"Новая Модель Вселенной" - читать интересную книгу автора (Успенский П Д)

ОБ ИЗУЧЕНИИ СНОВ И ГИПНОТИЗМЕ

Пожалуй, самые первые мои интересные впечатления моей жизни пришли из мира снов. С детских лет мир снов привлекал меня, заставлял искать объяснений его непостижимых явлений; и я старался установить взаимоотношения между реальным и нереальным в снах. Со снами у меня связаны совершенно необъяснимые переживания. Еще ребенком я несколько раз просыпался с таким сильным чувством, что пережил нечто удивительное и захватывающее, что все известное мне до сих пор, все, что я видел и с чем соприкасался в жизни, казалось недостойным внимания, лишенным всякого интереса. Кроме того, меня всегда поражали повторяющиеся сны, которые протекали в одной и той же форме, в одной обстановке, приводили к одинаковым результатам, к одному концу – и вызывали у меня одинаковое чувство.

Около 1900 года, когда я прочел о снах почти все, что мог найти в психологической литературе,* я решил наблюдать свои сны систематически.

* Здесь необходимо сделать одно замечание. Говоря о литературе, посвящённой снам, я не имею в виду так называемый психоанализ, т.е. теорию Фрейда и его последователей – Юнга, Адлера и других. Причина этого, во-первых, в том, что в то время, когда я заинтересовался снами, психоанализ ещё не существовал или был мало известен. Во-вторых, как я впоследствии убедился, в психоанализе нет и не было ничего ценного; ничто не заставит меня изменить мои выводы, даже если они противоречат психоанализу.

Чтобы не возвращаться больше к этому вопросу, я хочу отметить, что и другие стороны психоанализа (а не только его неудачи в исследовании снов) так же слабы и зачастую вредны: они слишком многое обещают, и находятся люди, которые верят этим обещаниям – вследствие чего совершенно утрачивают способность отличать реальное от иллюзорного.

Психоанализ сослужил психологии единственную службу: он сформулировал принцип необходимости всё новых и новых наблюдений в тех областях, которые до сих пор психологией не изучались. Но именно этому принципу сам психоанализ и не последовал, ибо, выдвинув на этапе своего зарождения ряд довольно сомнительных гипотез и обобщений, он на следующем этапе догматизировал их и таким образом пресёк какую бы то ни было возможность дальнейшего развития. Специфическая «психоаналитическая» терминология, возникшая из этих догматических гипотез и превратившаяся в своеобразный жаргон, помогает нам распознавать приверженцев психоанализа и их последователей, как бы они себя ни называли и как бы ни старались отрицать связь между разными школами психоанализа и их происхождением из общего источника.

Характерная черта этого жаргона – обилие в нём слов, относящихся к несуществующим явлениям, которые последователи психоанализа полагают реальными. На воображаемом существовании этих явлений и на их воображаемых взаимоотношениях психоанализ построил сложнейшую систему, нечто вроде «естественной философии» начала XIX века; эта система отчасти напоминает некоторые средневековые системы, также занимавшиеся описанием и классификацией несуществующих явлений, например, очень точные и подробные «демонологии».

Изучение истории психоанализа демонстрирует одну забавную его сторону: все важнейшие особенности психоанализа были почерпнуты Фрейдом из наблюдений одного-единственного случая. Эти наблюдения, проводившиеся в середине 80-х годов XIX века лишь над одной пациенткой, и образуют базис психоанализа, основу всех его теорий; интересно, что эти наблюдения проводились при помощи метода, который впоследствии самим Фрейдом был осуждён. Пациентку погружали в гипнотическое состояние и задавали касающиеся её вопросы, на которые в нормальном состоянии она не могла дать ответа. Как было неоспоримо установлено, подобный метод ни к чему не приводит, ибо настоятельно предлагаемые вопросы приводят к одному из двух: или гипнотизёр, не подозревая об этом, внушает ответы загипнотизированному объекту, или субъект сам изобретает фантастические теории и рассказывает воображаемые истории. Таким образом, и был обнаружен пресловутый «отцовский комплекс», вслед за ним «материнский комплекс», а затем, после целой серии трюков, – «миф об Эдипе» и т.д. и т.п.

Главные факты, относящиеся к этому трагикомическому аспекту психоанализа, можно найти в книге Стефана Цвейга, одного из виднейших апологетов Фрейда. К счастью, автор приводит эти факты, очевидно, совершенно не понимая их значения.

Новейшая тенденция в психоанализе – называть себя психологией и выступать от имени психологии вообще. Занятно во всей этой истории то, что под маской психологии психоанализ проник в нескольких странах в университетскую психологию и вошёл в обязательный курс наук некоторых медицинских институтов и факультетов, так что студентам приходится сдавать экзамены по всему этому вздору.

Неоспоримый успех психоанализа в современном мышлении объясняется идейной нищетой, робкой методологией и полным нежеланием психологии применять свои теории на практике, ибо современная психология остаётся схоластической; главная же причина успеха психоанализа заключается в болезненно переживаемой потребности в единой теории.

Популярность психоанализа среди некоторых литераторов, людей искусства и в определённых слоях публики объясняется ещё и тем, что психоанализ находит слова оправдания и защиты для гомосексуализма.

Мои наблюдения преследовали двойную цель:

Я хотел собрать как можно больше материала для вынесения суждений о характере и происхождении снов; как это рекомендуется, я записывал сны сразу после пробуждения. Я хотел проверить собственную, довольно фантастическую идею, которая возникла у меня едва ли не в детские годы: возможно ли сохранять во сне сознание, т.е. знать, что я сплю, и мыслить сознательно, как это бывает в бодрственном состоянии.

Первое, т.е. записывание снов и т.п. сразу после пробуждения, вскоре заставило меня понять невозможность осуществить на практике рекомендуемые методы наблюдения снов. Сны не выдерживают наблюдения: наблюдение изменяет их. Я все чаще замечал, что наблюдаю вовсе не те сны, которые видел, а новые сны, созданные самим фактом наблюдения. Нечто во мне начинало изобретать сны при первом же сигнале о том, что они привлекают мое внимание. Это делало обычные методы наблюдения совершенно бесполезными.

Второе, т.е. попытки сохранять сознание во сне, неожиданно привело к новому способу наблюдения снов, о котором я прежде и не подозревал, а именно: эти попытки создавали особое состояние полусна. Вскоре я понял, что без помощи состояния полусна наблюдать сны, не изменяя их, невозможно.

«Состояние полусна» стало возникать, вероятно, в результате моих усилий наблюдать сны в момент засыпания или полудреме пробуждения. Не могу сказать точно, когда это состояние обрело некую завершенную форму; вероятно, оно развивалось постепенно. По-моему, оно стало появляться в короткие промежутки времени перед засыпанием; но если я позволял своему вниманию сосредоточиться на нем, я долго не мог уснуть. Поэтому постепенно, опытным путем я пришел к выводу, что гораздо легче наблюдать «состояние полусна» уже проснувшись, но продолжая оставаться в постели.

Желая вызвать это состояние, я после пробуждения вновь закрывал глаза и погружался в дремоту, одновременно удерживая ум на каком-то определенном образе или мысли. Иногда в таких случаях возникало то странное состояние, которое я называю «состоянием полусна». Как и все люди, я либо спал, либо не спал; но в «состоянии полусна» я одновременно и спал и не спал.

Если говорить о времени, когда возникало это «состояние полусна», то первым признаком его приближения обычно оказывались так называемые «гипнагогические галлюцинации», многократно описанные в психологической литературе; я не стану на них останавливаться. Но когда «состояние полусна» стало возникать по утрам, оно начиналось, как правило, без предваряющих их зрительных впечатлений.

Чтобы описать «состояние полусна» и все, что с ним связано, необходимо сказать очень многое. Постараюсь быть по возможности кратким, ибо в настоящий момент мне важно не «состояние полусна» само по себе, а его последствия.

Первое производимое им ощущение было удивление. Я рассчитывал найти одно, а находил другое. Затем возникало чувство небывалой радости, приносимой «состоянием полусна», возможность видеть и понимать вещи совершенно по-иному, чем прежде. Третьим ощущением был некоторый страх, потому что вскоре я заметил, что если оставить «состояние полусна» без контроля, оно начинает усиливаться, распространяться и вторгаться в мои сны и даже в бодрственное состояние.

Таким образом, «состояние полусна», с одной стороны, привлекало меня, а с другой, – пугало. Я угадывал в нем огромные возможности, но и большую опасность. В одном я был абсолютно убежден: без «состояния полусна» какое бы то ни было исследование снов невозможно, и все попытки такого исследования неизбежно обречены на провал, неверные выводы, фантастические гипотезы и тому подобное.

С точки зрения моей изначальной идеи об исследовании снов я мог радоваться полученным результатам: я владел ключом к миру снов, и все, что было в них неясного и непонятного, постепенно прояснялось, становилось ясным и понятным.

Главное состояло в том, что в «состоянии полусна» я видел обычные сны, но при этом сохранял полное сознание, мог понимать, как возникают эти сны, из чего они построены, какова их общая причина и каковы последствия. Далее, я обнаружил, что в «состоянии полусна» я обладаю определенным контролем над снами: могу вызывать их и видеть то, что хочу, хотя это и не всегда удавалось, так что сказанное мной не следует понимать слишком буквально. Обычно я давал только первый толчок, после чего сны развертывались как бы добровольно, порой удивляя меня своими странными и неожиданными поворотами.

В «состоянии полусна» я мог видеть сны, которые видел обычным образом. Постепенно передо мной прошел весь репертуар моих снов, и я наблюдал их вполне сознательно, видел, как они создаются, переходят один в другой, мог понять их механизм.

Наблюдаемые таким способом сны я стал постепенно классифицировать и подразделять на определенные категории.

В одну из таких категорий я отнес все постоянно повторяющиеся сны, которые время от времени продолжал видеть на протяжении всей своей жизни.

Некоторые из них некогда вызывали у меня страх своей упорной и частой повторяемостью, своим необычным характером; они вынуждали меня искать в них какой-то сокровенный или аллегорический смысл, предсказание или предостережение. Мне казалось, что эти сны должны были иметь какой-то особый смысл, какую-то особую причастность к моей жизни.

Вообще говоря, наивное мышление о снах всегда начинается с той идеи, что сны, в особенности настойчиво повторяющиеся, должны обладать определенным смыслом, предсказывать будущее, выявлять скрытые черты характера, выражать физические качества, склонности, тайные патологические состояния и т.п. Но очень скоро я убедился, что мои повторяющиеся сны ни в коей мере не связаны ни с какими чертами или свойствами моей природы, ни с какими событиями моей жизни. Я нашел для них ясные и простые объяснения, не оставляющие никаких сомнений в их подлинной природе.

Приведу несколько такого рода снов вместе с их объяснениями.

Первый и весьма характерный сон, который снился мне очень часто: я видел какую-то трясину, своеобразное болото, которого впоследствии никак не мог себе описать. Часто эта трясина, болото или просто глубокая грязь, какую можно было встретить на дорогах России, а то и прямо на улицах Москвы, вдруг появлялась передо мной на земле, даже на полу комнаты, вне всякой связи с сюжетом сна. Я изо всех сил старался избежать этой грязи, не ступить на нее, не коснуться ее, но неизбежно получалось так, что я попадал в нее, и она начинала меня засасывать, обычно до колен. Чего только я не делал, чтобы выбраться из грязи или трясины; если порой мне это удавалось, то я сразу же просыпался.

