"Ради единого слова" - читать интересную книгу автора (Аграновский Валерий А.)

Проблема языка

Журналисты – не мимы, газета – не сцена, читатель – не зритель: кому это не понятно?

Слово – наше оружие!

Мы очень разные люди, даже нет смысла доказывать это обстоятельство. Но слова, которыми мы пользуемся, – это, как ни крутите, все те же "семь нот", не нами придуманных и, кстати, выверенных веками. Они вполне обеспечивают и полифонию звучания (доказательством чему служат многочисленные произведения классиков журналистики), и, к сожалению, какофонию тоже. "По отношению к очень многим нашим писателям, – говорит Горький, – нужно сказать, что с русским языком они обращаются варварски и знают его плохо".[50] Уж в чем, в чем, а в этом вопросе мы, журналисты, писателей на первое место не выпустим.

Между тем широта и неоднородность читательской аудитории накладывают полный запрет как на серость изобразительных средств, так и на вычурность языка: нас читает не избранная публика, а миллионы "газетных тонн глотателей". "Писать крепкими, тугими словами, – говорил Горький в беседе с молодыми очеркистами, – рассказать так, чтобы все было просто, ясно, – вот к чему нужно стремиться".[51]

Но как стремиться? Где находить «тугие» слова? У кого учиться простоте и ясности изложения? Попытаюсь ответить на эти вопросы, хотя должен заранее предупредить: ничего нового мне сказать не удастся, я всегда лишь напомню старые истины.

Прежде всего, убежден, надо читать классиков, и читать профессионально. Это значит: не просто следить за развитием сюжета, но и замечать, как авторы оперируют словом, за счет чего достигают большей выразительности, как строят повествование, когда и где роняют свои знаменитые бутылочные осколки, поразительно озаряющие всю картину.

Авиационные конструкторы, как известно, прежде чем построить собственный самолет, до винтика разбирают чужой, предпочитая наслаждаться не столько красотой свободного полета машины, сколько линиями на чертеже.

"Вы окажете самому себе хорошую услугу, – писал Горький одному молодому литератору, – если поймете, что решающую роль в работе играет не всегда материал, но всегда – мастер. Из березового полена можно сделать топорище и можно художественно вырезать прекрасную фигуру человека".[52]

Прекрасно «вырезали» такие выдающиеся стилисты, истинные мастера слова, как Бунин, Лесков, Чехов, Мопассан. У них есть чему поучиться журналисту. Мягкости языка – у Чехова, и еще его умению писать короткими фразами, без вводных предложений. Речевому языку, языку «говора» – у Лескова, сделав настольной книгой его "Очарованного странника". Бунин, по мнению Горького, "очень удобен для очерка сухой точностью своего языка": его рассказы написаны так, будто он "делает рисунки пером".[53] Филигранность, отточенность, ювелирная выверенность языка Мопассана общеизвестны. К сожалению иные из нас, сверхпоглощенные содержанием его произведений, этого не замечают. Надо иметь определенное мужество, чтобы, ограничивая себя в чисто читательском удовольствии, профессионально относиться к творчеству великих мастеров.

Язык народа – клад для литератора. Но у каждого ли из нас кладоискательское чутье? Есть ли вкус к поиску? Умеем ли мы ходить "в народ"? Часто ли пользуемся мудростью предков, заглядывая в книги и словари?

Как родниковая вода отличается от той, что течет из-под крана, так и литературный язык не похож на разговорный: он без "местных примесей", без натурализмов, без искусственных добавок в виде жаргона, лишен случайного, временного, фонетически искаженного. Беречь его чистоту, хранить от загрязнения такими словами, как «буза», «шамать», «мура», «волынка», – наша святая обязанность. Это – с одной стороны. С другой – не следует, мне кажется, забывать, что первоисточником литературного языка все же является разговорный. Он постоянно рождает новые слова и понятия, особенно бурно – в эпоху социальных революций и научно-технического прогресса. Воздвигать непроницаемые и вечные барьеры между языковыми стилями было бы неправильно, да и невозможно: прорыв таких слов, как «комиссар», «паек», "карточная система", «космонавт», «мероприятие», неизбежен.

Если невозможны барьеры, то, стало быть, параллельно процессу обогащения языка идет процесс его засорения. Что требуется от нас, журналистов, не без активной помощи которых осуществляются оба процесса? Прежде всего разборчивость и сдержанность в употреблении уже существующих слов и понятий. Мы должны способствовать только обогащению и решительно препятствовать засорению родного языка. Но и "зеленая улица" словам, которые прошли через мощные очистительные сооружения времени!

