Пролог

1644 г.

В небольшой комнате было тепло и влажно. От яростных раскатов грома сотрясались и дребезжали окна, а молнии, казалось, пронзали комнату насквозь. Никто не осмеливался высказать вслух то, о чем думал: слишком сильная гроза в середине марта — дурное предзнаменование.

Как было заведено, из комнаты роженицы вынесли почти всю мебель. Оставались только кровать с высоким изголовьем и полотняным пологом, несколько низких табуретов и специальное кресло для роженицы с упорами по обе стороны, наклонной спинкой и вырезанным сиденьем. Рядом с камином на столе стоял большой оловянный таз, лежала конопляная веревка и нож, бутылочки и флаконы с мазями и притираниями, да еще стопка мягких белых пеленок; к изголовью придвинута очень старая люлька с занавеской, пока пустая.

Деревенские женщины, в полном молчании стоявшие вокруг, с состраданием и страхом смотрели то на крошечного красного младенца, который лежал рядом с матерью, только что давшей ему жизнь, то на потную уставшую повитуху, которая, склонившись над роженицей, энергично работала под одеялом руками. Одна из женщин, сама беременная, тяжело переваливаясь, подошла к ребенку и с беспокойством взглянула на него. И тут он вдруг громко вздохнул, чихнул, раскрыл рот и закричал. Женщины облегченно вздохнули.

— Сара, — почти шепотом позвала повитуха. Беременная женщина подняла на нее глаза. Они тихо обменялись несколькими словами, потом, когда повитуха подошла к камину и стала обмывать ребенка теплым красным вином, она сунула руки под одеяло и мягкими сильными движениями стала разминать живот матери. Женщина наблюдала за роженицей с тревогой, почти с ужасом, но выражение ее лица мгновенно переменилось, стоило той открыть глаза и посмотреть на нее.

Лицо матери, изможденное и осунувшееся от долгих страданий, выглядело суровым, глаза глубоко провалились в темные впадины. Только светлые волосы, разметавшиеся вокруг головы, казались еще живыми. Чуть слышно, отрешенным голосом она спросила:

— Сара, Сара, это мой ребенок плачет?

Не переставая делать массаж, Сара кивнула головой и слабо улыбнулась ей.

— Да, Юдит, это твой ребенок, твоя дочь.

Требовательный голос младенца заполнял комнату.

— Моя… дочь? — в слабом голосе матери прозвучало явное разочарование.

— Девочка… — сказала она чуть слышно, — но я хотела мальчика. Джону хотелось бы мальчика.

Ее глаза наполнились слезами, они струились из уголков глаз по вискам. Женщина устало отвернула голову, будто не желая слышать крика ребенка.

Но она слишком измучилась, чтобы волноваться из-за этого. Обессиленная, она впала в забытье. Это почти приятное ощущение уносило ее куда-то вдаль, и женщина охотно отдавалась своему новому состоянию отдохновения после двухдневной агонии.

Она почувствовала легкое биение сердца. Какая-то сила тянула ее в водоворот, все глубже и быстрее, как будто душа ее отделялась от тела, ее уносило из этого помещения, из этого мира, все дальше и дальше из времени — в вечность…

Конечно же, Джону было бы все равно — мальчик или девочка, он одинаково любил бы детей, да и потом родились бы еще и мальчики, и девочки. А после рождения первого ребенка ей с каждым разом будет легче. Во всяком случае так говорила его мать, а его матери можно верить: у нее девять детей.

…Она видела, как изумлен был Джон, когда узнал, что будет отцом. А потом — всплеск гордости и счастья. Он широко улыбался: белые зубы, загорелое лицо. И глядел на нее с обожанием, как тогда, во время их последней встречи. Лучше всего она помнила именно его глаза — цвета янтаря, они светилисьг как стакан с элем, сквозь который проходит солнечный луч; а в черных зрачках крупинки — зеленые, и коричневые. Это были странные, покоряющие глаза, и все существо его, казалось, было сосредоточено в них.

