"Американская империя" - читать интересную книгу автора (Уткин Анатолий)

8. РЕДЧАЙШИЙ ШАНС: ДОБРОВОЛЬНЫЙ УХОД ВТОРОЙ СВЕРХДЕРЖАВЫ

На мировом горизонте Америке был неподвластен только коммунистический Восток, с которым Вашингтон собирался соперничать долгие десятилетия. Изумление от добровольного ухода Советского Союза сохранилось в США и ныне, полтора десятилетия спустя. Как оказалось, незападные цивилизации если и могли держаться, то в условиях раскола внутри Запада, союза с одной из западных сил. Совокупной же мощи Запада противостоять было трудно, если не невозможно. Изоляция от Запада действовала как самое мощное разрушительное средство. При попытках опоры на собственные силы живительный климат Запада (идеи, разумная энергия, наука, технологические новации) оказался скрытым от населения, традиции общения с Западом в XVIII — XIX вв. были забыты. В СССР произошла определенная деградация умственной жизни, наступила эра вымученных посредственностей, эра холуйства вместо лояльности, смещения всего вместо ясно очерченной цели, время серости, самодовольства, примитивного потребительства, всего того, что вело не к Западу, а в «третий мир».

Внутри страны основной слабостью стало даже не репрессивное поведение правящей партии, потерявшей свою жизненную силу, внутреннюю устремленность, а утрата механизма приспособления к современному миру. Порок однопартийной системы в конечном счете стал сказываться в одеревенении ее структур, взявших на себя не более и не менее, как цивилизационное руководство обществом. Покорные партийные «колесики и винтики» почти полностью преградили выделение наверх лучших национальных сил, постыдно занизили уровень национального самосознания, примитивизировали организацию современного общества, осложнили реализацию глубинных человеческих чаяний как в сфере социальной справедливости, так и в достижении высоких целей самореализации.

Все это дало невероятный шанс Соединенным Штатам. Пораженный, следил президент Буш-старший за битвой двух лишенных исторического чутья партократов, в своей схватке позабывших проблемы, выходившие за пределы их личных амбиций. История, как любил говорить В. О. Ключевский, «наказала за свое незнание».

Америка получила последний ключ к мировой истории на саммитах с советскими руководителями. Этого шанса американский политический класс, вначале не поверивший в неслыханное везение, постарался не упустить.

С чего начал Горбачев свою первую встречу с вице-президентом Бушем и государственным секретарем Дж. Шульцем? Говорил ли он о национальных интересах своей страны? Оказывается, он видел свою задачу в том, чтобы «помочь всем странам». Широким жестом он пообещал американским руководителям не требовать обратно Аляску и Сан-Франциско. Зато перед приездом американской делегации улицы близ Спасо-хауса (резиденции посла США в Москве) были заасфальтированы за одну ночь (ноябрь 1985 г.).

Любопытно, какими были информационные источники Горбачева об администрации Рейгана? Он и не пытался скрыть эти источники. С торжествующим видом он заявил пораженному Шульцу, что «знает все наши идеи» и произвел на свет стандартный политологический сборник «Соединенные Штаты в 1980-е гг.», созданный в стенах Гуверовского института группой консервативных специалистов, которые никогда не мечтали, что их труд будет назван ключом к идейному кредо республиканской администрации Рейгана. Горбачев толковал американским политикам о военно-промышленном комплексе США и многое другое, что Шульц, при всей его сдержанности, называет в мемуарах «чушью». При первой же встрече Горбачева с Шульцем мы слышим такую браваду: «Вы думаете, что находитесь впереди нас в технологии и сможете воспользоваться своим превосходством против Советского Союза? Это иллюзии…» «Я обеспокоен, — пишет Шульц, — насколько невежественны или дезинформированы Горбачев и Шеварднадзе». Приехав первый раз в Вашингтон, Шеварднадзе не нашел ничего лучше, как обвинить правительство США в травле черных и воздвижении препятствий на пути продвижения по службе женщин. Именно в этот момент за столом напротив него по две стороны от Шульца сидели заместитель госсекретаря Роз Риджуэй и председатель КНШ темнокожий генерал Колин Пауэл.

Важнее всего понять реакцию этих загадочных «западников». «Он (Горбачев) складывал подарки у наших ног — уступка за уступкой», — пишет безо всякой благодарности тот же Шульц. Вместо слов благодарности Шульц отмечает, что эти уступки — «результат нашего (т. е. американского. — А.У.) пятилетнего давления на них». Конгрессмен Э. Марки оценил согласие СССР уничтожить свои ракеты средней дальности как «лучшее, что русские предложили нам со времен продажи Аляски». (Стоит напомнить, что и Аляска была продана так же: госсекретарь Сьюард от волнения не спал всю ночь, а посол России без всякого волнения зашел с деньгами в госдепартамент.) Периодически «просыпаясь», Горбачев обиженно говорил, что «американская политика заключается в выколачивании максимума уступок», на что Шульц с улыбкой отвечал: «Я утру вам слезы».

Познакомившись ближе с Шеварднадзе и его семьей, государственный секретарь Дж. Бейкер был поражен тем, что министр великого Советского Союза более всего думает о своей закавказской родине, не скрывая этого от своих важнейших контрпартнеров. «Я находился — пишет Бейкер, — в московских апартаментах советского министра иностранных дел и беседовал с энергичной и интеллигентной его женой, которая безо всякого провоцирования открыла мне, что в глубине души она всегда была грузинской националисткой». И, пишет Бейкер, он еще много раз слышал вариации этих взглядов из уст советского министра. Дж. Шульц тоже многократно обыгрывал эту тему и однажды лично исполнил популярную американскую мелодию «Джорджия у меня в думах» тронутому сопоставлением «двух Джорджии» министру.

Нащупав чувствительную струну советского министра, американский госсекретарь лично выбирал для него часы, затем кресло с символом госдепартамента. В том ли кресле сидел могущественный министр на Смоленской набережной? Нужно ли удивляться, что, когда советская делегация яростно отстаивала свой вариант решения афганской проблемы, Шеварднадзе по секрету сообщает госсекретарю об уже принятом на Политбюро решении. Шутки в такой ситуации приобретали невеселый оттенок. Маршал Ахромеев после принятия решения об уничтожении ракет средней дальности пошутил: «Не придется ли нам просить убежище в нейтральной Швейцарии?»

