"Вступление Финляндии во вторую мировую войну 1940-1941 гг." - читать интересную книгу автора (Барышников В Н)

II. СРАЗУ ПОСЛЕ «ЗИМНЕЙ ВОЙНЫ»

СОВЕТСКО-ФИНЛЯНДСКИЕ ОТНОШЕНИЯ В НОВЫХ УСЛОВИЯХ

Когда 12 марта 1940 г. в Москве был подписан между СССР и Финляндией мирный договор, положивший конец так называемой «зимней войне», реакция на него в обеих странах и в мире была различной. В Финляндии, в частности, многие испытывали чувство глубокой подавленности. Особенно это проявлялось у более чем 400 тыс. переселенцев с утраченных территорий. Горечь у финского населения вызывало то, что за пределами государственной границы оказались города Выборг, Сортавала и Кексгольм. В стране в день вступления в силу мирного договора были приспущены государственные флаги. «Чувства финнов, — писал финский историк Тимо Вихавайнен, — представляли собой смесь мстительности, гордости и гнева…» В приказе финского главнокомандующего маршала К. Г. Маннергейма от 13 марта содержались многозначительные слова: «У нас есть гордое сознание того, что на нас лежит историческая миссия, которую мы еще исполним…»[246]

Что касалось Советского Союза, то официально с его стороны итог войны оценивался прежде всего с той точки зрения, что удалось отодвинуть границу от Ленинграда и тем самым улучшить условия для обеспечения его безопасности. На проходившем 14–17 апреля 1940 г. в ЦК ВКП(б) совещании высшего командного состава Красной Армии, стенограмма которого вплоть до 1996 г. была засекреченной, Сталин, подводя итог, заявил следующее: «Правильно ли поступили правительство и партия, что объявили войну Финляндии?.. Нельзя ли было обойтись без войны? Мне кажется, что нельзя было. Невозможно было обойтись без войны. Война была необходима, так как мирные переговоры с Финляндией не дали результатов, а безопасность Ленинграда надо было обеспечить безусловно, ибо его безопасность есть безопасность нашего Отечества». Но вместе с тем, подчеркнул он, совершенно очевидно, что усложнилось положение для Финляндии, поскольку «угроза Гельсингфорсу смотрит с двух сторон — из Выборга и Ханко».[247] В Москве надеялись, что Финляндия теперь не примкнет к лагерю противников СССР в условиях разрастания второй мировой войны.

Реакция в мире на подписанный договор была не в пользу СССР. За рубежом писали об этом мире как о жестоком и несправедливом по отношению к Финляндии, поскольку в результате его заключения эта страна потеряла значительные и весьма ценные для себя территории.[248] Более того, западные дипломаты даже отмечали, что для Финляндии мирный договор «настолько неблагоприятный, что финнам придется действовать так, чтобы возвратить обратно прежние границы. В противном случае Россия рано или поздно будет… распространять свою власть на всю Финляндию». Эту мысль, в частности, высказывал английский военный атташе в Хельсинки майор Ю. X. Маджилл.[249]

Для дальнейшего особенно важным с точки зрения оценки итогов советско-финляндской войны было отношение к результатам этой войны Германии. В рейхе отмечали очевидное усиление стратегических позиций СССР. Немецкий посланник в Хельсинки В. Блюхер указывал именно на те моменты, которые подчеркивал и Сталин при подведении итогов закончившейся войны. Германский дипломат отмечал, что Советский Союз, овладев Карельским перешейком, оказался у «ворот в южную Финляндию», а полуостров Ханко, где должна была создаваться военно-морская база СССР, становился как бы «пистолетом, нацеленным на Стокгольм».[250] С другой стороны, делалась переоценка состояния и возможностей Красной Армии, не показавшей высоких боевых качеств. В Германии считали, что «обнажилась слабость России».[251] Вообще в немецких руководящих кругах стали склоняться к мысли о возможности достижения легкой победы в войне с Советским Союзом.

