"Ледяное сердце" - читать интересную книгу автора (Келлерман Джонатан)23Я вызвался сделать это сам. Нанести визит в колледж «Чартер» и попытаться найти там образец сочинения Кевина Драммонда. — Спасибо, — сказал Майло. — Хорошая мысль. У тебя такой профессорский вид. — У меня? — Ты сможешь выглядеть как профессор — это комплимент. Я питаю глубокое уважение к учености. Прежде чем направиться туда, я решил закончить одно дело: осуществить вторую попытку переговорить с Кристианом Бэнгсли, генеральным директором сети ресторанов «Харт энд хоум». После первого звонка прошло несколько месяцев. На этот раз секретарша соединила меня. Едва я представился, Бэнгсли заявил: — Я получил первое сообщение. Не позвонил вам потому, что сказать мне нечего. — Кто-нибудь тайно преследовал Чайну? — Зачем это понадобилось по прошествии стольких лет? — Дело еще не закрыто. Что вам об этом известно? — Я не видел, чтобы кто-нибудь пытался закадрить Чайну. Напряжение в его голосе заставило меня проявить настойчивость. — Но она что-нибудь говорила вам? — Черт побери! Я уже забыл обо всем этом. Но есть какое-то дерьмо, не позволяющее мне забыть. Вспомнив об объявлении в Интернете: «Бывший музыкант из „Чайна уайтбой“ ликвидирует фирму… прекращает погрязшее в нищете, пораженное раковой опухолью большое дело», — я спросил: — А вас самого никто не преследует? — Ничего регулярного, но иногда я получаю письма от людей, называющих себя поклонниками и недовольных тем, что я делаю. — А в полицию вы обращались? — Мои адвокаты считают, что это не имеет смысла. То, что мне выражают недовольство по поводу устройства моей жизни, не преступление. Свободная страна и все прочее. Но мне не нужно паблисити. Сейчас я разговариваю с вами только по одной причине: адвокаты посоветовали потолковать, если вы попытаетесь еще раз. Иначе вы сочли бы, что я увиливаю от ответов. Но это не так. Я просто бессилен помочь вам. О'кей? — Извините за беспокойство. Обещаю: все, что вы мне скажете, я сохраню в тайне. То, что случилось с Чайной, внушает не просто беспокойство. — Понимаю, понимаю, Боже мой… Ну хорошо, вот что было. Однажды Чайна пожаловалась на то, что кто-то к ней пристает. Ходит по пятам. Я не принял этого всерьез, потому что ее преследовала параноидальная идея угрозы извне. Она находилась в большом напряжении. — Когда она начала жаловаться? — За месяц или два до того, как исчезла. Я сообщил об этом копам, но они послали меня куда подальше и потребовали подробностей. Так что это было бесполезно. — На что конкретно жаловалась Чайна? — Она была уверена, что за ней украдкой подглядывают, преследуют ее и так далее. Но на самом деле Чайна никого не видела и описать не могла. Так что, вероятно, копы были правы. Она говорила об этом как об ощущении, но недостатком ощущений Чайна не страдала, особенно в состоянии подпития, а в таком со — стоянии она находилась почти всегда. Параноидальный бред мог возникнуть у нее вообще без всякой причины. — Она никогда не обращалась в полицию. — Верно, — ответил Бэнгсли. — Чайна и полиция. Дело в том, что она была не просто испугана; ее охватил ужас. Чайна постоянно твердила, что, если ее преследователь покажет свою морду, она разобьет ее, вырвет ему глаза и насрет в глазницы. Чайна всегда была агрессивной. — По-настоящему? — Что вы имеете в виду? — Была ли она действительно бесстрашной или только делала вид? — Не знаю. В самом деле не знаю. Чайну было трудно понять. Она отгородилась своеобразной стеной, а наркотики были чем-то вроде строительного раствора. Пол Бранкуси о преследователе не упоминал, и я спросил: — Говорила ли Чайна еще кому-нибудь о том, что кто-то ее преследует? Другим членам джаз-банда. — Сомневаюсь. — Почему? — Мы с Чайной… — Бэнгсли колебался, — были более близки. Вообще-то