Горбачев, хотя и жаловался многословно (американцам!) на трудности перестройки, о Швейцарии не упоминал. Когда Шульц посетил Москву 22 февраля 1988 г., Горбачев «напомнил мне, что я просил назвать дату вывода войск (из Афганистана) и они сделали это». А как вам нравится горячность Шеварднадзе 20 марта 1988 г. в Вашингтоне? «В самых сильных, эмоциональных выражениях он напомнил нам, что Советы сделали все, что мы просили». А вот что в реальности думал степенный госсекретарь Шульц, далекий от ламентаций своего советского коллеги: «Соединенные Штаты укрепили свою военную мощь и экономическое могущество, они вернули уверенность в себе; наш президент получил народный мандат на активное лидерство. Советы, по контрасту, стоят перед лицом глубоких структурных трудностей и окружены беспокойными союзниками; их дипломатия перешла в оборону».

Готовность услужить сказывалась и в мелочах. Можно ли представить смену восьми (!) блюд во время часового ленча советской и американской делегаций на берегу Байкала 1 августа 1990 г.? Западные виртуозы банкетов с такой скоростью просто не работают. Для полета в Москву Шеварднадзе предоставил американским дипломатам свой самолет. Был ли аналог на американской территории? Встретившись в первый раз с государственным секретарем Бейкером (март 1989 г.), Э. Шеварднадзе первым делом указал довольно чопорному новому главе американской дипломатии на «важность личных контактов. Они очень важны для создания атмосферы доверия, если не подлинной дружбы, которая облегчает обсуждение даже самых сложных вопросов». Как видим, два мира живут вовсе не в едином политико-эмоциональном пространстве.

Что делала американская сторона, не предлагавшая вечной дружбы? В течение большого — четырехмесячного — периода, когда формировалась позиция администрации Буша, президент решал для себя (февраль — май 1989 г.), что такое «перестройка» — временная «передышка» или «переход» — фундаментальное изменение. Перед президентом Бушем прошла череда всех известных советологов из различных идейных лагерей. И, закончив мыслительную работу, сделав свой выбор, команда Буш — Бейкер начала капитализировать новые возможности. Цинизм или реализм?

Начиная осуществление своего курса, американские руководители постарались составить собственное впечатление о своих советских партнерах. Горбачев поразил Бейкера неистребимой любовью к метафорам — то он рисовал ледокол, то яблоко, которое скоро упадет (СССР глазами американцев), то «заглядывал за горизонт». «Временами такая манера, — пишет Бейкер, — выводила меня из себя». Но самое большое удивление госсекретаря вызвало сделанное как бы между прочим заявление о том, что СССР выводит из Восточной Европы 500 единиц ядерного оружия. Внезапно. Чтобы поразить. Чтобы видели русскую щедрость без мелочного обсуждения и жалкого торга. А американец немедленно зафиксировал уступку и тут же, в Кремле, не сходя с места начал самый что ни на есть торг, направленный на максимальное уменьшение советского арсенала. Никаких благодарностей, никаких «ты мне, я тебе».

И уж совсем фантастическими слышатся теперь сентенции, которые излагал советский министр иностранных дел Бейкеру: «Представим себе, что механизм сотрудничества между Восточной Европой и Советским Союзом рухнул. Это будет означать анархию. Однако двусторонние экономические отношения не могут исчезнуть в одночасье; чтобы их заменить, потребуется 10 — 15 лет». Верх провидения. Внезапно (и, как всегда, без «малейшего торга») Шеварднадзе соглашается в Вайоминге с Бейкером и переходит на американскую позицию, состоящую в том, что запускаемые с морских кораблей крылатые ракеты не должны подпадать под действие Договора СНВ-1. В Белом доме Шеварднадзе приятно удивляет президента Буша: «Мы больше не будем слать оружие в Никарагуа». Заканчивая рыбалку в Вайоминге, Бейкер подарил Шеварднадзе ковбойские сапоги, а член Политбюро КПСС достал свой подарок — икону с Христом, просвящающим народы. Подлинно значимые символы.

Оказывается, в контактах с Бушем и Бейкером Горбачева больше, всего беспокоило выражение «западные ценности». Советскому президенту было обидно, что бывают ценности, к которым он не приобщен. Идя навстречу этому, предубеждению, президент Буш предложил впредь употреблять выражение «демократические ценности». Горбачев был счастлив. Именно в это время президент Буш (20 февраля 1990 г.) пишет канцлеру Колю: «У нас появились шансы выиграть эту игру; но нужно вести дело умно». Речь, разумеется, шла о воссоединении Германии.

30 мая 1990 г. президент Горбачев прибыл в Вашингтон с государственным визитом. Президент Буш произнес почти дежурные слова: «Соединенные Штаты выступают за членство Германии в НАТО. Однако, если Германия предпочтет другой выбор, мы будем его уважать». «Я согласен», — сказал Горбачев. Несколько его помощников были буквально шокированы тем, что являлось практическим эквивалентом согласия на вступление объединенной Германии в НАТО. На съезде КПСС Горбачев и его команда подверглись весьма жесткой критике по германскому вопросу. И тогда Буш послал Шеварднадзе проект натовской резолюции по изменению обстановки в Европе — набор мягких слов. Шеварднадзе отвечает: «Без этой декларации для нас было бы очень трудно принять решения по Германии… Если вы сравните то, что мы говорили прежде и теперь, то это как день и ночь». «Действительно, как небо и земля», — отмечает в своей книге Бейкер.

Сразу же после августовских событий 1991 г. глава американской дипломатической службы говорит президенту СССР: «Время разговоров ушло. Мы нуждаемся в действиях. У вас сейчас большие возможности для действий… Важно действовать решительно»2 . Как вам нравится слово «мы»? В ноябре 1991 г. Горбачев решил снова назначить Шеварднадзе министром иностранных дел. Собственные аналитики доложили Бейкеру цель этого назначения — «заставить нас играть более активную роль в сохранении Союза. Нам все это уже надоело, — думает Бейкер, — потому что наша цель — защищать собственные интересы». Особенно дикой казалась задача «помочь в сохранении Союза» министру обороны Р. Чейни. «Дик хотел развала Советского Союза, он видел в Украине ключ к этому и полагал, что, если Америка поспешит с признанием, украинское руководство будет более настроено в пользу положительных отношений с нами». За пять дней до украинского референдума о независимости Шеварднадзе убеждал Бейкера, что «у центра есть мощные рычаги воздействия на республики».