К тому же сам факт поспешного заключения мирного договора не всеми и в Советском Союзе рассматривался как оправданный шаг. В Смольный А. А. Жданову сообщали некоторые характерные высказывания жителей Ленинграда, задававших вопросы: «Не рано ли заключили договор с Финляндией?» и «Не является ли заключение договора со стороны Финляндии каким-то маневром для сохранения сил?» А в отдельных случаях звучали и заявления, что следовало «довести войну до конца», поскольку нелогично после прорыва линии Маннергейма «сейчас же заключать мир», да и среди руководящего состава армии и флота были сторонники продолжения войны.[252] В свою очередь Сталин на указанном выше апрельском совещании заметил: «…считали, что, возможно, война с Финляндией продлится до августа или сентября 1940 года», в силу чего «имели в виду поставить» на фронт 62 дивизии пехоты и еще 10 иметь в резерве.[253]

Советское правительство, подписывая мирный договор с Финляндией, учитывало ряд факторов и прежде всего опасность втягивания СССР во вторую мировую войну. Что касалось Финляндии, то на тот момент ее возможности для продолжения боевых действий иссякли. «…Я видел, — вспоминал ее участник, военный историк Вольф Халсти, — как наши войска отступали и констатирую, что… нашим счастьем являлось то, что русским нужен был мир по соображениям большой политики».[254]

Вместе с тем неправильно было утверждать, будто бы «зимняя война» закончилась разгромом Финляндии. Совершенно очевидным являлось то, что финский народ выстоял, а это для малой нации стало весомым итогом войны.

Для будущего развития советско-финляндских отношений весьма существенным в мирном договоре было положение, обязывавшее оба государства «воздерживаться от нападения друг на друга» и «не заключать каких-либо союзов или участвовать в коалициях, направленных против одной из договаривающихся сторон».[255]

Как же обстояло дело с выполнением договора?

Для Финляндии важно было понять, как поведет себя Советский Союз. Насколько можно доверять ему? Опасение вызывало то обстоятельство, что с утратой укреплений на Карельском перешейке ослабились оборонительные возможности Финляндии. Существенно менялось ее стратегическое положение в связи с размещением военно-морской базы на полуострове Ханко.[256] Как по этому поводу отметил финский исследователь X. Яланти, «если бы Советский Союз начал новую войну, его армия могла бы быстро прорваться в Южную Финляндию, а также поставила бы под угрозу порты Финского залива и, в частности, Хельсинки».[257]

Вызывало беспокойство у финского руководства и то, что в конце марта Карельская автономная республика была преобразована в Карело-Финскую ССР, а в июле председателем ее Верховного Совета стал О. В. Куусинен. В начале «зимней войны» он возглавлял так называемое «Народное правительство Финляндии», созданное в Терийоки (Зеленогорске), куда до этого вступили советские войска. В данном случае возникали вопросы: в какой мере все это могло повлиять на международное положение Финляндии и как страна должна была вести себя дальше, в условиях продолжающегося расширения участников второй мировой войны?

В Хельсинки и с опасением, и с пристальным вниманием следили за поведением Советского Союза с первых дней после заключения мирного договора. Вместе с тем то, что происходило непосредственно за пределами границы с СССР, не могло вызывать особого беспокойства. В соответствии с положениями мирного договора советские войска, находившиеся у новой границы, к 5 апреля 1940 г. передали ее охрану пограничникам и были отведены в места своей постоянной дислокации.[258] При этом шел процесс сокращения частей и перевод их на штаты мирного времени, хотя основные работы по демаркации советско-финляндской границы начались только 25 мая 1940 г., а в районе Ханко — 16 июня.[259] Численность войск Ленинградского военного округа сокращалась вдвое. Вместо шести армий в округе осталось всего три: 14-я — в Заполярье, 7-я — в Карелии и 23-я — на Карельском перешейке. Из пятнадцати дивизий сухопутных войск к северу от Ленинграда государственную границу прикрывало уже только шесть.[260]

С учетом складывавшейся сложной международной обстановки советское военное командование стало заниматься прежде всего созданием надежной обороны вдоль новой границы. С весны 1940 г. развернулось строительство на Карельском перешейке, а также в северном Приладожье, Выборгского, Кексгольмского и Сортавальского укрепленных районов.[261] Кроме того, принимались меры по обеспечению защиты с моря и с суши военно-морской базы Ханко, а в Заполярье — подступов к Мурманску.

