"Фаворит. Том 1. Его императрица" - читать интересную книгу автора (Пикуль Валентин Саввич)11. Несентиментальное путешествиеСвежий ветер раскручивал петушиные флюгеры над шпицами древних ревельских башен. Екатерина ступила на верхний дек галеры «Три святители», полуголые гребцы разом налегли на весла – берег поплыл вдаль. Старый адмирал Полянский поднес императрице кубок с ромом, предупредив, что без «отвальной» пути не будет. Екатерина бесстрашно взяла кубок, офицеры стали хлопать в ладоши: – Пейдодна, пейдодна, пейдодна… Ром ударил в голову, подкосил ноги в коленках. – А я уже пьяная, – сообщила императрица. – Ах, боже, какая я пьяная! Куда мы плывем? Впрочем, мне все равно… Ха-ха-ха! Орлов ногою откинул люк, подхватил женщину, отволок ее в каюту, где хохочущая Екатерина вдруг стала рыдать. – Выспись, дуреха! – И Орлов закрыл двери каюты. Галера, всплескивая веслами, уходила в сияние моря. Большие рыжие крысы воровали сухари у матросов. Вечером Екатерина поднялась с головной болью. – Вот хрыч вредный! – выругала Полянского. – Обрадовался, что я на флот пришла. Набулькал до самых краев. «Пейдодна, пейдодна…» Скажи, я глупостей не много тут наболтала? Утром по курсу открылась панорама флотилии, лежащей в дрейфе. На берегу заранее был возведен макет «городка», построенный для показательного уничтожения его ядрами с эскадры. На палубе «Трех святителей» поставили кресло, Екатерина плотно в нем уселась, держа на коленях подзорную трубу и табакерку с платком. За креслом, перешучиваясь, толпилась свита. Над галерою ветер рвал и комкал императорский штандарт. Адмирал склонился в поклоне: – Осударыня пресветлая, дозволь маневр учинить. – Прежде я хотела бы знать смысл маневра. Полянский растолковал, что суда, выстроясь в кильватер, продемонстрируют перед нею стройность батальной линии. – С удовольствием осмотрю вашу стройность… Пошли! Но лучше бы не ходили. Корабли мотало из стороны в сторону, мателоты не могли попасть в кильватерную струю впереди идущих. При этом, салютуя, они бестолково разбрасывали вокруг себя факелы огня и груды ядер. Наконец один фрегат, не справясь с управлением, врезался в борт императорской галеры. Прямо над креслом императрицы, с треском сокрушая рангоут и разрывая такелаж, проплыл гигантский бивень бушприта с оснасткой и хлопающими на ветру треугольниками кливеров. – И это… флот? – ужаснулась Екатерина. Вся свита уже прыснула по углам – кто куда! Лишь она осталась на своем месте – в кресле. Полянский снова склонился перед императрицей: – О великая мать отечества, заткни уши скорее – я сейчас терминологию матерную пущу. Екатерина осталась вежливой: – Если это для пользы службы – будьте любезны, прошу! Но матюги не помогли кораблям расцепиться; матросы топорами рубили рангоут и снасти – фрегат и галера разошлись, исковерканные и ободранные, словно после пиратского абордажа. Полянский спросил: – Что еще, матушка, показать тебе? – Тарелку с супом и ложку… Обед прошел в траурном молчании. «Наконец, – сообщала Екатерина Панину, – в 5 часов после обеда приблизились к берегу для бомбардирования так называемого городка… никто в линию не держался». Эскадра, отдав якоря, долго высаживала из пушек громы и молнии залпов, но разбить бутафорский городок не смогла. Екатерина спросила Полянского – чего доби-вается несчастная эскадра бесполезною тратой ядер и пороха? – Чтобы тебя потешить, – отвечал адмирал. – Так ведь я не дурочка! И вижу, что все ядра летят мимо цели. Оставьте в покое городок, меня, себя и экипажи. – Эх, мать моя! – огорчился Полянский. – Надо бы у нас на флоте, как у англичан, правило завести: на реях вниз башкой за ноги половину команд перевешать, вот тогда и порядок будет. – Прежде чем вешать на флоте, надо флот порядочный заиметь… – не выдержала Екатерина. Через люк с верхней палубы виднелись лоснившиеся от пота спины гребцов, ворочавших мотылями многопудовых весел, – и ей стало жутко от этой каторги. Она велела плыть обратно в Ревель, а покидая галеру, учинила адмиралу хороший нагоняй: – Спасибо не скажу, ордена не повешу, пенсии на старость ты у меня вовек не доплачешься. У вас на флоте только и умеют, что ром стаканами хлестать… Екатерине были хорошо известны