Это была уже полная политическая слепота. И ее полностью разделял Горбачев, когда за день до референдума в обычной своей манере магического оптимизма убеждал президента Буша, что любой исход голосования не обязательно будет означать развал Союза. Разумеется, донесения американского посла Страуса были бесконечно далеки от этого дикого оптимизма. Американцы были безусловно поражены тем, что Ельцин сообщил о Беловежских соглашениях президенту Бушу раньше, чем Горбачеву. Но Горбачев был больше огорчен другим — тем, что госсекретарь Бейкер «слишком поспешил сказать: „Советского Союза больше не существует“. Ситуация быстро меняется. Мы пытаемся навести порядок, а Соединенным Штатам кажется, что они уже все знают! Я не думаю, что это лояльно».

Сумбур в умах устроителей Содружества Независимых Государств вызвал у американцев шок. «Вы говорите, что предусматриваете создание центрального военного командования, — спрашивает Бейкер российского министра иностранных дел А. Козырева, — но кто будет контролировать отдельные части на отдельных территориях?» Козырев, как утверждает Бейкер, был в замешательстве. Это разозлило госсекретаря: «Мы что, должны проводить десять раундов дискуссий?» Обращаясь к Шеварднадзе, глава американской дипломатии жалуется: «Я обеспокоен тем, что члены нового Содружества не знают, что делают».

На развалинах прежней страны Шеварднадзе признается американцам: «Когда мы с Горбачевым начинали, мы полагали, что государство, в котором мы жили, не могло выстоять. Но у нас не было ни расписания действий, ни повестки дня… Нашей ошибкой было то, что мы не действовали постепенно и не установили ясно очерченных сроков. Во-вторых, мы не понимали наших людей — этнической и национальной лояльности. Мы недооценили национализм». Президент Ельцин был обращен в будущее. Он хотел, чтобы военная система Содружества Независимых Государств «слилась» с НАТО: «Важной частью безопасности России является вступление в ассоциацию с единственным военным союзом в Европе». Беспрецедентным для Бейкера было то, что российский президент объяснил ему, как работают системы запуска стратегических сил: «Руководители Украины, Казахстана и Белоруссии не понимают, как все это работает, вот почему я говорю это вам». Через 30 минут в том же кабинете Горбачев, к вящему изумлению Бейкера, объявил, что «процесс еще не закончен». Это прозвучало так неубедительно, что госсекретарь стал доставать веламинт и, видя взгляды Горбачева и Шеварднадзе, дал и им по таблетке. Пожалуй, это было единственное, что они могли получить от американской дипломатии.

«У нас не было никакого интереса продлевать жизнь Советского Союза, — пишет Дж. Бейкер. — Но мои встречи убедили меня, что никто и не собирается оживлять тело коммунизма, рухнувшего перед нами. У нас был явственный интерес в определении вида и поведения стран-наследников. Дипломатическое признание было самой большой „морковкой“, которую мы могли использовать, и я хотел максимально укрепить этот рычаг».

А тем временем (15 декабря 1991 г.) Шеварднадзе жалуется Бейкеру, что его квартира заставлена припасами на случай грядущих нехваток. Бейкер думал в это время о том, что только «дружба, основанная на доверии, позволила Шеварднадзе и мне сделать то, что мы сделали». Он интуитивно не верил в долгожительство СНГ, но полагал, что Содружество может быть форумом разрешения локальных конфликтов. В течение нескольких дней государственный секретарь США повстречался с лидерами России, Украины, Белоруссии, Казахстана. «Во всех моих встречах на этой неделе одна тема была постоянной: интенсивное желание удовлетворить Соединенные Штаты». Они желают, говорит Бейкер по телефону президенту Бушу, «получить наше одобрение — они жаждут нашей помощи. Наша помощь может быть использована для определения направления того, что они делают». Для себя Бейкер записал, что эксперимент, начатый Марксом и Лениным, продолженный Сталиным и последователями, провалился.

Пожалуй, наиболее впечатляющим было поведение Горбачева накануне, возможно, важнейшего решения его как лидера своей страны — о воссоединении Германии. Он повез канцлера Коля в родной Ставрополь, провел по самым дорогим его сердцу улицам, вылетел вертолетом в маленькую горную резиденцию, говорил о детстве и сокровенном. Говорил ли он о будущем Европы, о будущем Организации Варшавского договора, о связях Восточной Европы с СССР? Нет. Ему, как и предшественникам, важно было «заглянуть в глаза», получить моральный кредит, удостовериться.

На западных собеседников эмоциональный натиск Востока не производил ни малейшего впечатления. Достаточно прочитать, с одной стороны, мемуары государственных секретарей Шульца и Бейкера, а с другой — Горбачева и Ельцина, чтобы усомниться, об одном ли событии говорит и мучается Восток и Запад. Есть холодное удивление по поводу спешки Шеварднадзе и Горбачева, есть собственный анализ советских намерений, но нет того, чему те же Шеварднадзе и Горбачев придавали такое огромное значение: рыбалка в Вайоминге, горячие речи за полночь, обмен авторучками при подписании. Как сказал Киплинг, Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и им не сойтись никогда.

Возьмем самую острую проблему второй половины 90-х годов — расширение НАТО на восток. Любой западный юрист, будь он на месте русских, вспомнил бы о Парижской хартии 1990 г., о твердом обещании Североатлантического союза «не воспользоваться ситуацией ослабления Востока» (копенгагенская сессия Совета НАТО 1991 г.). Современные российские руководители даже не подумали вспоминать о таких тривиальностях. Но они хорошо помнят, что в ответ на самый щедрый жест Горбачева, давшего в ноябре 1990 г. обещание уничтожить десятки тысяч российских танков, Запад спустя всего четыре года решил разместить свои танки на польской границе.

В результате победы в «холодной войне» ведомый Соединенными Штатами Североатлантический союз стал доминировать на северо-западе Евразийского континента. Между классическим Западом и СНГ Америка начала излучать влияние на девять прежних союзников СССР и на тринадцать бывших республик почившего Союза. В самой России опасность сепаратизма вышла на первый план, за нею следует демонтаж экономики, распад общества, деморализация народа, утрата самоидентичности. Безусловный американский триумф 1991 г. дал Вашингтону шанс — при умелой стратегии на долгие годы сохранить столь благоприятный для заокеанской республики статус-кво.