Соблазнительно истолковать этот сон аллегорически – как угрозу или предостережение. Но когда я стал видеть его в «состоянии полусна», он объяснился очень просто: все содержание сна вызывалось ощущениями, которые возникали, когда одеяло или простыня стесняли мои ноги, так что невозможно было ни шевельнуть ими, ни повернуть. Если же мне удавалось повернуться, я выбирался из грязи, – но тогда неизбежно просыпался, так как совершал резкое движение. Что же касается самой грязи и ее «особого» характера, то она была связана, как я убедился в «состоянии полусна», со «страхом перед болотом», скорее воображаемым, чем действительным, который владел мною в детстве. Такой страх часто встречается в России у детей и даже у взрослых; его вызывают рассказы о трясинах, болотах и «окошках». Наблюдая свой сон в «состоянии полусна», я смог установить, откуда взялось ощущение «особой» грязи. И оно, и соответствующие зрительные образы были связаны с рассказами о трясинах и «окошках», которые, по слухам, обладали «особыми» свойствами: их узнавали по тому, что они, в отличие от обычного болота, «всасывали» в себя все, что в них попадало; их наполняла, якобы, какая-то необычная мягкая грязь и т.д. и т.п.

В «состоянии полусна» последовательность ассоциаций моего сна была вполне понятной: сначала ощущение стесненных ног, затем сигналы «болото», «трясина», «окошко», "особая мягкая грязь". Наконец страх, желание выбраться – и частое пробуждение. В этих снах не было абсолютно никакого мистического или психологического смысла.

Второй сон также пугал меня: мне снилось, что я ослеп. Вокруг меня что-то происходило; я слышал голоса, звуки, шум, движение, чувствовал, что мне угрожает какая-то опасность; мне приходилось двигаться с вытянутыми вперед руками, чтобы не ушибиться; и все время я изо всех сил старался увидеть то, что меня окружает.

В «состоянии полусна» я понял, что совершаемое мной усилие является не столько старанием что-то увидеть, сколько попытками открыть глаза. Именно это ощущение вместе с ощущением сомкнутых век, которые я никак не мог разомкнуть, порождало чувство «слепоты». Иногда я просыпался; это происходило в тех случаях, когда мне действительно удавалось открыть глаза.

Даже первые наблюдения повторяющихся снов доказали мне, что сны гораздо больше зависят от непосредственных ощущений данного мгновения, чем от каких-то общих причин. Постепенно я убедился, что почти все повторяющиеся сны были связаны с особыми ощущениями или состояниями – с ощущениями положения тела в данный момент. Так, когда мне случалось прижать коленом руку и она немела, мне снилось, будто меня кусает за руку собака. Когда мне хотелось взять в руки или поднять что-нибудь, все падало из рук, потому что они были слабыми, как тряпки, и отказывались слушаться. Помню, однажды во сне нужно было разбить что-то молотком, но молоток оказался как бы резиновым: он отскакивал от предмета, по которому я бил, и мне не удавалось придать своим ударам необходимой силы. Это, конечно, было просто ощущением расслабления мускулов.

Был еще один повторяющийся сон, который постоянно вызывал у меня страх. В этом сне я оказывался паралитиком или калекой – я падал и не мог встать, потому что ноги мне не повиновались. Этот сон также казался предчувствием того, что должно было со мной случиться, – пока в «состоянии полусна» я не убедился, что его вызывало ощущение неподвижности ног с сопутствующим расслаблением мускулатуры, которая отказывалась повиноваться двигательным импульсом.

В общем, я понял, что наши движения, а также желание и невозможность совершить какое-то определенное движение играют в создании снов важнейшую роль.

К этой категории повторяющихся снов принадлежали сны с полетами. Я довольно часто летал во сне, и эти сны мне очень нравились. В «состоянии полусна» я понял, что ощущение полета вызывается слабым головокружением, которое порой возникает во сне без всякой видимой причины, вероятно, просто в связи с горизонтальным положением тела. Никакого эротического элемента в снах с полетами не было.

Забавные сны, в которых человек видит себя раздетым или полуодетым на людной улице, также не требовали для своего объяснения особо сложных теорий. Они возникали как следствие ощущения полуоткрытого тела. Как я обнаружил в «состоянии полусна», такие сны возникали, главным образом, тогда, когда мне становилось холодно. Холод заставлял меня ощутить, что я раздет, и это ощущение проникало в сон.

Некоторые повторяющиеся сны удавалось объяснить только в связи с другими. Таковы сны о лестницах, часто описываемые в литературе по психологии. Эти странные сны снятся многим. Вы поднимаетесь по огромной, мрачной лестнице, не имеющей конца, видите какие-то выходы, ведущие наружу, вспоминаете нужную вам дверь, тут же теряете ее, выходите на незнакомую площадку, к новым выходам, дверям и т.д. Это один из самых типичных повторяющихся снов; как правило, вы не встречаете во сне ни одного человека, а остаетесь в полном одиночестве среди всех этих широких пустых лестниц.

Как я понял в «состоянии полусна», эти сны представляют собой сочетание двух мотивов, или воспоминаний. Первый мотив порожден моторной памятью, памятью направления. Сны о лестницах ничуть не отличаются от снов о длинных коридорах, о бесконечных дворах, по которым вы проходите, об улицах, аллеях, садах, парках, полях, лесах; одним словом, все это сны о дорогах, о путях. Нам известно множество путей или дорог: в домах, городах, деревнях, горах; мы можем увидеть все эти дороги во сне, хотя часто видим не сами дороги, а, если можно так выразиться, общее ощущение от них. Каждый путь воспринимается по-особому: это восприятие создается тысячами деталей, отраженных и запечатленных в разных уголках памяти. Позднее такие восприятия воспроизводятся в снах, хотя для создания нужного ощущения во сне зачастую используется самый случайный материал образов. По этой причине дорога, которую вы видите во сне, может внешне не напоминать дорогу, которую вы знаете и помните в бодрственном состоянии; однако она произведет на вас то же самое впечатление, даст то же самое ощущение, что и дорога, которую вы знаете, которая вам известна.

«Лестницы» подобны «дорогам»; но, как уже говорилось, содержат еще один дополнительный мотив, а именно, некий мистический смысл, которым обладает лестница в жизни любого человека. В своей жизни каждый переживал на лестнице чувство, что вот сейчас на соседней площадке, на следующем этаже, за закрытой дверью его ожидает нечто новое и интересное. Любой может вспомнить в своей жизни подобные моменты: он поднимается по лестнице, не зная, что его ждет. У детей это впечатление нередко связано с поступлением в школу и вообще со школой; такие впечатления остаются в памяти на всю жизнь. Далее, ступеньки нередко связаны со сценами колебаний, решений, перемены решений и так далее. Все это, вместе взятое и соединенное с памятью о движении, создает сны о лестницах.

Продолжая общее описание снов, я должен отметить, что зрительные образы снов не всегда соответствуют зрительным образам бодрственного состояния. Человек, которого вы хорошо знаете в жизни, во сне может выглядеть совсем по-иному. Несмотря на это, вы ни на минуту не сомневаетесь, что перед вами действительно он; то, что он не похож на себя, совершенно вас не удивляет. Нередко бывает так, что какой-нибудь совершенно фантастический, неестественный и даже невозможный аспект человека выражает его определенные черты и свойства, которые вам известны. Одним словом, внешняя форма вещей, людей и событий оказывается в снах гораздо пластичнее, нежели в бодрственном состоянии, и гораздо восприимчивее к влиянию случайных мыслей, чувств и настроений, сменяющих друг друга внутри нас.

Что касается повторяющихся снов, то их простая природа и отсутствие в них какого бы то ни было аллегорического смысла стали для меня совершенно неоспоримыми после того, как я несколько раз видел их в «состоянии полусна». Я понял, как они начинаются; я мог точно указать, откуда они возникли и как бы созданы. Существовал лишь один сон, которого я не мог объяснить. В этом сне я бегал на четвереньках, иногда очень быстро. Возможно, мне казалось, что это самый быстрый, безопасный и удобный способ передвижения. В момент опасности и вообще в трудном положении я всегда предпочитал его во сне любому иному.

По какой-то причине этот сон не появлялся в «состоянии полусна». Происхождение «бега на четвереньках» я понял гораздо позже, наблюдая за маленьким ребенком, который только-только начинал ходить. Он не мог ходить, но ходьба оставалась для него опасным предприятием, и положение на двух ногах было крайне ненадежным, неустойчивым, непрочным. В этом положении он себе не доверял, и если случалось что-то непредвиденное (открывалась дверь, с улицы доносился шум или прыгал на диван кот), он немедленно опускался на четвереньки. Наблюдая за ребенком, я понял, что где-то в глубине моей памяти хранятся воспоминания об этих первых моторных впечатлениях и переживаниях, страхах и моторных импульсах, с ними связанных. Очевидно, было время, когда новые, неожиданные впечатления заставляли опускаться на четвереньки, т.е. обеспечивать себе более прочное и твердое положение. В бодрственном состоянии этот импульс недостаточно силен; зато он действует во сне и создает необычную картину, которая показалась мне аллегорической или наделенной каким-то скрытым смыслом.

Наблюдение за ребенком объяснило мне многое, касающееся снов о лестницах. Когда он вполне освоился на полу, лестница обрела для него огромную притягательную силу. Ничто, казалось, не привлекало его сильнее, чем лестница. К тому же подходить к ней ему запрещалось. Ясное дело, что в следующий период жизни он жил практически на лестнице. Во всех домах, где ему приходилось бывать, его, в первую очередь, привлекали лестницы. Наблюдая за ним, я не сомневался, что общее впечатление от лестниц останется в нем на всю жизнь и будет теснейшим образом связано с переживаниями необычного, привлекательного и опасного характера.

* * *

Возвращаясь к методам своих наблюдений, я должен отметить один любопытный факт, который наглядно доказывает, что сны меняются в силу одного того, что их наблюдают. Именно: несколько раз мне снилось, что я слежу за своими снами. Моей первоначальной целью было обрести сознание во время сна, т.е. достичь способности понимать во сне, что я сплю. Именно это и достигалось, когда, как я уже говорил, я одновременно и спал, и не спал. Но вскоре начали появляться «ложные наблюдения», т.е. просто новые сны. Помню, как я увидел себя однажды в большой пустой комнате; кроме меня в ней находился маленький черный котенок.

«Я вижу сон, – сказал я себе, – как же мне узнать, действительно ли я сплю? Воспользуюсь следующим способом: пусть этот черный котенок превратится в большую белую собаку. В бодрственном состоянии это невозможно, и если такая вещь выйдет, это будет означать, что я сплю». Я говорю это самому себе – и сейчас же черный котенок превращается в большую белую собаку. Одновременно исчезает стена напротив и открывается горный ландшафт с рекой, которая течет в отдалении, извиваясь словно лента.

