"Фаворит. Том 1. Его императрица" - читать интересную книгу автора (Пикуль Валентин Саввич)1. Лежачего не бьютПотемкин давно никого не винил. Даже не страдал. Одинокий, наблюдал он, как через щели в ставнях сочится яркий свет наступающей весны… Средь ночи Потемкина пробудил женский голос: – Спишь ли? Допусти до себя… Он запалил свечи. Сердце бурно колотилось. – Кому надобен я? – спросил в страхе. А из-за дверей – голос бабий, воркующий, масленый: – Да ты хоть глянь, как хороша-то я… утешься! Потемкин бессильно рухнул перед киотом: – Господи, не искушай мя, раба своего… Утром он получил записку. «Весьма жаль, – писала ему неизвестная, – что человек столь редкостных достоинств пропадает для света, для Отечества и для тех особ, кои умеют ценить его». Потемкин метался по комнатам, расшвыривал ногами стопы книг, уже прочитанных, и тех, которые еще предстояло прочесть… Он стал бояться ночей. Уже не раз звали его: – Да пусти меня к себе… открой, я утешу тебя! Обессилев, Потемкин растворил двери, и на шее его повисла Прасковья Брюс, жарко целуя его… Утром графиня отбыла во дворец с докладом Екатерине: – Форты сдались, и крепость пала. – Хвалю за храбрость! Поднимем же знамена наши… В доме Потемкина появился Алехан Орлов, посмотрел, что на постели – войлок, подушка из кожи набита соломкой, а в ногах – худой овчинный тулупчик. – Не слишком ли стеснил себя скудостью? – Эдак забот меньше, – пояснил Потемкин. Алехан поднял с полу одну из книг, раскрыл ее – это было сочинение Госта об эволюциях флотских. Бросил книгу на пол: – Ныне я, братец, тоже флотом увлекся. – Потом сказал Потемкину, чтобы сбирался в Зимний ехать. – Без тебя возвращаться не велено, таково желание матушки нашей… Шевелись, братец! Постриг он ногти и волосы. Белая косынка, скрученная в крепкий жгут, опоясала голову, скрывая уродство глаза. Екатерина встретила отшельника строго: – Наконец-то я вижу вас снова… Из подпоручиков жалую в поручики гвардии! Кажется, ничего более я не должна вам. Правил он в полку должность казначейскую, надзирал в швальнях за шитьем солдатских мундиров. Писал стихи. Писал и рвал их. Сочинял музыку к стихам разодранным, и она мягко растворялась в его одиночестве, никого не взволновав, никому не нужная. А в трактире Гейденрейха, где всегда были свежие газеты из Европы, случайно повстречал он Дениса Фонвизина: – Друг милый! А где ноне Яшка Булгаков? – Яшке повезло: его князь Николай Василич Репнин с собою в Варшаву взял, он при посольстве его легационс-секретарем… Говорят, картежничает – ночи нет, чтобы в прах не продулся! О себе же поведал, что служит при кабинет-министре Елагине для принятия прошений на высочайшее имя, а самому писать некогда. Выбрались из трактира. Ладожский лед давно прошел. Петербург задремывал в чистоте душистой ночи; на болотах города крутились винты «архимедовых улиток», вычерпывая из ям воду… – Чего не спросишь, Денис, куда глаз подевался? – Говорят разно: бильярдным кием вытыкнули или… Потемкин сказал ему, что придворная служба уже мало влечет. Желательно вкусить славы военной: – Даже окривевший, а вдруг пригожусь?.. Вечером он разрешал на доске шахматную задачу Филидора, когда слуга доложил, что какой-то незнакомый просится: – Сказывал, бывал в приятелях ваших… Предстал человек с лицом, страшно изуродованным оспою; кафтанишко на нем облезлый, башмаки вконец раздрызганы, а на боку – шпажонка дворянская (рубля в три, не дороже стоит). – Или не признал меня, Гриша? – спросил он тихо. – Ах, Васенька! Глаза да голос выдали. Вижу, что оспа до костей обглодала… Где ж тебя так прихватило? Это был неприкаянный Василий Рубан. – Да я сам не ведаю где… Год назад по делам таможенным в Бахчисарай ездил к резиденту нашему, в Перекопе татарском, возвращаясь, отночевал – еще здоров. Заехал в кош Запорожский, тут меня и обметало. А сечевики усаты знай одно меня из ведер на морозе водой окачивали. Потом землянку отрыли, там гнить и оставили. Спасибо – еду и воду носили. Уж не чаял живым остаться. Одно ладно, что оспа эта проклятая хоть глаза не выжрала мне… мог бы ослепнуть! Тяжкое чувство жалости охватило Потемкина: за этой тощей шпажонкой, за этими башмаками виделась нищета безысходная, да и сам Вася Рубан не стал притворяться счастливчиком: – Дожил – хоть воровать иди. Покорми, Гриша… Потемкин выбрал из гардероба кафтан поуже в плечах, велел башмаки драные на двор выкинуть, свои дал примерить, потом выложил перед поэтом четыре шпаги, просил взять любую. – Бог тебе