясется, посуда скользит от края до края, пьянея от штормовой качки. Происходящее и вправду похоже на захватывающий рассказ о морских приключениях. Капитан и команда спятили, а я на корабле - единственный пассажир. Хватаясь за переборки, бегу из столовой на кухню, захлопываю за собой дверь. Здесь царит покой. Гигиеничный кафельный покой.

Том сел на пол и заплакал.

Прошло время. Так всегда случается в Ньютоне, причем все точно знают, сколько требуется времени, чтобы оно прошло. И никто не беспокоится. Том не знает, сколько прошло времени. Пробудившись от беспокойного сна, он разбивает кулаком матовое стекло кухонной двери. Идет домой, достает широкий плащ с карманами, набивает их книгами. Книги жгут карманы, словно тлеющие угольки. Уходя из Ньютона, он все-таки один раз оглядывается и видит стол, который скрывается за поворотом дороги, тянется по всем улицам, из дома в дом, в единой оргии звенящих вилок. Мир бесконечен.

- Зато холмы уже ждут, - говорит Том. - И вода, когда я бреюсь, уже булькает в горле.

Тик-так, тик-так. В Ньютоне стучат часы.