"Турмс бессмертный" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика)

4

Алчный Кринипп, наверное, охотно оставил бы себе наши богатства и — если бы посмел — приказал ночью убить Дионисия и всех его людей. Но, будучи большим хитрецом, он с уважением относился к изворотливому Дионисию и чувствовал, что тот настороже.

Однако пуще всего его сдерживала клятва, которую он дал Дионисию На своих священных амулетах. Этот старый человек с больным желудком так долго и счастливо господствовал в Гимере именно благодаря этим амулетам, что, кажется, и сам в них поверил. И когда он почувствовал, что его смерть уже не за горами, то решил не дразнить подземных духов и не нарушать клятву.

Войдя в пиршественный зал, я увидел, что он добродушно торгуется с Дионисием, требуя себе часть сокровищ. Кроме денежного штрафа, размер которого был уже оговорен, он требовал еще и одну десятую всего имущества за то, что отпустит суда Дионисия из Гимеры. Кидиппа вежливо наблюдала за беседующими мужчинами; поймав на себе ее испытующий взгляд, я поспешил рассказать о том, что только что узнал от Арсинои. Тут как раз появился рулевой с сообщением, что на алтаре Посейдона уже пылает жертвенный огонь и жрецы режут волов. Дионисий распорядился немедленно выслать людей за городские стены, чтобы те залили водой костер вблизи алтаря Иакха, а также приказал незаметно собрать где-нибудь в городе всю команду.

Кринипп, быстро посерьезнев, прекратил ленивые препирательства и заявил:

— Я несказанно рад тому, что приказал нынче жителям Гимеры не выходить на улицу после захода солнца. Жрецов это, разумеется, не касается. Если же твои люди повстречают стражника, то пусть не стесняются и попросту бьют его, как, собственно, делали и до сих пор. Хотя эти бедолаги, на долю которых выпало столько страданий, и так уже стараются обходить фокейцев стороной.

Кринипп уговорился с Дионисием, что на рассвете наши моряки (из числа тех, кому мы больше всего доверяем) ворвутся в дом тирана, обезоружат охрану и проникнут в сокровищницу. Наш прощальный дар они рассыплют в коридоре — как если бы в суматохе один из мешков лопнул и его содержимое оказалось на полу.

— Но моих охранников я трогать запрещаю, — предупредил Кринипп. — Они нужны мне, поэтому вы их только свяжете, чтобы они не смогли убежать и поднять тревогу. Что же до городских стен, то там я попросил бы вас убить парочку солдат и измазать все их кровью, чтобы ваш побег выглядел правдоподобно. Сегодня я нарочно отправил туда нескольких горлопанов, от которых по разным причинам мечтаю отделаться. Тирану не пристало самому резать глотки, чтобы у людей не возникал беспричинный страх.

Морщась от боли в желудке, он захихикал, поглаживая свою жидкую бороденку.

— Не знаю, — продолжал он, — поверят ли финикийцы, что ты вырвался из города и вышел в море со своими людьми и добычей вопреки моей воле. Но в карфагенском городском Совете заседают умудренные опытом люди, для которых мир и торговля важнее ненужных споров, поэтому они, я надеюсь, поймут, что лучше бы им мне поверить. И мое доброе имя не пострадает, несмотря на то, что всю зиму я оказывал в своем городе гостеприимство пиратам.

Кидиппа погладила его по щеке и попросила:

— Дорогой дедушка, не волнуйся и побольше молчи. Все будет хорошо. Иди домой, ложись спать да не забудь укрыться с головой, чтобы не слышать шума и криков. Надеюсь, ты разрешишь мне на прощание поцеловать наших щедрых гостей и пожелать им удачи?

Она обвила руками бычью шею Дионисия и прижалась губами к его губам; впрочем, мысли Дионисия в ту минуту были заняты совсем другим. Потом она подарила поцелуи Дориэю и Микону. Меня Кидиппа оставила напоследок. Приблизившись, она встала на цыпочки и испытующе посмотрела мне в глаза, а затем, не произнеся ни слова, укусила в нижнюю губу, да так сильно, что несколько секунд я простоял, постанывая и прикрывая рот ладонью. Вскоре губа чудовищно распухла, и вместо того, чтобы думать о том, что нас ждет ночью, я старался подыскать оправдание для Арсинои.