она была лесбиянкой, но некоторое время мы занимались с ней любовью. Черт побери, именно этого мне совсем не хотелось. Сейчас я женат и ожидаю второго ребенка… — Ваши любовные дела никого не интересуют. Важно лишь то, что вам известно о ее преследователе. — Я даже не знаю, существовал ли этот преследователь. Ведь воочию она никогда его не видела. — Ощущение. — Правильно. У Чайны было живое воображение. Когда я с ней проводил время, приходилось проявлять осторожность, идти на уступки, смотреть на вещи в перспективе. — Тогда вы верили ей? — Не вполне. Она умела убеждать. Однажды мы были с ней поздно ночью в горах, курили «травку» и занимались другими приятными делами. Вдруг Чайна напряглась, в глазах у нее вспыхнул страх, и она вцепилась в мои плечи. Вцепилась крепко, до боли. Потом встала и говорит: «…твою мать, он здесь! Я чувствую его присутствие!» После чего начала ходить кругами, отыскивая какую-то цель, подобно тому как ее отыскивает танковое орудие, укрепленное на башне. И завизжала в темноту: «Черт бы тебя побрал, ты, трахнутая задница, выходи и покажи свою сраную трахнутую морду». Начала размахивать кулаками, пригибаться, словно готовясь к бою в стиле карате. В тот момент я поверил ей: темнота, тишина, ее страх — все это убеждало меня. Позднее я спрашивал себя: «Что это было?» — Что произошло после того, как она перестала визжать? — Ничего. Меня беспокоило, что кто-то услышит Чайну, и я попытался отвести ее вниз, к своей машине. Она заставила меня подождать, пока не убедилась, что преследователь исчез. Дома у нас началась ломка. На следующее утро Чайна ушла. Съела все, что было в холодильнике, и ушла. Спустя месяц или два она пропала, а когда ее наконец нашли, я чуть с ума не сошел. Потому что Чайну похоронили неподалеку от того места, где мы сидели в ту ночь. — Вы сообщили об этом копам? — После того, как они со мной обошлись? — Чайну обнаружили возле щитка с надписью «Голливуд». — Точно так. Именно там мы и были. Прямо под щитком. Чайне эта надпись нравилась, нравилась история о том, как одна актриса бросилась оттуда вниз. Там в свое время находилось ранчо для верховой езды, из тех, где дают лошадей напрокат. Чайна говорила мне, что любила прокрадываться туда по вечерам, разговаривать с лошадьми, ощущать запах лошадиного навоза, просто бродить вокруг. Она рассказывала, что ей было приятно ходить по чужой земле. От этого Чайна чувствовала себя девушкой из «семьи» Мэнсона. Какое-то время она проявляла интерес к «семье» Мэнсона, собиралась написать песню, посвященную Чарли, но мы сказали ей, что платить за это не будем. Кое-какие нормы мы соблюдали даже тогда. — Она была влюблена в серийных убийц? — Нет, только в Мэнсона, но не всерьез. Это был очередной заскок Чайны — что-то взбрело ей в голову, и тут же слетело с языка. Она обожала привлекать к себе внимание. То же самое и с Мэнсоном, правда? Помню, я думал, что в этом была какая-то мистика, поскольку, возможно, ее убил кто-то похожий на него. Злая ирония судьбы, не так ли? Колледж «Чартер» занимал площадь в сто пятьдесят акров и располагался в северо-восточной части Игл-Рока. Отдельно от него раскинулся «спальный» городок подсобных рабочих, в основном латиноамериканского происхождения. Они жили в дешевых оштукатуренных домах, окруженных гигантскими деревьями. Колледж был основан сто двенадцать лет назад. Гора Игл высотой в тысячу двести футов и чистый воздух позволили первым поселенцам окрестить эти места Западной Швейцарией. Более века спустя окружающие холмы в редкие ясные дни все еще оставались красивыми. Самой же распространенной формой жилья стали мотели. Я проехал по бульвару Игл-Рок, широкому, утопающему в солнечных лучах, где стояли гаражи и большие магазины автомобильных запасных частей, повернул