Пока Юдит носила в себе ребенка, она надеялась, что у него будут глаза Джона, и верила в это с такой глубокой страстью, что уже не сомневалась — так и будет.

Еще маленькой девочкой Юдит знала, что когда-нибудь выйдет замуж, за Джона Мэйнворинга, который после смерти своего отца унаследует родовое поместье Россвуд. Ее собственное семейство происходило от очень древнего рода, и звались они Мариско еще в те времена, когда предки приплыли в Англию вместе с норманнскими завоевателями. Потом, через несколько столетий, фамилия превратилась в Марш. С другой стороны, Мэйнворинги были отпрысками могучего рода прошлого века, получившего огромное влияние при расколе католической церкви. Земли этих двух семей располагались по соседству. И вот уже три поколения их связывали узы дружбы — поэтому брак между старшим сыном Мэйнворингов и старшей дочерью семейства Марш казался вполне естественным.

Джон был на восемь лет старше Юдит, и он едва обращал на нее внимание, хотя и принимал как само собою разумеющееся, что когда-нибудь они поженятся: брачный договор подписали, когда он был еще ребенком, а она — младенцем. Все годы, пока они росли, Юдит часто виделась с ним, потому что он нередко приезжал в Роуз Лон поохотиться, поскакать верхом, пофехтовать с четырьмя старшими братьями Марш, Но он интересовался ею не больше, чем своими собственными сестрами, и просто снисходительно принимал ее восхищение. Потом его отправили учиться — сначала в Оксфорд, затем на год или около того в Иннер Темпл [2] и, наконец, в большое путешествие по Европе. Когда же он вернулся, то увидел молодую леди, шестнадцатилетнюю красавицу, и влюбился без памяти. И поскольку Юдит всегда боготворила его и между семействами царили мир и согласие, причин для затягивания бракосочетания не представлялось никаких. Свадьбу назначили на август. В августе началась война.

Отец Юдит, лорд Уильям Марш, сразу же заявил о своей преданности королю, а граф Россвуд, как и многие другие, долго мучился нерешительностью, прежде чем примкнуть к парламентариям. Юдит приходилось слышать споры двух непримиримых противников, продолжавшиеся целый год, а то и больше, и хотя частенько дело доходило до криков и даже рукопашной, в конце концов они всегда соглашались выпить по стаканчику и поговорить о чем-нибудь другом. Юдит и представить себе не могла, что —эти политические разногласия могут изменить всю ее жизнь.

Граф Россвуд сотни раз говорил, что абсолютизм Карла I он еще стерпит, но вот его отношение к религии — с этим он не может примириться, в то время как лорд Марш надеялся, что в критический момент его другу достанет ума перейти на сторону короля. Когда же Россвуд этого не сделал, сердце лорда наполнилось горечью и ненавистью. Юдит даже не имела представления, что Англия находится в состоянии гражданской войны до тех пор, пока мать холодно не заявила ей о том, что больше о Джоне Мэйнворинге она не желает слышать и что свадьбе никогда не бывать.

Пораженная в самое сердце, Юдит молча кивнула головой, как бы соглашаясь, но в душе не могла в это поверить. Ведь война закончится через какие-нибудь три месяца, отец сам так сказал, и тогда они снова помирятся и опять станут друзьями. Война — это всего лишь краткий перерыв в их жизни, она не изменит ничего, не нарушит никаких серьезных планов, не погубит старые семейные связи. И для нее ничего не может измениться.

Но когда Джон решил попрощаться с ней перед уходом на войну, лорд Уильям поскакал ему навстречу и велел немедленно убираться с чужой территории; страшно разгневанный, он даже угрожал Джону. Узнав об этом, Юдит проплакала несколько часов — Джон уехал, даже не поцеловав ее на прощанье.

Несколько дней спустя лорд Уильям и четыре его сына отправились в стан короля, а вместе с ними пошли многие жители поместья и деревни. Теперь и для Юдит война стала реальностью, и она возненавидела войну, которая ворвалась в ее жизнь, такую спокойную, мирную и счастливую.