«Любопытно, – говорю я себе. – Ведь ни о каком ландшафте речи не было; откуда же он взялся?» И вот во мне начинает шевелится какое-то слабое воспоминание: где-то я видел этот ландшафт, и он каким-то образом связан с белой собакой. Но тут я чувствую, что если позволю себе углубиться в этот вопрос, то забуду самое важное, а именно: то, что я сплю и осознаю себя, т.е. нахожусь в таком состоянии, которого давно хотел достичь. Я делаю усилие, чтобы не думать о ландшафте, но в ту же минуту ощущаю, что какая-то сила увлекает меня задом наперед. Я быстро пролетаю сквозь заднюю стену комнаты, продолжаю лететь по прямой, а в ушах слышен звон и ужасный шум. Внезапно я останавливаюсь и просыпаюсь.

Описание такого полета задом наперед и сопровождающего его шума можно найти в оккультной литературе, где им приписывается особый смысл. Но в действительности здесь нет никакого особого смысла, кроме, возможно, неудобного положения головы и незначительного расстройства кровообращения.

Именно так, задом наперед, ведьмы возвращались обычно со своего шабаша.

Вообще говоря, ложные наблюдения, т.е. сны внутри снов, играли, вероятно, немалую роль в истории «магии», чудесных превращений и т.п.

С «ложными наблюдениями», подобными только что описанному, я встречался несколько раз; они оставляли в памяти очень яркие следы и заметно помогли мне уяснить общий механизм снов и сновидений.

Сейчас мне хочется сказать несколько слов об общем механизме сна.

Сначала необходимо ясно понять, что сон может иметь разные степени, разную глубину. Мы можем быть более сонными и менее сонными, ближе к возможности пробуждения и дальше от нее. Сновидения, которые мы видим в глубоком сне, т.е. далеко от возможности пробуждения, мы совсем не помним. Люди, которые говорят, что вообще не видят снов, спят очень глубоко. Те же, кто помнит все свои сны или, по крайней мере, большую их часть, на самом деле спят лишь наполовину, постоянно находясь близ возможности пробуждения. А поскольку определенная часть внутренней инстинктивной работы организма наилучшим образом выполняется во время глубокого сна и не удается, когда человек спит лишь наполовину, очевидно, что отсутствие глубокого сна ослабляет организм, мешает ему обновлять растраченные силы, выводить использованные вещества и т.д. Организм отдыхает недостаточно и, как следствие, не в состоянии хорошо работать, быстро изнашивается, легче заболевает. Одним словом, глубокий сон, т.е. сон без сновидений, во всех отношениях полезнее, чем сон со сновидениями. Экспериментаторы, которые побуждают людей запоминать свои сны, поистине оказывают им медвежью услугу. Чем меньше человек помнит сны, тем глубже он спит, – и тем это лучше для него.

Далее, необходимо признать, что мы совершаем крупную ошибку, когда говорим о создании мысленных образов во сне. В этом случае мы говорим только о головном, мозговом мышлении, которому приписываем как главную работу по созданию снов, так и все наше мышление. Это крайне ошибочное мнение. Наши ноги тоже мыслят, причем мыслят совершенно независимо от головы и не так, как она. Мыслят и руки, обладающие собственной памятью, собственным воображением, собственными ассоциациями. Мыслит спина, мыслит живот; каждая часть тела обладает самостоятельным мышлением. Но ни один из этих мыслительных процессов не доходит до нашего бодрственного сознания, когда головное мышление (которое оперирует, главным образом, словами и зрительными образами) господствует над всеми прочими. Когда же оно утихает и в состоянии сна бывает как бы окутано облаками, особенно в глубоких стадиях сна, немедленно берут слово другие сознания, а именно: сознания ног, рук, пальцев, желудка, прочих органов, заключенные внутри нас, обладающие своими собственными понятиями относительно многих предметов и явлений, для которых иногда у нас есть соответствующие головные понятия, а иногда нет. Именно это более всего мешает нам понимать сны. Во сне умственные образы, которые принадлежат ногам, рукам, носу, пальцам, разным группам моторных мышц, смешиваются с обычными словесно-зрительными образами. У нас нет слов и форм для выражения понятий одного рода в понятиях другого рода. Зрительно-словесная часть нашего психического аппарата не способна вспоминать эти чрезвычайно непонятные и чуждые нам образы. Однако в наших снах эти образы играют ту же роль, что и зрительно-словесные, если не большую.

При любой попытке описания и классификации снов следует иметь в виду две следующие оговорки, которые я сейчас сделаю. Первая: существуют разные состояния сна. Мы улавливаем только те сновидения, которые проходят близ поверхности сознания; как только они идут глубже, мы их теряем. И вторая: как бы мы ни старались припомнить и точно описать наши сновидения, мы припоминаем и описываем только головные сновидения, т.е. сновидения, состоящие из зрительно-словесных образов; все остальное, т.е. огромное большинство сновидений, до нас не доходит.

К этому необходимо добавить еще одно важное обстоятельство: во сне изменяется и само головное сознание. Это означает, что во сне человек не способен думать о себе, если сама мысль не будет сновидением. Человек не может произнести во сне свое собственное имя.

Если я произносил во сне свое имя, я немедленно просыпался. И я сообразил, что мы не понимаем того, что знание собственного имени есть, по сравнению со сном, уже иная степень сознания. Во сне мы не сознаем собственного существования, не выделяем себя из общей картины, которая развертывается вокруг нас, а, так сказать, движемся вместе с нею. Наше чувство "я" во сне куда более затемнено, чем в состоянии бодрствования. В сущности, это и есть та главная психологическая черта, которая определяет состояние сна и выражает главное различие между сном и состоянием бодрствования.

Как я указал выше, наблюдение снов часто приводило меня к необходимости их классификации. Я проникся убеждением, что сны по своей природе очень разнообразны. Общее наименование «сновидения» лишь создает путаницу, поскольку сновидения отличаются друг от друга не меньше, чем предметы и события, которые мы видим в бодрственном состоянии. Было бы совершенно неправомерно говорить о «вещах», включая сюда планеты, детские игрушки, премьер-министров и наскальные рисунки палеолита, но именно так мы и поступаем по отношению к «сновидениям». Это, несомненно, делает понимание снов практически невозможным и создает множество ложных теорий, так как объяснить разнообразные категории снов на основе одного общего принципа так же невозможно, как невозможно объяснить из одного принципа существование премьер-министров и палеолитических рисунков.

Большей частью наши сновидения случайны, хаотичны, бессвязны и бессмысленны. Они зависят от случайных ассоциаций; в них нет никакой последовательности, никакой целенаправленности, никакой идеи.

Я опишу один из таких снов, который я видел в «состоянии полусна».

Я засыпаю. Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и звездочки. Эти искры и звездочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчетливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в Константинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в старую дверь и Золотой Рог с его парусниками и пароходами; за ними видны минареты Стамбула. Римские солдаты продолжают маршировать тесными рядами вперед и вперед. Я слышу их тяжелые, мерные шаги, вижу, как на шлемах сияет солнце. Внезапно я отрываюсь от подоконника, на котором лежу, и в том же склоненном положении медленно пролетаю над улицей, над домами, над Золотым Рогом, направляясь к Стамбулу. Я ощущаю запах моря, ветер, теплое солнце. Этот полет мне невероятно нравится, я не могу удержаться – и открываю глаза.

Таков типичный сон первой категории, т.е. сон, обусловленный случайными ассоциациями. Искать какой-либо смысл в таких сновидениях – то же самое, что предсказывать судьбу по кофейной гуще. Все содержание сна прошло передо мной в «состоянии полусна»; с первого и до последнего момента я следил за тем, как появляются образы и как они превращаются один в другой. Золотые искры и звезды превратились в сеть с правильными ячейками, сеть превратилась в шлемы римских солдат. Удары сердца, которые я слышал, стали мерной поступью марширующего отряда. Ощущение пульсации сердца связано с расслаблением множества мелких мускулов, что, в свою очередь, вызывает легкое головокружение. Последнее немедленно проявилось в том, что я лежал на подоконнике высокого дома и смотрел на солдат вниз; когда головокружение усилилось, я оторвался от подоконника и полетел над заливом. По ассоциации это немедленно вызвало ощущение моря, ветра и солнца; если бы я не проснулся, то в следующее мгновение, вероятно, увидел бы себя в открытом море, на корабле и т.д.

Подобные сны замечательны порой именно своей особой бессмысленностью, совершенно невероятными комбинациями и ассоциациями.

Припоминаю один сон, в котором по какой-то причине важную роль играла стая гусей. Кто-то спрашивает меня: "Хочешь увидеть гусенка? Ты ведь никогда не видел гусенка". Я немедленно соглашаюсь с тем, что никогда не видел гусят. В следующее мгновение мне подносят на оранжевой шелковой подушке спящего серого котенка, но очень необычного вида: в два раза длиннее и в два раза тоньше, чем обыкновенные котята. Я рассматриваю этого «гусенка» с большим интересом и говорю, что никогда не думал, что гусята такие необычные.

Если отнести сны, о которых я сейчас говорил, к первой категории, то во вторую категорию попадут драматические, или придуманные сны. Обычно две эти категории перемешаны одна с другой, т.е. элемент выдумки и фантазии присутствует и в хаотических снах, тогда как придуманные сны содержат множество случайных ассоциаций, образов и сцен, благодаря которым резко меняют свое первоначальное направление. Сны второй категории легче вспоминать, потому что они больше похожи на обычные дневные грезы.

В этих снах человек видит себя во всевозможных драматических ситуациях. Он путешествует по дальним странам, сражается на войне, спасается от опасностей, кого-то преследует, видит себя в окружении людей, встречается со своими друзьями и знакомыми (как живыми, так и умершими), наблюдает себя в разные периоды жизни (например, будучи взрослым, видит себя школьником) и так далее.

Некоторые сны этой категории бывают очень интересными по своей технике. Они содержат столь тонкий материал наблюдений, памяти и воображения, каким в бодрственном состоянии человек не обладает. Когда я начал немного разбираться в снах такого типа, это было первое, что поразило меня в них.

Если я видел во сне приятеля, с которым мне не приходилось видеться несколько лет, он говорил со мной своим собственным языком, своим особым голосом, со своими характерными жестами; и говорил как раз то, что, кроме него, никто не мог бы сказать.

Каждый человек обладает своей манерой выражения, мышления, реакции на внешние явления. Никто не в состоянии абсолютно точно воспроизвести слова и поступки другого. И что более всего привлекало меня в этих снах – это их удивительная художественная точность. Стиль каждого человека сохранялся в них до мельчайших деталей. Случалось, что некоторые черты выглядели преувеличенными или выражались символически. Но никогда не возникало ничего неправильного, с данным человеком несовместимого.

В сновидениях такого рода мне не раз случалось видеть одновременно по десять-двадцать человек, которых я знал в разное время, и ни в одном образе не было ни малейшей ошибки, ни малейшей неточности.

Это было нечто большее, чем память: имело место художественное творчество, ибо мне было совершенно очевидно, что многие детали, исчезнувшие из моей памяти, оказывались восстановленными. так сказать, по ходу дела; и они вполне соответствовали тому, что должно было быть.