Кроме того, нельзя забывать, что словотворчество продолжается и мы, газетчики, ближе других находимся к возможности реально творить. «Стиляга», "звездная болезнь", "эхо войны" и другие понятия, рожденные "Комсомольской правдой", «обтекатели», так своевременно пущенные с легкой руки «Известий», – все это, быть может, и льстит авторам, но и ко многому их обязывает – в том смысле, что «родить» новое понятие куда проще, нежели потом «изъять» его из обращения, когда вдруг выяснится, что оно лишено социальной глубины, поверхностно-ярлыковое, неточное по смыслу, искажающее не только язык, но и нравственные представления общества. "Речь, пекущаяся об истине, – писал Сенека, – должна быть простой и безыскусственной".[54] Стало быть, прежде чем давать новым словам газетную жизнь, надо тщательно измерить их глубину, взвесить последствия как социальные, так и нравственные и наконец, учесть их фонетическое звучание и степень художественности. Какое емкое, многопластовое, точное, яркое представление дает слово «комиссар», и сколько сомнений возникает, когда читаешь или слышишь «волосатик»!

Однажды в "Комсомольской правде" решался на совещании вопрос, не присвоить ли читателям, пишущим в газету, имя «читкоры» по аналогии с «рабкорами» и «селькорами»: читатели-корреспонденты? Думается, дали бы имя привилось, уж очень хлестко звучит: читкор! Но после бурных дебатов все же воздержались, сохранили старое «читатель», главное достоинство которого в том и состоит, что оно – старое.

Что еще делает журналистов мастерами, способными к "художественному вырезанию"? Я думаю, умение сохранять индивидуальность своих героев. "Искусство начинается там, – писал Горький, – где читатель, забывая об авторе, видит и слышит людей, которых автор показывает ему".[55]

При элементарной и, казалось бы, кристальной ясности этого требования иные из нас, к сожалению, куда чаще пренебрегают им, нежели пользуются. Не о том сейчас речь, что говорят наши герои на газетных страницах, а о том, как говорят! Нет, не бедным или богатым языком, образным или примитивным – не своим, а нашим, вот в чем беда! Как-то Е. Шевелева, тогда еще молодой литератор, обратилась к Горькому с вопросом, как быть, если вода кажется ей стальной, а ее герою – жемчужной, написать, как он думает или как она? Горький разъяснил: "Вы обязаны смотреть его глазами… Если вы начините его своими собственными взглядами, то получится не герой, а вы".[56] Просто? Проще некуда. Неужели Е. Шевелева заранее не понимала, что ей ответит писатель? Понимала. Однако соблазн заменить чужое восприятие своим, авторским, был настолько велик, что, наверное, еще теплилась надежда: а вдруг Горький «разрешит»? Вдруг скажет: «Ваша „стальная“ вода точнее и лучше „жемчужной“, а потому – пишите, дозволено!» Так нет: «Вы обязаны смотреть его глазами…» При этом Горький напомнил о Достоевском, герои которого говорили «напряженно и всегда от себя». И еще добавил, что автор «портит свой материал, когда, насилуя социальную природу своих героев, заставляет их говорить чужими словами…».[57]

Вот тут-то, по-моему, и пробивает час разговорного языка, тут-то и находит он свое применение в литературе, в том числе и в журналистике! Мужик у Л. Н. Толстого в "Плодах просвещения" произносит: «двистительно». И Толстой, «поймав» это слово, сохраняет его, не «подстругивает», поскольку оно важно ему для речевой характеристики персонажа. А мог бы заменить «двистительно» на «действительно»? Конечно. Но что осталось бы от мужика?

Практически совет Горького молодым литераторам выглядит так: "…в высшей степени полезно… записывать слова, которые наиболее поражают своей легкостью, изящностью, необыкновенной гибкостью…".[58] Этот совет самым непосредственным образом касается и журналистов.

Далеко не все советы даются «наперед», они не менее ценны, если подтверждают правильность того, что мы уже делаем. Очень многие журналисты, вернувшись из командировки, с удовольствием перечитывают, а потом применяют в материалах слова и обороты своих героев, записанные в блокноте.

