"Черная Книга Арды" - читать интересную книгу автора (Васильева Наталья, Некрасова Наталья)АСТ АХЭ: Черная лютня(Из летописей Аст Ахэ) — Учитель… Тебя хотят видеть. Мелькор отнял руку от лица: — Кто? — Какой-то мальчик… Кажется, давно в пути. Мы не смогли не впустить его; он… — воин замолчал, не зная, как продолжить. — Пусть войдет. Недетские глубокие глаза смотрели снизу вверх прямо в лицо Валы: — Приветствую тебя, Властелин Мелькор. — Приветствую… Как имя твое? — Дайолен. Дайо. Я знаю, я не должен был… — Я понял. Подойди. Мальчик осторожно приблизился к черному трону, остановился, потом начал неуверенно подниматься по ступеням, не отводя взгляда от лица Мелькора. Вала положил руку на плечо Дайолену, помолчал: — Мне жаль, Дайолен. Я не смогу излечить тебя. — Я почти не надеялся, Властелин. Ты прости меня. Я не из-за себя. Тетушка, золотое сердце, когда мама умерла, взяла меня к себе. А у нее самой — шесть ртов, да я еще… Что ж я, не понимаю? Она мне как-то сказала: «Ходил бы ты по селениям, на хлеб подавали бы за твои песенки — хоть какой-то толк…» В сердцах сказала, не со зла: добрая она женщина, да живется вот… Плакала потом, все просила простить, что попрекнула этим. А я тогда подумал, вдруг все-таки поможет кто? Пошел к целителю, а он мне: не под силу это людям. Я и сам не знаю, как решился… Я бы ничего, тетушку жалко… Ты прости меня, видно, и правда, судьба моя — по селениям петь… проживу как-нибудь… это ничего… Пойду я… — Дайо! — Властелин? — снова этот неподвижный взгляд в лицо. — Останься. — Зачем я тебе… такой? — Ты сам не знаешь своей силы. Я помогу тебе, оставайся. У тебя душа крылатая, мальчик. — Ты… правда, хочешь, чтобы я остался? — с удивленным недоверием. — У тебя зрячее сердце, Дайо. Ты видишь сам. — Да… я вижу твои глаза… Я раньше думал: звезды — что это? Какие они? Теперь я знаю… — …Дайолен. Юноша поднял голову. Под сводами зала гасли последние отзвуки песни. — Да, Тано? — Собирайся в дорогу, Дайо. Дайолен вздрогнул: — Ты… ты гонишь меня, Учитель? Тебе не нравятся мои песни? — Лицо его стало растерянным, по-детски беззащитным. — Твои песни прекрасны, мальчик. Они достойны того, чтобы их слышали многие, не только я. Ведь не можешь ты вечно жить в замке. Да ты и сам об этом думал. — Я не хочу уходить от тебя, Учитель. — Не от меня. К людям. Слушай свое сердце. — Сердце велит мне остаться, Учитель. Я слышал, снова война… Мне неспокойно, Учитель; прости, но… но я боюсь за тебя. Я останусь; я ведь тоже могу защищать тебя, я умею сражаться — на звон оружия… — Зачем тебе меч, Дайо? Слово и песня тверже стали, острее клинка. Иди. И — вот, возьми эту лютню. — Но у меня… — Это мой дар. Дайолен провел по струнам. Улыбнулся, начал играть одну мелодию, вторую… — Она… она живая, Учитель!.. Поет… плачет… никогда не слышал такого… — Я сделал ее для тебя. — Ты, Тано?.. Разве я достоин такого дара? — Твои песни — ее душа. И живой ее могут сделать только твои руки и сердце. — Она говорит, слышишь? И струны — как лучи звезд… Ох, Учитель, как мне благодарить тебя? — Не нужно. Пусть тебя слышат люди. И — помни. Не забывай ничего. Дайолен взял руку Учителя в свои: осторожные прикосновения чутких пальцев почти не причиняли боли. — Я буду помнить все, что ты говорил. Тебя. Твои глаза. Твои руки. Ты прав, я давно решился. Но мне тяжело уходить. Сердцу больно, словно не встретимся больше. — Не думай об этом. Прощай. … — Ты говорил с ним? — выспрашивал мальчишка. — Ты знаешь его? Какой он, расскажи? — У него глаза — звезды, а руки — чудо и боль. Он крылатый, но в его венце — вся скорбь мира. И голос — как музыка… когда он говорит, хочется просто сидеть у его ног и слушать, слушать… Дайолен умолк, потом промолвил, отвернувшись: — Все, хватит, Андар. Иначе я не смогу уйти. Слишком тяжело уходить от него. Как сердце разорвать надвое. Идем. Пора в дорогу. Они шли на восток — много дней, много месяцев. Голубые горы в туманной дымке поздней осени встретили их резким ветром, хлещущим по лицу, как мокрое полотнище. Здесь мучительно остро ощутил Дайолен свою беспомощность и ненужность: он не мог охотиться, не мог даже набрать сучьев для костра. Тем усерднее учился он разводить огонь, готовить пищу, искать целебные травы и съедобные коренья. Когда удавалось отыскать ночлег, надежно защищенный от пронизывающего ветра и злого мокрого снега, Дайолен брал в руки черную лютню, и Андар замирал, иногда в чудовищно неудобной позе, боясь вздохнуть, и слушал… Когда спустились в долину, наступила зима. Дайолен теперь спал мало: мучили тревожные сны, и часто он просыпался от собственного стона… Андар проснулся от того, что кто-то тряхнул его за плечи. Мальчишка заворчал; «Ну что тебе, что…» Прямо в лицо ему смотрели темные неподвижные глаза Дайолена. — Что там? — отрывисто спросил менестрель. Андар взглянул и ответил сонно: — Ну, закат… Сон как рукой сняло. Какой закат на севере? Да и ночь ведь… Но там, за горами, вставало зарево, и небо стекало кровью по черным горным пикам… А потом — словно кто-то клинком рассек живую плоть неба — разошлись рваные края низких туч и ослепительно ярко вспыхнула Звезда… Из груди Дайолена вырвался хриплый звук, похожий на стон раненого зверя, и он упал ничком, впиваясь сведенными судорогой пальцами в мерзлую землю… И потянулись дни — краткие и туманные, а ночи длились бесконечно, и Андар сидел рядом с Дайоленом, не решаясь ни на минуту оставить товарища одного. И, склоняясь к синеватым губам менестреля, слушал бессвязные слова, и глухие рыдания, и навязчиво повторяющееся: «Я думал… звезды… какие они?.. Теперь я знаю… Я вижу твои глаза… Твои глаза…» Он все-таки задремал, наверно. Очнулся, как от удара, от страшного крика, рванулся к Дайолену — и отшатнулся, встретив неподвижный, нечеловеческий взгляд. В ту ночь на землю обрушился звездопад… Дайолен молчал. Часто брал он в руки черную лютню, и струны стонали и плакали под его пальцами, но он никогда не пел. Они шли на восток, а Дайолен все оглядывался назад — туда, где горела Звезда — так ярко, что и свет солнца не мог затмить ее; туда, где билась Звезда — как задыхающееся, рвущееся в агонии сердце. И свет ее был — свет глаз, которым не сиять уже никогда; и свет ее был — боль, которой нет сильнее… Прошла странная молчаливая весна, отплакало печальное лето, отпылала огнем и кровью осень… Ранняя зима застала их в лесу, к которому пришли они, миновав неприветливый перевал и переправившись через широкий речной поток на неумело связанном плоту. — Стойте! Стройный лучник возник бесшумно, словно из ниоткуда: только что не было никого — и вот, стоит у ствола тысячелетнего дерева, и волосы отливают бледным золотом в лучах неяркого предзимнего солнца. — Кто вы, откуда и куда держите путь? — лучник говорил на наречии Синдар со странным непривычным акцентом. — Кто это? — тихо спросил Дайолен. — Не знаю, — так же приглушенно ответил Андар. — По обличью вроде элда. Одежда странная… — Мы странники, — сказал Дайолен. — Идем на Восток. — Ты менестрель? — лучник заметил лютню. — Да… Позволите ли нам