"Прочь от реальности: Исследования по философии текста" - читать интересную книгу автора (Руднев Вадим)

Повествовательные миры

Рассмотрим следующее художественное высказывание:

Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было.

Что мы можем сказать об этом высказывании, исходя из тех логико-семантических результатов, которых мы достигли в предыдущего раздела книги?

Будем считать, что мы знаем, что это высказывание взято из романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» (повесть «Княжна Мери») и нам известно, что произошло перед тем событием, которое описывается данным высказыванием, и что произойдет после него. (Последнее позволяет нам «антирейхенбаховский» постулат семиотического времени: мы можем знать будущее текста. В этом случае мы можем констатировать, что во временной структуре всего дискурса это высказывание занимает одну из ключевых позиций (в повести «Княжна Мери» безусловно наиболее ключевую). Здесь Печорин узнает, что он на самом деле убил Грушницкого, то есть в каком-то смысле впервые убил человека, причем не врага-горца, а равного, причем он расстрелял его почти в упор, безжалостно и цинично.) Одним словом, это высказывание играет чрезвычайно большую роль в дискурсе. Если пользоваться языком традиционной поэтики, то можно сказать, что оно маркирует развязку сюжета «Княжны Мери». Это высказывание предельно информативно, оно как будто полагает некий предел событиям: завеса приоткрывается – дым рассеивается – и мы узнаем вместе с Печориным, что произошло нечто неизбежное и в физическом смысле непоправимое (необратимое, анизотропное). Грушницкий убит, его больше нет среди живых. Вот что мы можем сказать об этой фразе, глядя на нее с позиций первого раздела.

Исходя из предыдущего раздела, мы можем констатировать, что денотатом этого высказывания является само это высказывание как элемент русскоязычной речевой деятельности: высказывание это правильно построено в семантическом плане, оно понятно. Содержанием же этого высказывания является узнавание Печориным, его спутниками (участниками дуэли) и читателем того, что Грушницкий убит.

Если бы данное высказывание принадлежало постмодернистскому дискурсу, то нам следовало бы сказать, что его денотатом является высказывание из какого-либо другого художественного текста. И в данном случае можно вполне определенно сказать, из какого именно – «Евгения Онегина» Пушкина, который послужил канвой для повести «Княжна Мери»: пропорция «Онегин – Печорин; Ленский – Грушницкий». Но «Герой нашего времени» не является произведением постмодернизма, хотя трактовка его как постмодернистского не является абсурдной, поэтому мы скажем, что отсылка к «Онегину» является скрытой цитатой, то есть частью смысла (коннотата) данного высказывания.

Можно сказать, что для понимания тех эмоций, которые, возможно, овладели Печориным после того, как «дым рассеялся», важно знание (для первых читателей «Героя нашего времени» это было вполне актуальное знание) соответствующих строф шестой главы «Онегина», а именно строф XXXIII и XXXIV:

Пожалуй, это все, что мы можем сказать о данном высказывании, исходя из представлений о темпорально-модальной структуре текста, а также о денотате и смысле художественного высказывания. Но это далеко не вся информация, которая сообщается нам, читателям, этим высказыванием. Можно сказать, что мы извлекли статическую, или парадигматическую, информацию, но не извлекли динамической, синтагматической информации. Мы рассматривали это высказывание как целое (хотя и исходили из презумпции знания его художественного контекста). Но мы не рассматривали это высказывание в ряду других, соседних – близких и далеких – высказываний как звено одной нарративной цепи, то есть мы не рассматривали его как элемент сюжета.

Сюжетность художественного нарративного дискурса во многом определяется его квазиденотативной природой. Когда читателю ясно, что история выдумана, то есть сказанное не является ни истиной, ни ложью и отгорожено от обыденной жизни рамками особой – художественной – языковой игры, то внимание поневоле заостряется на том, ради чего история и рассказывается, – на ее субъекте, то есть на сюжете (родственные слова, происходящие от лат. subjicio, -jeci, -jectum, -ere, то есть то, что «простирается перед нами»).

Ясно также, что ключом рассказа, наррации, а значит, и сюжета, является некое изменение. Ведь если ничего не происходит или происходит нечто однообразное, то на этом нельзя построить сюжет в классическом смысле, например детективный сюжет или сюжет комедии с развитой интригой. И ясно также, что изменение может зафиксировать полноценно только цепь высказываний, а не одно высказывание, хотя какой-то кульминационный момент изменения положения вещей может быть акцентирован и в одном высказывании. Но тогда в высказывании должно быть нечто являющееся индикатором этого изменения, причем было бы очень важно выявить структурные особенности этой части высказывания.