Правительство СССР лишь требовало от Финляндии строго придерживаться мирного договора. Как отмечал финский историк Маркку Реймаа, «Советский Союз проявил готовность осуществлять реализацию мирного договора без новых политических требований».[262] Это подтверждал и анализ, который был сделан в то время немецким послом в Москве Ф. В. Шуленбургом. 30 марта германский дипломат сообщил в Берлин: «Все наши наблюдения… подтверждают тот факт, что советское правительство полно решимости сохранить в настоящий момент нейтралитет». Это заключение относилось в целом к советской внешнеполитической линии, но отмечалось в данном случае Шуленбургом применительно к отношениям с Финляндией.[263]

Если же говорить о концептуальных положениях советской внешней политики по «финляндскому вопросу» в этот период, то следует учитывать, что в СССР сразу же после окончания войны стремились к нормализации своих отношений с Финляндией и даже к возможному их улучшению. Тогда в Наркомате иностранных дел дипломатам, направляющимся в Хельсинки, ставилась четкая задача — «сделать Финляндию дружественной нам страной, выветривая из нее дух недоверия, враждебности и ненависти к нам». В частности, 14 марта такое задание получил лично от В. М. Молотова Е. Т. Синицын, один из первых советских дипломатов, командировавшихся в Финляндию.[264] Подобную же линию проводила в отношениях с финскими представителями и советский посланник в Стокгольме А. М. Коллонтай.[265]

Более того, руководство СССР пыталось в тот период согласовывать свои дипломатические шаги с Финляндией. Так, 19 марта, когда в Москву прибыли финские дипломаты Ю. К. Паасикиви и В. Войонмаа для обмена ратификационными грамотами подписанного мирного договора, то Молотов, который принимал эту делегацию, поинтересовался, как отнесутся в Финляндии к тому, что советским полпредом в Хельсинки вновь вернется В. И. Деревянский. Финские представители заявили Молотову, что назначение Деревянского на пост полпреда нежелательно, поскольку он «был посланником во время вспыхнувшей войны».[266] Такое заявление в Москве посчитали необходимым учесть, и главой советского представительства был назначен И. С. Зотов, который до этого с ноября 1937 г. занимал подобный пост в Латвии и был хорошо знаком с прибалтийскими проблемами.[267]

В это время шла работа по обеспечению возвращения Финляндии всех ее граждан, которые оказались тогда на территории СССР. И хотя в Советском Союзе высказывались предложения не передавать финское население, оставшееся в результате войны на бывшей территории Финляндии,[268] уже в марте была достигнута договоренность о возвращении этих людей на родину.[269]

Тем не менее процесс нормализации отношений между двумя государствами протекал крайне сложно. При этом тональность ряда заявлений советского руководства явно не способствовала взаимопониманию с Финляндией. Так, в частности, выступление на сессии Верховного Совета СССР В. М. Молотова относительно итогов советско-финской войны, где давалась резкая оценка венешнеполитическому курсу, проводившемуся руководством Финляндии, вызвало негативную реакцию в Хельсинки.

Проявление жесткости в высказываниях весьма высокопоставленных советских лидеров по отношению к Финляндии противоречило желанию демонстрировать определенную дружелюбность. В Финляндии полагали, что у СССР существует, по крайней мере, два варианта дальнейшего развития с ней отношений. Один — на продолжение политической конфронтации, а другой — на скорейшее решение задач мирного урегулирования.[270]

Более того, даже такой умеренный и достаточно реалистично настроенный политик и государственный деятель, как Паасикиви, впоследствии с горечью отметил: «Когда я читал речь Молотова в «Правде»… то она оказала на меня удручающее и тяжелое впечатление». В Финляндии считали, что изложение в Москве характера только что произошедшей между двумя странами войны «не соответствовало действительности».[271] К тому же высказывания Молотова потом активно использовались советской печатью для характеристики внешней политики Финляндии, что не могло не беспокоить финских дипломатов. «Мы, финны…, — отмечал Паасикиви, — с удивлением читали об этой голословной шумихе в «Правде» и в "Известиях"».[272]