После того как мы попрощались с Криниппом, пожелали ему многих лет жизни и поблагодарили за гостеприимство, настал черед принести жертву финикийским домашним богам Танаквиль. Во время церемонии жертвоприношения Дориэй внезапно разразился смехом:

— Интересно было бы посмотреть на выражение лица Криниппа, когда он узнает, что мы высадились в Эриксе и идем на Сегесту. Ему придется объясняться с финикийским Советом гораздо дольше, чем он думает.

Дионисий усердно закивал, поддакивая Дориэю:

— Ты прав, и мне тоже хочется смеяться. Выйдя в море, мы ляжем на такой курс, который обманет карфагенские корабли.

Дориэй был настолько же влюблен в себя, насколько ослеплен собственными планами, поэтому он добродушно похлопал Дионисия по спине и сказал:

— На море командуешь ты… А знаешь, я даже рад, что карфагеняне нас раскусили. Иначе в минуту отчаяния ты мог бы передумать и поплыть в Мессалию. Теперь же тебе ничего не остается, как развязать войну в Эриксе, потому что карфагеняне, если ты попадешь им в руки, тотчас сдерут с тебя кожу.

Дионисий улыбнулся и ответил:

— Ты изрек золотые слова, о истинный потомок Геракла!

Дориэй понял его буквально и горделиво приосанился, но я подозревал, что Дионисий имел в виду следующее: наделив Геракла силой и мужеством, боги обделили его разумом.

Времени у нас оставалось в обрез, и Дионисий попросил меня проверить по описи, не присвоил ли Кринипп добычи больше, чем ему полагалось. Дориэй заявил, что не собирается никуда вламываться и никого убивать не станет, так как это ниже его достоинства. Остаток ночи он хотел провести со своей супругой Танаквиль, чтобы попрощаться с ней и обговорить те пароли и знаки, которые должны были указать сыновьям Танаквиль в Сегесте и сиканам в лесах, что время восстания пришло. Он охотно согласился проследить за тем, чтобы Арсиноя и ее пожитки вовремя попали на корабль, но я не мог полностью положиться на него и попросил Микона, чтобы тот приглядывал за Дориэем, а также позаботился о кошке, которая должна была отплыть вместе с нами.

Все прошло без сучка и задоринки — как мы и предполагали. Стража в доме Криниппа не оказала никакого сопротивления и сложила оружие по первому же требованию. Люди Дионисия связали стражникам руки и от души их избили, чтобы никто не заподозрил сговора. Аккуратный Кринипп оставил на видном месте ключ, дабы нам не пришлось выламывать огромный замок из красивых дверей, ведущих в сокровищницу. Наконец мы добрались до наших богатств, и моряки, шатаясь под их тяжестью, вынесли сокровища через городские ворота на берег под улюлюканье ночной стражи. Довольно много крупных и неудобных предметов Дионисий собственноручно разбросал по полу — это были прощальные дары для Криниппа и его семьи. Но сделал он это скрепя сердце, только ради того, чтобы не нарушать данное тирану слово. Меня тоже охватил праведный гнев, когда я увидел, сколько драгоценных вещей даром достанется алчному Криниппу.

Дионисий, однако, попросил меня успокоиться и растолковал, что грабить всегда гораздо легче, чем сбывать обагренную кровью добычу за разумную цену. Наши потери, сказал он были им предусмотрены еще в ту минуту, когда сокровища оказались в подвалах Криниппа.

Моряки, хотя их было немало, трудились не покладая рук. Они перетаскивали на корабли жертвенное мясо с алтаря Посейдона и, по-моему, последний раз вершили в городе правосудие: из некоторых домов раздавались крики и стоны. Но Дионисий делал вид, что ничего не слышит, и, озабоченно хмурясь, следил за тем, как грузятся на борт оливковое масло и горох. Он махнул рукой даже на то, что многие притащили на корабли меха с вином. Когда же женщины запричитали слишком уж громко, Дионисий ограничился следующим замечанием:

— Они оплакивают своих мужей, которые уходят в море. Плач и стенания — естественное поведение женщин, и мы не можем велеть им замолчать. Я уверен, что скоро они будут смеяться от радости, баюкая красивых и здоровых малышей. Похоже, нас еще долго будут помнить в Гимере!

Ему, так же как и мне, было грустно расставаться с Гимерой, где мы пережили столько радостных минут!