Но почему так быстро исчезла вторая в мире держава, что подкосило ее внутреннюю силу, обрекло на распад? Сложилось несколько стереотипов подхода к процессу, лишившему Америку единственного подлинного геополитического соперника.

Перенапряжение в гонке вооружений. Президенты Р. Рейган и Дж. Буш увидели искомую причину в неспособности СССР быть на равных с США в гонке стратегических вооружений. СССР не мог более расходовать на военные нужды 40 % своих исследовательских работ и до 28 % внутреннего валового продукта. Когда Рейгана спросили о величайшем достижении его президентства, он ответил: «Я выиграл „холодную войну“. Во время президентских дебатов 1992 г. Буш утверждал, что „мы не согласились с мнением группы лиц, требовавших замораживания ядерной гонки. Президент Рейган сказал этой группе — нет, мира можно добиться только за счет увеличения нашей мощи. И это сработало“. В результате, не увидев позитивных перспектив в соперничестве с непревзойденной экономической и военной машиной США, „советским лидерам ничего не оставалось, кроме как отвергнуть коммунизм и согласиться на распад империи“.

Когда президент Буш объяснял крушение Советского Союза, то он обращался прежде всего к тому тезису, что «советский коммунизм не смог соревноваться на равных с системой свободного предпринимательства… Его правителям было губительно рассказывать своему народу правду о нас… Неверно говорить, что Советский Союз проиграл „холодную войну“, правильнее будет сказать, что западные демократии выиграли ее». О решающем значении гонки вооружений писал министр обороны К. Уайнбергер: «Наша воля расходовать больше и укреплять арсенал вооружений произвела необходимое впечатление на умы советских лидеров… Борьба за мир достигла своего результата».

Бывший министр обороны и глава ЦРУ Дж. Шлесинджер назвал окончание «холодной войны» «моментом триумфа Соединенных Штатов — триумфа предвидения, национальной решимости и твердости, проявленных на протяжении 40 лет». Сенатор X. Ваффорд считал причиной американской победы в «холодной войне» решимость «конгресса и большинства американцев израсходовать триллионы долларов на системы ядерного сдерживания, огромные конвенциональные вооруженные силы, расквартированные по всему миру, и субсидирование глобальной сети союзных государств». На национальном уровне не возникло никаких дебатов, смысл чего был ясен: именно политика Рейгана — Буша привела к крушению коммунизма. Эту идею выразил, в частности, ведущий республиканец в сенатском комитете по международным делам — сенатор Р. Лугар: «Рональд Рейган выступил за увеличение военных ассигнований и за расширение военных исследований, включая Стратегическую оборонную инициативу. Эти программы оказались основой достижения Рейганом поразительных внешнеполитических целей, таких, как откат коммунизма советского образца, переговоры об уничтожении ракет среднего радиуса действия в Европе и сокрушение берлинской стены… Достижение целей Рейгана продемонстрировало неопровержимую мудрость его политики». Этого же объяснения придерживается длинный список правых, бывших деятелей рейгановской администрации, таких, как К. Уайнбергер и Р. Перл, такие идеологи правых, как И. Кристол.

Слегка меняя оттенок, главный редактор «Форин афферс» У. Хайленд утверждал, что Горбачев поддался давлению западных военных инициатив на фоне делегитимации советской системы, дискредитированной гласностью. Как и президент Картер до него, Р. Рейган интенсифицировал западную политику в отношении СССР и добился ожидаемых результатов. Собственно говоря, такое видение является продолжением долговременного стратегического замысла Г. Трумэна: «России следует показать железный кулак». Американцы так и поступали на протяжении сорока с лишним лет. Решающее испытание пришлось на 80-е гг., когда к власти на Западе пришли более склонные к самоутверждению лидеры — М. Тэтчер (1979), Р. Рейган (1981), Г. Коль (1982). Теперь надежды Москвы на мир с Западом ослабли окончательно, и напряжение жесткого соревнования стало более ощутимым. Речь шла о победе или поражении в самой большой идеологической войне двадцатого века. К приходу Горбачева «Соединенные Штаты ясно показали Советскому Союзу свою приверженность делу соревнования и победы в гонке вооружений. Рейган обращался с Советским Союзом как с „империей зла“, и его администрация была гораздо более убеждена в правильности своей антикоммунистической политики, чем администрации Никсона и Форда в 1970-х годах». В результате Рейган выдвинул такие дорогостоящие инициативы, как создание оборонных систем в космосе (1983) — СОИ, стоимость которой была велика даже для огромной экономики Америки. Часть советского руководства представила отставание в этой сфере чрезвычайно опасным, и у американцев появился необходимый им крючок. Возможно, СОИ и явилась той соломинкой, которая сокрушила спину верблюда. «Рональд Рейган выиграл „холодную войну“, показав свою твердость… Четыре года жесткой политики Рейгана произвели необходимое коренное изменение в сознании советского руководства».

Согласно анализу Бжезинского, Советский Союз стал поддаваться, когда США резко восстали против размещения ракет среднего радиуса действия СС-20, противопоставив Советскому Союзу свою программу размещения «Першингов-2». «Массивное американское военное строительство в начале 1980-х плюс выдвижение Стратегической оборонной инициативы шокировали Советы и привели к напряжению на их ресурсы». В Кремле, считает Бжезинский, знали, что в середине десятилетия СССР будет уже неспособен выдержать соревнование. Именно поэтому пришедший к власти в 1985 г. М.С. Горбачев «с величайшим желанием ухватился за оливковую ветвь, протянутую ему администрацией Рейгана, в надежде ослабить давление гонки вооружений».

Ирония истории заключается в том, что СССР имел в космосе более софистичные, чем американские, системы. В августе 1993 г. администрация Клинтона не сочла нужным скрывать, что первые результаты реализации Стратегической оборонной инициативы были просто сфабрикованы. Но важен результат. Такое объяснение крушения СССР немедленно встретило контраргументы. Сами же американцы отмечают, что выход советских войск из Афганистана и Восточной Европы был осуществлен значительно позже пика рейгановских усилий в области военного строительства (пришедшихся на 1981 — 1984 гг.), значительно позже того, как стало ясно, что сверхвооружение не делает советскую переговорную позицию мягче. Критики уверенно указывают на неубедительность тезиса о «переутомлении Советского Союза», напоминая о том, что в 80-е годы СССР был гораздо сильнее, чем в 50-е или 60-е годы, что индустриальная база Советского Союза за послевоенные десятилетия выросла многократно, и непонятно, как могла подорваться его экономика в конце 80-х годов, если она выстояла в 40 — 49-е). Никто ведь так и не смог доказать, что «бремя оборонных расходов в Советском Союзе значительно возросло за 1980-е годы, более и важнее того, никто еще не смог доказать связь между рейгановским военным строительством и коллапсом советской внешней политики».