Я тоже делал попытки записывать и применять в очерках речевые особенности героев в надежде, что они обогатят образ. Положим, очерк «Шофер»: жену Марию Никаноровну мой герой называл «бабулей», она, по его выражению, иногда «жалилась» начальству; дочь Нину звал «пацанкой», а сына «пацаном»; про машину с грузом он говорил, что на улице "за глаза" никогда ее не ставит; пассажиров окрестил "негосударственным грузом"; говоря о том, что шоферов сейчас очень много, выразился так: "С количеством вышла у нас неустойка, стали мы друг к другу хладнокровней"; на вопрос, как относится к начальству, ответил: "Не в полной мере любви"; поработать за маленькие деньги для моего героя – значит "съездить и справить удовольствие"; машину свою он знает, "как собственную руку: когда в ней что болит и когда пора стричь ногти"; в заднем мосту приспособил цилиндрическую пару и сказал через «е» "Модерн!"; об отношении шоферов к деньгам сказал: "Мы народ простой: скупиться не скупимся, но и кидать не кидаем"; сравнивая газетную информацию с той, которая идет от знаменитых шоферских разговоров на дорогах, заметил, что "разговоры разговорами, а у печатного слова своя цена". А вот несколько оборотов, принадлежащих его жене, Марии Никаноровне: "одно плохо, что дети не промежду нас с Мишей, а все со мной да со мной"; "Овощи – это его сухота, как-никак, а он с машиной!"; "В наших расходах Миша меня никогда не учитывает, в нем этого нет".

Не знаю, хорошо ли, плохо ли услышал я своих героев, умело передал их язык или скверно, но стремление было.

Кстати, техника применения "живой речи" у нас, журналистов, тем более у публицистов, несколько иная, нежели у прозаиков. Мы относительно реже пользуемся прямой речью, начиная с тире и щедрого абзаца, – и места жалко, и, кажется, вроде бы теряем в публицистичности. Чаще мы вводим чужие речевые обороты в собственный авторский текст, взяв их в кавычки и как бы иллюстрируя факт существования героя, его манеру выражать свои мысли. Я, например, пытаюсь делать это так:

Даже не упомянут герой в этом отрывке, не «введен» в текст, лишь кавычками отмечена его фраза, но у читателя, надеюсь, нет сомнений в том, кому она принадлежит. Разумеется, и в публицистике возможна прямая речь, и не забыли мы, как ставить тире перед абзацем, но я говорю о дополнительной возможности сохранять речевую характерность героев, экономя при этом дорогую газетную площадь.

Независимо от того, как обстоят дела с работой над языком у современных литераторов, слова А. М. Горького и сегодня звучат для нас нелишним предупреждением: "С языком вообще происходит то же самое, что с нашими костюмами. Мы не так одеваемся, как должны одеваться. Нужно одеваться ярче. К чему эти серые и черные пиджаки?"[59]

Я понимаю эти слова не как призыв к "серебряному звону", к лакировке действительности, а как заботу о сочности, образности, силе языка. Мол, не обязательно пой тенором, дорогой товарищ газетчик, можешь петь басом, то есть бичевать недостатки, ругаться, спорить, но только ругань твоя не должна быть серой, иначе ее не заметят.

Итак, умение одеваться в "яркие пиджаки" – вот что, полагаю, нам нужно, чтобы стать мастерами журналистики.

И еще: умение избегать штампа. Что греха таить, мы слишком часто оказываемся в плену «газетизма» – за примером, как говорится, ходить недалеко: сама эта фраза содержит два штампа, с поразительной готовностью сидящих на кончике языка и срывающихся так легко и непринужденно, что нужно усилие не для того, чтобы ими воспользоваться, а для того, чтобы их избежать. Замечу попутно, что говорить о штампах очень рискованно, поскольку приходится особенно тщательно следить за собственным языком.

Вот наиболее часто встречающиеся «газетизмы»: "а воз и ныне там"; "Петр кивает на Ивана…"; "доколе с этим будут мириться?"; "ответ не заставил себя ждать"; уже упомянутые мною "что греха таить", "за примерами далеко ходить не приходится", "труженики полей", "работники прилавка", "разведчики недр", "люди в белых халатах", "флагман индустрии", "черное золото" и т. д. – несть им числа, и даже "несть им числа" – тоже штамп.

Кроме лексических штампов есть еще и такие: если взгляды – то внимательные, которые бросают; если речи – то пламенные; поцелуи – звонкие; походки – мужественные; звуки – манящие; то, что в сознании, – проносится; на стуле – примостился; страстью – обуреваем и т. д. до бесконечности. Чехов однажды перечислил то, что чаще всего встречается в романах и повестях: "Граф, графиня со следами когда-то бывшей красоты, сосед-барон, литератор-либерал, обеднявший дворянин, музыкант-иностранец, тупоумные лакеи, няни, гувернантки… Бесчисленное множество междометий и попыток употребить кстати техническое словцо".[60] У каждого времени, по-видимому, свои отштампованные герои и ситуации, и вот уже на смену графу пришел дед-колхозник с милыми чудачествами, шеф-консерватор, противостоящий молодому инженеру-прогрессисту, рассеянный академик, говорящий «э-э-э, батенька», и т. д.