Как и предрекал лорд Уильям, роялистам сопутствовал успех. Племянник его величества — рослый, крупный и красивый принц Руперт — одерживал победу за победой, пока почти вся Англия, кроме юго-восточной части, не оказалась в руках короля. Но повстанцы не сдавались, и война затягивалась.

Мужчины ушли на войну. У Юдит стало дел невпроворот, приходилось очень много трудиться. Не оставалось времени обучаться танцам, пению или вышиванию. Но чем бы она ни занималась, она не переставала думать о Джоне Мэйнворинге, мечтала о его возвращении и строила планы на будущее, без гражданской войны. Мать, которая без труда догадалась о причине задумчивости дочери, строго приказала ей выкинуть Джона из головы. Она намекнула на то, что они с лордом Уильямом подготовили почву для другого, более подходящего брака с человеком, политическая репутация которого безупречна.

Но Юдит и не могла, и не собиралась забыть Джона. Для нее выйти замуж за другого человека означало изменить своему Богу и поклоняться какому-то другому, чужому.

Спустя пять месяцев после ухода на войну Джону удалось послать ей записку, в которой он сообщил, что у него все в порядке и что он ее любит: «…Мы поженимся, Юдит, когда война окончится — и неважно, что скажут наши родители». И добавил, что как только представится возможность, он приедет увидеться с ней.

Только в середине июня он смог выполнить свое обещание. Тогда Юдит, придумав какую-то историю для матери, побежала на свидание с Джоном к небольшому ручейку, протекавшему между двумя владениями. За все годы с тех пор, как они знали друг друга, они впервые виделись наедине, свободно, без стороннего глаза. И хотя Юдит чувствовала себя скованно и волновалась, она без колебания и сомнений сошла с лошади и очутилась в объятиях Джона. Никогда прежде не была она так уверена в правильности того, что делала.

— У меня совсем нет времени, Юдит, — быстро сказал он, целуя девушку. — Я вообще не должен сейчас быть здесь. Но я не мог не увидеть тебя. Ну-ка, дай же мне на тебя посмотреть. О, какая ты красивая, красивее, чем была!

Она прижалась к нему, отчаянно повторяя себе, что не должна отпускать его, никогда-никогда.

— О Джон, Джон, милый, как я скучала по тебе!

— Какое чудо слышать это! А я-то боялся… Ведь это не важно, верно, что наши родители в ссоре? Мы все равно будем любить друг друга.

— Как ты сказал — все равно? — вскричала она, у нее перехватило горло от слез счастья и возмущения. — О Джон, наша любовь сильнее всего на свете, и она ни от кого не зависит! Я сама не знала, как сильно тебя люблю, пока ты не ушел на войну, и я боялась, что… О, эта ужасная, ужасная война! Как же я ненавижу ее! Когда она кончится, Джон? Скоро? — Она, как маленькая девочка, подняла на него огромные голубые глаза, встревоженные и испуганные.

— Скоро, Юдит?

Лицо его потемнело, и несколько секунд он молчал, а она взволнованно наблюдала за ним, ее охватил страх.

— Разве война не скоро окончится, Джон?

Он обнял девушку одной рукой, и они медленно пошли к реке. В голубом небе плыли, клубились пушистые облака, похоже, только что прошел дождь, и воздух был напоен влагой и запахом сырой земли. Вдоль берега тянулись заросли ивняка и ольхи, в белом цвету утопал кизил.

— Я не думаю, что война окончится скоро, Юдит, — наконец сказал Джон. — Она может продлиться долго, возможно годы.

Юдит замерла на месте и подняла на него не верящие глаза. В семнадцать лет полгода — это столетие, а год — вечность. Она не могла примириться с мыслью прожить несколько лет вот так, без него.