на Колледж-роуд и оказался в жилом районе, застроенном маленькими бунгало ремесленников и большими оштукатуренными коттеджами. За аркой, украшенной гербом колледжа, находилась. Эмеритус-лейн, широкая чистая полоса, начало которой обозначалось цветочной клумбой. Красные и белые петунии были посажены так, что образовывали название учебного заведения. Здания университетского городка были выдержаны в стилях beaux-arts и испанском колониальном. Окрашенные в серовато-коричневый цвет, они размещались как жемчужины в старой шкатулке для хранения драгоценностей. Много лет назад я лечил студентов «Чартера» и знал основные отличительные черты этого заведения — строгий отбор и дороговизна. Знал я и то, что его основали приверженцы конгрегационализма, хотя теперь оно стало безусловно светским, приветствовало активные меры в политике и привлечение к участию в ней широкой общественности. Парковка для посетителей была бесплатной и удобной. Я взял карту кампуса на стенде и направился к библиотеке Сестры Анны Лоринг. Я прошел мимо красивых улыбающихся молодых людей. Жизнь казалась им прекрасной, и они стремились наслаждаться ею. Библиотека представляла собой двухэтажный шедевр двадцатых годов. В восьмидесятых к ее южному крылу добавили заурядную четырехэтажную пристройку. Тишину цокольного этажа нарушало лишь жужжание компьютеров. К их экранам прилипло около ста студентов. Я узнал у библиотекаря название газеты колледжа и получил совет, как отыскать старые номера. — «Дейли бобкет», — сказал он. — Все в режиме онлайн. Я нашел компьютер и начал работать. Файл «Бобкет» содержал перечень выпусков газеты за последние шестьдесят два года. В течение первых сорока лет газета выходила раз в неделю. Кевину Драммонду было двадцать четыре, так что он, вероятно, поступил в колледж шесть лет назад. На всякий случай я отступил на год назад и прокручивал тысячи страниц, сканируя подписи авторов. В материалах первых трех лет ничего с именем Драммонда не появлялось. Не было также материалов, подписанных Правдивым Писарем или Э. Мерфи. В марте, на который пришелся предпоследний весенний семестр Драммонда, появилось первое упоминание. «Кевин Драммонд. Факультет общественной информации». Под этим заголовком помещался обзор показательных выступлений в «Рокси-он-Сансет». Там играли семь новых джаз-бандов, надеясь прорваться на большую сцену. Короткие сообщения о каждом представлении. Кевину Драммонду понравились три из них, четыре — вызывали отвращение. Кевин излагал материал просто, без вдохновения и неуемных восхвалений. Не заметил я и изощренных метафор сексуального характера, присущих публикациям в «Селдомсинатол». Я обнаружил еще одиннадцать статей, написанных в течение полутора лет, десять подробных описаний выступлений рок-групп, таких же вежливо-вкрадчивых. Любопытное исключение составляла одна. Май, совпавший с периодом пребывания Драммонда на старшем курсе. Статья, подписанная Правдивым Писарем. Ретроспективный взгляд на карьеру Беби — Боя Ли. В этой статье, более длинной и запальчивой, Беби-Бой характеризовался как «безусловный символ, слоноподобные плечи которого могут просесть, как у Атласа, под тяжестью королевской мантии Роберта Джонсона, Блинда-Лемона Джексона, всего пантеона хрипящей до боли в горле чикагской тройки, но чья душа остается цельной и неподкупной. Беби-Бой вполне заслуживает тяжести и боли, всегда сопутствующих подлинному всесокрушающему таланту. Он артист с гипертрофированной эмоциональной цельностью и психопатологией, благодаря чему когда-нибудь обретет незыблемое поклонение публики». Эссе завершалось цитатой из душещипательной песенки «Ледяное сердце» и выводом о том, что «для исполнителя блюзов душа мира навсегда останется ледяной, неприветливой и предательской. Нигде