Такой частью высказывания является его модальная рамка, то есть все то, что мы отсекали, рассматривая высказывание как чистый пропозициональный радикал. Что же входит тогда в модальную рамку?

По нашему мнению, это шесть категорий.

1. Информация о том, является ли содержание высказывания необходимым, возможным или невозможным, то есть алетическая модальность.

2. Информация о том, содержит ли высказывание аксиологически позитивно или негативно окрашенные сведения, – то есть аксиологическая модальность (подробно см. [Ивин 1971]).

3. Информация о том, содержат ли высказывания некую норму или ее нарушение, то есть нечто разрешенное, запрещенное или должное, – деонтическая модальность (подробно см. [Вригт 1986а]).

4. Информация о том, является ли содержание высказывания известным, неизвестным или полагаемым, – то есть эпистемическая модальность (подробно см. [Hintikka 1962]).

5. Информация о том, содержит ли высказывание сведения, касающиеся того, что описываемое в нем событие происходило в прошлом, происходит в настоящем или будет происходить в будущем, – то есть темпоральная модальность (подробно см. [Prior 1960, 1967]).

6. Информация о том, содержит ли высказывание сведения о принадлежности его субъекта к одному актуальному пространству с говорящим (здесь), к разным пространствам (там) или нахождении его за пределами пространства (нигде) – то есть пространственная модальность.

Что нам может сказать в этом плане рассматриваемое высказывание? В алетическом смысле это высказывание о возможном. В аксиологическом смысле это высказывание о негативном. В деонтическом смысле это высказывание о разрешенном (с точки зрения дворянской этики первой половины XIX века) и одновременно о запрещенном (с точки зрения христианской и общечеловеческой этики – как нарушение запрета на убийство). В эпистемическом смысле это высказывание об узнавании. В темпоральном смысле это высказывание о прошлом и о конце, смерти (прекращении времени жизни Грушницкого). В пространственном смысле это высказывание об изменении в положении Грушницкого по отношению к рассказчику и перемещении его из пространства «там» в пространство «нигде».

Модальное богатство характеризует, как правило, высказывания, играющие ключевую роль в сюжете. К таковым и относится разбираемое высказывание.

Понятие повествовательных модальностей было введено Л. Долежелом [Dolezel 1976, 1979]. Долежел включал в их число четыре категории – алетику, деонтику, эпистемику и аксиологию. Мы добавляем еще две категории: время и пространство, что наряду со знанием, необходимостью, нормой и ценностью дает достаточно полную модальную картину того, что может происходить с человеком в реальности. Рассмотрим подробнее структуру каждой из выделенных модальностей.

1. Алетическая модальность содержит три члена: возможно, невозможно (не верно, что возможно) и необходимо (не верно, что возможно не). Традиционно алетические модальности трактуются чисто логически. То есть, например, необходимость понимается как априорная, логическая необходимость (2х2=4), а невозможность – как логическая невозможность (2х2=3). Однако применительно к художественному высказыванию мы считаем уместным ввести понятие психологической необходимости и психологической невозможности. Пример психологически необходимого высказывания:

Человек рождается от двух людей.

Пример психологически невозможного высказывания:

Человек рождается от наговора.

Как правило, в качестве алетическо-нарративной модальности служит нарушение психологической необходимости, то есть то, что называется чудом. Чудо по своей природе имеет не логический, а чисто психологический характер. Вот что писал по этому поводу Витгенштейн в «Лекции об этике» 1929 года:

«…Все мы знаем, что в обычной жизни называется чудом, это, очевидно, просто событие, подобного которому мы еще никогда не видели. Теперь представьте, что такое событие произошло. Рассмотрим случай, когда у одного из вас вдруг выросла львиная голова и начала рычать. Конечно, это была бы самая странная вещь, какую я только могу вообразить. И вот, как бы то ни было, мы должны будем оправиться от удивления, и, вероятно, вызвать врача, объяснить этот случай с научной точки зрения, и, если это не принесет потерпевшему вреда, подвергнуть его вивисекции. И куда тогда должно будет деваться чудо? Ибо ясно, что, когда мы смотрим на него подобным образом, все чудесное исчезает, и то, что мы обозначаем этим словом, есть всего лишь факт, который еще не был объяснен наукой, что опять-таки означает, что мы до сих пор не преуспели в том, чтобы сгруппировать этот факт с другими фактами в некую научную систему» [Витгенштейн 1989: 104-105].