— Ты сказал — годы? — вскричала она. — Но так не может быть! Что же мы будем делать? Да мы состаримся еще до того, как начнем жить! Джон… — Неожиданно она схватила его за руку. — Возьми меня с собой! Мы можем пожениться и сейчас. О, мне безразлично, как мне придется жить… — сказала она быстро, боясь, что он перебьет ее. — Ведь есть женщины, которые живут в военном лагере, я знаю, что есть и я тоже смогу! Я ничего, ничего не боюсь… я могла бы…

— Юдит, дорогая моя, — умолял он, глядя на нее с болью и нежностью. — Мы не можем сейчас пожениться. Я ни за что на свете не пойду на это. Да, конечно, есть женщины, которые следуют за мужчинами из лагеря в лагерь, но не такие, как ты, Юдит. Нет, моя дорогая, нам не остается ничего иного, кроме как ждать, — ведь когда-нибудь война кончится. Она не может продолжаться вечно…

И тут внезапно все представилось ей четко и ясно. Он уедет, скоро, сегодня же — и когда же она вновь увидит его? Через несколько лет — или вообще никогда… А если его убьют… Эту мысль она отбросила сразу, не осмеливаясь даже допустить такую возможность. Да, притворяться бесполезно. Война действительно реальность, и она в самом деле может повлиять на ихжизнь. Она уже все изменила, все, на что Юдит надеялась, во что верила. Война может отнять у нее будущее, отказать ей в самых простых желаниях.

— Но, Джон! — воскликнула она горько и протестующе. — Что же будет с нами? Что ты будешь делать, если победит король? И что станется со мной, если победят парламентарии? О Джон, я так боюсь! Как все это кончится?

Джон повернулся к ней:

— О Боже, Юдит, я не знаю. Что делают люди, когда кончается война? Что-нибудь придумаем.

Вдруг Юдит закрыла лицо руками и заплакала. В горькие рыдания выплеснулись ее пережитое одиночество и предстоящая разлука. Джон снова обнял ее и пытался утешить.

— Не плачь, Юдит, дорогая. Я вернусь к тебе. И когда-нибудь мы с тобой…

— Когда-нибудь, Джон! — Она отчаянно ухватилась за него руками, в глазах были испуг и отчаяние. — Когда-нибудь! Но что, если это когда-нибудь не наступит никогда!

Час спустя он уехал, и Юдит вернулась в дом, счастливая и умиротворенная, как никогда прежде. Теперь, что бы ни случилось, как бы ни закончилась война — кто победит, а кто потерпит поражение, — они все равно будут вместе. Возможно, на короткое время они и будут врозь, но никогда и никто больше не разлучит их. Жизнь не казалась ей такой сложной и безысходной, как раньше.

Поначалу ее пугала даже мысль о встрече с матерью, она боялась взглянуть ей в глаза и снова чувствовала себя маленькой девочкой — тогда леди Энн, даже не видя дочки, всегда знала обо всех ее проказах. Несколько дней прошло в тревоге. Но потом Юдит все чаще стала погружаться в сладостные воспоминания: она переносилась мысленно на ту поляну у реки, вспоминала каждую улыбку, каждый поцелуй, прикосновение, каждое слово любви. Эти минуты скрашивали ее одиночество, успокаивали сомнения, помогали пережить жгучую тоску и все сгущавшиеся страхи.

Через месяц разнеслась весть о большой победе роялистов при Раундуэй Даун и лорд Уильям написал жене, что ожидает заключения мира со дня на день. И хотя леди Энн говорила, что ни Джон Мэйнворинг, ни кто другой из его семейства никогда не переступит порога их дома, Юдит знала, что они могут и сами решить свои проблемы. Ее надежды обрели крылья.

А потом Юдит поняла, что беременна. Она уже некоторое время ощущала странное состояние, и сначала сочла это обычным недомоганием, но в конце концов ей стало ясно, что с ней. Она слегла в постель на несколько дней, так сильно на нее подействовало это открытие. У Юдит пропал аппетит, она побледнела и осунулась. И каждый раз, когда в комнате вместе с ней оказывалась мать, Юдит со страхом ловила каждый ее взгляд, прислушивалась к каждому произнесенному слову — ей казалось, что в глазах матери и в ее голосе сквозит подозрение. Юдит даже не допускала мысли о том, что произойдет, если родители узнают обо всем. Ибо характер отца и его предрассудки были столь сильны, что он наверняка отправится на поиски Джона, чтобы убить его. Поэтому, пока никто ничего не заметил, она должна найти способ уехать отсюда, отправиться к Джону, где бы он ни находился. Ей нельзя родить ребенка незаконно: это легло бы на честь семьи позорным пятном, которое никогда не смоешь.

