"Турмс бессмертный" - читать интересную книгу автора (Валтари Мика)

3

У сиканов я научился обретать желанное иногда одиночество, уходя на несколько дней в горы, где можно было поститься и слушать свою душу до тех пор, пока во всем теле не появлялась легкость и мне не казалось, что я мог бы взлететь. У них я научился также во время утомительного лесного перехода спасать жизнь самому слабому, делясь с ним собственной кровью; для этого наиболее выносливый вскрывал себе на руке вену. Однажды я так и поступил, хотя сиканы были мне чужими. С тех пор они считали меня своим братом; впрочем, дав им свою кровь, я так и не стал их соплеменником.

Я вспоминаю добрым словом безбрежные леса сиканов, вековые дубы, синие горы, быстрые ручьи. Но, живя среди этих приветливых дикарей, я всегда знал, что их страна — это не моя страна. Она осталась для меня чужой, хотя я хорошо узнал ее; точно так же остались для меня чужими и сиканы.

Пять лет я провел среди них, и Арсиноя привыкла к нашей жизни и стоически сносила все ее тяготы, потому что мы любили друг друга; правда, несколько раз она грозилась уйти с кем-нибудь из купцов, которые отваживались иногда появиться в этих лесах. Купцы были большей частью из Эрикса; они приходили, держа в руках зеленую ветку — знак мирных намерений, — и оставляли свои товары где-нибудь на видном месте, чтобы сиканы могли их осмотреть. Иногда сюда добирались также смелые торговцы из греческих городов Сицилии, а время от времени наведывались и тиррены с мешками соли, в которых они прятали железные ножи и серпы в надежде хорошо на них заработать. Сиканы же предлагали к обмену шкуры животных и разноцветные перья, связки коры для крашения, дикий мед и воск, но сами никогда не выходили из укрытия. Мне частенько доводилось помогать им в их переговорах с купцами, которые за долгие недели своего нелегкого путешествия так и не встречались ни с одним из местных обитателей.

Благодаря этим встречам и торговым сделкам я знал о том, что творилось во внешнем мире, и о том, сколь беспокойные пришли времена. Греки все настойчивее осваивали исконные земли сиканов, а сегестяне все чаще появлялись в лесах на лошадях и с собаками. Много раз приходилось нам убегать в горы, спасаясь от их отрядов. Но сиканы тоже умели устраивать ловушки своим врагам и нагонять на них страх звуками барабанов.

Разговаривая с пришлыми купцами, я ничего им о себе не рассказывал. Они принимали меня за сикана, по какой-то причине выучившего чужие языки. Были это большей частью необразованные люди, и их рассказам не всегда можно было доверять. От них, однако, я услышал, что после Ионии персы захватили острова на греческом море, в том числе и священный Делос. [35] Население островов увели в рабство, самых красивых девушек послали великому царю, а самых сильных юношей оскопили и заставили служить персам. Храм разорили и сожгли в отместку за гибель храма в Сардах, но великий царь не забыл и об Афинах.

Вот почему мой давний проступок не давал мне покоя даже в глубине сицилийских лесов, и я постоянно испытывал беспокойство. Взяв у Арсинои мой селенит, я призывал Артемиду, говоря:

— Быстроногая богиня, великая, вечная, всемогущая, та, которой пожертвовали амазонки правую грудь! Помнишь ли ты, что это я сжег для тебя храм Кибелы в Сардах? Так защити же меня от мести других богов!

У меня было тревожно на душе, и я чувствовал, что мне надо умилостивить богов. Сиканы поклонялись подземным божествам, а также Деметре — она была не только богиней земледелия и плодородия, как думали многие, но и кем-то куда более значительным. Наша дочь родилась у сиканов, поэтому я решил назвать ее Мисме, в честь женщины, которая дала Деметре напиться воды, когда богиня погибала от жажды, разыскивая свою пропавшую дочь.

Спустя несколько дней после молитвы, обращенной к Артемиде, и того, как я выбрал имя для моей дочери, ко мне пришел жрец сиканов и сказал:

— Где-то идет большая битва и умирает великое множество людей.

Потирая руки от возбуждения, он смотрел по сторонам и прислушивался, а потом показал куда-то на восток и проговорил:

— Это далеко отсюда, по ту сторону моря.

— Откуда ты знаешь? — спросил я недоверчиво. Он удивленно посмотрел на меня и ответил:

— А ты разве не слышишь шума битвы и предсмертных криков? Это большая война, раз от нее столько грохота.

Другие сиканы взволнованно толпились возле нас и тоже прислушивались и поглядывали на восток. Я попытался было что-то разобрать, но до меня доносился только шум леса.

Этой осенью к нам приехал греческий купец из Агригента, которого я как-то раз уже встречал у реки. Он с похвалой отозвался о большой победе афинян на Марафонской равнине [36] около Афин над персидской армией, которая прибыла на кораблях по морю. Превознося до небес это сражение, он оценивал его как самое выдающееся из всех, которые когда-либо произошли; он считал, что такой победой можно гордиться, так как афиняне разбили персов сами, не ожидая обещанной спартанцами помощи.