Мы покидали город последними. Убедившись, что Дориэй, Арсиноя и Микон уже на корабле, Дионисий Дал знак своим людям, которые быстро расправились с городской стражей, недоброжелательно наблюдавшей со стен за нашим отплытием. Как мы и условились с Криниппом, моряки обильно полили землю кровью, причем проделали они это весьма усердно, желая, наверное, хоть как-то заглушить боль разлуки с женами и городом. На память о Гимере они с большим трудом сняли каменного петуха с городских ворот и доставили его на один из кораблей.

Весенняя ночь полнилась всевозможными звуками; волны с шумом бились о прибрежные камни. Поднимаясь на новый корабль нашего военачальника, мы промочили ноги. Темень стояла такая, что люди едва различали силуэты друг друга. Почувствовав под ногами качающуюся палубу, Дионисий раздул ноздри, пытаясь определить направление ветра, посмотрел на север, на запад и сказал:

— Турмс, повелитель ветров, сделай так, чтобы подул легкий бриз, а иначе твоя белая кожа, словно одежда, упадет к твоим ногам.

Наверное, он просто пошутил, так как команды ставить мачты не последовало. Он только распорядился подготовить корабль к отплытию и выставить наружу весла. Оба пятидесятивесельных судна уже отчалили от берега и скрылись в темноте: до нас доносились лишь негромкие равномерные удары в гонг, которые задавали гребцам темп. Но вот Дионисий негромко сказал что-то нашим гребцам и рулевому. Три ряда весел с шумом врезались в воду, и из-под палубы тут же раздались крики и вопли: непривыкшие к новому кораблю люди успели уже покалечить себе пальцы. Медленно и с опаской отходили мы от берега.

Если бы не легкий ветерок, мы наверняка сели бы на мель, однако все обошлось, и вскоре гребцы приноровились к веслам и друг к другу и судно увеличило скорость.

Гимера осталась позади. Грусть моя была столь велика, что на глазах выступили слезы. Думается, однако, я оплакивал не столько Гимеру, сколько свою слабость: когда Дионисий попросил меня вызвать ветер, я понял, что имел в виду Ларс Альсир, сказав Арсиное, будто я связал себя с землей. Эта женщина тянула меня на землю и вносила сумятицу в мои мысли, заставляя задумываться о том, что меня вовсе не касается. Просьба Дионисия привела к тому, что тело мое как будто налилось свинцом. Это значило, что силы покинули меня.

Заметив, что я ничего ему не отвечаю, а лишь тяжело дышу, Дионисий потрепал меня по затылку и сказал:

— Не старайся понапрасну. Пусть люди немного поработают веслами, чтобы привыкнуть к новому кораблю и понять, как он ведет себя на волнах. А вдруг он не так хорош, как кажется, и мы лишимся мачты и перевернемся при первом же сильном порыве ветра?

— Куда мы плывем? — спросил я.

— Пусть это решит Посейдон, — спокойно ответил Дионисий. — Прошу тебя, проверь, не заржавел ли твой меч за сытую и ленивую зиму. Для начала я собираюсь напасть на оба карфагенских судна, которые, по-моему, отнюдь этого не ожидают. Мне доводилось ловить рыбу у здешних берегов, а однажды я даже плавал тут вместе с косяком пузатых тунцов. Поэтому береговые знаки на западе мне известны, и я догадываюсь, в какой бухте карфагенские военачальники, если, конечно, они опытные мореходы, прячут свои корабли. Если я не обнаружу их до восхода солнца, то сам себе плюну в бороду.

— А я-то думал, что ты хочешь как можно быстрее выйти в открытое море, чтобы не встретиться с ними, — удивился я. — Ведь ты приказал залить водой карфагенские сигнальные костры. К восходу солнца мы были бы уже далеко, вне видимости неприятеля…

— …который неотступно следовал бы за нами по пятам, как гончая, — перебил меня Дионисий. — Понимаешь, с двумя кораблями они не посмеют вступить с нами в бой, а постараются загнать наши суда прямо в объятия карфагенского флота — ведь он уже на подходе. Почему же я не могу воспользоваться случаем? Мои люди отдохнули, и им необходима победа, чтобы унять боль от разлуки с гимерийками. А гребцы быстрее забывают о лени, когда знают, что от них зависит, протаранят наше судно или нет. Но если ты не хочешь драться, Турмс, то тогда спускайся вниз и ложись рядом с Арсиноей.