С другой стороны, следует отметить, что с самого начала мирного развития советско-финляндских отношений и финская сторона явно не проявляла должного стремления найти взаимопонимание с СССР. Утверждение финского историка М. Ёкипии о том, что Хельсинки «стремились строить свои отношения с Советским Союзом на согласованной основе и с учетом интересов другой стороны»,[273] не всегда соответствовало истине. Финляндия также создавала определенные дискуссионные проблемы в налаживании новых мирных отношений, которых, очевидно, можно было избежать.

Так, в частности, с большим трудом решался вопрос об освобождении из заключения в Финляндии коммунистов Тойво Антикайнена и Адольфа Тайми, которые до своей нелегальной деятельности в Финляндии продолжительное время проживали в СССР. Как в ходе московских переговоров в марте 1940 г., так и после окончания войны Молотов неоднократно обращался к финской стороне с просьбой об их освобождении и передаче Советскому Союзу. Однако эта проблема разрешалась крайне сложно. 19 марта нарком иностранных дел пытался выяснить их судьбу у финских официальных представителей, но получил весьма уклончивый ответ: «Нужно, чтобы президент их помиловал, а уже тогда — освобождать».[274]

Вообще советским дипломатам было крайне трудно действовать в атмосфере отчужденности по отношению к СССР, которая продолжала господствовать в это время в Финляндии. Как отмечал один из сотрудников советского полпредства в Хельсинки, встречи «среди журналистов, в деловом мире, в правительственных и партийных кругах показали, что значительная часть финнов остается враждебно настроенной к нашей стране».[275] Более того, советский полпред И. С. Зотов сразу же не понравился финским официальным лицам, поскольку его изначально стали рассматривать как человека, чей «образ мышления отличается ограниченностью в оценке зарубежной действительности, “стахановской” активностью, амбициозностью, а также полным отсутствием чувства юмора».[276]

Это отношение весьма ярко было продемонстрировано в момент приема, устроенного для советских дипломатов президентом Финляндии К. Каллио. Прием оказался крайне холодным, хотя и был связан с вручением Зотовым верительной грамоты. Как описывает данный эпизод сотрудник полпредства Е. Т. Синицын, Каллио «был мрачен и невежлив». Он тогда, «насупившись, заметил, что новый дипломатический состав посольства весьма молод». Зотов ответил, что «дипломатический состав намерен работать по развитию дружественных отношений между нашими странами со всей силой молодости. Президент промолчал».[277] Естественно, что подобная реакция финского президента была далеко не случайной и соответствовала общей линии финляндского руководства в тот период по отношению к СССР.

Обе страны постоянно стали сталкиваться с весьма различными подходами к решению ряда конкретных практических задач. В частности, большой проблемой оказалось определение окончательной демаркационной линии границы, поскольку финляндское руководство выдвигало предложение о том, чтобы сохранить на территории Финляндии город Энсо (Светогорск), тогда как советская сторона по этому поводу занимала весьма бескомпромиссную позицию.[278] Не менее твердую линию проводило руководство СССР и по вопросу о собственности, оставшейся на территории, передаваемой Советскому Союзу. В Москве настаивали на возвращении всего промышленного оборудования, которое в годы войны было эвакуировано в глубь Финляндии, что создавало дополнительные дипломатические трения.[279]

Подобная ситуация, безусловно, требовала колоссальных усилий, чтобы постараться в целом нормализовать общую атмосферу в отношениях между двумя странами. Это понимали в определенных кругах как в СССР, так и в Финляндии. Паасикиви по данному поводу заметил: «Стояла задача, как только было возможно, в отведенное нам время не только сохранять с Россией модус вивенди (имелся в виду способ существования друг с другом. — В. Б.), но и насколько это возможно развивать хорошие дружественные отношения». При этом однако он все же признавал, что «мир для нас был тяжелым и огорчительным… но на этой основе нам надо было жить».[280]