Он рассказывал, что афиняне, опередив персов, напали первые, причем выстроились они всего лишь в три ряда, чтобы суметь развернуться на такую же ширину, что и персидское войско. После битвы Марафонская равнина была так усеяна трупами, что невозможно было, проходя по ней, не наступить на погибшего перса. Так, сказал он, афиняне отомстили за порабощение Ионии и греческих островов.

Я не верил своим ушам, ибо отлично помнил, как афиняне, обгоняя друг друга, бежали после похода из Сард в Эфес, ища спасения на своих кораблях, ожидавших у устья реки. Но если даже подвергнуть сомнению добрую половину из того, что он наговорил, то факт остается фактом: персы потерпели поражение при попытке высадиться в Аттике. Я все же слегка разбирался в военном искусстве и понимал, что у персов не было возможности переправить через море всю свою прославленную конницу, да и вообще сколько-нибудь значительную армию. Однако такое поражение, как это, вряд ли ослабило могущество великого царя; наоборот, оно должно было рассердить его и подтолкнуть к сухопутному военному походу на Грецию.

Купец из Агригента раздулся от важности, как лягушка, и продолжал хвастаться чужими победами:

— Пусть Дарий возится с народами, которые ходят в штанах и унижаются, облизывая его пыльные сандалии. Изнеженную Ионию он, конечно, мог погубить, — но когда закаленные жители Эллады, разгневавшись, берутся за копья и мечи, то варвары пугаются и бегут с поля битвы. Даже развращенные демократией Афины сумели победить персов! Но ведь персы куда слабее спартанцев, так что при виде боевого порядка лакедемонян наверняка струсили бы сразу и побросали оружие.

Передохнув, он рассказывал дальше:

— Тиран Гиппий, изгнанный когда-то афинянами, которого великий царь назначил главнокомандующим этого военного похода, сойдя на берег под Марафоном, чихнул и выплюнул изо рта зуб, который исчез в песке. Тогда, как говорят, он накрыл голову полой плаща и сказал: «Я не заслужил права находиться на моей родной земле, и, значит, мне придется уйти».

Его рассказ укрепил меня в убеждении, что несколько дней назад персы попытались силой своего оружия устроить политический переворот и вернуть Гиппию власть в Афинах. Недаром для начала им нужно было покорить Аттику, без обладания которой Греции не завоевать. Я разгадал намерения великого царя, ибо знал, что большая страна непременно желает расширить свои границы, подобно тому, как очень богатый человек — хочет он того или нет — постоянно увеличивает свое состояние. И значит, рано или поздно все свободные государства Эллады падут. Весть о счастливом исходе Марафонской битвы не только не обрадовала, но, напротив, встревожила меня. Мне, поджигателю храма в Сардах, Сицилия не могла больше служить убежищем.

Однажды утром, когда я склонился над родником, чтобы напиться, лист ивы упал в воду прямо передо мной, а когда я поднял глаза, то увидел высоко в небе стаю птиц, летящих на север; я понял, что они торопятся за море. Мне показалось, я слышу шум крыльев и призывный зов труб, и я вздрогнул, осознав, что очередной отрезок моей жизни подходит к концу и что мне пора собираться в дорогу.

Я не стал пить воду из родника и не стал ничего есть, а немедленно отправился через лес к подножию горы; рискуя сломать себе шею, я поднялся на самую вершину, чтобы остаться там наедине с самим собой и увидеть какой-нибудь знак. Случилось так, что я пустился в путь, имея при себе одно-единственное оружие — истертый и тонкий от частого затачивания нож. Взобравшись на вершину, я вдруг ощутил запах дикого зверя и услышал слабый писк. Оглядевшись по сторонам, я обнаружил волчью нору; среди обглоданных дочиста костей ползал крохотный волчонок, который, как видно, боялся выбираться наружу. Волчица, имеющая маленьких детенышей, очень опасна, но я все же спрятался в зарослях и стал ждать, что будет дальше. Волчица все не появлялась, а волчонок скулил от голода, и в конце концов я взял его на руки и вернулся домой.

И Хиулс, и Мисме пришли в восторг при виде мохнатого зверька и захотели немедленно его накормить, но вот кошка выгнула дугой спину и принялась зачем-то кружить около волчонка. Я пинком отогнал кошку и попросил Анну подоить одну из коз, украденных сиканами. Голодный волчонок жадно сосал палец Анны, который она обмакнула в козье молоко. Дети смеялись и хлопали в ладоши, и я тоже смеялся. И вдруг я увидел, какой красивой девушкой стала Анна — стройной, смуглокожей, улыбчивой, с огромными ясными глазами. В свои длинные густые волосы она воткнула цветок. Мне показалось, что никогда прежде я не видел ее.

Арсиноя проследила за моим взглядом, одобрительно кивнула головой и сказала:

— Когда будем уезжать отсюда, возьмем за нее хорошую цену.