Лорд Уильям вернулся в сентябре победителем. «Они и месяца не удержатся против нас», — говорил он, и Юдит, которая не получала ни весточки от Джона, ловила каждое слово отца, надеясь услышать хоть мимолетное упоминание о Джоне, хотя бы намек — жив ли он, не ранен ли. Но если лорд Уильям и знал что-нибудь о Джоне, он ни за что не стал бы говорить об этом в присутствии Юдит, мать поддерживала его. Они оба делали вид, что Джона Мэйнворинга вообще не существует и не существовало на свете.

Потом ей сказали, что выбрали для нее мужа. Им оказался Эдмунд Мортимер, граф Рэдклифф. Юдит познакомилась с ним года полтора назад, когда он приехал с визитом в Роуз Лон. Ему было тридцать пять лет, он недавно овдовел и имел маленького сына. Юдит немногое могла о нем вспомнить, кроме того, что он ей не понравился. Он был ростом не больше пяти футов и шести или семи дюймов, хрупкого телосложения, со слишком большой головой для щуплого тела и узких плеч. Черты лица аристократические: тонкий нос, тонкие губы, холодные и жесткие глаза, отражающие ум аскетический и суровый. Эти качества не могли понравиться семнадцатилетней девушке, сердце которой заполнял образ красивого, мужественного и галантного молодого человека. И что-то еще в облике графа отталкивало Юдит, она и сама не знала, что именно. Нет, она не хотела такого мужа, даже если бы никогда не знала Джона Мэйнворинга.

— Я не хочу выходить замуж, — сказала она, сама удивляясь своей смелости.

Отец строго взглянул на нее, и в его глазах появился опасный блеск, но не успел он открыть рот, как леди Энн попросила Юдит уйти в другую комнату и добавила, что поговорит с ней отдельно. Явное упрямство Юдит удивило и рассердило родителей. Тем не менее, они начали строить планы на свадьбу и не стали советоваться с Юдит, убежденные, что чем скорее выдадут ее замуж, тем раньше она забудет Джона Мэйнворинга и тем лучше будет для всех.

Из сундука достали подвенечное платье, сшитое полтора года назад и предназначавшееся для свадьбы с Джоном. Платье почистили, выгладили и повесили в ее комнате. Тяжелый белый атлас платья украшало шитье из мелкого жемчуга, а глухой ворот и манжеты — кремовые кружева. Юбка со шлицей надевалась поверх нижней юбки из светящейся, жесткой серебряной парчи. Это дорогое и красивое платье ручной работы, сшитое во Франции, сначала очень понравилось Юдит, а теперь она далее не могла заставить себя примерить его и с горечью заявила своей няньке, что скорее наденет на себя саван.

Вскоре приехал граф, но Юдит отказалась выйти, хотя ей не раз говорили, что следует оказать ему все знаки уважения и внимания, Юдит старалась избегать его, говорила с ним холодно, а потом безутешно плакала у себя в комнате. Пошел уже четвертый месяц беременности, и она пребывала в постоянном ужасе, что все обнаружится, хотя ее пышные юбки еще несколько недель могли скрывать пополневшую талию. От страха и переживаний Юдит осунулась, она нервно вздрагивала от малейшего неожиданного звука, стала задумчивой, раздражительной.

«Что же станется со мной?» — исступленно думала Юдит и молилась о том, чтобы Господь дал ей возможность увидеть Джона, или чтобы он прислал гонца и спас ее. Но никто не появлялся. Юдит даже не знала, жив ли он. Потом пришло облегчение, смешанное с чувством вины, когда за две недели до назначенного дня свадьбы поступило известие, что парламентарии напали на большое поместье в двадцати милях отсюда к юго-востоку, и граф Рэдклифф поскакал туда вместе с отцом Юдит.