Чрезвычайно важно то, что именно автор этих строк стал посланником Финляндии в Москве, где его встретили вполне доброжелательно. 15 апреля в момент официальной церемонии вручения им верительной грамоты в Кремле Председателю президиума Верховного Совета СССР М. И. Калинину, тот вдруг очень лаконично спросил: «Будем друзьями?». На это Паасикиви твердо ответил: «Это является нашей надеждой, и я буду целенаправленно стремиться к достижению общего оздоровления наших отношений».[281] Подобные слова были произнесены новым финляндским представителем в Советском Союзе вполне искренне, поскольку лично для себя он действительно считал тогда «жизненно важным делом стремиться избежать новых противоречий, поскольку мысль в этом отношении о другом была бы гибельной» для его страны.[282]

Таким образом, определенные перспективы в изменении характера отношений между двумя странами все же существовали, но многое зависело и от позиции финского руководства. При этом в современной финской исторической литературе существует утверждение, что руководство страны очень внимательно тогда прислушивалось к мнению Ю. К. Паасикиви относительно необходимости налаживания хороших отношений с СССР и «точно следовало этим рекомендациям своего посланника вплоть до конца 1940 г.».[283]

Таким образом, если признать данное утверждение, то можно подумать, что в Хельсинки вообще не сложилось тогда еще четкой внешнеполитической концепции и руководство страны чуть ли не пыталось проводить «линию Паасикиви» в отношениях с СССР. Это, однако, было далеко от действительности.

Разработка Финляндией собственной концепции во внешней политике началась еще до подписания мирного договора. 28 февраля 1940 г. на секретном заседании государственного совета премьер-министр Ристо Рюти сформулировал свою позицию следующим образом: уйти от разгрома и сохранить армию, чтобы при благоприятных условиях вернуть утраченное. «Лучше, — сказал он, — сохранить боеспособной армию и страну от разгрома, в противном случае мы не будем в состоянии сражаться даже при благоприятных условиях и потеряем свое значение как государство. Освобождение территории лучше начать с Выборга, чем с Торнио»,[284] т. е. от границы со Швецией. Это мнение было поддержано и многими руководителями страны. Министр иностранных дел Вяйне Таннер совершенно определенно заявил, что, «когда наступит подходящий момент, необходимо будет возвратить утраченную территорию».[285]

После подписания мирного договора вернувшаяся из Москвы финляндская делегация в правительственных кругах разъяснила достаточно четко и ясно, что предпринятый шаг следует рассматривать как временную передышку. Участник переговоров генерал Рудольф Вальден, бывший в тесных отношениях с К. Г. Маннергеймом, в целом расценивал заключенный договор «как дело государственной мудрости» и «дальновидно обдуманную меру».[286]

Таким был курс, взятый сразу после заключения мирного договора. Составляющими его являлись, с одной стороны, опасения за безопасность страны в дальнейшем, а с другой — стремление по возможности возвратить утраченные территории. Впоследствии этот курс приобрел новые черты. Оценивая настроения в Финляндии бывший пресс-атташе германского посольства в Хельсинки Ганс Метцгер писал в своих воспоминаниях, что «большая часть населения Финляндии и ее руководство хотели возникновения войны, так как желали возвращения Выборга и Карелии (Карельского перешейка. — В. Б.), а также Ханко, поскольку без войны этого не осуществить».[287] Естественно, подобные представления не совпадали с позицией Паасикиви, который прежде всего, судя по его донесениям, стремился предотвратить возникновение новой войны.

К тому же линия финляндского руководства в целом хорошо просматривалась. Советские дипломаты, работавшие в Финляндии, фиксировали различные проявления неблагополучно складывающейся там для СССР обстановки. Из советского полпредства в Хельсинки, как и по другим каналам, в Москву поступала информация о нагнетании негативных настроений финской печатью, направленных против СССР, выражавших горечь и обиду за жертвы, понесенные в «зимней войне». Осуществлявший контроль над печатью Кустаа Вилкуна подтверждал, что линия, которая проводилась цензурой в области внешнеполитической информации, «была направлена на осуждение Советского Союза».[288]