Ее слова очень задели меня. Я вовсе не собирался продавать Анну в каком-нибудь прибрежном городе, чтобы иметь деньги на дорогу, даже если бы ее жизнь у какого-нибудь богатого купца и сложилась удачно. Но я понимал, что мне следует скрывать от Арсинои свою привязанность к девушке, которая бескорыстно делила с нами все невзгоды в лесах сиканов, прислуживала нам и заботилась о детях.

Арсиноя была настолько уверена в своей власти надо мной и в своей красоте, что приказала Анне раздеться донага, чтобы я собственными глазами смог убедиться в том, как дорого сумеем мы продать ее.

— Как видишь, я не позволила ей портить кожу, испещряя ее, подобно сиканам, шрамами и узорами, — сказала Арсиноя. — Также я научила ее удалять волосы с тела, как это делают гречанки, и заставляю ее каждый день мыться. Холодная вода закалила ее груди, видишь, как они торчат, твердые, как каштаны. Потрогай сам, Турмс, если мне ты не веришь. Дотронься и до ее ладоней, чтобы убедиться, какие они мягкие, хотя она и делает всю тяжелую работу. Я велю ей каждый вечер втирать в кожу ту мазь, которую я сама готовлю из меда, птичьих яиц и козьего молока. Кроме того, я научила ее красиво ходить и танцевать несложные танцы.

Анне было стыдно, и она избегала моего взгляда, хотя и стояла с высоко поднятой головой. Но вдруг она не выдержала, закрыла лицо руками, разрыдалась и выбежала из пещеры. Ее плач испугал детей, и они забыли о волчонке. Кошка немедленно воспользовалась этим: схватив зверька, она куда-то помчалась. Когда я нашел ее, беззащитный волчонок был уже мертв, мало того, мерзкая тварь с урчанием доедала его. Охваченный негодованием, я схватил камень и размозжил кошке голову. И только сделав это, я вдруг осознал, насколько же ненавидел ее все это время. Мне внезапно показалось, что я освободился от зла, которое долго и упорно преследовало меня.

Оглядевшись вокруг, я заметил небольшую ямку, бросил туда кошачьи останки и присыпал их камнями. Потом я захотел нарвать мха, чтобы прикрыть камни, — и тут увидел Анну, которая принялась торопливо помогать мне.

Я бросил на нее виноватый взгляд и стал оправдываться:

— Я случайно убил кошку. Я вовсе не хотел этого.

— Ты сделал правильно. Кошка была очень плохая и всегда мучила мышей, прежде чем съесть их. Я все время боялась, что она выцарапает детям глаза, если оставить их без присмотра. Она очень ревновала свою хозяйку.

Мы старательно укладывали мох и листья, наши руки соприкасались, и мне было приятно дотрагиваться до теплых девичьих пальцев.

— Я не скажу Арсиное, что разбил голову ее кошке, — сообщил я.

Анна посмотрела на меня лучистыми глазами.

— И не надо, — сказала она. — Кошка часто бродила по ночам, и хозяйка опасалась, что ее сожрет какой-нибудь зверь.

— Анна, — спросил я, — понимаешь ли ты, что я буду связан с тобой, если у нас появится общая тайна?

Она подняла глаза, без страха взглянула на меня и сказала:

— Турмс, я связана с тобой еще с тех пор, как ты позволил мне оказаться в твоих объятиях при свете луны на лестнице храма Кримисса.

— Тайна эта, конечно, невеликая, — продолжал я, — но я не люблю ссор… хотя я никогда еще не лгал Арсиное.

От ее нежного взгляда мне стало теплее, однако я совершенно не испытывал желания. Мне даже в голову не приходило, что в этой жизни я могу возлечь с какой-то другой женщиной, не с Арсиноей. По-моему, Анна это поняла, потому что она покорно опустила голову и встала так резко, что цветок упал из ее волос на землю.

— Турмс, разве это ложь, если утаиваешь то, что знаешь? — спросила она, наступив на цветок грязной подошвой.

Я ответил:

— Все очень сложно. Разумеется, я солгу Арсиное, если сделаю вид, будто понятия не имею, куда подевалась ее любимая кошка. Но я так привязан к своей жене, что не хочу делать ей больно, рассказывая о совершенном мною жестоком поступке. Ради Арсинои я промолчу, но даже такая ложь навсегда останется со мной и будет жечь мне сердце.

Анна рассеянно дотронулась до своей груди, прислушалась к биению сердца и призналась:

— Да, ты прав, Турмс, ложь обжигает человеку сердце, и я уже чувствую жжение.

Но при этом она странно улыбнулась, посмотрела на меня и воскликнула:

— О, как приятно мне лгать ради тебя, Турмс!

И она убежала. Мы порознь вернулись в пещеру и больше никогда не говорили об этом. Арсиноя какое-то время горевала о кошке, но потом забыла о ней: у нее было множество забот с детьми. Кроме того, она оплакивала кошку не потому, что жалела ее, а из-за уязвленного тщеславия: ведь она потеряла то, чего не было ни у кого из сиканов. Что же до меня, то я совсем не скучал без льстивого кошачьего мурлыканья.