обогреться? Правда, нам нечем отплатить за гостеприимство… разве что песней. Эльф подумал немного. — Идите за мной. Я отведу вас к правителю. Андар с некоторой опаской поглядывал на Дайолена, но тот шел уверенно, лишь изредка касаясь стволов деревьев, и мальчик перестал волноваться. Дом правителя здешних эльфов был украшен тонкой резьбой по дереву: золотисто-светлый, словно пропитанный солнцем, звенящий и легкий. Андар заметно робел, но Дайолен держался с достоинством, и мальчик успокоился, только старался держаться поближе к менестрелю: мало ли что может случиться? Правитель эльфов встретил их в небольшом круглом зале. Пол был устлан мягкими шкурами, и люди шли словно по щиколотку в мягком теплом мху. Остановившись, Дайолен учтиво поклонился. Андар последовал его примеру. Собравшиеся в зале эльфы — кто сидел на резной скамье, кто прямо на полу, на шкурах — с интересом разглядывали людей. Старший — невысок ростом, строен и красив, в черных одеждах. Тонкая талия перетянута поясом из стальных пластин — у правителя почти такой же, серебряный: металл здесь — редкость. Черные волосы спадают на плечи тяжелой волной, лицо смуглое, с острыми по-птичьи чертами. Но самое странное — глаза: в мягких, по-девичьи длинных ресницах — две темно-зеленых, горящих странным огнем звезды, неподвижно смотрящие в лицо правителя. Становится не по себе от глубокого взгляда: как в душу глядит. Младший — совсем мальчишка, светловолосый и хрупкий; кожа тонкая, прозрачно-белая, яркий румянец на высоких скулах. Смотрит настороженно, как лесной зверек: глаза — черные, глубоко посаженные. Одет не по-здешнему, но цвета те же — цвета леса. Только меч у пояса или скорее длинный кинжал: словно паж или телохранитель — у старшего оружия нет. А темные глубокие глаза не отрываются от лица правителя. У эльфа глаза тоже зеленые, но светлые, как листва, пронизанная лучами солнца, с золотыми искрами. Если бы не это да не странная — зеленый лист с золотыми прожилками — пряжка подбитого мехом плаща, правитель ничем не отличался бы от собравшихся в зале: та же одежда из тонко выделанной тисненой золотисто-коричневой кожи и темно-зеленого полотна, разве что рубаха вышита богаче — зелено-золотыми нитями: тонкая вязь цветов и листьев. — Приветствую тебя, Правитель Лесов, — Дайолен говорил на языке Синдар. — Привет и тебе, менестрель, странник, пришедший от Заката. У правителя был мягкий звучный голос, похожий на ласковый свет солнца, пробивающийся сквозь листву — по крайней мере, так казалось Дайолену. — Ешь и пей, обогрейся у огня. Потом, если захочешь, расскажешь нам о своих странствиях: должно быть, ты многое видел в пути… Андар метнул быстрый взгляд на Дайолена, но менестрель только тихо улыбнулся и поблагодарил. — …Правитель Айонар, позволь задать тебе вопрос… Дайолен говорил тихо, почти шепотом — так, чтобы услышать его мог только Айонар. — Спрашивай, менестрель, — невольно эльф тоже понизил голос. — Твои глаза… У Правитель задумался. Андар внутренне ахнул: откуда Дайолен знает? А если эльф разгневается?.. — Трудный вопрос задал ты, странник. Я не знаю и сам, из какого рода была моя мать. Я плохо помню ее. Она тоже пришла от Заката в давние времена… вернее, ее нашли в лесу. Она была молода, совсем девочка, дикарка; все молчала и смотрела, как испуганный зверек. Одета была в обноски, ноги изранены и загрубели — видно, долго бродила по лесам. Она была — Менестрель протянул руку, и в его ладонь легла брошь — кленовый листок из камня с мягко мерцающей каплей росы. Дайолен