афоризм „Ничто не дается даром“ не применим более полно, чем в полутемном царстве прокуренных баров с их распущенными женщинами и трагическими концами, ибо это царство породило и порождает с незапамятных времен гениев, цинготных воришек и беспробудных пьяниц. Возможно, Беби-Бой Ли никогда не узнает счастья, но его музыка, чувственная, полная жизни и решительно некоммерческая, будет согревать сердца многих людей». Год спустя Ли опроверг этот тезис тем, что записал судорожного монстра поп-музыки, ставшего хитом. Познавательный диссонанс, но на первый взгляд не слишком серьезный мотив для убийства. Драммонда следовало изучить поглубже. Кафедра общественной информации колледжа «Чартер» размещалась во «Фрэмптон-Холл», величественном, украшенном дорическими колоннами здании, находившемся в пяти минутах ходьбы от библиотеки. Внутри — старые обветшалые стены под красное дерево, куполообразный потолок и полы из коры пробкового дерева, приглушавшие шаги. В этом же здании размещались кафедры английского языка, истории, гуманитарного права и романских языков. «Общественная информация» находилась на третьем этаже. В телефонном справочнике значились три представителя кафедры: профессор Э.Г. Мартин, заведующий; профессор С. Санторини; профессор А. Гордон Шулль. Начну с первого по списку. Перед угловым кабинетом заведующего Мартина располагалась пустая приемная. Дверь, ведущая во внутреннее помещение, была приоткрыта, и в приемной слышалось пощелкивание клавиатуры — такое же, как в библиотеке. Стены приемной украшали ярко-коричневые фотографии колледжа «Чартер» первых лет его существования. Большие мрачные здания, возвышающиеся над молодыми деревцами, мужчины с целлулоидными воротничками, женщины в платьях с высоким воротом и решительным взглядом людей, посланных сюда небом. Поверх ближайшего ряда фотографий было написано полное имя заведующего: Элизабет-Гала Мартин, доктор философии. Я приблизился к внутреннему офису. — Профессор Мартин? Фраза прозвучала подобно щелканью клавиш. — Да? Я представился, упомянул об ученом звании, полученном в городском медицинском институте, и приоткрыл дверь на несколько дюймов. Профессорская. Из-за стола вышла иссиня-черная негритянка в темно-желтом платье до щиколоток и в тон ему туфлях-лодочках. Ей было около сорока; полная, хорошенькая, озадаченная. Глаза внимательно рассматривали меня поверх узких очков в золотой оправе. — Профессор педиатрии? — Контральто прозвучало очень четко. — Не помню, чтобы мы договаривались о встрече. — Мы не договаривались, — ответил я и показал ей удостоверение консультанта Управления полиции Лос-Анджелеса. Она подошла поближе, прочитала надпись и нахмурилась: — Полиция? Что все это значит? — Ничего страшного, но не будете ли вы настолько любезны, чтобы уделить мне пару минут? Она отступила и еще раз смерила меня взглядом. — Это, мягко говоря, не совсем обычно. — Прошу прощения. Я проводил исследование в вашей библиотеке и обнаружил одно место, где упоминается ваше имя. Но если вы предпочитаете назначить мне встречу заранее… — В каком контексте упоминается мое имя? — Кафедра общественной информации. Я занимаюсь одним из ваших учеников. Кевином Драммондом. — Вы занимаетесь им, то есть им занимается полиция? — Да. — В чем конкретно подозревают мистера Драммонда? — Вы знаете его? — Я знаю имя. Наша кафедра немногочисленна. Так что все-таки натворил мистер Драммонд? — Может быть, ничего, а может быть, совершил убийство. Элизабет Г. Мартин сняла очки. Из коридора доносились глухие удары: стучали ботинки по пробке. Юношеские голоса то усиливались, то становились тише. — Давайте уйдем отсюда, — предложила она. Пол в ее кабинете покрывал персидский ковер, а вдоль стен выстроились стеллажи. Во всем чувствовался строго соблюдаемый