Учитывая складывающуюся ситуацию, в полпредстве СССР предпринимались меры для того, чтобы избегать осложнений в отношениях с Финляндией. С целью установления добрых отношений и налаживания более тесных контактов в начале апреля НКИД посчитал необходимым, в частности, организовать в советском представительстве в Хельсинки дипломатический прием по случаю окончания войны. Как отмечали участники этого приема, «он оказался многолюдным», к чему, собственно, и стремились советские дипломаты. В ходе встреч и бесед на этом приеме советская сторона стремилась прежде всего подтвердить желание СССР установить новые, дружественные отношения с Финляндией.[289]

Стали проявлять все большую активность и представители НКВД, которые работали в Хельсинки «под дипломатическим прикрытием». Глава советской резидентуры в Финляндии тогда советовал своим коллегам, что именно они должны были учитывать в процессе общения с финскими гражданами. Требовалось, чтобы беседы с населением носили дружественный, доброжелательный характер, в ходе которых необходимо было разъяснять, что Советский Союз войны с Финляндией не хотел. Имелось в виду, что еще до начала войны на переговорах в Москве с финляндской делегацией СССР «за уступку части Карельского перешейка отдавал территорию в два раза больше в Центральной Карелии».[290] Таким образом, линия поведения советских дипломатов была направлена к одной цели: растопить лед отчуждения и нетерпимости у финского населения к своему восточному соседу.

Была разработана и целая программа действий, которую надлежало осуществить для скорейшей ликвидации последствий «зимней войны» и преодоления проблем и неурегулированности межгосударственных отношений. В частности, предполагалось ускорить обмен военнопленными, поскольку в Финляндии распространялись слухи, что их пленных «русские будут судить и отправлять в Сибирь». Предполагалось также в кратчайший срок вывести советские войска с территории, которая по Московскому мирному договору входила в пределы Финляндии. Для преодоления кризиса межгосударственных отношений следовало незамедлительно приступить к налаживанию экономического сотрудничества двух государств. Заметим, что эта программа появилась в недрах советской резидентуры в Финляндии и была направлена Л. П. Берии. Вскоре ее быстро стали реализовывать, поскольку выдвинутые предложения получили поддержку, о чем были «даны соответствующие указания».[291]

В конце мая 1940 г. в Москве начались торговые переговоры, которые, по мнению финской стороны, протекали хорошо, и уже 27 мая в принципе удалось согласовать общий договор и платежное соглашение,[292] а через месяц все документы были подписаны. При этом стороны предоставляли друг другу «режим наибольшего благоприятствования». Общий товарооборот между двумя странами в 1940 г. должен был составить 15 млн. долларов.[293] «Вообще, — отмечал по этому поводу Ю. К. Паасикиви, — торговые отношения между Финляндией и Советским Союзом были выгодными в экономическом отношении и объективно служили оздоровлению обстановки между обеими странами».[294] Но торговля Финляндии с СССР не получила тогда еще серьезного развития, и грузооборот оставался пока на весьма незначительном уровне.[295] Для финнов было очевидно, что Москва «держит в поле зрения и экономические дела».[296]

Наряду с торговлей, не затягивая, решили также проблему обмена военнопленными. Она была снята к началу лета 1940 г. Причем ввиду особенностей «зимней войны» число пленных с обеих сторон существенно отличалось. Советский Союз передал более восьмисот захваченных в плен финских солдат, тогда как Финляндия вернула в СССР чуть менее пяти с половиной тысяч военнопленных.[297]

В целом ситуация в советско-финляндских отношениях имела тенденцию постепенно меняться к лучшему, что открыто признавали и финские дипломаты. Даже в Германии в ходе контактов с немецкими представителями отмечалось, что Советский Союз явно «демонстрировал проявление дружественного расположения к Финляндии».[298]