Другие сны этого типа поражали меня глубоко продуманным и разработанным планом. В них был ясный и внятный сюжет, ранее мне неизвестный. Все драматические персонажи являлись в надлежащий момент, говорили и делали в точности то, что им следовало говорить и делать по сюжету. Действие могло происходить в самых разных условиях, могло переноситься из города в деревню, в неизвестные мне страны, на море; в эти драмы могли вмешиваться самые неожиданные персонажи. Помню, например, один сон, полный движения, драматических ситуаций и самых разнообразных эмоций. Если не ошибаюсь, он приснился мне во время русско-японской войны. Но во сне война шла в пределах самой России; часть России была занята армиями какого-то небывалого народа, незнакомое имя которого я забыл. Мне нужно было любой ценой пройти через расположение противника по каким-то чрезвычайно важным личным делам, в связи с чем произошла целая серия трагических, забавных и мелодраматических эпизодов. Все вместе вполне сошло бы за киносценарий; все оказалось совершенно уместным, ничто не выпадало из общего хода драмы. Было множество интересных персонажей и сцен. Монах, с которым я беседовал в монастыре, до сих пор жив в моей памяти: он удалился от жизни и от всего, что происходило вокруг; вместе с тем, он был полон маленьких забот и беспокойств, связанных в тот момент со мной. Странный полковник вражеской армии с остроконечной седой бородкой и непрерывно мигающими глазами был совершенно живым человеком и одновременно с этим – вполне определенным типом человека-машины, жизнь которого разделена на несколько отделений с непроницаемыми перегородками. Даже тип его воображаемой национальности, звуки языка, на котором он разговаривал с другим офицером – все оказалось в полном порядке. Сон изобиловал и мелкими реалистическими деталями. Я скакал галопом сквозь неприятельские линии на большой белой лошади, и во время одной из остановок смел рукавом со своей одежды несколько ее белых шерстинок.

Помню, что этот сон сильно меня заинтересовал, так как со всей очевидностью показал, что во мне есть художник, порой весьма наивный, порой очень тонкий; он работал над этими снами и создал их из того материала, которым я не мог в полной мере воспользоваться в бодрственном состоянии, хотя и владел им. Я обнаружил, что этот художник был чрезвычайно многосторонним в своих знаниях, способностях и таланте. Он оказался драматургом, постановщиком, декоратором и замечательным актером-исполнителем. Последнее его качество было, пожалуй, самым удивительным из всех. Оно меня особенно поразило, потому что в бодрственном состоянии я обладал им в ничтожной степени. Я не умел подражать другим, воспроизводить их жесты, движения, не мог повторить характерные слова и фразы даже близких своих знакомых; как не умел воспроизвести акцент и особенности речи. Но в сновидениях я оказался на все это способным. Поразительное умение перевоплощаться, которое проявилось у меня в снах, обернулось бы, без сомнения, большим талантом, сумей я воспользоваться им в бодрственном состоянии. Я понял, что это особое свойство присуще не только мне. Способность к воплощению, к драматизации, к постановке картины, к стилизации и символизации есть у каждого человека и проявляется в его снах.

Сны, в которых люди видят своих умерших друзей и родственников, поражают их воображение именно замечательной способностью к воплощению, скрывающейся в них самих. Эта способность проявляется и в бодрственном состоянии, когда человек погружен в самого себя или отдален от непосредственного воздействия жизни и привычных ассоциаций.

После своих наблюдений за воплощениями в снах я ничуть не удивился, услышав рассказы о спиритических явлениях: о голосах давно умерших, о «сообщениях» и «советах», исходящих от них и т.п. Можно даже допустить, что, следуя таким советам, люди находили утерянные вещи, связки писем, старые завещания, фамильные драгоценности и зарытые клады. Конечно, большая часть этих рассказов – чистая выдумка; но иногда, пусть даже очень редко, такие вещи происходят; подобные случаи, несомненно, основаны на способности к воплощению. Такое воплощение – это искусство, хотя и бессознательное, а искусство всегда содержит в себе сильный «магический» элемент, который предполагает новые открытия, новые откровения. Точное и доподлинное воплощение умершего человека нередко оказывается подобной магией. Воплощенный образ не только может в таком случае говорить то, что сознательно или подсознательно известно воспроизводящему его человеку, он в состоянии сообщать такие вещи, которые этот человек не знает, которые исходят из самой его природы, из жизни, – иными словами, здесь раскрывается нечто, происходившее в этой жизни и известное только ей.

Мои собственные наблюдения за способностью перевоплощения не шли далее наблюдений за воспроизведением того, что я когда-то знал, слышал или видел, с очень небольшими дополнениями.

Помню два случая, которые объяснили мне многое, относящееся как к происхождению снов, так и к «спиритическим сообщениям» из потустороннего мира.

Один случай произошел уже после того, как я занимался проблемой снов, по пути в Индию. За год до того умер мой друг С., с которым я раньше путешествовал по Востоку и с которым собирался поехать в Индию; и сейчас я невольно, особенно в начале пути, думал о нем и чувствовал его отсутствие.

И вот дважды – один раз на пароходе в Северном море, а второй раз в Индии – я отчетливо услышал его голос, как если бы он вступил со мной во внутренний разговор. Оба раза он говорил в особой, присущей только ему манере, и говорил то, что мог сказать только он. Все – его стиль, интонации, манера речи, общение со мной – все было заключено буквально в несколько фраз.

Оба раза это произошло по совершенно ничтожному поводу; оба раза он шутил со мной в своей обычной манере. Конечно, я ни на мгновение не подумал, что происходит нечто «спиритическое». Очевидно, он был во мне, в моей памяти о ней, и нечто внутри меня воспроизвело его образ, «воплотило» его.

Воплощения такого рода иногда случаются во время внутренних разговоров с отсутствующими друзьями. В этих разговорах воплощенные образы могут сообщить неизвестные нам вещи совершенно так же, как это делают умершие друзья.

Когда речь идет о людях, которые еще живы, подобные случаи объясняют телепатией, тогда как «сообщения» умерших объясняют существованием после смерти и возможностью телепатического общения умерших с живыми.

Так обычно и истолковывают эти явления в сочинениях по спиритизму. Очень интересно читать спиритические книги с точки зрения изучения снов. В описаниях спиритических явлений я мог различить разные категории снов: бессознательные и хаотические сны, сны придуманные, драматические сны и еще одну очень важную разновидность, которую я назвал бы «подражательными снами». Подражательные сны любопытны во многих отношениях; несмотря на то, что в большинстве случаев материал этих снов вполне очевиден, в состоянии бодрствовании мы не способны воспользоваться им так искуссно, как это бывает во сне. Здесь вновь видна работа «художника»: иногда он выступает в роли поставщика, иногда – переводчика; иногда – это явный плагиатор, который по-своему изменяет и приписывает себе то, что прочел или услышал.

Явления воплощения также были описаны в научной литературе, посвященной спиритизму. В своей книге «Современный спиритизм» Ф. Подмор приводит интересный случай, взятый из «Сообщений Общества психических исследований».

С.Х. Таут, директор Бэклэндского колледжа в Ванкувере, описывает свое участие в спиритических сеансах. Во время сеансов некоторые его участники испытали спазматические судороги кистей, предплечий и другие непроизвольные движения. Сам Таут в таких случаях ощущал сильное желание подражать этим движениям.

Впоследствии он поддавался порой сходному желанию стать чужой личностью. Так, он сыграл роль умершей женщины, матери одного из присутствующих, его приятеля. Таут обнял его и ласкал, как это могла бы сделать его мать; исполненная роль была признана зрителями за подлинный случай «управления духом».

На другом сеансе Таут, который под воздействием музыки произвел несколько таких воплощений, был охвачен чувством холода и одиночества, как бы передавшегося ему от недавно покинувшей тело души. Его горе и удрученность были ужасны, и он не рухнул на пол лишь потому, что его поддержали несколько других участников сеанса. В тот момент, – продолжает Таут, – один из участников заметил: «Это отец овладел им», – и тогда я как бы постиг, кто я такой и кого ищу. Я ощутил боль в легких и упал бы, если бы меня не поддержали и не уложили осторожно на пол. Когда моя голова коснулась ковра, я почувствовал ужасную боль в легких, и дыхание мое прервалось. Я стал делать знаки, чтобы мне положили что-нибудь под голову. Принесли диванную подушку, но ее оказалось недостаточно, и мне под голову подложили еще одну подушку. Я совершенно отчетливо вспоминаю вздох облегчения, который испустил, опускаясь на прохладную подушку, подобно обессилевшему, больному человеку. Но я в определенной степени сознавал свои действия, хотя и не осознавал окружающего. Помню, что видел себя в роли моего умирающего отца, который лежал на смертном одре. Переживание было чрезвычайно любопытным. Я видел его исхудавшие руки и провалившиеся щеки, снова пережил его предсмертные минуты, но теперь я был каким-то непонятным образом и самим собой, и отцом с его чувствами и внешним обликом.

Мне вспомнился один любопытный случай из этой категории снов с псевдо-авторством; это было, должно быть, лет тридцать назад.

Я проснулся, удерживая в памяти длинную и, как мне казалось, очень интересную повесть, которую я, по-видимому, написал во сне. Я помнил ее во всех подробностях и решил записать в первую же свободную минуту, как образчик «творческого» сна, но и в расчете на то, что когда-нибудь могу воспользоваться этой темой, хотя повесть не имела ничего общего с моими обычными сочинениями и по своей теме и стилю резко от них отличалась. Часа через два, когда я принялся ее записывать, я обнаружил что-то очень знакомое; к великому моему изумлению, я понял, что это повесть Поля Бурже, которую я недавно прочел. Сюжет был любопытным образом изменен. Действие, которое в книге Бурже развертывалось с одного конца, в моем сне начиналось с другого. Оно происходило в России, все действующие лица носили русские имена, а для усиления русского духа был добавлен новый персонаж. Теперь мне как-то жаль, что я так и не записал этой повести в том виде, в каком воссоздал ее во сне. Она, несомненно, содержала в себе много интересного. Прежде всего, она была сочинена с невероятной быстротой. В обычных условиях бодрственного состояния переработка чужой повести с сохранением объема, перенесением действия в другую страну и добавлением нового персонажа, который появляется почти во всех сценах, потребовала бы, по моим подсчетам, самое малое недельной работы. Во сне же она была проделана без каких-либо затрат времени, не считая времени протекания самого действия.

Эта небывалая быстрота умственной работы во сне неоднократно привлекала внимание исследователей; на их наблюдения опираются многие неверные выводы.

Хорошо известен один сон, который не раз упоминали, но так по-настоящему и не поняли. Он описан Мори в его книге «Сон и сновидения» и, по мнению Мори, доказывает, что для очень долгого сна достаточно одного мгновения.