По мнению американского исследователя Э. Картера, никто не может доказать, что именно действия американской администрации подвигли Советский Союз на радикальные перемены. М. Мандельбаум прямо говорит, что главная заслуга Рейгана и Буша в грандиозных переменах 1989 г. заключалась в том, что «они спокойно оставались в стороне». Ведь еще в 1989 г. Р. Пайпс, один из главных идеологов рейгановской администрации, утверждал, что «ни один ответственный политик не может питать иллюзий относительно того, что Запад обладает возможностями изменить советскую систему или поставить советскую экономику на колени». Сторонники жесткой линии на Западе были ошеломлены окончанием «холодной войны» именно потому, что коллапс коммунизма и распад Советского Союза имели, очевидно, меньшее отношение к американской политике сдерживания, чем внутренние процессы в СССР. Настоящее улучшение двусторонних отношений началось не в пике рейгановского военного строительства и неукротимого словоизвержения, а к Рейкьявику (1986), когда Вашингтон смягчил и риторику, и практику: «Чудесное окончание „холодной войны“, — пишет Д.Ремник, — было результатом скорее сумасшедшего везения, а не итогом осуществления некоего плана».

И никто не может доказать, что у президента Рейгана была четко продуманная и последовательная стратегия. Находясь под давлением самых различных групп, республиканцы в 1981 — 1993 годах сделали столько поворотов, что только очень убежденный рейганист не отдаст дань скепсису. Президент Рейган несколько лет вообще саботировал встречи на высшем уровне — о каком таком прямом воздействии может идти речь? А какое различие между первой и второй администрациями Рейгана — от определения «империи зла» до отрицания правильности этого определения во время визита в Москву.

Система порочна изначально. Коммунизм погиб из-за внутренних, органически присущих ему противоречий. Как утверждает Ч. Фейрбенкс, «сама природа зверя» содержала в себе внутреннюю слабость, проявившую себя в момент напряжения. Той же точки зрения в общем и целом придерживается 36. Бжезинский, немало писавший об искажающем действительность характере коммунистической идеологии, ее неспособности дать верное направление общественного и экономического развития в рамках современной технологии. Историк А. Шлесинджер придерживается той же точки зрения: «Учитывая внутреннюю непрактичность… Советская империя была в конечном счете обречена при любом развитии событий». А известный социолог Э. Геллнер, рассуждая в том же ключе, приходит к выводу, что СССР погиб потому, что коммунизм лишил экономику страны стимулов роста производительности, лишил ее побудительного мотива — «жалкое состояние окружающего, а не террор подорвали веру в коммунизм». Сторонники этой точки зрения отметают тезис о военно-экономическом «перегреве» СССР как наивный и не подкрепленный фактами! Они твердо убеждены, что «Советский Союз проиграл „холодную войну“ в гораздо большей степени потому, что его политическая система оказалась порочной, чем вследствие американского сдерживания его мощи». Для сторонников этой точки зрения правильным кажется лишь один вопрос — кто же, кроме тех, кто составлял номенклатуру, готов был поддерживать коррумпированную систему? Она сгинула в конечном счете вследствие того, что «как вид производства, социализм не является чем-то, что может быть создано лишь на волевой основе, базируясь на низкой основе прежнего развития, перед тем как капитализм проделал грязную работу».

Часть интерпретаторов отстаивает тот тезис, что виноват российский термидор середины 20-х годов, что изначальные революционеры 1917 г. были в конечном счете отодвинуты (если не уничтожены) сталинистами, ведшими дело к централизации и тоталитаризму. Им важен постулат: система либеральной рыночной экономики проявила свое превосходство над плановой системой коммунистического хозяйствования. Не только вожди в Кремле, но и широкие массы тайно, тихо, но определенно и твердо пришли к выводу, что коммунизм не может быть успешным соперником поставившего себе на службу современную науку капитализма. Ф. Фукуяма определил триумф либерализма так: «Решающий кризис коммунизма начался тогда, когда китайское руководство признало свое отставание от остальной Азии и увидело, что централизованное социалистическое планирование обрекает Китай на отсталость и нищету». Социалистическая экономика добилась многого на ранней стадии своего становления, но в закатные десятилетия не сумела удовлетворить все более настойчиво излагаемые нужды массового потребителя — это особенно хорошо видела советская интеллигенция и население в Восточной Европе. Коммунизм был социально болен изначально, и требовались лишь время и выдержка Запада, чтобы свалить великана. Неэффективность идеологии была заложена в учении; лишь энтузиазм, помноженный на насилие, позволил коммунистическому строю держаться на плаву, но такое явление не могло существовать исторически долго.

Такое объяснение краха СССР немедленно вызывает вопрос: если коммунизм — это болезненное извращение человеческой природы, то почему (и как) он позволял Советскому Союзу в течение пятидесяти лет превосходить по темпам развития самые эффективные страны мира? Даже самые суровые критики вынуждены признать, что «советская экономика сама по себе не погрузилась в крах. Население работало, питалось, было одето, осваивало жилье — и постоянно увеличивалось». Более того, эта экономика позволила создать первый реактор, производящий электричество, первое судно на воздушной подушке, первый спутник, выход в космос, реактивную авиацию и многое другое, отнюдь не свидетельствующее о научно-технической немощи. Неизбежен вопрос: если коммунизм был смертельно болен, почему он болел так долго и не имел видимых летальных черт?

Погубила внутренняя эволюция — третья интерпретационная волна исходит из примата внутренних процессов в СССР, первостепенного значения распространения (посредством радио, телевидения, всех форм массовой коммуникации) либеральных идей, привлекательных идеологических конструктов, они подчеркивают воздействие либерального мировидения на замкнувшееся в самоизоляции общество. Критически важны те либеральные идеи, которые получили массовую поддержку. «Решающим оказалось моральное переосмысление семидесяти с лишним лет социалистического эксперимента, потрясшее нацию, а вовсе не „звездные войны“ Рональда Рейгана. Сказался поток публикаций о правах человека в Советском Союзе, об искажениях моральных и этических принципов, которые дискредитировали систему, особенно когда эти публикации вошли в повседневную жизнь граждан посредством органов массовой информации. Именно это сфокусировало движение за перемены и побудило население голосовать против морально коррумпированной прежней элиты».