Мы шли на веслах, держась поближе к берегу; я ощущал под ногами качающуюся палубу и все нарастающий панический страх. Я ровным счетом ничего не знал о морских течениях и силе приливов и отливов, я не умел определять погоду по облакам, как Дионисий, и ветер уже не повиновался мне. Я вновь стал лишь прахом земным и бренной плотью. И мне не верилось, что когда-то я был благословлен молнией. Все, что происходило теперь вокруг, было лишь игрой слепого случая. Меня вовсе не радовала мысль об Арсиное, которая находилась в безопасности в каюте под палубой — я думал о том, сколько треволнений сулит совместная жизнь с ней.

Я подошел к ограждению, перегнулся через него, и меня немедленно вырвало. Вероятно, от страха. Я сразу почувствовал облегчение.

Думается, что недолгое плавание наших кораблей под командованием Дионисия той весенней ночью было более убедительным доказательством его знания морского дела, чем все, что он проделал осенью, спасая наши три корабля от бурь, хотя тогда я этого не понимал. На рассвете все три наши судна вошли в залив, и тут же взвыли финикийские рога, зазвенели бронзовые гонги. Карфагенские часовые всю ночь не смыкали глаз, и как же они были поражены, когда мы внезапно появились перед ними. Опытные моряки, карфагеняне успели-таки спустить свои суда на воду и поднять по тревоге людей, прежде чем мы приблизились к ним. При виде нашей триремы с двумя пятидесятивесельниками по бокам они охотно обратились бы в бегство, ибо их суда были куда меньше и легче наших, но растерявшиеся командиры велели принимать бой.

Дионисий криками и пинками подбадривал фокейцев. Его обычное везение на сей раз проявилось в том, что наш корабль, тенью следовавший за одним из финикийских судов, заставил его налететь на прибрежные скалы. Вражеский корабль треснул, как ореховая скорлупа, а мы успели вовремя остановиться и даже не сели на мель. Со всех сторон мы слышали предсмертные вопли. Карфагенские гоплиты свалились в воду, а гребцы по собственной воле бросились вслед за ними, надеясь найти спасение на суше. На разбитом судне остались лишь двое лучников. Они было решили защищаться, но одного пригвоздил своим копьем к палубе Дориэй, второго же выкинули за борт веслами наши гребцы.

Поняв, что они обречены, карфагеняне со второго корабля вернулись на берег и укрылись в прибрежных зарослях. К ним присоединились оставшиеся в живых финикийцы, и вскоре из леса засвистели стрелы. Мы с трудом защищались от них, прикрываясь щитами. Стрелы, которые попали в отверстия для весел, ранили двух гребцов, так что у Микона появились подопечные. Дождь стрел был такой сильный, что Дионисий приказал выйти в открытое море:

— У финикийцев так издревле повелось, что на судне больше луков, чем мечей. Впрочем, они далеко не трусы, вы же знаете… Смотрите в оба, как бы нам не разбиться о прибрежные скалы.

Тем временем карфагеняне принялись извлекать из воды раненых, подбадривая себя криками, грозя в нашу сторону кулаками и ругаясь на разных языках — даже и на греческом. Большинство из них были рыжими, но некоторые были черноволосыми и безбородыми. Рассерженный Дориэй загремел мечом о щит и предложил:

— Давайте сойдем на берег и перебьем всех, кто остался в живых. Мне надоело терпеть оскорбления; в конце концов, кто тут победитель?!

Дионисий задумчиво посмотрел на него и изрек:

— Как только мы покинем корабль, финикийцы заманят нас в лес и перестреляют, а бегают они куда быстрее нашего. То судно, которое мы потопили, уже ни на что не пригодно, а вот второе надо бы поджечь, хотя дым и может привлечь врагов. Я совершенно не желаю, чтобы за нами неотступно следовал их корабль.

Дориэй заметил:

— Поджигать корабли — не менее почетная работа для воина, чем убивать врагов. Разреши мне высадиться на берег и приумножить свою славу. Я отвлеку карфагенян, а наши люди тем временем подпалят корабль.

Дионисий очень удивился, однако спорить с Дориэем не стал:

— Ты сказал то, о чем я лишь успел подумать. Я и сам хотел попросить тебя об этой услуге, но опасался, что она слишком мелка для великого воина по имени Дориэй. Ведь у тебя самый широкий щит, самые крепкие доспехи и самое смелое сердце.