Я был слегка нездоров и лежал в своей комнате; мать сидела около моей кровати. И вот мне приснилась эпоха Террора. Я присутствовал при сценах убийств, затем я появляюсь перед революционным трибуналом; вижу Робеспьера, Марата, Фукье-Тенвилля и прочие мерзкие фигуры этой ужасной эпохи; спорю с ними; и вот наконец после множества событий, которые я смутно припоминаю, меня предают суду. Суд приговаривает меня к смертной казни. В окружении вопящей толпы меня везут в повозке на площадь Революции; я поднимаюсь на эшафот; палач привязывает меня к роковой доске, толкает ее – нож падает, и я чувствую, как моя голова отделяется от тела. Я просыпаюсь, охваченный отчаянным страхом – и чувствую на шее прут кровати, который неожиданно отломился и, подобно ножу гильотины, упал мне на шею. Это случилось в одно мгновение, уверяла меня мать; тем не менее, удар прута был воспринят мной как исходная точка сна с целой серией последующих эпизодов. В момент удара в моей голове пронеслись воспоминания об ужасной машине, действие которой так хорошо воспроизвело падение прута из балдахина над кроватью; оно-то и пробудило во мне все образы той ужасной эпохи, символом которой была гильотина.

Итак, Мори объясняет свой сон чрезвычайной быстротой работы воображения во сне; по его словам, за какие-то десятые или сотые доли секунды, которые прошли между моментом, когда прут ударил его по шее, и пробуждением, произошло воссоздание всего сна, полного движения и драматического действия и длившегося, как будто, довольно долго.

Но объяснение Мори недостаточно и, в сущности, ошибочно. Мори упускает из виду одно, самое важное обстоятельство: в действительности, его сон продолжался несколько дольше, чем он думает, возможно, всего на несколько секунд дольше; но для психических процессов это весьма продолжительный промежуток времени. Вместе с тем, его матери пробуждение Мори могло показаться мгновенным или очень быстрым.

На самом же деле произошло следующее. Падение прута привело Мори в «состояние полусна», и в этом состоянии главным переживанием был страх. Он боялся проснуться, боялся объяснить себе, что с ним произошло. Весь его сон и был создан вопросом «Что со мной случилось?» Пауза, неуверенность, постепенное исчезновение надежды – очень хорошо выражены в его рассказе. Во сне Мори есть еще одна очень характерная черта, которую он не заметил: события в нем следовали не в том порядке, в каком он их описывает, а от конца к началу.

В придуманных снах это случается довольно часто и представляет собой одну из самых любопытных их особенностей; возможно, оно уже было отмечено кем-нибудь в специальной литературе. К несчастью, важность и значение этого свойства не были подчеркнуты, и данная идея не вошла в обиход обычного мышления, хотя способность сна развиваться в обратном направлении объясняет очень многое.

Обратное развитие сна означает, что, когда мы просыпаемся в момент начала сна и припоминаем его как начавшийся с этого мгновения, т.е. в нормальной последовательности событий. Первым впечатлением Мори было: «Господи, что со мной случилось?» Ответ: «Меня гильотинировали.» Его воображение тут же рисует картину казни, эшафот, гильотину, палача. После чего возникает вопрос: «Как все случилось? Как я попал на эшафот?» И в ответ снова картины – парижские улицы, толпы времен революции, телега, в которой осужденных везли на эшафот. Новый вопрос с тем же горестным сжатием сердца и чувством чего-то ужасного и непоправимого. В ответ появляются картины трибунала, фигуры Робеспьера, Марата, сцены убийств, общие картины террора, которые объясняют происшедшее. В это мгновение Мори проснулся – точнее говоря, он открыл глаза. В действительности, он проснулся уже давно, возможно, несколько секунд назад. Но, открыв глаза и вспомнив последний момент своего сна, сцены террора и убийств, он тут же принимается реконструировать сон в уме, начиная с этого мгновения; реконструированный сон развертывается в обычном порядке, от начала событий к их концу, от сцены в трибунале до падения ножа, т.е. до падения прута. Позднее, записывая или рассказывая свой сон, Мори ни на минуту не усомнился в том, что видел его именно в таком порядке; иначе говоря, он никогда не представлял себе, что можно увидеть сон в одном порядке событий, а припомнить его в другом. Перед ним возникла еще одна проблема: как такой длинный и сложный сон смог промелькнуть перед сознанием за одного мгновение? Ведь он был уверен, что проснулся сразу же; а состояния «полусна» он не запомнил. И вот он объясняет все невероятной быстротой развития сновидений, тогда как на самом деле для объяснения этого случая необходимо понять, во-первых, «состояние полусна»; во-вторых то, что сны могут развиваться в обратном порядке, от конца к началу, а вспоминаться в правильном порядке, от начала к концу.

Развитие сна от конца к началу случается довольно часто, но вспоминаем мы его в обычном порядке, потому что он заканчивается таким моментом, с которого должен бы начинаться при нормальном развитии событий; мы припоминаем его или представляем себе именно с этого момента.

* * *

Эмоциональные состояния, в которых мы находимся во время сна, нередко вызывают очень любопытные сновидения. Они так или иначе окрашивают наполовину придуманные, наполовину хаотические сны, делают их поразительно живыми и реальными, заставляя нас искать в них какой-то глубокий смысл и особое значение.

Приведу здесь один сон, который вполне можно истолковать как спиритический, хотя ничего спиритического в нем нет. Приснился он мне, когда мне было семнадцать или восемнадцать лет.

Я увидел во сне Лермонтова. Не помню его зрительного образа; но странно пустым и сдавленным голосом он сказал мне, что не умер, хотя все сочли его убитым.

«Меня спасли, – говорил он тихо и медленно, – это устроили мои друзья. Черкес, который прыгнул в могилу и сбил кинжалом землю, якобы помогая опустить гроб... это было связано с моим спасением. Ночью меня откопали. Я уехал за границу и долго жил там, но ничего больше не писал. Никто не знал об этом, кроме моих сестер. А потом я действительно умер».

Я пробудился от этого сна в невероятно подавленном настроении. Я лежал на левом боку, сердце сильно билось, и я ощущал невыразимую тоску. Эта тоска на самом деле и была главным мотивом, который в сочетании со случайными образами и ассоциациями создал весь сон. Насколько я могу припомнить, моим первым впечатлением о «Лермонтове» был пустой, сдавленный голос, исполненный какой-то особой печали. Трудно сказать, почему я решил, что это был Лермонтов, – возможно, в силу какой-то эмоциональной ассоциации. Вполне вероятно, что описание смерти и похорон Лермонтова произвело на меня в то время именно такое впечатление. Слова Лермонтова о том, что он не умер, что его зарыли живым, еще более усилили этот эмоциональный фон. Любопытной чертой сна была попытка связать его с фактами. В некоторых биографиях Лермонтова его похороны описаны на основании свидетельств присутствовавших; при этом указывается, что гроб не проходил в вырытую могилу и какой-то горец спрыгнул вниз и ударами кинжала сбил землю. В моем сне был эпизод, связанный с этим инцидентом. Далее, «сестры» Лермонтова оказались в нем единственными лицами, знавшими о том, что он жив. Даже во сне я подумал, что, говоря о «сестрах», он имел в виду двоюродных сестер, но по той или иной причине не пожелал выразиться ясно. Все это следовало из главного мотива сна – ощущения подавленности и тайны.

Нет сомнения, что если бы этот сон стали объяснять спириты, они истолковали бы его в спиритическом смысле. Вообще говоря, изучение снов и есть изучение «спиритизма», ибо все свое содержание «спиритизм» черпает из снов. Как я уже упоминал, литература по спиритизму дала мне очень интересный материал для объяснения снов.

Кроме того, литература по спиритизму, несомненно, создала и создает целую серию «спиритических» снов – точно так же, как в создании снов очень важную роль играют кино и детективные романы. Современные исследователи снов, как правило, не принимают в расчет характер той литературы, которую читает человек, еще меньше – его любимые развлечения (театр, кино, скачки и т.п.), но ведь как раз отсюда черпается основной материал для снов, особенно у тех людей, чья повседневная жизнь скудна на впечатления. Именно чтение и зрелища создают аллегорические, символические и тому подобные сны. И уж совсем не принимается во внимание та роль, которую играют в создании снов объявления и афиши.

Построение зрительных образов иногда оказывается в сновидениях весьма своеобразным. Я уже говорил о том, что сны в принципе построены в соответствии со взаимосвязью представлений, а не со взаимосвязью фактов. Так, например, в зрительных образах самые разные люди, с которыми мы общались в разные периоды нашей жизни, нередко сливаются в одно лицо.

Молодая девушка, «политическая» из Бутырской тюрьмы в Москве, где она сидела в 1906-1908 гг., рассказывала мне во время свиданий, когда мы беседовали сквозь два ряда железных прутьев, что в ее снах тюремные впечатления сливаются с воспоминаниями, связанными с Институтом благородных девиц, который она окончила пять или шесть лет назад. В ее снах тюремные надзирательницы перемешались с «классными дамами» и «инспекторшами»; вызовы к следователю и перекрестные допросы превратились в уроки; предстоящий суд казался выпускным экзаменом; сходным образом перемешалось и все остальное.

В данном случае связующим звеном явилось, несомненно, сходство эмоциональных переживаний: скука, постоянные притеснения и общая бессмысленность окружения.

В моей памяти сохранился еще один сон, на этот раз просто забавный, в котором проявился принцип персонификации идей, противоположный только что описанному.

Очень давно, когда я был совсем молодым, у меня в Москве был друг, который принял какое-то назначение на юге России и уехал туда. Помню, как я его провожал с Курского вокзала. И вот приблизительно через десять лет я увидел его во сне. Мы сидели за столом станционного ресторана и пили пиво, точно так же, как это было, когда я провожал его. Но теперь нас было трое: я, мой друг, каким я его помнил, и он же, каким он, вероятно, стал в моем уме, – тучный мужчина средних лет с уверенными и медленными движениями, гораздо старше, чем он был в действительности, одетый в пальто с меховым воротником. Как обычно бывает во сне, эта комбинация ничуть меня не удивила, и я воспринял ее, как самую обычную вещь в мире.

* * *

Итак, я упомянул несколько разновидностей снов; но они ни в коей мере не исчерпывают все возможные и даже существующие категории. Одна из причин неверного толкования снов состоит в непонимании этих категорий и неправильной классификации снов.

Я уже указывал, что сны отличаются друг от друга не меньше, чем явления реального мира. Все уже приведенные мной примеры относятся к «простым» снам, т.е. к таким снам, которые протекают на том же уровне, что и наше обыденная жизнь, мышление и чувства в бодрственном состоянии. Существуют, однако, и другие категории снов, которые проистекают из глубочайших тайников жизни и далеко превосходят обычный уровень нашего понимания и восприятия. Такие сны могут открыть многое, неведомое на нашем уровне жизни, например, показать будущее, мысли и чувства других людей, неизвестные или удаленные от нас события. Они могут раскрыть нам тайны бытия, законы, управляющие жизнью, привести нас в соприкосновение с высшими силами. Эти сны очень редки, и одна из ошибок распространенного подхода к снам заключается в том, что их полагают гораздо более частыми, чем это есть на самом деле. Принципы и идеи таких снов стали мне до некоторой степени понятны только после экспериментов, которые я описываю в следующей главе.