порядок. Окна выходили на роскошные лужайки. Между стеллажами висели калифорнийские пейзажи, выполненные в импрессионистской манере. Позади резного, слегка приподнятого стола Элизабет Мартин красовались диплом университета Беркли о присвоении ей ученой степени доктора философии и прочие свидетельства о наградах, полученных в течение десяти лет. На столе стояли небольшой портативный компьютер и набор изящных стеклянных канцелярских принадлежностей. В камине зеленого мрамора лежали остывшие обуглившиеся дрова. Мартин села и жестом указала мне на стул. — Что же все-таки происходит? Я проявил откровенность, возможную в данной ситуации. — Все это хорошо, профессор Делавэр, но возникает проблема с применением Первой поправки, не говоря об академических свободах и элементарной этике. Полагаю, вы не надеетесь, что мы откроем вам все наши архивы, желая упростить ваше расследование? — Меня интересует не конфиденциальная информация о Кевине Драммонде, а лишь то, что связано с расследованием в рамках уголовного дела, в частности, вопросы, относящиеся к дисциплине. — Элизабет Мартин держалась бесстрастно. — Речь идет о нескольких убийствах, — добавил я. — Если выяснится, что Драммонд совершил уголовное преступление, эта информация станет достоянием общественности. Если с ним возникали проблемы подобного рода здесь, а «Чартер» скрыл это, то объектом расследования станет и сам колледж. — Это угроза? — Нет, просто я объясняю, как может обернуться дело. — Консультант полиции… эта ваша деятельность не идет вразрез с мнением вашего научного департамента? Вы полностью информируете его? — Это угроза? — улыбнулся я. Мартин потерла руки. На каминной полке в серебряной рамке стояла фотография, запечатлевшая ее в красной мантии рядом с седым мужчиной в смокинге. Он был старше Мартин лет на десять. На другой фотографии она была в партикулярном платье рядом с тем же мужчиной. Их сняли на фоне зданий, крытых черепицей. Еще одна фотография: часть зеленовато-голубого канала. Изогнутый нос гондолы. Венеция. — Какими бы ни были последствия, я не могу на это пойти. — Логично, — согласился я. — Но если есть то, о чем я должен знать — о чем должна знать полиция, — вы, оказав нам помощь, облегчите жизнь множеству людей. Взяв из кожаного футляра золотую ручку, Мартин начала постукивать ею по столу. — Скажу вам следующее: я не припомню, чтобы Драммонд создавал какие-то проблемы для кафедры. В нем не было… совершенно ничего от убийцы. — Постукивание ручкой свидетельствовало о том, что Мартин оказалась в затруднительном положении. — Да, профессор Делавэр, все это звучит весьма необычно. — Вы лично занимались с Кевином? — Когда он закончил колледж? — Два года назад. — Тогда я отвечу утвердительно. Два года назад я вела семинар по средствам массовой информации, и все студенты старшего курса посещали его. — Но каких-то конкретных воспоминаний о том, что вы учили Драммонда, у вас не сохранилось? — Это обязательная дисциплина. Кафедра общественных связей — составная часть факультета гуманитарных наук. Наши студенты проходят основной курс обучения на других кафедрах. — Думаю, Кевин Драммонд имел консультанта на факультете. — Я не была его консультантом. Я работаю со студентами-отличниками. — Отличником Кевин не был? — Если бы был, я запомнила бы его. Мартин начала набирать что-то на своем портативном компьютере. Разговор окончен. Если бы я пошел искать профессоров Санторини и Шулля, это вызвало бы ее неудовольствие. Я найду какой-нибудь другой способ войти в контакт с ее коллегами. Или попрошу Майло заняться этим. Когда я встал, Мартин сообщила: — Его консультантом был Гордон Шулль. И вам повезло, потому что профессор Сьюзан Санторини сейчас проводит научные исследования во Франции. Удивленный внезапной переменой