Дориэй громко объявил, что ему нужны добровольцы, желающие покрыть себя неувядаемой славой. Но фокейцы молча потупились. И только когда Дионисий крикнул, что на карфагенском корабле могут быть ценные трофеи, к нам подошло одно из пятидесятивесельных судов, которое и взяло Дориэя на борт.

Когда судно приблизилось к берегу, спартанец первым соскочил на сушу. Два наших воина с огнивом, трутом и кувшинами с оливковым масло незаметно пробрались на карфагенское судно, и пятидесятивесельник тут же отчалил — подальше от огня.

При виде Дориэя, в одиночестве стоявшего на берегу с угрожающе поднятым щитом и пучком тяжелых копий под мышкой, карфагеняне от изумления потеряли дар речи. Дориэй же начал громко кричать и, топая ногами, вызывать их на бой. Тут финикийцы наконец заметили столб дыма над своим черно-красным кораблем, и гоплиты с воем выскочили из леса, чтобы спасти его. Всего их было человек пятнадцать. Ослепленные яростью, они, путаясь друг у друга под ногами, бежали к Дориэю, который не терял времени даром и с помощью своих смертоносных копий уже уложил четверых врагов. Затем, обнажив меч, он помчался навстречу карфагенянам, зычным голосом призывая своего предка Геракла следовать за ним и наблюдать за боем. Финикийцы от подобной наглости растерялись, двое из них обратились в бегство, а остальные погибли от меча Дориэя — в том числе и какой-то военачальник, который был так ослеплен яростью, что попросту не заметил острого лезвия спартанского меча и с размаху напоролся на него.

Глядя на Дориэя, Дионисий ругался, вырывал волосы из бороды и кричал:

— Вот это воин! И почему именно его должны были ударить у Лады веслом по голове?

Желая слегка передохнуть, Дориэй нагнулся и вырвал из ушей убитого золотые серьги, а заодно снял изображение львиной головы, которое тот на красивой цепочке носил на шее. Дориэю приходилось постоянно уклоняться от стрел и копий, которыми оставшиеся пока в живых финикийцы старались его отогнать. И даже мы слышали, с каким звоном отскакивали стрелы от его панциря и наколенников.

Тем временем фокейцы, проникшие на карфагенское судно и поджегшие его, основательно обыскали корабль от носа до кормы и разбили кувшины с оливковым маслом, после чего пламя взметнулось высоко в небо.

Дориэй вытащил из щита несколько вражеских копий, швырнул их на землю и потоптал своими украшенными бронзовыми пряжками сандалиями. Затем он извлек из бедра стрелу, и еще одну стрелу, которая пронзила его щеку, пока он орал, широко разинув рот. Финикийцы, увидев кровь у него на лице, завизжали от радости, и вновь на спартанца обрушилась лавина вражеских стрел и копий. Дориэй, припадая на одну ногу, двинулся навстречу врагам. В гневе он был так страшен, что карфагеняне повернули назад и скрылись среди деревьев. Некоторые из воинов в ужасе призывали на помощь бога Меликерта. [30]

Тут Дионисий, неотрывно следивший за ходом боя, горько заплакал и воскликнул:

— Никогда не прошу себе, если такой храбрый воин погибнет в столь незначительной стычке, пускай даже спасая этим всех нас!

В ту же минуту я осознал, что в глубине души желаю гибели Дориэю. Вот почему я смотрел на его подвиги, испытывая огромное чувство вины, но отнюдь не собираясь ринуться ему на помощь. Теперь же я мог больше не корить себя, потому что Дионисий приказал одному из пятидесятивесельных судов подойти к берегу и забрать Дориэя. Карфагенское судно по-прежнему пылало вовсю, а поджигатели плыли к своим кораблям; у каждого из них на шее болтался узелок с награбленным добром. Только сейчас я понял, что Дионисий намеревался оставить Дориэя на берегу, где тот должен был геройски погибнуть. Однако вскоре хитрец сообразил, что моряки не одобрят его, если он предаст такого смельчака.

Судно подошло к берегу, обогнув объятый пламенем корабль, и фокейцы забрали Дориэя на борт. Ему удалось даже не потерять свой пробитый копьями щит, хотя кровь, хлеставшая из раны в бедре, окрасила воду, по которой он ковылял к кораблю, в красный цвет.