Необходимо понять, что все сведения о снах, которые можно найти в литературе по психологии, относятся к «простым» снам. Путаница идей относительно этих снов в значительной степени зависит и от неправильной их классификации, и от неверного определения материала, из которого состоят сны. Принято считать, что сны создаются из свежего материала, из того же самого, что идет на создание мыслей, чувств и эмоций бодрственной жизни. Вот почему сны, в которых человек совершает действия и переживает эмоции, невозможные или нереальные в бодрственном состоянии, порождают такое множество вопросов. Толкователи снов воспринимают их чересчур серьезно и на основе некоторых особенностей создают совершенно неправдоподобную картину души человека.

За исключением снов, подобных описанным выше (о «болоте» и «слепоте»), которые созданы ощущениями, возникшими во время самого сна, главным материалом для построения снов служит то, что уже было использовано нашей психикой или отброшено ею. Совершенно ошибочно считать, что сны раскрывают нас такими, каковы мы есть в неизведанных глубинах нашей природы. Сны не в состоянии сделать этого: они рисуют либо то, что уже было и прошло, либо, еще чаще, то, чего не было и не могло быть. Сны – это всегда карикатура, комическое преувеличение, причем такое преувеличение, которое в большинстве случаев относится к какому-то несуществующему моменту в прошлом или несуществующей ситуации в настоящем.

Возникает вопрос: каковы принципы, создающие эту карикатуру? Почему сны так сильно противоречат реальности? И тут мы обнаруживаем принцип, который, хотя и не до конца понятый, был все же отмечен в литературе по «психоанализу» – принцип «компенсации». Впрочем, слово «компенсация» выбрано здесь неудачно и порождает свои собственные ассоциации; в этом, вероятно, и состоит причина, по которой принцип «компенсации» не был полностью понят и дал начало совершенно ошибочным теориям.

Идею «компенсации» связали с идеей неудовлетворенности. Действие принципа «компенсации» понимается в том смысле, что человек, чем-то не удовлетворенный в жизни, в самом себе или в другом человеке, находит восполнение всему этому в сновидениях. Слабый, несчастный, трусливый человек видит себя во сне храбрым, сильным, достигающим всего, чего он только ни пожелает. Своего приятеля, который болен неизлечимой болезнью, мы видим во сне исцеленным, исполненным сил и надежд. Точно так же люди, которые хронически больны или умерли мучительной смертью, являются нам в сновидениях здоровыми, радостными и счастливыми. В этом случае толкование снов близко к истине; тем не менее, это лишь половина истины.

Ибо в действительности принцип «компенсации» является более широким, и материал снов создается не на основе компенсации, понятой в психологическом или бытовом смысле, а на основе того, что я назвал бы «принципом дополнительных тонов» безотносительно к нашему эмоциональному восприятию этих тонов. Этот принцип весьма прост. Если в течение некоторого времени смотреть на красное пятно, а потом перевести взгляд на белую стену, то вы увидите на ней зеленое пятно. Если же некоторое время смотреть на зеленое пятно, а затем перевести взгляд на белый фон, то вы увидите красное пятно. Точно то же происходит и в сновидениях. Во сне для нас не существует моральных запретов, потому что наша жизнь так или иначе контролируется всевозможными правилами морали. Каждое мгновение нашей жизни окружено многочисленными «ты не должен», и потому во сне «ты не должен» не существует. В сновидениях для нас нет ничего невозможного, потому что в жизни мы удивляемся каждому новому или необычному сочетанию обстоятельств. Во сне не существует причинно-следственного закона, потому что этот закон управляет всем ходом нашей жизни – и т.д. и т.п.

Принцип дополнительных тонов играет в наших сновидениях важнейшую роль, которая проявляется и в том, что мы помним, и в том, чего не помним; без этого принципа невозможно объяснить целый ряд снов, в которых мы делаем и испытываем то, чего никогда не делаем и не испытываем в обычной жизни. Очень многие вещи в сновидениях происходят лишь потому, что они никогда не происходят и не могут произойти в жизни. Нередко сновидения играют отрицательную роль по отношению к положительной стороне жизни. Но опять-таки следует помнить, что все это относится только к деталям. Композиция снов не является простой противоположностью жизни; это – противоположность, перевернутая несколько раз и к тому же в разных смыслах. Поэтому усилия воссоздать на основании снов их скрытые причины совершенно бесполезны; бессмысленно думать, что скрытые причины снов совпадают со скрытыми мотивами жизни.

* * *

Мне остается сделать несколько замечаний о тех выводах, к которым я пришел, исследуя сны.

Чем больше наблюдал я сны, тем шире становилось поле моих наблюдений. Сначала я полагал, что мы видим сновидения только на определенной стадии сна, близкой к пробуждению. Впоследствии я убедился, что мы видим их все время, с момента засыпания и до момента пробуждения, но помним только те сны, которые приснились нам перед пробуждением. Позднее я понял, что мы видим сновидения непрестанно – как во сне, так и в бодрственном состоянии. Мы никогда не перестаем видить сны, хотя и не сознаем этого.

В результате вышесказанного я пришел к заключению, что сны доступны наблюдению и в бодрственном состоянии; для этого нет необходимости спать. Сны никогда не прекращаются. Мы не замечаем их в бодрственном состоянии, в непрерывном потоке зрительных, слуховых и иных ощущений по той же причине, по какой не видим звезд в ярком солнечном свете. Но точно так же, как можно увидеть звезды со дна глубокого колодца, мы можем увидеть продолжающийся в нас поток сновидений, если хотя бы на короткое время случайно или преднамеренно изолируем себя от потока внешних впечатлений. Нелегко объяснить, как это сделать. Сосредоточение на одной идее не в состоянии создать такую изолированность; для этого необходимо приостановить поток обычных мыслей и умственных образов, хотя бы ненадолго достичь «сознания без мыслей». Когда наступает такое состояние сознания, образы сновидений начинают постепенно проступать сквозь обычные впечатления; внезапно вы с изумлением обнаруживаете, что окружены странным миром теней, настроений, разговоров, звуков, картин. И тогда вы понимаете, что этот мир всегда существует внутри вас, что он никуда не исчезает.

И тогда вы приходите к совершенно ясному, хотя и несколько неожиданному выводу: бодрствование и сон – это вовсе не два состояния, которые следуют друг за другом, сменяют друг друга; сами эти названия неверны. Эти два состояния – не сон и бодрствование; их правильнее назвать сон и сон в бодрственном состоянии. Это значит, что, когда мы пробуждаемся, сон не исчезает, но к нему присоединяется бодрственное состояние, которое заглушает голоса снов и делает образы сновидений невидимыми.

Наблюдение «сновидений» в бодрственном состоянии удается гораздо легче, чем их наблюдение во сне; к тому же такое наблюдение не меняет их характера, не создает новых сновидений.

После некоторого опыта становится необязательной даже остановка мыслей, достижение сознания без мыслей. Ибо сновидения всегда с нами. Достаточно только рассредоточить свое внимание, и вы заметите, как в обычные каждодневные мысли и разговоры вторгаются мысли, слова, фигуры, лица, сцены из вашего детства, из школьных времен, из путешествий, из когда-то прочитанного или услышанного, наконец из того, чего никогда не было, но о чем вы думали или говорили.

Снам, наблюдаемым в бодрственном состоянии, свойственно, как это было в моем случае, необычное ощущение, известное многим и неоднократно описанное (хотя никогда полностью не объясненное): ощущение, что это уже было раньше.

Внезапно в какой-то новой комбинации обстоятельств, среди новых людей, на новом месте человек замирает и с удивлением оглядывается вокруг – это уже было раньше! Но когда? Он не может сказать. Впоследствии он убеждает себя, что этого не могло быть, так как он никогда здесь не был, никогда не встречал этих людей, не бывал в этом окружении.

Иногда эти ощущения бывают весьма упорными и продолжительными, иногда они очень быстры и неуловимы. Самые интересные из них возникают у детей.

Отчетливое понимание того, что это происходило раньше, присутствует в таких ощущениях не всегда. Но порой без всякой видимой или объяснимой причины какая-то определенная вещь – книга, игрушка, платье, какое-то лицо, дом, пейзаж, звук, мелодия, стихотворение, запах – поражает наше воображение как нечто давно знакомое, хорошо известное, касающееся самых сокровенных чувств. Она пробуждает целую серию неясных, неуловимых ассоциаций – и остается в памяти на всю жизнь.

У меня эти ощущения (с явственной и отчетливой мыслью, что это было раньше, что я видел это прежде) появились, когда мне исполнилось шесть лет. После одиннадцати лет они стали появляться гораздо реже. Одно из них, небывалое по своей яркости и устойчивости, случилось, когда мне было девятнадцать лет.

Схожие ощущения, но без явно выраженной повторяемости, начались у меня еще раньше, в раннем детстве; они были особенно живыми в те годы, когда возникло ощущения повторения, т.е. с шести до одиннадцати дет; позже они изредка возникали при самых разных условиях.

Когда эти ощущения рассматривают в литературе по психологии, то имеют обычно в виду только ощущения первого рода, т.е. ощущения с явно выраженной повторяемостью.

Согласно психологическим теориям, подобные ощущения вызываются двумя причинами. Во-первых, разрывами сознания, когда сознание на какое-то неуловимое мгновение вдруг исчезает, а затем снова возникает. В этом случае ситуация, в которой находится человек, т.е. все, что его окружает, кажется ему имевшей место ранее, возможно, очень давно, в неизвестном прошлом. А сами «разрывы» объясняются тем, что одну и ту же психическую функцию могут выполнять разные части мыслительного аппарата. В результате этого функция, случайно прервавшаяся в одной части аппарата, немедленно подхватывается и продолжается в другой; этот процесс и производит впечатление, будто бы одна и та же ситуация встречалась когда-то раньше. Во-вторых, это ощущение может быть вызвано ассоциативным сходством между совершенно разными переживаниями, когда какое-нибудь камень, дерево или другой предмет может напомнить человеку о чем-то, что он хорошо знал, или об определенном месте, или о некотором случае из его жизни. Так бывает, например, когда очертания или рисунок на каком-нибудь камне напоминает вам о каком-то человеке или ином объекте; в этом случае также может возникнуть ощущение, что это уже было раньше.

Ни одна из предложенных теорий не объясняет, почему ощущение, что это уже было раньше, испытывают, главным образом, дети, и впоследствии оно почти всегда исчезает. Согласно этим теориям, такие ощущения должны были бы, наоборот, с возрастом учащаться.

Недостатком обеих теорий является то, что они не объясняют все существующие факты ощущения повторяемости. Точные наблюдения указывают на три категории таких ощущений. Первые две категории можно, хотя и не вполне, объяснить вышеприведенными психологическими теориями. Особенность этих двух категорий состоит в том, что они обычно проявляются в частично затуманенном сознании, почти в состоянии полусна, хотя сам человек может этого и не понимать. Третья же категория стоит совершенно особняком и отличается от первых двух ощущением повторяемости, связанным с чрезвычайно ясным сознанием в бодрственном состоянии и обостренным самоощущением.*

* Об этих чувствах и их значении говорится в 11 главе этой книги.

Говоря об изучении снов, невозможно пройти мимо другого явления, которое непосредственно связано с ними и не объяснено наукой до сих пор, несмотря на возможность проводить с ним эксперименты. Я имею в виду гипнотизм.