Впрочем, кое-что и осталось от прошлого: как были сто лет назад "бирюзовые и бриллиантовые глаза, золотые и серебряные волосы, коралловые губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д.",[61] перечисленные Л. Н. Толстым в числе литературных штампов, так и сегодня существуют, украшая собой наисовременнейшие произведения.

В чем дело? Каков механизм рождения штампа? А. Серафимович сказал, что все это заезжено, "избито это и тысячу раз повторялось".[62] Но как же не повторяться: если море синее, его ведь не назовешь оранжевым, и если луна серебряная, она была такой тысячу лет назад и будет столько же, если не больше! Между тем получается, что все, написавшие «море синее», штамповщики.? Вряд ли.

Потому что повторяемость – всего лишь внешний признак штампа. А должен быть какой-то внутренний. Штамп – не эстафетная палочка, передаваемая от одного журналиста другому. И не дорогая реликвия, которая бережно хранится в литературной семье. Другое дело, если бы штампы рождались сознательно, если бы имелся каталог наиболее употребимых литературными бабушками и дедушками понятий, эпитетов, образов и сравнений, а внуки терпеливо переписывали бы их в свои творения. И то я сказал бы, что истинные ценности хранить не грешно, а эстафетную палочку передавать в иных случаях даже полезно.

Беда, мне кажется, в другом.

Штамп – это прежде всего стереотип мышления, свойство, присущее людям малоспособным, малокультурным и малознающим, спасительное средство, по крайней мере для тех, кто не умеет или не желает думать, кто берет готовое. "Домашняя птица? – Курица! Фрукт? – Яблоко! Великий поэт? – Пушкин! Море? Синее! Луна? – Серебряная!" Все правильно, но все готово. Замечено с первого взгляда, а иногда и вычитано, отпечатано в голове с чужой матрицы. Не переварено. Не прошло через мозг и чувства автора. То, что луна не только серебряная, но и молодая, увидят не все, а вот что ее "без спутника и выпускать рискованно", увидел один В. Маяковский. И Днепр, конечно, чуден при тихой погоде – допускаю, кто-то отметит это обстоятельство, но вот то, что "не зашелохнет, не прогремит", оказалось по силам только Н. В. Гоголю. Стало быть, повторяемость, я думаю, не главный критерий штампа, это всего лишь следствие, причиной которого является стереотип мышления, точнее сказать, бездумность и бесчувственность.

Кроме того, штамп – это неспособность к воображению.

По очень точному определению К. С. Станиславского, штамп – попытка сказать о том, чего не чувствуешь. Думается, можно добавить: или не знаешь, или не видел, или натурально не вообразил. Обращаясь к актерам, Станиславский часто восклицал: "Не верю!", поскольку актер штамповал образ. А когда Горькому попался на глаза рассказ молодого автора, где была фраза: "Звук рвущегося кровяного комка мяса", он спросил" Вы слышали такой звук?" У того же автора "сочный тенор вибрировал, как парус", и Горький категорически заметил: "Не натурально". "Омнибусы орут, – написал молодой П. Сажин, – как заблудившиеся мастодонты", что, с моей точки зрения, звучит красиво, оригинально и по крайней мере свидетельствует о воображении автора. Только, увы, о формальном воображении, не основанном хоть на каких-то приблизительных данных, и потому, вероятно, Горький спросил автора: "Где вы слышали, как орут мастодонты?"

Отсюда, от этой вычурности, еще меньше, чем полшага, до штампа. Пушкин писал: "Должно бы сказать: рано поутру – а они пишут: Едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба – ах, как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее".[63]

Беда штампов еще в том, что они, даже при внешней своей красивости и «складности», не рождают у читателя никаких ощущений, никаких ассоциаций, никаких мыслей. Это писание невидимыми чернилами. Это песня не только без слов, но и без музыки. Штампы никогда не воспринимаются умом, они всего лишь внешний знак, рассчитанный на стереотипную реакцию.

Подводя итог разговору о языке, надо бы пропеть гимн жесткой требовательности журналиста к слову, к тем "семи нотам", из которых он слагает свое произведение.

Широко известны слова Л. Н. Толстого, что искусство писать хорошо для человека чувствительного и умного состоит не в том, чтобы знать, что писать, но в том, чтобы знать, чего не нужно писать.