воздаст, Гриша, – прослезился Рубан. – Людей-то добрых немало на Руси, да ведь не у каждого попросишь… В разговоре выяснилось, что Рубан переводами кормится. – Писать уже перестали – все, кому не лень, перетолмачивать кинулись. Иногда эпитафии на могилки складываю. Приду на кладбище и жду, когда покойничка привезут. А родственникам огорченным свой талант предлагаю: мол, не надо ли для надгробия восхваление в рифмах сочинить? Однажды на гении своем три рубля заработал. Вот послушай: «Прохожий! Не смущай покой: перед тобой лежит герой, Отечества был верный сын, слуга царям и добрый семьянин…» Мне бы самому под такою вывеской полежать! Потемкин спросил о Василии Петрове; оказывается, тот при Академии духовной на Москве учительствует, а сейчас тоже в Петербург приехал, возле Елагина толчется, каждый взгляд его ловит. – А что ему надобно от кабинет-министра? – Ласки. И лазеек в масонство, благо Елагин-то шибко масонствует. В ложу его попасть – быстрее карьера сделается. – А я был в ложах, – сознался Потемкин, как о стыдном грехе. – Плуты оне. Я бы всю эту масонию кнутами разогнал… Встретились и с Петровым; наняли ялик, лодочник отвез их на Стрелку, где пристань. А там базар с кораблей иноземных: матросы попугаями и мартышками торгуют, тут же, прямо на берегу, ставлены для публики столики, можешь попросить с любого корабля – устриц, вина, омаров, фруктов редкостных… Старый нищий, хохоча, пальцем на них указывал: – Впервой вижу такую троицу: один кривой, другой щербатый, а третий корявый… Охти мне, потеха какая! Потемкин приосанился: – Кривые, щербатые да корявые, до чего ж мы красивые! Вася Петров по-прежнему был пригож, только передних зубов не хватало. Стали они пить мускат, заедая устрицами, а пустые створки раковин кидали в Неву. Потемкин спросил Петрова: – Клыки-то свои где потерял? – А как на Руси иначе? Вестимо, выбили. – Важно ведь знать – кто выбил и за что? – Барыня на Москве… утюгом! Ревнуча была. От вина, еды и музыки Рубан оживился: – Даже не верю, что снова средь вас… Четыре года в степях провел. Смотрю я сейчас вокруг себя: корабли стоят, дворцы строятся, флаги вьются, смех людской слышу. Где же я, боженька, куда попал? – Так ты домой вернулся, – ответил Потемкин. Был он среди друзей самый неотесанный. Рубан владел древнегреческим, латынью, французским, немецким, татарским и турецким. Петров знал новогреческий, латынь, еврейский, французский, немецкий, итальянский. Еще молодые ребята, никто их палкой не бил, а когда они успели постичь все это – бес их ведает! – А ныне желаю в Англии побывать, – сказал Петров. – Зачем тебе, скуфейкин сын? – Чую сердцем – плывет по Темзе судьба моя… Петров глядел на Потемкина заискивающе, словно ища протекцию, но камер-юнкер сказал приятелю, чтобы тот сам не плошал: – Елагина не тревожь – он кучу добра насулит, а даст щепотку. На его же глазах Дениса Фонвизина шпыняют, он не заступится… – Так быть-то мне как, чтобы наверх выбиться? – Вот ты чего хочешь! Тогда слушай. Вскоре в Петербурге великолепная «карусель» состоится. Натяни струны на лире одической да воспой славу лауреатам ристалищным. Петров хотел руку его поцеловать, но получил по лбу: – Не прихлебствуй со мною… постыдись! Когда переплыли Неву обратно, у двора Литейного повстречался молодой солдат вида неказистого, с глазами опухшими. – Господа гулящие, – сказал неуверенно, – вижу, что вам хорошо живется, так ссудите меня пятачком или гривенничком. – Да ну его! – сказал Петров. – Пошли, пошли, – тянул он друзей дальше, – таких-то много, что на водку просят. Потемкин задержался, спрашивая солдата, ради какой нужды ему пятачок надобен, и тот ответил, что на бумагу: – Хочу стишок записать, дабы не забылся. – Да врет он все, – горячился Петров. – Гляди, рожа-то какая опухлая, задарма похмелиться хочет. До стихов ли такому? Солдат назвался Гаврилой Державиным. – Постой, постой… – припомнил Потемкин. – В гвардии Конной побаски зазорные распевали. Слышал я, что придумал их солдат Гаврила Державин из преображенцев… Не ты ли это? Выяснилось – он, и Потемкин рубля не пожалел: – Хорошо, брат, у тебя получается… Петров и Рубан всячески избранили Державина. – Побаски мерзкие учинил солдатским бабам в утеху… Какой же поэт? Эдак-то и любой мужик частушки складывать может. – Верно, Васенька! А мы с тобой еще воспарим, в одах себя прославим на веки вечные… Ишь ты, – не унимался Петров, – бумажки ему захотелось! На што рубль такому давать? – Лежачего не бьют, – прекратил их споры Потемкин. |
||
|