Наиболее отчетливо это замечали в финском представительстве в Москве. 14 мая 1940 г. посланник Ю. К. Паасикиви сообщал в МИД Финляндии о своих наблюдениях, касавшихся советской внешней политики. Он указывал на то, что со времени окончания войны «не заметил проявления существенной враждебности по отношению к Финляндии».[299] Он также писал, что неоднократно тогда имел беседы с Молотовым, а также с его заместителями, в ходе которых обсуждался лишь один вопрос — о нормализации отношений между двумя странами. Нарком иностранных дел в своих разговорах с Паасикиви при этом подчеркивал, что «у Советского Союза в настоящее время ни в коей мере нет никаких намерений в отношении Финляндии, кроме поддержания курса, основанного на Московском мире».[300] От себя финляндский посланник добавлял: «…не думаю, что у Советского Союза в настоящее время могут быть новые намерения в отношении нас, считаю все же, что Советский Союз не решится начать силовые действия против нас, если возникающие противоречия трудно будет согласованно разрешить…»[301]

В итоге позиция советского руководства в тот период действительно приносила определенные плоды. Да и большинство финнов на самом деле не стремилось тогда к новой войне, понимая те бедствия, к которым она могла привести. В атмосфере горького чувства поражения, сохранившегося в Финляндии после войны, и несогласия с территориальными положениями мирного договора у сотен тысяч людей все же преобладало стремление предотвратить дальнейшее сползание страны на путь конфронтации с Советским Союзом и тем более подготовки к новой войне с ним. Эти взгляды были близки Паасикиви. Свидетельством существовавшего явного стремления к тому, что нельзя опять допустить возникновение новой войны со своим соседом стало основание в Хельсинки 22 мая 1940 г. Общества мира и дружбы с СССР.

Однако данный феномен послевоенной ситуации в Финляндии никоим образом не вписывался в господствовавшую тогда в стране систему пропаганды. Руководство Финляндии воспринимало создание Общества с явной настороженностью. Не влияло на их позицию и то, что в Советском Союзе образование этой организации было встречено с надеждой на активное содействие улучшению отношений между Финляндией и СССР. Как отметил тогда финский посланник в Москве, у него «было хорошее впечатление при чтении первых сообщений русских газет об Обществе».[302] Тем не менее Паасикиви вскоре из Хельсинки получил «известия о деятельности Общества», которые исходили, «естественно, из донесений государственной полиции». По словам посланника, «выяснилось, что за Обществом стоят левосоциалистические и коммунистические элементы».[303] Подобная информация о работе Общества, очевидно, меняла подход к нему, поскольку усматривалась явная зависимость данной организации от политики СССР.

В этой связи следует отметить, что в финской исторической литературе бытует утверждение, что Общество мира и дружбы с СССР находилось в самом тесном контакте с советским представительством в Хельсинки, и оно чуть ли не руководило этой организацией.[304] Такое утверждение, однако, не вполне соответствовало реальной ситуации в советском полпредстве, поскольку даже в спецслужбах представительства финским языком владел лишь один человек, а остальные — другими иностранными языками, да и то слабо.[305] В подобной обстановке трудно было представить степень эффективности воздействия на характер работы Общества дружбы и мира с СССР. К тому же постоянное и динамичное увеличение численности Общества никоим образом нельзя связывать с воздействием советского представительства на тысячи финских граждан.

В начале июня в Общество входило 2,5 тыс. человек, в июле — 10 тыс., в августе — 30 тыс., а в конце года — 40 тыс. членов. При этом по всей стране возникло 115 его местных организаций.[306] Очевидно, если бы не гонения на сторонников развития добрососедских отношений с СССР и запрещение Общества в декабре 1940 г., численность его продолжала бы увеличиваться. Однако в правительственных кругах считали, что само существование Общества мира и дружбы с СССР «опасно для страны», поскольку в нем мыслили об «изменении политического устройства».[307]

Таким образом, ситуация в советско-финляндских отношениях приобрела несколько иное качественное состояние, отличное от того, которое было в предшествующий период. Подозрительность в отношениях между двумя странами сохранилась, но одновременно с этим в Финляндии шел процесс дифференциации в подходе к осуществлению восточной политики, поскольку определенная часть общества стала более открыто выступать за улучшение отношений с СССР. Однако прежнее финское руководство фактически продолжило ту политическую линию в стране, которая осуществлялась в 30-е годы, добавив к этому определенную «скрытую» цель вернуть все то, что было утрачено во время «зимней войны».