Чудеса, описываемые в литературе – это такого рода события, которые могут не затрагивать логической алетики: например, Петер Шлемиль и его тень, превращение царевны в лягушку и т. п. Но чудо может носить и логически невозможный характер. Например, идея двойничества, раздвоения, если она толкуется онтологически, разрушает один из наиболее фундаментальных законов бинарной логики – закон тождества предмета самому себе (на этом часто построены новеллы Борхеса (см. [Левин 1981]); другое дело, что скорее всего бинарная логика здесь просто «не работает»).

2. Аксиологическая модальность содержит также три члена: ценное (хорошее, позитивное), антиценное (дурное, негативное) и нейтральное (безразличное).

Пример аксиологически позитивного высказывания:

А женился на Б.

Конечно, с точки зрения, например, С, влюбленного в Б, это скорее аксиологически негативное высказывание. Подобная релятивность характерна для аксиологической модальности в принципе. Всегда следует спрашивать: хорошо с чьей точки зрения? для кого? (ср. [Витгенштейн 1989] о невозможности понятия «хороший» в абсолютном смысле.)

Пример аксиологически негативного высказывания:

А развелся с Б.

Для С, влюбленного в Б, это высказывание может быть аксиологически позитивным или аксиологически нейтральным (например, ему может быть уже к этому времени все равно). Пример аксиологически нейтрального высказывания:

А шел по улице.

В принципе можно представить себе контексты, в которых и это высказывание будет выступать как позитивное или как негативное. Например, если по сюжету А угрожает Б, то появление А на улице может быть аксиологически негативным для Б. В этом случае в данном высказывании возможно перераспределение интонации (или изменение порядка слов) (ср. соответствующие эксперименты Л. В. Щербы [Щерба 1974: 37-38]). Или если С влюблен в А, то появление А на улице может быть с точки зрения С аксиологически позитивным.

Ясно также, что любое высказывание вообще является аксиологически определенным – то есть либо позитивным, либо негативным, либо безразличным. Поэтому любая из остальных тем-модальностей включает в себя в явном или скрытом виде аксиологию. Если бы мы задавались целью построить непротиворечивую классификацию нарративных модальностей, то с ортодоксально-структуралистской точки зрения последняя отмеченная нами особенность аксиологической модальности в типологическом смысле снижала бы ее смыслоразличительную «фонологическую» ценность как независимого таксона (ср. [Якобсон-Фант-Халле 1962]). Однако построение классификации для нас – цель побочная. Наиболее важными для нас представляются выявление изоморфизма в структуре каждой модальности (см. ниже) и попытка выяснения механизма модальной работы по производству сюжета.

Так, например, наиболее ясным представляется родство между аксиологией и деонтикой, то есть между ценностью и нормой (см. также [Вригт 1986а]).

3. Три члена деонтической модальности – должное на одном полюсе, запрещенное на противоположном и разрешенное в качестве среднего медиативного члена – накладываются на трихотомию «хорошее», «дурное» и «безразличное»: должное соответствует хорошему, запрещенное – дурному, разрешенное – безразличному. Например:

Раскольников убил старуху.

Это одновременно и нарушение запрета (преступление), и этически дурной поступок. Но убийство (объективное преступление) может быть оценено аксиологически позитивно.

Так, террористические акты народовольцев вызывали порой сочувствие в русском обществе. Здесь действует принцип аксиологического релятивизма (обусловленного прагматически).

Пример деонтического позитивного высказывания:

Солдат выполнил приказ.

Здесь опять-таки сопровождающая деонтику аксиологическая позитивность может быть прагматически релятивизована и оценена как негативная (например, если выполнение приказа было связано с насилием). Напряжение (в смысле [Выготский 1965]) между негативной деонтикой и позитивной аксиологией (а также vice versa) является основой сюжета «трагедии чувства и долга», парадигма которой была заложена, по-видимому, Софоклом в «Антигоне».

Пример деонтически нейтрального высказывания, в котором содержится описание разрешенного действия:

А шел по улице

(см. выше о возможности аксиологической актуализации подобных высказываний).

4. Эпистемическая модальность также содержит три члена: знание – незнание – полагание.