Развитие многосторонних контактов создало базу для формирования в СССР слоя, заинтересованного в улучшении отношений с Западом. На неофициальном уровне представители СССР вовсе не вели «холодную войну». СССР развалился не из-за слабости, а потому, что ожидал от Запада компенсации за свои шаги навстречу. Растущее чувство бессмысленности «холодной войны» подорвало ее сильнее, чем любые ракеты. Негосударственные организации внесли свою лепту. Экология стала могущественным фактором отношений Востока и Запада1 . «Внутреннее неудовлетворение играло главную роль в приходе советского лидера к убеждению идти на те меры, которые уменьшили военную мощь его страны больше, чем мощь США». Особенно эффективными исследователям кажутся критики марксизма внутри самого марксизма. Американец Р. Тарас пишет: «Сокрушило марксизм существование „двух марксизмов“ — „научного“ марксизма, признанного социалистическими государствами, и „критического“ марксизма, воспринятого всеми противниками идеологии московитов». Особую роль в этом процессе сыграли просвещенные слои общества. Изменения, начатые сверху, «получили критически важную поддержку снизу. Советская интеллигенция встретила гласность с величайшим энтузиазмом и начала увеличивать пределы допустимого».

Личность в истории. «На протяжении менее семи лет Михаил Горбачев трансформировал мир. Он все перевернул в собственной стране… Он поверг советскую империю в Восточной Европе одной лишь силой своей воли. Он окончил „холодную войну“, которая доминировала в международной политике и поглощала богатства наций в течение полустолетия». Эту точку зрения аргументируют такие западные контрпартнеры советских лидеров, как госсекретарь Дж. Бейкер: «Окончание „холодной войны“ стало возможным благодаря одному человеку — Михаилу Горбачеву. Происходящие ныне перемены не начались бы, если бы не он». Постулат этой школы — один человек изменил мир. Окончание «холодной войны» — это вовсе не история о том, как Америка изменила соотношение сил в свою пользу, а история того, как люди в Кремле потрясли базовые условия прежнего мира. «Все дело, — пишет Ч. Табер, — в предшествующих радикальным по значимости событиям убеждениях главных действующих лиц», — именно им принадлежит центральное место в исторической драме окончания противостояния Востока и Запада. «Холодная война» окончилась потому, что того хотел Горбачев и его окружение. Э. Картер также считает, что Горбачев сыграл определяющую роль, по меньшей мере, в четырех сферах: 1) изменение военной политики; когда Горбачев выступил в ООН в декабре 1988 г., всем стало ясно, что его намерения в этой сфере серьезны; 2) отказ от классовой борьбы как от смысла мировой истории, выдвижение на первый план «общечеловеческих ценностей», признание значимости ООН; 3) отказ от поддержки марксистских режимов в «третьем мире»; 4) изменение отношения к восточноевропейским странам, отказ от «доктрины Брежнева».

Короче всех, пожалуй, выразился американец Дж. Хаф уже в ноябре 1991 года: «Все это сделал Горбачев». «Холодная война» не завершилась бы без Горбачева, — пишет Дж. Турпин. Он ввел перестройку, которая включала в .себя свободу словесного выражения, политическую реформу и экономические изменения. Он отказался от «доктрины Брежнева», позволив странам Варшавского пакта обрести независимость. Он отверг марксизм-ленинизм. Самое главное, он остановил гонку вооружений и ядерное противостояние». Горбачев «знал, что СССР нуждается в серьезных переменах». При этом Горбачев был готов к компромиссам и отступлениям, и «ему стало трудно обдумывать фундаментальные проблемы с достаточной глубиной». 36. Бжезинский назвал Горбачева «великим Путаником и исторически трагической личностью». В ходе финальной стадии «холодной войны» президент Буш и канцлер Коль сумели переиграть незадачливого советского президента.

Дж. Райт убеждена, что «холодную войну» окончило ясно продемонстрированное советским руководством нежелание навязывать свою волю Восточной Европе. «Почему Советский Союз пришел к этому заключению — сказать трудно». Решающим в этом отношении был визит Горбачева в Югославию в марте 1988 г. — именно тогда он ясно выразил новое мировоззрение Москвы. Еще более укрепил эту ситуацию вывод части советских войск из Восточной Европы в конце 1988 г., когда Восточная Европа явственно повернула на Запад.

Необратимая инерция. Пятая точка зрения исходит из примата международной обстановки, сделавшей прежний курс Советского Союза практически невозможным. Вот мнение советника президента Клинтона С. Зестановича: «Трудное международное окружение ранних 1980-х годов обязало советское руководство прибегнуть к переменам, но жесткая западная политика не позволила этому руководству завершить свою работу. Рейган, Тэтчер, Буш и другие западные лидеры, имевшие дело с Горбачевым… по существу дали ему орудие самоубийства. Как это часто бывает в подобных ситуациях, избранная жертва оказалась склонной принять совет, если он облечен в наиболее вежливую возможную форму. Создалась ситуация, когда жертва приходит к заключению, что его друзья, семья и коллеги будут в конечном счете лучше относиться к нему, если последуют вслед за ним. Советский коммунизм, международное окружение поздних 80-х годов представляло собой размягчающую среду, в которой, после долгих мучительных размышлений, оказалось возможным повернуть оружие против самого себя». Иначе не объяснишь крах государства, в котором рабочие не бастовали, армия демонстрировала предельную покорность, союзные республики (до поры) думали максимум о «региональном хозрасчете», село трудилось, интеллигенция писала и учила.