Поместье Роуз Лон располагалось на границе, разделявшей территории парламентариев и роялистов, поэтому весть о сражении, столь близком к деревне, встревожила всех. Дом поддерживался в состоянии постоянной готовности к любым возможным неожиданностям войны, и теперь, следуя распоряжениям мужа, леди Энн начала подготовку к осаде. Не было ничего необычного в том, что несколько женщин и стариков готовились задержать нападающих и оборонять дом в течение недель и даже месяцев, и все, кто знал леди Энн, не сомневались, что если Роуз Лон окажется в блокаде, он продержится, пдка последний ребенок и собака не умрут от голода.

Ночью следующего дня часовые передали тревожное сообщение. От страха женщины стали причитать, они решили, что пришел последний час; плакали дети и лаяли собаки; где-то раздался выстрел из мушкета. Юдит вскочила с постели, накинула на себя халат и бросилась искать мать. Она нашла ее внизу, та разговаривала с каким-то фермером, и когда вошла Юдит, леди Энн повернулась и передала ей письмо, запечатанное сургучом. Юдит не сдержала испуганного вздоха и побледнела, но даже под холодным и осуждающим взглядом матери она не могла скрыть горячую благодарность и облегчение, которые нахлынули на нее. Письмо, должно быть, от Джона. Юдит разломила сургуч, вынула письмо и начала читать. Леди Энн отпустила фермера.

«Через несколько дней мы начнем наступление на Роуз Лон. Я не могу предотвратить нападение, но могу уберечь тебя и ее светлость в безопасном месте. Не берите с собой ничего, что затруднило бы путешествие, и завтра вечером до наступления темноты ждите в устье реки, позади дома. Я не смогу увидеться с тобой, но у меня есть слуга, которому можно доверять, он поможет вам устроиться и позаботится о вас, пока я не смогу прийти».

Юдит подняла глаза на мать, потом медленно, будто вынужденно, передала ей письмо. Леди Энн быстро пробежала его глазами, подошла к камину и бросила письмо в огонь. Потом повернулась к дочери.

— Ну? — произнесла она наконец.

Юдит непроизвольно бросилась к ней: О мадам, мы должны пойти. Если мы останемся здесь, нас могут убить! Он уведет нас туда, где мы будем в безопасности!

— Я не намерена оставлять свой дом в такое время. И уж подавно не хочу принимать защиту от противника.

Она холодно взглянула на Юдит, глаза леди Энн отражали гордость, несокрушимость, жестокость.

— Делай свой выбор, Юдит, но подумай хорошенько, ибо если ты согласишься с предложением, я скажу отцу, что тебя взяли в плен. Мы никогда больше не увидим тебя.

На мгновение у Юдит возникло острое желание рассказать матери обо всем. Ах, если бы только она могла объяснить, заставить ее понять, как сильно они любят друг друга, что для нее просто невозможно отказаться от такой любви лишь потому, что Англия воюет. Но, поглядев в глаза леди Энн, она поняла, что мать никогда не поймет ее и что ответом будет презрение и проклятие. Ей надо принимать решение и ничего не объяснять.

Итак, захватив с собой только одно платье и немного драгоценностей, Юдит покинула Роуз Лон. В сопровождении слуги Джона она бежала весь день и к утру следующего дня оказалась в фермерском доме в графстве Эссекс, неподалеку от территории парламентариев. Там ее представили Саре и Мэттью Гудгрумам как Юдит Сент-Клер, жену Джона Сент-Клера, бежавшую из дома из-за ссоры между ее семьей и семьей мужа. Сара поняла, что Юдит из благородных, но не знала ее титула, а Юдит, как велел Джон, ничего больше ей не говорила. Когда война окончится и Джон приедет за ней, они все расскажут. А тем временем Сара познакомила Юдит с жителями деревни, представляя ее как свою сестру, которая приехала жить к ней из-за того, что на ферму ее мужа напали враги.

В характере Сары Гудгрум ощущалось что-то такое, что придавало Юдит уверенность и возвращало потерянную надежду на лучшее будущее. Они стали близкими подругами, и Юдит чувствовала себя счастливее, чем когда-либо прежде.