ее настроения, я спросил: — Могу ли я поговорить с профессором Шуллем? — Пожалуйста. Он здесь. Его кабинет — второй слева. В коридоре, у кафедры романских языков, слонялись несколько студентов. Возле кафедры общественных связей не было никого. Дверь кабинета Гордона Шулля была закрыта, и на мой стук никто не ответил. Я уже писал записку, когда кто-то приветливо заговорил со мной. — Могу ли чем-нибудь помочь вам? Мужчина с рюкзаком только что поднялся по запасной лестнице. Лет тридцати пяти, шести футов ростом, хорошо сложенный, угловатое обветренное лицо, покрытое пятидневной щетиной, густые брови, голубые глаза, копна кудрявых рыжих волос. В нем привлекала грубая мужская красота. Ну прямо фотограф, работающий на журнал «Нэшнл джиогрэфик», или специалист-зоолог, поднаторевший в получении грантов на изучение редких видов. — Профессор Шулль? — Я Горди Шулль. Что случилось? Я повторил то немногое, о чем рассказал Элизабет Мартин. — Кевин? Это было… дайте-ка вспомнить… несколько лет назад. Так в чем проблема? — Возможно, проблемы нет. Его имя появилось в связи с расследованием. — Расследованием по какому поводу? — По поводу убийства. Шулль отступил назад. Ослабил ремни рюкзака, почесал большой подбородок. — Кевин? Шутите? — Он пожал плечами. — С ума сойти. — Возникали ли у вас с Кевином какие-нибудь проблемы, когда он был вашим учеником? — Проблемы? — Проблемы дисциплинарного характера. — Нет. Он был несколько… как бы сказать… эксцентричен? — Шулль извлек из кармана джинсов большое хромированное кольцо с ключами и открыл дверь. — Мне, наверное, не следовало бы разговаривать с вами. Вторжение в чужую личную жизнь… и тому подобное. Но убийство… Думаю, мне нужно потолковать с начальством, прежде чем мы продолжим. Его взгляд переместился к кабинету Элизабет Мартин. — Меня направила к вам профессор Мартин. Именно она сообщила, что вы были консультантом Кевина Драммонда. — В самом деле? Ну, в таком случае… полагаю, все в порядке. Его кабинет был раза в три меньше, чем у Мартин, и за счет темно-коричневых стен выглядел мрачновато, пока Шулль не поднял жалюзи над единственным узким окном. Свет загораживал массивный сучковатый ствол дерева, и Шуллю пришлось включить электричество. В колледже «Чартер» преподаватели явно стояли на разных ступенях иерархической лестницы. Рабочий стол Шулля и книжные полки в его кабинете, выдержанные в стиле датского модерна, были из ДСП. Серые металлические стулья для посетителей. Никакого калифорнийского импрессионизма — лишь две афиши, посвященные выставкам современного искусства в Нью-Йорке и Чикаго. Позади стола косо висели два диплома в черных рамках. Диплом о получении пятнадцать лет назад степени бакалавра в колледже «Чартер» и степени магистра в Вашингтонском университете — четыре года спустя. Шулль бросил свой рюкзак в угол и сел. — Кевин Драммонд… ну и ну. — В чем состояла его эксцентричность? Он положил ноги на стол, а руки — за голову. Под рыжей копной волос виднелся крупный шишковатый череп. — Вы, как я понимаю, убийцей этого парня прямо не называете? — Ни в коем случае. Просто его имя появилось в процессе следствия. — Каким образом? — Хотел бы я это вам сказать. — Это нечестно, — ухмыльнулся Шулль. — Что вы можете рассказать о нем? — Вы психолог? Вас послали, поскольку заподозрили, что у Кевина расстроена психика? — Иногда полиция считает, что я нужен им для решения специфических задач. — Невообразимо… ваше имя кажется мне знакомым, сам не знаю почему. Я улыбнулся, Шулль улыбнулся мне в ответ. — Ну хорошо, об эксцентричности Кевина Драммонда… Начнем с того, что он был замкнут. По крайней мере я это замечал. У Кевина не было друзей, он не участвовал в мероприятиях кампуса. Но ничего пугающего. Тихий. Задумчивый. Средних способностей, не