Пример эпистемически позитивного высказывания:

А узнал, что он получил состояние.

Знание всегда в каком-то смысле позитивно, так как знание – это исчерпание энтропии. Но как низкая энтропия может повлечь за собой дальнейшее резкое повышение уровня энтропии [Шеннон 1963], так знание может повлечь за собой целую цепь негативных последствий. Так, например, происходит, когда Эдип узнает, что он все-таки убил своего отца и женился на своей матери (то есть узнает, что человек, которого он убил на дороге, был Лай, его отец, а его жена, царица Фив Иокаста, была его матерью). Поэтому знание, узнавание в сюжете может быть окрашено ярко негативно.

Неведение также является мощным двигателем сюжета. В том же сюжете «Эдипа» Эдип по неведению женится на Иокасте. Мягким вариантом незнания является ложное полагание. Так, когда Гамлет закалывает Полония, спрятавшегося за портьерой, то он делает это, ошибочно полагая, что за портьерой скрывается король Клавдий.

5. Временная модальность содержит также три члена – прошлое, настоящее и будущее. Надо сказать, что время становится активной нарративной модальностью лишь в XX веке с появлением общей теории относительности и связанными с ней идеями релятивности времени-пространства. Примерно в это время становится популярным сюжет путешествия по времени, одним из зачинателей которого был Герберт Уэллс. Сюжеты, связанные с путешествием по времени, являются таким образом, не чисто темпоральными, а темпорально-алетическими, так как в них происходит нечто психологически невозможное с точки зрения обыденных представлений. До этого время как имплицитная модальность играло гораздо более пассивную роль в сюжете или могло не играть ее вовсе, как, например, в греческом романе, одном из первых образцов беллетристики в современном смысле. Время было фиктивным, практически таким, каким оно является в физике Ньютона, то есть обратимым и симметричным. Поэтому в таких произведениях, как, например, «Эфиопика» Гелиодора или «Дафнис и Хлоя» Лонга может пройти много лет, и это никак не отражается на возрасте героев – времени фактически нет (эту особенность греческого романа впервые проанализировал М. М. Бахтин [Бахтин 7976]).

6. Пространство как модальность не рассматривалось в модальной логике. Между тем в сюжете оно играет огромную роль. Тернарное противопоставление «здесь – там – нигде» подробно рассматривается в следующих параграфах этого раздела. Забегая вперед, мы можем сказать, что пространственная модальность в сочетании с эпистемической дает наиболее сильный интригообразующий сюжет детективного или ситуативно-комедийного плана. Так, например, анализируя пространственное положение дел в высказывании «Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было», мы сказали, что герой перешел из пространства «там» в пространство «нигде». Если бы перед нами был авантюрный, детективный или ситуативно-комический сюжет, то писатель мог бы воспользоваться тем, что знание есть всегда скрытое полагание, и тогда могло бы оказаться, что Грушницкий не погиб, а спрятался в скалах, а потом стал мстить Печорину. Вспомним, что в истории массовой литературы именно подобный случай сыграл весьма позитивную роль в судьбе одного из наиболее знаменитых героев беллетристики начала XX века – в судьбе Шерлока Холмса. Так, в новелле «Последнее дело Холмса» говорится о том, что профессор Мориарти убивает Холмса, сбрасывая его со скалы. Этим должна была закончиться жизнь великого сыщика и оборваться серия рассказов о нем. Однако читатели были возмущены смертью Шерлока Холмса. И вот в этой ситуации, являющейся тем редким случаем, когда прагматика внешняя, жизненная, и прагматика художественная встречаются лицом к лицу (и между ними не проложить и острия бритвы), Конан Дойл решил оживить Шерлока Холмса. Сделать это оказалось очень просто. В следующей новелле «Пустой дом» рассказывается о том, что Холмс лишь притворился погибшим, а на самом деле, скрывшись в скалах, остался невредим.

Обобщая сказанное о нарративных модальностях, можно отметить две особенности того понятия, которое мы называем сюжетом. Первая особенность заключается в том, что сюжет возникает и активно движется, когда внутри одной модальности происходит сдвиг от одного члена к противоположному (или хотя бы к соседнему): невозможное становится возможным (алетический сюжет); дурное оборачивается благом (аксиологический сюжет); запрет нарушается (деонтический сюжет); тайное становится явным (эпистемический сюжет); прошлое становится настоящим (темпоральный сюжет); «здесь» превращается в «нигде» и обратно (пространственный сюжет).