Природа гипнотизма, т.е. его причины, а также силы и законы, делающие его возможным, остается неизвестной. Все, что удается сделать, – это определить условия, при которых происходят гипнотические явления, а также установить возможные границы, результаты и последствия этих явлений. В этой связи следует отметить, что образованная публика связывает со словом «гипнотизм» столько неверных понятий, что, прежде чем говорить о возможностях гипнотизма, необходимо выяснить, что для него невозможно.

Гипнотизм в популярном и фантастическом смысле этого слова и гипнотизм в научном смысле – суть два совершенно разных понятия. При подлинном научном подходе оказывается, что содержание всех фактов, объединенных общим названием «гипнотизм», весьма ограниченно.

Воздействуя на человека приемами особого рода, можно привести его в состояние, называемое гипнотическим. Хотя существует школа, которая утверждает, что можно загипнотизировать любого человека и в любое время, факты этому противоречат. Чтобы удалось загипнотизировать человека, он должен быть совершенно пассивным. Иными словами, знать, что его гипнотизируют, и не противиться этому. Если он не знает, что его гипнотизируют, обычное течение мыслей и действий достаточно для того, чтобы предохранить его от воздействия гипноза. Дети, пьяные и умалишенные гипнозу не поддаются или почти не поддаются.

Существуют разнообразные формы и степени гипнотического состояния, которые можно вызвать разными способами. Пассы, особого рода поглаживания, вызывающие расслабление мускулов, фиксирование взора на глазах гипнотизера, блики света в зеркалах, внезапное впечатление, громкий окрик, монотонная музыка – все это средства гипноза. Кроме них используются и наркотики, хотя их употребление для гипнотизирования изучалось очень мало и даже в специальной литературе почти не описано. Однако при гипнотизировании наркотики применяются гораздо чаще, чем это думают; и делается это с двойной целью: во-первых, для ослабления противодействия гипнотическому воздействию, во-вторых, для усилия способности гипнотизирования. Известны наркотики, обладающие избирательным воздействием на разных людей; есть и такие, действие которых более или менее единообразно. Почти все профессиональные гипнотизеры употребляют морфий и кокаин для усиления своих способностей. Наркотики применяются и к гипнотизируемому субъекту: небольшие дозы хлороформа резко повышают восприимчивость человека к гипнотическому воздействию.

Что в действительности происходит с человеком, когда он оказывается загипнотизированным, посредством какой силы другой человек его гипнотизирует, – таковы вопросы, на которые наука не в состоянии дать ответа. Все, что пока нам известно, позволяет лишь установить внешнюю форму гипноза и его результаты. Гипнотическое состояние начинается с ослабления воли. Ослабевает контроль со стороны обычного сознания и логики; однако полностью он никогда не исчезает. При помощи искусных действий гипнотическое состояние усиливается, и человек переходит в состояние особого рода, которое внешне напоминает сон (при этом в состоянии глубокого гипноза появляется бессознательность и даже нечувствительность), а внутренне отличается усилением внушаемости. Поэтому гипнотическое состояние определяется как состояние наивысшей внушаемости.

Сам по себе гипноз не подразумевает внушения; он возможен вообще без внушений, особенно если применяют такие чисто механические средства, как зеркала и т.п. Но внушение может играть определенную роль в создании гипнотического состояния, особенно при повторном гипнотизировании. Этот факт, а также общая путаница понятий о возможных пределах гипнотического воздействия затрудняет неспециалистам (как впрочем и многим специалистам) проводить точное различие между гипнозом и внушением.

На самом деле это два совершенно разных явления. Гипноз возможен без внушения, а внушение возможно без гипноза.

Но если внушение происходит тогда, когда субъект погружен в гипнотическое состояние, оно дает гораздо лучшие результаты из-за отсутствия (или почти отсутствия) противодействия со стороны гипнотизируемого. Последнего можно заставить делать такие вещи, которые в обычном состоянии показались бы ему совершенно бессмысленными. Однако и здесь приказания должны касаться только того, что для гипнотизируемого не имеет серьезного значения. Равным образом можно внушить нечто человеку на будущее (постгипнотическое внушение), т.е. какое-нибудь действие, мысль или слово на какой-то определенный момент, на следующий день и т.п. После пробуждения человек ничего не вспомнит; однако в назначенное время, словно в нем сработал будильник, он сделает или, по крайней мере, попытается сделать то, что ему «внушили», – но опять-таки до известных пределов. Ни в гипнотическом, ни в постгипнотическом состоянии невозможно заставить человека сделать то, что противоречит его природе, вкусам, привычкам, воспитанию, убеждениям или просто обычным поступкам, иными словами, нечто такое, что вызовет в нем внутреннюю борьбу. Если такая борьба начнется, человек не сделает того, что ему внушили. Успех гипнотического и постгипнотического внушения как раз в том и состоит, чтобы внушить человеку ряд безразличных действий, которые не вызывают в нем внутреннего сопротивления.. Предложения о том, что под гипнозом можно заставить человека узнать нечто такое, чего он не знает в нормальном состоянии и чего не знает сам гипнотизер, или о том, что под гипнозом человек обретает способность к «ясновидению», т.е. знанию будущего и предвидению отдаленных событий, – эти предположения фактами не подтверждаются. Вместе с тем, известны многие случаи неосознанного внушения со стороны гипнотизера и определенная способность загипнотизированного читать его мысли.

Все, что происходит в уме гипнотизера, т.е. его полусознательные ассоциации, образы воображения, ожидание того, что, по его мнению, должно произойти, может быть передано гипнотизируемому лицу. Невозможно установить, каким образом это происходит, но сам факт такой передачи легко доказать, если сравнить то, что знает один из них, с тем, что знает другой.

К этой категории относятся и явления так называемого медиумизма.

Существует любопытная книжка французского автора де Роша; он описывает эксперименты с лицами, которых он гипнотизировал и заставлял «вспоминать» их прошлые «воплощения» на земле. Читая эту книжку, я не раз поражался, как это де Роша ухитряется не заметить, что он сам и есть творец всех этих «воплощений»: он ожидает, что загипнотизированный субъект скажет ему нечто, – и таким образом внушает ему то, что он должен сказать.

В этой книжке имеется очень интересный материал для понимания процесса формирования снов; она могла бы дать еще более важный материал для изучения методов и форм бессознательного внушения и бессознательной передачи мыслей. К сожалению, автор в своем стремлении к фантастическим «воспоминаниям» о воплощениях не увидел того, что в его экспериментах было действительно ценным, не заметил множества мелких деталей и особенностей, которые позволили бы ему воссоздать процесс внушения и передачи мыслей.

Гипнотизм применяется в медицине как средство воздействия на эмоциональную природу человека; посредством внушения можно бороться с мрачным и подавленным настроением, с болезненными страхами, нездоровыми склонностями и привычками. В тех случаях, когда патологические проявления не зависят от глубоко укоренившихся физических причин, применение гипнотизма приводит к благоприятным результатам. Однако здесь мнения специалистов расходятся, и многие утверждают, что применение гипнотизма дает лишь кратковременный полезный эффект с последующим резким усилением нежелательных тенденций; иногда, при видимых благоприятных результатах, применение гипнотизма вызывает сопутствующие отрицательные явления – ослабляет волю и способность противодействия нежелательным влияниям, делает человека еще менее устойчивым, чем он был раньше.

В общем, в своем воздействии на психическую природу человека гипнотизм стоит наравне с серьезной операцией; к несчастью, к нему нередко прибегают без достаточных на то оснований и без необходимого понимания его последствий.

В медицине существует область, где гипнотизм можно использовать без всякого вреда, а именно, область непосредственного (не через психическую природу человека) воздействия на нервные центры, ткани, внутренние органы и внутренние процессы. К сожалению, до самого последнего времени эта область применения гипнотизма остается слабо изученной.

Таким образом, границы возможного воздействия на человека как с целью приведения его в гипнотическое состояние, так и в самом гипнотическом состоянии хорошо известны и не содержат в себе ничего загадочного. Усилить воздействие можно только на физический аппарат человека, вне сферы его психического аппарата. Но как раз на эту сторону внушения под гипнозом обращают меньше всего внимания. Наоборот, ходячее понимание гипнотизма допускает куда большее воздействие на психику, чем существует на самом деле.

Известно, например, множество рассказов о массовом гипнозе; несмотря на свое широкое распространение, это – чистейшая выдумка; чаще всего они представляют собой повторение аналогичных рассказов, известных издавна.

В 1913 и 1914 гг. я пытался выявить в Индии и на Цейлоне примеры массового гипноза, которым, по словам путешественников, сопровождаются выступления индийских фокусников, или «факиров», и некоторые религиозные церемонии. Но мне не удалось увидеть ни одного подобного случая. Большинство номеров, например, появление растения из семени («фокус манго»), были простыми фокусами. Часто описываемый «фокус с канатом», когда канат забрасывают «на небо», по нему взбирается мальчик и т.п., по-видимому, вообще не существовал, поскольку мне не только не удалось увидеть его своими глазами, но и не случилось встретить ни одного человека (европейца), который когда-либо видел его сам. Все знали о «фокусе с канатом» только с чьих-то слов. Несколько образованных индийцев говорили мне, что видели «фокус с канатом», но я не могу принять их утверждения за достоверные, ибо знаю, как богато их воображение; кроме того, я заметил в них странное желание не разочаровывать тех путешественников, которые отыскивают в Индии чудеса.

Позднее я слышал, что во время путешествия по Индии принца Уэльского в 1921-22 гг. ему специально хотели показать «фокус с канатом», но не смогли этого сделать. Точно так же «фокус с канатом» разыскивали для выставки в Уэмбли в 1924 г. и тоже не смогли найти.

Один человек, прекрасно знавший Индию, как-то сказал мне, что единственная вещь, наподобие «фокуса с канатом», которую ему доводилось видеть, – это особый трюк, выполнявшийся каким-то индийским фокусником при помощи тонкой деревянной петли на конце длинного бамбукового шеста. Фокусник заставлял петлю подниматься и опускаться по шесту. Возможно, именно этот фокус и положил начало легенде о «фокусе с канатом».

Во втором и третьем выпусках «Метапсихического обозрения» за 1928 г. есть статья М. С. де Весм «Легенда о коллективной галлюцинации по поводу мотка веревки, подвешенной к небу». Автор дает очень интересный обзор истории «фокуса с канатом», цитирует описания его непосредственных свидетелей, рассказы людей, которые о нем слышали, излагает историю попыток наблюдать этот фокус и уяснить его подлинность. К сожалению, отрицая чудесное, он сам делает несколько довольно наивных заявлений. Например, признает возможность «механического устройства, скрытого в канате», которое выпрямляет канат с тем, чтобы мальчик мог на него взобраться. В другом месте он говорит о фотографировании «фокуса с канатом», причем на снимке, якобы, можно было рассмотреть внутри каната бамбуковую палку.

В действительности же, если бы удалось обнаружить внутри каната механическое приспособление, это было бы еще большим чудом, чем «фокус с канатом», как его обычно описывают. Я сомневаюсь, способна ли даже европейская техника разместить такое приспособление внутри довольно тонкого и длинного каната; а ведь оно должно еще выпрямить канат и позволить мальчику взобраться на него. Где мог достать такое приспособление полуголый индийский фокусник – совершенно непостижимо! «Бамбук» внутри каната еще интереснее. Возникает естественный вопрос: как свернуть канат кольцами, если в нем находится бамбук? Автор довольно интересного обзора индийских чудес оказался здесь в весьма щекотливом положении.