«Советский союз, — пишет М.Раш, — хотя и встретил трудности, вовсе не был обречен на коллапс и, более того, не был даже в стадии кризиса. Советский Союз был жизнеспособным и, наверное, существовал бы еще десятилетия — может быть, очень долго, но он оказался восприимчивым к негативным событиям вокруг. Жизнеспособный, но уязвимый, Советский Союз стал заложником отвернувшейся от него фортуны. То, что ослабленный организм пошел не по дороге жизни, а умер на руках у неуверенного доктора, использующего не испытанные доселе лекарства, является, прежде всего, особым стечением обстоятельств». Для этой группы интерпретаторов потеря советским руководством веры в свое будущее, смятение и самоубийственный поиск простых решений очевидны. При этом имел место своего рода «эффект бумеранга». Оголтелая прежняя советская пропаганда настолько демонизировала образ Запада, что нормальная психика многих интеллигентов не могла отреагировать иначе, как броситься в другую крайность, теряя историческое чутье и собственное критическое восприятие действительности. Теряя здравый смысл.

Конечно же, велико число тех, кто отказывается объяснять проблему поисками заглавного фактора. Осторожные и глубокомысленные говорят об их сочетании, о сложности предмета. По мнению Дж. Л. Геддиса, тектонические сдвиги в истории не были результатом действия одной нации или группы индивидуумов. «Они были результатом скорее взаимодействия ряда событий, условий, политических курсов, убеждений и даже случайностей. Эти сдвиги проявляли себя на протяжении долгого времени и по разным сторонам границ. Однажды пришедшие в движение, они были неподвластны всем попыткам обратить их вспять». Главными Геддис (один из наиболее проницательных историков «холодной войны») считает столкновение технологии с экологией, коллапс авторитарной альтернативы либерализму и «общемировое смягчение нравов». Р. Дарендорф выделяет три фактора: Горбачев; «коммунизм никогда не был жизнеспособной системой»; «странная история 80-х годов, в ходе которой Запад обрел уверенность в себе». П. Кеннеди идентифицирует свои три фактора: 1)кризис легитимности советской системы; 2) кризис экономической системы и социальных структур; 3) кризис этнических и межкультурных отношений. Дж. Браун находит уже шесть факторов: 1) сорок лет замедления развития; 2) нелигитимность коммунизма; 3) потеря советской элитой убежденности в своей способности управлять страной; 4) нежелание этой элиты укреплять свою роль; 5) улучшение взаимоотношений Востока и Запада; 6) инициативы Горбачева.

Но все это интерпретации свершившегося, а для истории более всего важен тот факт, что как геополитический центр Советский Союз саморазоружился в поразительно короткий отрезок времени и Соединенные Штаты получили уникальный шанс возглавить всю систему международных отношений.

В новой России кое-кто наивно и невольно ждал от представителя самой богатой и могущественной страны сострадания к положению страны, неумело рванувшейся навстречу Западу, платя при этом большую цену и освобождая Америке место теперь уже единственной сверхдержавы. В американском восприятии России выделим два аспекта.

Первое. Упрощенный взгляд на российскую политическую жизнь 1990-х годов, основанный на безусловной ориентации только на хозяина Кремля. А где великая страна, изучению которой отдал творческую жизнь автор? Мы говорим не об отвлеченных страданиях, а о смертных муках огромной страны, которая, если пользоваться выражением великого Эдмунда Берка (сказанные, конечно же, в другую эпоху и по поводу другой революции), «прошла сквозь самые страшные возможные муки из-за неожиданного полного обрыва с предшествующей традицией». По существу в России воцарилось новое издание Орвелла: стране, обществу, человеку, становилось все хуже, паруса демократии за спиной Ельцина начали совсем исчезать за горизонтом, принципы народоправления попирались все гнуснее, рынок потерял всякую творческую функцию, а наши добрые западные друзья, в частности, хорошо знавший Москву Тэлбот, говорили удивительные вещи о свершившемся феноменальном прогрессе. Гладкопись милого козыревского вестернизма постепенно стала сводиться к более сложной картине.

Огромна помощь американцев, приведших больного Ельцина ко второму президентскому сроку. Причастный (или просто сведущий) русский очень хорошо помнит, кто с упорством, достойным лучшего применения, буквально навязывал несчастной стране Гайдара, Козырева, Чубайса, Коха и иже с ними. Кто сказал в Ванкувере в апреле 1994 г.: «Речь идет о том, чтобы помочь Ельцину совладать с превосходящими силами у него дома»? Кто после октября 1993 г. «восхитился тем, как он (Ельцин) ведет борьбу с политическими противниками»? Кто увидел в Черномырдине «пример благоразумия и самоотверженности»? Кто категорически советовал Клинтону не разжигать ревности Ельцина и не обращаться к более широким слоям российского общества? Кто принял «танковый» способ «разделения исполнительной и законодательной властей»? Президент США и его помощники пели гимны отцу русской демократии, первому российскому президенту, тому самому, которого, не моргнув глазом, в конце десятилетней истории Строуб Тэлбот показывает в мемуарах столь жалким («чудаковатый, безрассудный, себялюбивый старик»)?

Клинтон живо интересовался происходящим в России. (А как иначе, ведь это единственная сила на земле, способная на ядерное уничтожение любого противника.) Но учтем и то, что губернатор Арканзаса знал об этой стране значительно меньше своего друга студенческих лет, профессионального советолога, долгие годы проведшего в Москве. Но даже Клинтон, повинуясь здоровому чувству реализма, вскричал: «В чем Россия нуждается, так это в проектах огромных общественных работ… Они находятся в депрессии, и Ельцин должен стать их Франклином Рузвельтом».

Мудрость государственного человека заключается не в том, чтобы с бездонно холодным тщанием добивать ослабевшего партнера. Предметом гордости Тэлбота и других «ответственных за Россию» в демократической администрации является то, что Россия, при всех потугах ее часто неловких представителей, нигде — ни в Косове, ни в вопросе об экспансии НАТО, ни в попытках сохранить Договор 1972 г. по ПРО — не получила ни йоты американских уступок. Но благодаря стараниям хладнокровных новых друзей России начала исчезать та бесценная материя, которая называется любовью и уважением к Западу.

И когда Клинтон с великой серьезностью, разделяемой в данном случае и мемуаристом, говорит Ельцину: «У тебя внутри огонь настоящего демократа и настоящего реформатора… России повезло, что ты был у нее», то возникает неловкое чувство, что это уже слишком. Наверное, и далекий от рефлексивности Ельцин, видимо, внутренне сжался от подобных «преувеличений». При этом Тэлбот признает, что в Москве ему постоянно говорили те, кого инстинкт суицида не поглотил полностью: «Вы только подливаете нам яд и при этом говорите, что нам этот яд полезен». В Вашингтоне много переживали относительно создания российского сектора с целью спасти тысячи сербов в Косове от головорезов Тачи.