слова Морского устава: «Всякий потентант, которой едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет; а которой и флот имеет, обе руки имеет». – Сегодня я стала В доме эстляндского рыцарства ее чествовали как богиню, дамы устилали путь розами, но Екатерина, замкнувшись, давила нежные лепестки цветов, думая о позорном флотском бессилии. Ревельские поэты читали ей высокопарные оды, а государыня в это время тихонько спросила адмирала Семена Мордвинова: – Долго ль в Англии сушат лес для кораблей? – Лет пять. Чем дольше, тем лучше. Лицо ее, обращенное к поэтам, выражало приятное внимание к их талантам, но при этом она шептала: – Допустим, что сушить будем лишь три года. Да еще строить их… Ох, Семен Иваныч, не успеваем мы. После «трактования» рыцарей столом изрядным, за которым речь звучала немецкая, шведская и французская, Екатерина удалилась к себе, в покоях она отбилась от объятий Орлова: – Оставь, варррвар! Я еще не все сделала… Присев к столу, поспешно строчила сенаторам: «У нас в излишестве кораблей и людей на флоте, но у нас нет ни флота, ни моряков… Надобно сознаться честно, что корабли походили на флот, выходящий каждогодно из Голландии для ловли селедок, но никак не на флот воинский». Утром, попивая кофе, она сказала: – Ладно! Посмотрим дивизию Румянцева. Орлов очень побаивался ее свидания с полководцем: – Катя, будь с ним поласковей. Забудь прошлое… Человек самостоятельный и грубый, Румянцев отказался присягать Екатерине, говоря открыто: «А я разве знаю, куда императора подевали?» Но, присягнув, он сразу же подал рапорт об отставке, – Екатерина вернула его с «наддранием», понимая, что нельзя лишать армию такого видного начальника, но ходу Румянцеву больше не давала, и победитель Фридриха II околачивался в гарнизонах Прибалтики…Под пение фанфар и рогов вереница карет с Екатериной и ее свитой прикатила в предместье Ревеля, где в лагерном компаненте стояла дивизия. Румянцев издали салютовал шпагой, потом отринул клинок к ботфорту, стукнув по нему так, словно проставил печать на бумагу казенную. Средь зеленеющих куртин и полян с ромашками, в развилках дорог, на фоне рыцарских фольварков с их кирхами и замками, полководец разыграл перед императрицей показательный бой, каждый свой маневр поясняя четкою аннотацией. Екатерина, всегда наблюдательная, отметила бодрый вид загорелых солдат, их исправное оружие, ладные мундиры и крепкую обувь. Румянцев тростью, оправленной в серебро, указал на густо марширующие в низину каре: – Вот сии робяты к войне готовы всегда. Я учел опыт войны минувшей и солдат натаскал как следует: у меня не разбалуешься! Фридрих меня тоже многому научил. Прусских порядков, как генерал Петр Панин, я в армии своей не жалую, но зато прусская армия умела драться так, что над Европой пух и перья кружились… Екатерина, всем довольная, пошла к экипажам, впереди нее заскочила в карету собачка. Орлов подал руку: – Ну, Катя, что скажешь? Довольна ли? – Флот меня согнул – армия меня выпрямила… Притянув к себе голову Румянцева, поцеловала его в лоб: – Забудем старое. Мы друзья. Полюбите меня. Полководец расхохотался вдруг таким могучим басом, словно заговорили батареи в пальбе неистовой. Кареты тронулись, вздымая облака пыли. Князь Репнин спросил: – Ваше величество, что вы сделали с Румянцевым? – Поцеловала – и только. – Но ведь Румянцев славен тем, что никогда даже не улыбнется. А тут он загоготал как жеребец над овсяным полем… Екатерина устроилась поудобнее на диване, к ней на колени запрыгнула собачка, она поправила на ней бантик: – Просто Румянцев был рад меня видеть… Орлов выкинул в окно пустую бутыль из-под пива. Карета мягко колыхалась по ухабам. Держась за шелковую лямку, фаворит заговорил о графе Минихе: – Живучий старикашка! Вот приберет его господь к себе ближе, а сколько копоти после него останется в гиштории русской… Миних был отсюда неподалеку: он командовал строительством балтийских портов, возглавляя знаменитую каторгу в Рогервике. Именно туда и заворачивали сейчас кареты. Для начала Миних, в котором никогда не угасала любовь к самому грубейшему фарсу, покатал Екатерину на колеснице (величиной с эшафот), в которую были впряжены двести голых убийц и