Вторая особенность заключается в том, что само понятие сюжета может не раскрываться на феноменологическом уровне одного или нескольких высказываний художественного дискурса. Для того чтобы описать или рассказать в виде нарративного дайджеста сюжет произведения, необходимо, как правило, воспользоваться такими обобщающими квазиметавысказываниями, которых может не быть в самом дискурсе. То есть сюжет – это «супрапропозициональное» образование. Можно сказать, что единицей сюжета является пропозициональная функция (см. [Степанов 1985: 12-13]), и вспомнить В. Я. Проппа, который первым дал развернутую синтагматику сказочного сюжета как совокупности пропозициональных функций. При этом функции Проппа безусловно носят модальный характер, хотя автор об этом не говорил, так как в 20-е годы это понятие еще не применялось в поэтике. Но по сути каждая из 31 функций Проппа является нарративной модальностью. Например: «I. Один из членов семьи отлучается из дома, отлучка» – это пространственная модальность. «II. К герою обращаются с запретом, запрет. III. Запрет нарушается, нарушение». Эта конфигурация функций является отчетливо деонтической. «IV. Антагонист пытается произвести разведку, выведывание. V. Антагонисту даются сведения о его жертве, выдача». Эта конфигурация носит отчетливый эпистемический характер. И так далее [Пропп 1969: 30-31].

После подробного анализа пространственной модальности мы вернемся к систематизации нарративных модальностей выше. Теперь же в заключении разговора о нарративных модальностях дадим краткое описание сюжета трагедии Шекспира «Гамлет». Будем при этом называть квазиметаязыковые высказывания, описывающие модальные перипетии сюжета, описаниями сюжетных мотивов (следуя за традицией отечественной нарратологии [Веселовский 1986]).

Ясно, что подобная схема будет носить более или менее субъективный характер в зависимости от того, с какой подробностью членить сюжет на мотивы и каким мотивам придавать большее или меньшее значение. В любом случае это описание следует рассматривать лишь как иллюстрацию.

Последовательность сюжетных мотивов «Гамлета» Шекспира:

1. Появление призрака отца Гамлета – алетический мотив.

2. Призрак открывает Гамлету тайну убийства и призывает к мщению – эпистемическо-деонтический мотив.

3. Гамлет притворяется сумасшедшим – эпистемический мотив.

4. Он отдаляет от себя Офелию – аксиологический мотив.

5. По ошибке он убивает Полония – мотив, сочетающий в себе пространственную, аксиологическую, эпистемическую и деонтическую модальности.

6. Гамлет устраивает Клавдию «мышеловку», инсценируя при помощи бродячих актеров сцену убийства короля, – наиболее сильный эпистемический мотив во всей трагедии: кульминация.

7. Король отсылает Гамлета в Англию и пытается руками Розенкранца и Гильденстерна убить его – пространственно-эпистемически-аксиологически-деонтический мотив.

8. Гамлет перехватывает письмо Клавдия, подменяет его и тем самым выпутывается из ловушки, попутно отомстив своим друзьям-предателям, – эпистемически-пространственно-аксиологически-деонтический мотив (зеркальное отражение предыдущего мотива).

9. Офелия тем временем кончает с собой – аксиологический мотив.

10. Король вторично пытается убить Гамлета, используя намерение Лаэрта отомстить Гамлету за сестру, – аксиологически-деонтический мотив.

11. Королева по ошибке выпивает яд из кубка, предназначенного Гамлету, – эпистемически-аксиологический мотив.

12. Лаэрт ранит Гамлета отравленным клинком – аксиологически-деонтический мотив.

13. Гамлет убивает короля – аксиологически-деонтический мотив.

14. Гамлет умирает – аксиологический мотив.

15. Появляется наследник Фортинбрас – пространственно-деонтический мотив.

Данная схема сделана нарочито примитивной. По-видимому, все же сюжет не сводится к сумме мотивов, описываемых на квазиметаязыке. Сюжет живет в конкретном дискурсе – в реальных высказываниях. Сюжет не существует без стиля. Более того, он является просто предельной реализацией и диалектической сменой стиля. Ср. определение стиля и сюжета В. Б. Шкловским, которое звучит примерно так: сюжет – это синтагматическое проявление стиля, а стиль – это парадигматическая реализация сюжета [Шкловский 1928].