* * *

Но рассказы о чудесах факиров – непременная часть описаний впечатлений от Индии и Цейлона. Не так давно мне довелось увидеть французскую книжку; ее автор рассказывает о своих недавних приключениях на Цейлоне. Нужно отдать ему должное: он превращает в карикатуру все, что излагает, и при этом вовсе не претендует на серьезность. Он описывает другой «фокус с канатом», виденный в Канди, на сей раз с некоторыми вариациями. Спрятавшись на веранде, автор не был загипнотизирован «факиром» и потому не видел того, что видели его друзья. Кроме того, один из них снял все представление кинокамерой. «Но когда мы этим же вечером проявили пленку, – пишет автор, – на ней ничего не оказалось».

Самое забавное – то, что автор не понимает самую чудесную сторону своего последнего утверждения. Но его упорство при описании «фокуса с канатом» и «массового гипнотизма» (т.е. как раз того, что не существует) весьма характерно.

* * *

Говоря о гипнотизме, необходимо упомянуть о самогипнозе.

Возможности самогипноза также сильно преувеличены. В действительности, самогипноз без помощи искусственных средств возможен лишь в очень малой степени. Вызывая в себе некое пассивное состояние, человек может ослабить то противодействие, которое оказывает, например, логика или здравый смысл, и целиком подчинить себя какому-нибудь желанию. Это допустимая форма самогипноза. Но самогипноз никогда не достигает формы сна или каталепсии. Если человек стремится преодолеть какое-то сильное внутреннее сопротивление, он прибегает к наркотикам. Алкоголь – одно из главных средств самогипноза. Роль алкоголя как средства самогипноза еще далеко не изучена.

Внушение необходимо изучать отдельно от гипнотизма.

Гипнотизм и внушение постоянно смешивают; поэтому место, занимаемое ими в жизни, остается не вполне определенным.

На самом же деле внушение представляет собою фундаментальный факт. Если бы не существовало гипнотизма, в нашей жизни ничего бы не изменилось, зато внушение является одним из главных факторов как индивидуальной, так и общественной жизни. Если бы не существовало внушения, жизнь людей приобрела бы совершенно иную форму и тысячи известных нам явлений просто не могли бы существовать.

Внушение может быть сознательным и бессознательным, намеренным и ненамеренным. Область сознательного и намеренного внушения чрезвычайно узка по сравнению с областью внушения бессознательного и ненамеренного.

Внушаемость человека, т.е. его склонность подчиняться внушениям, бывает самой разной. Человек может целиком зависеть от внушений, не иметь в себе ничего, кроме внушенного материала, может подчиняться всем достаточно сильным внушениям, какими бы противоречивыми они ни были, а может оказывать внушениям некоторое противодействие, по крайней мере, поддаваться внушениям только определенного рода и отвергать другие. Но даже такое противодействие наблюдается довольно редко. Обычно человек целиком и полностью зависит от внушений; вся его внутренняя структура (равно как и внешняя) создана и обусловлена преобладающими внушениями.

С самого раннего детства, с момента первого сознательного восприятия внешних впечатлений человек подпадает под власть намеренных и ненамеренных внушений. Определенные чувства, правила, принципы и привычки внушают ему намеренно; а способы действия, мышления и чувства, идущие против этих правил – ненамеренно.

Последние внушения действуют благодаря склонности к подражанию, которой обладают все. Люди говорят одно, а делают другое. Ребенок слушает одно, а подражает другому.

Способность к подражанию, свойственная как детям, так и взрослым, значительно усиливает внушаемость.

Двойной характер внушений постепенно развивает двойственность и в самом человеке. С самого раннего возраста он привыкает к тому, что ему необходимо выказать те мысли и чувства, которых от него в данный момент ожидают, и скрыть то, что он действительно думает и чувствует. Такая привычка становится его второй натурой. С течением времени он, также благодаря подражанию, начинает в равной степени доверять обеим сторонам своей психики, которые развивались под воздействием противоположных внушений. Их противоречие друг другу его не беспокоит, во-первых, потому что он не может видеть их вместе; во-вторых, потому что его способность не тревожиться по поводу этого противоречия тоже ему внушена, ибо никто не обращает на это внимания.

Домашнее воспитание, семья, старшие братья и сестры, родители, родственники, прислуга, друзья, школа, игры, чтение, театр, газеты, разговоры, высшее образование, работа, женщины (или мужчины), мода, искусство, музыка, кино, спорт, жаргон, принятый в своем круге, обычные шутки, обязательные увеселения, обязательные вкусы и обязательные запреты – все это и многое другое суть источники новых и новых внушений. Все эти внушения – неизменно двойные, т.е. они создают одновременно то, что необходимо показывать, и то, что следует скрывать.

Невозможно даже представить себе человека, свободного от внушений, такого человека, который действительно думает, чувствует и действует так, как он сам может думать, чувствовать и действовать. В своих верованиях, взглядах и убеждениях, в своих идеях, чувствах и вкусах, в том, что ему нравится и не нравится, в каждом своем движении, в каждой мысли человек связан тысячью внушений, которым он подчиняется, даже не замечая этого, внушая себе, что это он сам так думает и сам так чувствует.

Подчинение внешним влияниям до такой степени пропитывает всю жизнь человека, его внушаемость настолько велика, что его обычное, нормальное состояние можно назвать полугипнотическим. Известно, что в некоторых ситуациях, в некоторые моменты внушаемость человека может возрастать еще больше, так что он доходит до полной утраты независимого суждения, решения или выбора. Эта черта особенно приметна в психологии толпы, в различных массовых движениях, в религиозных, революционных, патриотических и панических настроениях, когда даже кажущаяся независимость индивида совершенно исчезает.

Все это, вместе взятое, создает одну сторону «внушенной жизни» человека. Другая сторона находится в нем самом: во-первых, в подчинении его так называемых сознательных (т.е. интеллектуально-эмоциональных функций) влияниям и внушениям, исходящим из так называемых бессознательных (т.е. не воспринимаемых умом) голосов тела, бесчисленных затемненных сознаний внутренних органов и внутренних жизней; во-вторых, в подчинении всех этих внутренних жизней совершенно бессознательным и ненамеренным внушениям рассудка и эмоций.

Первое, т.е. подчинение интеллектуально-эмоциональных функций инстинктивной сфере, довольно подробно рассмотрено в литературе по психологии, хотя большую часть того, что написано по этим вопросам, следует принимать с крайней осторожностью. Второе, т.е. подчинение внутренних функций бессознательному влиянию нервно-мозгового аппарата, почти не изучено. Между тем, именно оно представляет огромный интерес с точки зрения понимания внушения и внушаемости вообще.

Человек состоит из бесчисленных жизней. Каждая часть тела, выполняющая определенную функцию, каждая ткань, каждый орган, каждая клетка – все они имеют свою особую жизнь и свое особое сознание. Эти сознания существенно отличаются по своему содержанию и функциям от интеллектуально-эмоционального сознания, известного нам и принадлежащего всему организму в целом. Но это сознание никоим образом не является единственным. Более того, оно не является ни самым сильным, ни самым ясным. Только благодаря своему положению, так сказать, на границе внутреннего и внешнего миров, оно обретает господствующую позицию и возможность внушать свои идеи затемненному внутреннему сознанию. Отдельные внутренние сознания постоянно прислушиваются к голосу рассудка и эмоций. Этот голос привлекает их, подчиняет своей власти. Почему? Это может показаться странным, если учесть, что внутренние сознания зачастую более тонки и остры, но они живут в темноте, внутри организма. Мозговое состояние представляется им гораздо более сведущим, чем они, поскольку оно направлено во внешний мир. И вся эта толпа живущих во тьме внутренних сознаний непрерывно следит за жизнью внешнего сознания, пытаясь ей подражать. Головное сознание ничего об этом не знает и обрушивает на них тысячи разнообразных внушений, которые нередко противоречат друг другу и оказываются бессмысленны и вредны для организма.

Внутренние сознания похожи на провинциальную толпу, которая прислушивается к мнениям жителей столицы, подражает их вкусам и манерам. То, что говорят «ум» и «чувство», то, что они делают, чего хотят, чего боятся, немедленно становится известным в самых отдаленных и темных уголках сознания, и, конечно, в каждом из них все это объясняется и понимается по-своему. Совершенно необязательная, парадоксальная идея мозгового сознания, которая случайно «пришла в голову» и так же случайно забудется, воспринимается как откровение какой-нибудь соединительной тканью, которая, естественно, переделывает ее на свой лад и начинает «жить» в соответствии с этой идеей. Желудок можно совершенно загипнотизировать бессмысленными вкусами и антипатиями чисто «эстетического» свойства; сердце, печень, почки, нервы, мышцы – все они могут так или иначе подчиняться внушениям, бессознательно посланным им мыслями и эмоциями. Значительное число явлений нашей внутренней жизни, особенно нежелательные явления, фактически зависят от этих внушений. Существование и характер этих темных сознаний объясняет заодно и многие явления в мире снов.

Ум и чувство забывают об этой толпе, которая слушает их голоса, или вообще ничего о ней не знают и часто говорят чересчур громко, когда им лучше было бы помолчать и не выражать своих мнений, поскольку их мнения, случайные и мимолетные для них самих, могут произвести на внутренние сознания очень сильное впечатление. Если мы не желаем подпасть под власть бессознательного самовнушения, нам следует с осторожностью относится к тем словам, которые мы употребляем, когда говорим сами с собой, к интонациям, с которыми произносятся эти слова, хотя сознательно мы не придаем ни словам, ни интонациям никакого значения. Мы должны помнить о «темных людях», которые прислушиваются у дверей нашего сознания, делают свои выводы из того, что слышат, и с невероятной легкостью подчиняются всевозможным искушениям и страхам и начинают в панике метаться от какой-нибудь простой мысли о том, что можно опоздать на поезд или потерять ключ. Нам необходимо понимать значение этой внутренней паники или, скажем, той ужасной подавленности, которая внезапно охватывает нас при виде серого неба и накрапывающего дождя. Она означает, что наши внутренние сознания уловили случайную фразу: «Какая мерзкая погода!», которую мы произнесли с большим чувством, и поняли ее по-своему, в том смысле, что отныне погода всегда будет отвратительной, что никакого выхода не предвидится, что вообще не стоит больше жить и работать.

Но все это относится к бессознательному самовнушению. Область преднамеренного самовнушения в нашем обычном состоянии настолько незначительна, что говорить о каком-либо практическом его применении не приходится. И все же, вопреки всем фактам, идея сознательного самовнушения вызывает у людей доверие к себе, тогда как идея изучения непроизвольного внушения и непроизвольной внушаемости никогда не станет популярной. Ибо она в большей степени, чем что-либо другое, разрушает миллионы иллюзий и показывает человека таким, каков он есть. А человек ни в коем случае не хочет этого знать – и не хочет потому, что против такого знания выступает самое сильное внушение: то внушение, которое побуждает человека быть и казаться иным по сравнению с тем, что он есть.

1905-1929