злодеев, раскрашенных под арапов и индейцев. Екатерине скоро надоело это. – Довольно, граф! Я не привыкла ездить на животных, которые лишены хвостов… Пошутили – и хватит. Рогервик строился уже сорок лет. Годами громоздили камни в море, создавая дамбы, а штормы в пять минут раскидывали скальные глыбы, уложенные людьми-муравьями. Очень широко раскинулось рогервикское кладбище. Миних сказал, вроде оправдываясь: – Каторга, она и есть каторга. – Умевший тонко льстить, он бывал и бестактным. – Не угодно ли вашему величеству, чтобы явил я вам с того света супруга вашего покойного? Он представил ей каторжника – рябого мужичка лет под сорок, с жиденькой бороденкой и тощими посиневшими ногами. – Вот, самозванно нарек себя Петром Третьим. Екатерина с отвращением оглядела своего «мужа»: – Ну, понравилось тебе императором быть? – Есть-пить надо, – отвечал «император». – За што меня тута держат? Я ж не убивал никого. Не шумствовал. Я тиха-ай… – Все вы тихие. – Екатерина раскрыла кошелек. – Вот тебе… на водку. Теперь ступай прочь, дурачок противный. Миних сказал, что у него отбывают каторгу еще два мнимых императора – Петр II с Иоанном Антоновичем и сын покойной Елизаветы, якобы прижитый ею от принца Морица Саксонского. – А меня еще нету на каторге? – спросила Екатерина. – Не теряю надежды, – с юмором отвечал Миних. На берегу моря стояла развалюха-хибара. Они вошли в нее, сели на лавку. Беседовали по-немецки. – Для продолжения трудов в Рогервике недавно вы просили еще полмиллиона от казны. А где их взять, граф? – Введите новый налог. – На что наложить? Вы знаете? – Придумайте. На квас, на собак, на бубенчики. Екатерина послушала, как заунывно шумит море. – Ведь это вы строили Ладожский канал? – Имел честь докопать эту канаву. – А зачем вы копали? – спросила Екатерина. Вопрос был странным. Миних объяснил: – Чтобы корабли проходили каналом в безопасности. – А разве они прямо по озеру плыть не могли? – Корабли плохие, и в Ладоге тонули. – А если бы корабли были хорошие? – Тогда и канала не нужно. – То-то и оно! – подхватила Екатерина. – Миллионы рублей и тысячи жизней вложены в предприятие ничтожное. Если бы половину сих средств истратили на постройку кораблей хороших, тогда незачем было бы двадцать лет в земле ковыряться… А теперь честно ответьте: на что мне вам еще полмиллиона давать? – Чтобы я закончил гавань в Рогервике. – А вы думали – зачем нужен Рогервик? – Корабли наши строятся из сырого дерева и потому сразу же загнивают в пресных водах на рейдах Кронштадта. Петр Великий рассудил за благо перенести стоянку флота вот сюда, в Рогервик, где в соленой воде корабли гниют медленней. Екатерина прищелкнула пальцами, словно кастаньетами. – Так, – сказала она. – Значит, если корабли строить из сухого дерева, то и надобность в создании Рогервика отпадет? – Истинно говорите, ваше величество. Тяжелым ботфортом он растер под собой сороконожку. – Теперь я построю вопрос таким образом: к чему выбрасывать миллионы рублей на создание гавани в Рогервике, если отсюда рукой подать до старинной и удобной гавани – Ревеля? – Вот этого я не знаю. Но так завещано от Петра Великого, чтобы строить именно в Рогервике… пока не выстроим. – Петра-то давно нет. А где гавань в Рогервике? – Гавани тоже нет. Штормы все губят… Екатерина поднялась с грязной лавки: – Странные дела творятся на Руси – делают люди, стараются и никто не думает: зачем делают? Кончайте идиотский сизифов труд… Они вышли из хибары. Екатерина еще раз огляделась: кресты, кресты, кресты, – под ними навеки успокоились тысячи солдат, матросов и каторжников, погибших из-за чужой глупости. И может быть, глядя на эти кресты, женщина вспомнила и французского маркиза Мирабо и русского мужика Ломоносова: на фоне гигантского кладбища рабов их научные теории об умножении населения виделись совсем в ином свете. Старый Миних, с трудом выгребая ноги из глубоких песков, проводил императрицу до кареты, снял треуголку: – Вы из Ревеля куда путь держите? – Мне надо побывать еще в Митаве у герцога. – Пожелайте ему от меня поскорее сдохнуть… Дверцы со стуком захлопнулись, лошади тронули. Екатерина расправила по дивану свое платье и сказала: – Сам бес в наших делах не разберется! |
||
|