Бой Дориэя с карфагенянами так захватил нас, что я заметил Арсиною, которая стояла за мной и с восторгом следила за спартанцем, лишь после того, как опасность миновала. На ней была только коротенькая туника, перехваченная в талии широким серебряным поясом, который подчеркивал соблазнительные изгибы ее фигуры.

Арсиноя заставила Дионисия и рулевого позабыть о Дориэе, а человек, приставленный к гребцам, немедленно перестал ударять в гонг, так что те сбились с ритма. Впрочем, Дионисий быстро пришел в себя и начал кричать и ругаться, раздавая направо и налево удары каната. Вода забурлила под веслами, и вскоре пылающий корабль финикийцев остался далеко позади.

Когда я помог Дориэю снять доспехи, а Микон смазал его раны целебной мазью, я со злостью спросил Арсиною:

— Чего ради ты вышла на палубу в таком одеянии? Твое место внизу, и ты не должна подниматься наверх! Ведь в тебя могла угодить стрела!

Но она, не обратив на меня ни малейшего внимания, приблизилась к Дориэю, восхищенно посмотрела на него и сказала:

— О Дориэй, ты настоящий герой! Мне казалось, что я вижу самого бога войны во всем его великолепии, и я то и дело повторяла себе, что ты — простой смертный! Какая горячая алая кровь течет по твоей шее! С каким наслаждением я, если бы только посмела, поцелуями исцелила твою раненую щеку! Ты даже не представляешь, как возбуждает меня вид засохшей пены ярости в уголках твоих уст и резкий запах пота, исходящий от твоего тела.

Микон, который не закончил еще перевязывать раненого, отстранил Арсиною, однако же я заметил, что судороги у Дориэя прекратились, губы перестали дрожать, а взгляд стал более осмысленным. Он с вожделением посмотрел на Арсиною и кинул в мою сторону презрительный взгляд.

— Жаль, что Турмса не было рядом со мною, как в прежние времена… — сказал он. — Я ждал его, но он не пришел. Коли бы я знал, Арсиноя, что ты наблюдаешь за мной, я уложил бы ради твоей красоты куда больше карфагенян. Но у меня болела нога, и я позволил им скрыться.

Жрица молча взглянула на меня, опустилась на колени прямо на твердые доски палубы и воскликнула:

— Как это было прекрасно! Я бы хотела оставить себе на память об этой битве хотя бы горсть песку или раковину. О Дориэй, с мечом в руке ты был восхитителен!

Спартанец засмеялся, гордый своей победой.

— Ну, что же это за трофей — песок или раковина?! У меня есть для тебя кое-что получше. Вот, возьми! — И он протянул Арсиное золотые серьги карфагенского военачальника, с которых все еще свисали клочки кожи их прежнего владельца.

Арсиноя радостно захлопала в ладоши и взяла подарок, не испугавшись вида крови. Серьги блеснули на солнце, и она с благодарностью сказала:

— Если ты настаиваешь, я, конечно, не обижу тебя отказом. Ты же знаешь — мне все равно, сколько они весят. Главная их ценность в том, что ты добыл их в трудной битве, из которой вышел победителем.

Она еще какое-то время с благоговением смотрела на него, но, поняв, что Дориэй не собирается продолжать беседу, с сожалением покачала головой, нахмурилась и воскликнула:

— Нет-нет, я не могу их принять. Ведь это вся твоя добыча!

Желая показать, что она не права, Дориэй вытащил еще одно украшение. Чтобы лучше рассмотреть изображение льва, Арсиноя взяла его в руки и внезапно вскрикнула от изумления:

— О, да это же — знак военачальника! Такую вот Цепочку с львиной головой получила одна моя знакомая девушка от своего богатого покровителя. Помню, как я плакала тогда от зависти, не смея даже надеяться, что и мне кто-нибудь сделает такой же щедрый подарок.

Дориэй поджал губы — спартанцы никогда не отличались особой щедростью, — однако же протянул Арсиное вещицу.

— Оставь себе, если это доставляет тебе такую радость. Мне эти побрякушки ни к чему, а от Турмса ты никогда не дождешься ничего подобного.

Арсиноя изобразила удивление, несколько раз отталкивая его руку, а потом сказала:

— Я ни за что бы не приняла от тебя этот дар, если бы не горячее желание встать вровень с той девушкой, что получила тогда такую же цепь. Но как я смогу отплатить тебе за твою доброту? Ведь я так вольно держусь с тобой только потому, что вы с Турмсом друзья.