При любой возможности Джон присылал весточку, сообщал, что скоро приедет к ней. Однажды он упомянул вскользь, что Роуз Лон все еще держится. Но родители, дом, граф Рэдклифф — все это теперь казалось Юдит почти нереальным. Ее жизнь заполняли ферма, ее новые друзья и маленькая деревушка Мэригрин, мечты о Джоне, но больше всего — то крошечное существо, которое она носила в своем чреве. Теперь, когда ее тревоги остались позади, когда ее считали (да и сама она уже почти поверила этому) уважаемой замужней женщиной, счастье наполняло ее, и Юдит день ото дня хорошела. Беременность протекала спокойно, но она не могла дождаться того дня, когда родит Джону его первого сына. Ей и в голову не приходило, что может родиться девочка.

…Она начала беспокойно метаться, ощущая болезненные судороги в мышцах рук и ног. Зрение затуманилось, будто она смотрела сквозь воду. Она не знала, сколько прошло времени. Сара по-прежнему разминала ей живот опытными сильными пальцами.

«Я должна попросить ее остановиться, — сквозь дрему подумала Юдит. — Ведь Сара так устала».

Она услышала, что ребенок снова заплакал, и вспомнила, что это девочка. «Я ведь даже не придумала ей имени. Как же мне назвать ее? Юдит — или Анна — или, может быть, Сара?»

И тогда она тихо сказала:

— Сара, я думаю назвать ее Эмбер [3] — у нее такие же янтарные глаза, как у отца.

Она стала осознавать, что рядом с ней люди, услышала голоса в комнате. Вот одна из женщин наклонилась и положила ей на лоб теплую влажную салфетку и при этом сняла остывшую. Юдит покрыли несколькими одеялами, но ее все равно знобило. В ушах стоял звон, и опять накатилось головокружение, опять ее куда-то уносил водоворот, вверх и все дальше отсюда, пока она не погрузилась в серое марево, а голоса не превратились в чуть слышное бормотанье.

Юдит чуть шевельнулась, стараясь унять боль в ногах, когда Сара вдруг закрыла лицо руками и зарыдала. В то же мгновение другая женщина нагнулась и стала массировать тело Юдит.

— Сара, пожалуйста, Сара, — прошептала Юдит, испытывая жалость к ней.

Очень медленно и с большим трудом Юдит вытащила руку из-под одеяла и поднесла к ее лицу: ладонь и пальцы были испачканы свежей кровью. Секунду она глядела в недоумении, а потом поняла, почему ей было так покойно лежать, будто в теплой ванне. Глаза расширились от ужаса, она крикнула резко и протестующе:

— Сара!

Сара упала на колени, ее лицо исказилось от горя.

— Сара! Сара, помоги мне! Я не хочу умирать!

Женщины плакали в голос, но Сара, пересиливая себя, улыбнулась ей:

— Ничего, Юдит, ничего страшного. Не бойся. Немного крови — это пустяки.

Однако в следующее мгновение, не в силах больше сдерживаться, Сара с болью и отчаянием разрыдалась.

Несколько секунд Юдит смотрела на ее склоненную голову и вздрагивающие от рыданий плечи. «Мне нельзя, нельзя умирать! — думала она. — Нельзя! Я не хочу умирать! Я хочу жить!»

Потом она начала медленно уплывать в какой-то теплый, приятный мир, где нет страха перед смертью, где они с Джоном снова будут вместе. Она ничего не видела, глаза закрылись, и звон в ушах заглушил все другие звуки. Она больше не боролась, она так невыносимо устала, что уходила мирно и охотно, и ее радовало это облегчение. И тут неожиданно она снова услышала ясный и громкий звук — крик ее дочери. Крик повторялся снова и снова, но с каждым разом все слабее, пока не пропал вовсе.

Она попыталась еще раз позвать Сару, попросить о помощи, потребовать помощи: «Сара! Сара! Не дай мне умереть!» Но она не слышала слов, она не знала даже, произнесла ли эти слова.