проявлял активности в общественных делах. — Часто ли вы с ним встречались? — Время от времени я консультировал его по программе обучения. Кевина словно гнал ветер… Казалось, в колледже ему не нравится. Впрочем, в этом нет ничего необычного. Многие ребята чувствуют то же самое. — Подавленность? — Вы психиатр, — заметил Шулль. — Впрочем, да. Именно так я и сказал бы. Сейчас, думая об этом, я вспоминаю, что никогда не видел его улыбающимся. Я пытался вызвать Кевина на разговор. Но он был не очень словоохотлив. — Напружиненный? Шулль кивнул. — Безусловно напружиненный. Серьезный парень без чувства юмора. — Чем он интересовался? — Ну, я назвал бы поп-культуру. Что можно отнести к половине наших студентов. Они продукт воспитания. — Что вы имеете в виду? — Дух времени, — пояснил Шулль. — Если бы ваши родители были подобны моим, вам привили бы тягу к книгам, к театральному искусству. Нынешнее поколение студентов скорее всего воспитывалось в семьях, где основное развлечение — телевизионные передачи. Привить человеку способность оценивать искусство посредством джаза — дело довольно трудное. Мое детство сопровождалось тишиной и потреблением джина. — Какие аспекты поп-культуры интересовали Кевина? — спросил я. — Все. Музыка, живопись. В этом отношении он вполне соответствовал программе кафедры. Элизабет Мартин требует, чтобы мы применяли целостный подход. Искусство как всеобщая категория; соприкосновение мира искусства с прочими аспектами культуры. — Средних способностей… — Не просите меня рассказывать о его оценках. Это безусловное табу. — А приблизительная оценка? Шулль подошел к закрытому деревом окну, почесал затылок, ослабил галстук. — Мы вторглись в щекотливую тему, друг мой. Колледж сохраняет в тайне сведения об успеваемости студентов. — Справедливо ли назвать его посредственным студентом? Шулль тихо засмеялся. — О'кей, давайте сойдемся на этом. — Менялись ли его оценки с течением времени? ч — Помнится, был спад прилежания к концу обучения. —Когда? — В течение последних двух лет. Как раз после убийства Анжелики Бернет. За некоторое время до окончания колледжа Драммонд задумал издание своего «Груврэт». — Вам известно о том, что Кевин пытался заняться издательской деятельностью? — Ах, это! Его журнал фанатов. — Вы видели его? —Он говорил мне о нем. То был единственный случай, когда я увидел Кевина по-настоящему воодушевленным. — Он никогда не показывал вам свой журнал? — Показывал мне некоторые написанные им статьи. — Шулль с сожалением улыбнулся. — Кевин нуждался в похвале. Я пытался удовлетворить это желание. — Однако его писанина похвалы не заслуживала. Шулль пожал плечами. — Он был ребенком и писал как ребенок. — То есть? — Как начинающий студент — как студент любого курса вообще. Я сыт по горло подобными изысками. Но это нормально. Совершенствование в любом ремесле требует времени. Единственная разница между Кевином и сотнями других студентов состояла в том, что он полагал, будто уже подошел вплотную к успеху. — Вы не говорили Кевину, что до успеха ему еще далеко? — Бог мой, нет. Зачем разубеждать поверившего в свои силы обеспокоенного мальчишку? Я понимал, что сама жизнь подскажет это ему. — Обеспокоенного? — Вы говорите, что он замешан в убийстве. — Шулль сел на свой стул. — Мне вовсе не хочется порочить его. Кевин был спокойным, слегка не от мира сего, сомневался, есть ли у него талант. И это все. Я не хочу создать о нем впечатление как о каком-то маньяке. Кевин не так уж отличался от других необщительных людей, которых я встречал на своем пути. — Шулль положил локти на стол и серьезно посмотрел на меня. — Вы никак не можете посвятить меня в детали? Мои прежние журналистские импульсы дают знать о себе. — Прошу прощения, — ответил я. — Значит, вы пришли в науку из