Должен признаться, что, наблюдая за этой парочкой, я вовсе не испытывал дружеских чувств. Едва лишь Арсиноя поняла, что у спартанца больше ничего нет, как она немедленно поднялась, отряхнула колени и заявила, что не желает мучить Дориэя, у которого, вероятно, страшно болят раны.

Дионисий же тем временем развернул корабли и приказал до предела увеличить скорость, чтобы нас не сносило к берегу и чтобы мы быстрее оказались в открытом море, где нас не могли бы заметить с суши. Однако он видел все, что происходило на палубе и, подходя к нам, рассеянно теребил большие золотые серьги, украшавшие его уши.

— Арсиноя, — почтительно произнес он, — моим людям ты кажешься одной из бессмертных, и твое присутствие мешает им грести. Если же ты позволишь им долго любоваться собой, то в их головах наверняка зародятся крайне опасные мысли — уж я-то их знаю! Поэтому лучше будет — и для Турмса, и для тебя, — если ты спустишься вниз и не станешь часто показываться на палубе.

По выражению лица Арсинои я понял, что она готова возразить Дионисию, и мне пришлось срочно вмешаться:

— Никто не собирается тебя принуждать, Арсиноя, но будет обидно, если палящее солнце обезобразит твою белую, как горный снег, кожу.

Арсиноя испуганно вскрикнула и торопливо принялась одергивать тунику.

— Почему ты сразу не сказал мне об этом? — упрекнула она меня и направилась в маленькую каюту под палубой, которую приготовил для нее рулевой. Поймав на себе мой взгляд, она приостановилась и негромко произнесла:

— Не сердись, Турмс, и не думай обо мне плохо. Клянусь богиней, я готова тотчас выбросить все дары спартанца в море, если ты пообещаешь, что не будешь больше так смотреть на меня! Наверное, я чересчур жадная и слишком люблю драгоценности. Мне приятно получать подношения от мужчин — особенно если они редкие и дорогие. Турмс, любимый, надеюсь, ты помнишь, что от тебя я до сих пор не имела ничего, кроме нескольких мелочей?

Тут она подошла ко мне, обняла и добавила: — Но ты не думай, что я требую от тебя подарков! Ведь ты сам — очень-очень дорогой подарок, лучше которого я и желать не могу. Вот только не будь мелочным и не запрещай мне брать дары от других. Я уже давно поняла, что у тебя — широкая душа, не приличествующая мужчине, связавшему свою судьбу с женщиной. Правда, я люблю тебя таким, какой ты есть, и, когда мы вместе, мне достаточно тощей тростниковой подстилки и кусочка соленой рыбы на обед. Но ведь гораздо лучше иметь красивый дом и верных слуг, которые содержат его в порядке, и рабов, возделывающих поля. Так разреши мне думать о будущем и копить золото!

Ее слова уменьшили мою боль, ибо она ясно дала понять, что собирается быть со мной до конца дней. Заметив, что я сменил гнев на милость, жрица погладила меня по щеке и попросила:

— Турмс, попытайся понять свою Арсиною и не думай по обыкновению только о себе. Красота — мое единственное богатство, которое, кстати, с каждым днем тает. Прости меня, пожалуйста, за то, что я хочу воспользоваться им с выгодой для себя, люби меня со всеми моими недостатками и запомни, что я не могу уже измениться.

— Ах, Арсиноя, — проворчал я, — ты журчишь, как неугомонный ручеек, и вечно заставляешь меня беспокоиться — ведь я никогда не знаю, чего ждать от тебя в следующую минуту. Но, может, именно поэтому я так люблю тебя и так страдаю? Стоит мне только протянуть руку, чтобы схватить тебя, как ты тут же ускользаешь. Скажи, Арсиноя, как приблизиться к тебе?

Широко открыв глаза, она соблазняюще бесстыдно взглянула на меня и ответила:

— Ну, Турмс, тут уж решай сам…

За тоненькой перегородкой слышался плеск весел шум волн, и мы снова были вдвоем. Ее тело не знало усталости, и с каждым мгновением она казалась все более оживленной. К вечеру Арсиноя была по-прежнему свежа и весела, я же чувствовал себя как выжатый лимон. Она всегда была выносливее меня.