Какая внешнеполитическая стратегия виделась Клинтону и Тэлботу оптимальной? Став фактически империей (а какие еще аргументы после крушения коммунизма объясняют военное присутствие США в 45 странах мира?), Америка должна решить для себя, какой стратегией она намерена руководствоваться в мире. Что для нее значит Россия, буквально оседлавшая Евразию. Нет сомнений, что практически непредсказуемое будущее способно преподнести Вашингтону сюрпризы. Стоит ли так ослаблять Россию? Верный ли это путь для имперского гегемона в мире, где не сказали еще своего исторического слова такие гиганты, как Китай? Не обернется ли ликование по поводу бесконечного ослабления России очередной «иронией истории»? В быстроменяющемся мире будущего Россия еще очень может пригодиться Америке, осознает она это или не осознает. И маниакальное ломание ей хребта может при определенном повороте событий оказаться весьма близорукой политикой.

Но самонадеянное вмешательство в дела других стран редко дает позитивные результаты. Ставить на сикофантов, всегда знающих, какая риторика ласкает слух «дяде Сэму», и игнорировать живые силы (равно как и интересы другой страны) в конечном счете контрпродуктивно. Если Соединенные Штаты решили взять на себя глобальную ответственность, то они просто обязаны не просто подбирать все то, что плохо лежит, а сформировать стратегическое видение, где крупнейшие державы современности могли бы найти достойное место, а не оказываться в положении презираемых сателлитов. На презентации мемуаров лучшего американского знатока России в Фонде Карнеги Тэлбота спросили: «Вы много пишете о том, чего добились Соединенные Штаты в России. А что получила сама Россия? Совпадают ли ее интересы с американскими или Вашингтон действовал в ущерб Москве? Не велика ли цена, не вспомнит ли страна с такой историей, как российская, все то, что с улыбкой делал с ней заокеанский колосс, нимало не заботясь о производимом впечатлении?»

Пресловутая «химия общения» — не более чем «потемкинская деревня» великой гармонии, которой на самом деле нет. Тэлбот указывает на причину «химии» в возлияниях, безжалостно зафиксированных на страницах книги. Здесь же фиксируется и жесткое презрение таких лиц, как Уоррен Кристофер и Энтони Лейк. Сэнди Бергер говорил о «высокой бессмыслице» ельцинских речей. Клинтон успокоил своих помощников своеобразно: «Ельцин все же не безнадежный пьяница». Речь шла о пристающем к телохранителям президенте России. «Только когда два президента встречались с глазу на глаз, Ельцин расставался с позерством, и тогда Клинтон мог продолжать работать над ним». Возможно, что за тысячелетнюю историю России у нее были слабые правители, но, думаю, даже над ними не «работали» иноплеменные вожди.

Но американский президент решительно считал, что «пьяный Ельцин лучше большинства непьющих альтернативных кандидатов». Вот как Тэлбот описывает поведение кремлевского владыки на публике и в узком кругу американского руководства: «Когда по обе стороны стола переговоров сидело много людей, он (Ельцин) играл роль решительного, даже не допускающего возражений лидера, который знает, чего он хочет, и настаивает на том, чтобы это получить; в ходе частных бесед он становился из напористо-самоуверенного внимательным и восприимчивым, уступая обольщению и уговорам Клинтона; затем на завершающей пресс-конференции он из кожи вон лез, чтобы теми способами, которые сам придумал, излучать уверенность в себе и маскировать, насколько податливым он был за закрытыми дверями». Нам всем должно быть стыдно от этих строк.

Одна на геополитической вершине

В 1945 г. потерпели поражение Германия и Япония, в последующие годы ослабевшие западноевропейские метрополии постепенно теряли свои позиции. Все это объективно способствовало возвышению США. В 1990 г. довольно неожиданно затормозился экономический рывок Японии, уже достигшей уровня половины колоссального американского ВНП. Соединенные Штаты при населении, составлявшем менее 5 % мирового, владели примерно 50% мировых богатств — и это питало иллюзии о незыблемости международных позиций крупнейшей страны капиталистического мира, казалось ей естественным положением вещей. По четырем показателям — по доле валового национального продукта в общемировом производстве, по сумме военных расходов, по размерам стратегических сил и по относительной независимости сырьевой базы от внешнего мира — США достигли апогея своего могущества.

Со времен первых пуритан-поселенцев и, конечно же, со времени бурной деятельности отцов-основателей республики в США укоренился миф об исключительной миссии Америки в мире. Задача создания глобальной зоны влияния буквально не могла бы быть решена без переносимого из поколения в поколение американцев представления о том, что Америка — это «лаборатория прогресса», что Соединенные Штаты имеют право и даже обязанность «поделиться» своим прогрессом с «менее удачливыми» районами мира. Те, кто планирует американский внешнеполитический курс, воспевали «моральный пример» Североамериканской республики, поучительность эксперимента свободы на североамериканском континенте. Энергичность национального характера стала связываться с императивом миссионерской деятельности в глобальных масштабах. Предприимчивость подавалась как предпосылка разрешения всех проблем.

Вторая черта экспансионистской практики — безапелляционная вера правящих кругов в существование американского решения для любой из мировых проблем. Здесь мы имеем дело с феноменом исключительной исторической устойчивости. Несмотря на многочисленные примеры тяжелейших провалов, неудач политики США на мировой арене, поколение за поколением американских политических деятелей предлагают собственные варианты решения любых международных и локальных споров в различных частях земного шара. За таким глобализмом стоит вера его авторов в эталонную сущность буржуазной демократии американского образца. Вера в универсальную приложимость догм буржуазно-демократической модели парадоксально незыблема в американской идеологии.

Третий «столп» американской стратегии — неукротимое стремление найти противника, того «козла отпущения», против которого необходимо мобилизовать все ресурсы. Какой бы экзотической, отдаленной, уникальной ни была арена конкретных действий проводников американской внешней политики, неизбежно находился тайный, закулисный враг, тот скрытый махинатор, который коварно нарушал американские планы. На протяжении четырех послевоенных десятилетий таким врагом считался мировой коммунизм, причина неудач американской внешней политики усматривалась в вездесущей «руке Москвы». Позднее таким манихейским образом стал воинственный ислам и огромный Китай.

На краткий исторический период пало время необычайного могущества США, вышедших из «холодной войны» первой державой мира.