журналистики? — У науки есть свои привлекательные стороны. — Что еще вы можете рассказать о Кевине? — Вообще-то это все. И через несколько минут начинается мой рабочий день. — Много времени я у вас не отниму, профессор. Известно ли вам что-нибудь еще об издательских устремлениях Кевина? — Едва у него возник этот издательский пунктик, а это случилось в конце обучения, он ни о чем ином уже не мог разговаривать. Все ребята такие. — Какие? — Одержимые. Мы принимаем их в колледж и называем взрослыми, но они, в сущности, остаются подростками, а подросткам свойственны навязчивые идеи. — Чем был одержим Кевин? — Стремлением к успеху, по-моему. — Были ли у него какие-то четко сформировавшиеся взгляды? — По отношению к чему? — К искусству. — К искусству, — повторил Шулль. — Мы снова говорим о подростковых подходах. Кевин придерживался самых примитивных взглядов, характерных для студента-второкурсника. — Что они собой представляют? — Полную противоположность духу наживы. Все, что продается, внушает отвращение. Обычный набор рассуждений в студенческом общежитии. — Он говорил вам об этом? — Моя работа состоит во вскармливании маленьких утят, а не в том, чтобы стрелять в них крупной дробью критики с перцем. — Когда Кевин показал вам свои статьи, вы не редактировали их? — Статьи — нет. В письменные работы, которые они делали по моему заданию, я иногда предлагал им внести кое-какие изменения. — Как он относился к критическим замечаниям? — Ну, вообще-то очень хорошо. Порой Кевин просил, чтобы я дал ему дополнительные указания. Думаю, он считался с моим мнением. По-моему, он больше нигде не получал поддержки. — Вам известно, что Кевин писал обзорные статьи по искусству для «Дейли бобкет»? — А, эти. Он очень гордился ими. — Он показывал вам их? — Кевин хвастался ими. Кажется, он стал доверять мне. Это, впрочем, не означало совместных выпивок; ничего, помимо учебного времени. Кевин не относился к такому типу подростков. — Что это за тип? — Человек такого типа, с которым хотелось бы выпить пива. — Он говорил вам о своих псевдонимах? Шулль поднял брови: — Какие псевдонимы? — «Правдивый Писарь», «Э. Мерфи». Он подписывал ими статьи в своем журнале фанатов и других искусствоведческих журналах. — В самом деле? Как странно. Почему? — Я надеялся, что вы объясните мне это, профессор. — Бросьте вы это звание. Зовите меня Горди… Псевдонимы… По-вашему, Кевин что-то скрывал? — Мотивации Кевина до сих пор остаются загадкой. — Нет, о псевдонимах я ничего не знал. — Вы говорили, что его оценки со временем понижались. Замечали ли вы какие-либо изменения в стиле его письма? — То есть? — Кевин перешел от простого и прямого стиля к многословному и претенциозному. — Вот это да! — воскликнул Шулль. — Критик-то на поверку вы, а не я. — Он снял галстук, расстегнул воротник своей клетчатой рубашки. — Претенциозный? Нет, напротив. То немногое, что я отмечал в развитии Кевина, по-моему, указывало на совершенствование стиля. Большую элегантность. Но видимо, это закономерно, если вы правы в том, что Кевин был взбудоражен. Если он деградировал, это отразилось бы на его манере письма, не так ли? А теперь, прошу прощения, у меня назначена встреча. — Когда мы подошли к двери, он добавил: — Не знаю, что, по вашему мнению, сделал Кевин, а может быть, и не хочу знать. Но признаюсь: мне жаль его. — Почему? Не ответив, он открыл дверь, и мы вышли в коридор. Неподалеку от нас на полу сидела хорошенькая девушка азиатского типа. Увидев Шулля, она встала и улыбнулась. — Входи, Эми, — сказал он. — Я приду через секундочку. Когда девушка ушла, я спросил: — Почему вам жалко Кевина? — Печальный мальчик, — ответил он. — Дерьмовый писатель. А теперь вы еще говорите мне, что он убийца-психопат. Разве этого мало для сожаления? |
||
|