вздрогнул, глаза его заволокла туманная влажная дымка. Несколько мгновений, казалось, он хотел сказать что-то, но только тихо коснулся рукой струн. Он пел, глядя куда-то поверх головы правителя, и все ниже опускал голову эльф. Человек говорил — Учитель, не называя имени; человек именовал Людьми тех, кого знали как Эльфов Тьмы, Черных Эльфов, отступников. И плакала лютня, и высокая скорбь была в словах, и полынным серебром звенела мелодия… Долго молчал правитель, а потом молвил: — Этого не может быть… но песня не лжет… Новый голос хлестнул, как плеть: — Прислужник Врага! Как ты смеешь… как смеешь петь такое! Эльф выступил из тени. Он был одет по-иному: в доспехах, опоясан мечом, чью рукоять стиснули сейчас пальцы, унизанные драгоценными перстнями. Взгляд менестреля остановился на лице говорившего. — Прости, я не сразу — Лжец! Морготово отродье! Дайолен вздрогнул, как от удара, но голос его звучал спокойно: — Я говорю правду, и ты знаешь это. Иначе мои слова не разгневали бы тебя, нолдо. — Я загоню их тебе обратно в глотку, смертный! Андар вскочил и схватился за меч, заслонив собой менестреля. И тогда заговорил правитель. Тихий голос его прозвучал властно и сурово: — Ты, нолдо, и ты, мальчик, — вложите оружие в ножны. Умерь свой гнев, воитель: пока еще я властвую здесь, и никто не поднимет меча на моих гостей — таков закон гостеприимства. Не заставляй меня жалеть о том, что тебе позволили оставить при себе меч. Нолдо резко развернулся и вышел из зала. Правитель проводил его долгим взглядом: — Странны песни Смертных… Верно, слово ранит больнее клинка… Горько слушать тебя, менестрель… и все же — пой. Я хочу слышать, хочу знать. Пой, я прошу тебя. И снова запел Дайолен — о том, чего не мог видеть, о том, что услышал в биении Звезды. И правитель сидел, впившись в виски пальцами, а потом еле слышно прошептал: — Не надо… Не надо больше… Больно… Звенящая тишина повисла в маленьком зале. Правитель беспомощно смотрел в глаза менестрелю, и голос его прошелестел, как осенняя листва: — Мне нечем одарить тебя… да, кажется, ты и не взял бы дара: твои песни выше всех даров… Прими хотя бы это… Бесшумно подошел к менестрелю слуга и, поклонившись. подал ему резной деревянный кубок, оправленный в серебро: — Правитель посылает тебе эту чашу, менестрель. Дайолен поднял глаза на эльфа и протянул руку. Рука замерла в воздухе — как-то беспомощно. — Что же ты? — начал было правитель. И вдруг осекся. — Ты… ты не видишь? Горькая улыбка тронула губы Дайолена: — Я слеп от рождения, правитель. — Но как же… — Глаза — я вижу. Больше ничего. Андар осторожно принял у эльфа кубок и положил на него руку Дайолена. Менестрель поднялся: — Пью за тебя, правитель!.. Эльф в простых темных одеждах подошел бесшумно и сел рядом. — Менестрель. — Да?.. — Я хотел просить тебя спеть мне. — О чем ты хочешь услышать? — Дайолен выглядел задумчивым. — О заповедных лесах Дориата? О государе Элу Тинголе и его королеве Мелиан? Или о королевне Лютиэнь, прекраснейшей из Бессмертных? — Да! — порывисто ответил эльф — и тут же вскинул на Дайолена удивленный взгляд. — Но как ты… — Ты Синда, и, судя по выговору, из Дориата. — Ты так хорошо знаешь языки — Хорошо, — у менестреля была странная улыбка. — Только я буду петь по-другому. Не так, как рассказывают у вас. — Это все равно. …Только один раз эльф не смог сдержать тяжелого вздоха. — Странная песня… Теперь Дайолен смотрел ему в лицо — очень серьезно и печально. — Откуда вы там, на Севере, знаете это? — Но ведь они пришли именно к нам, — так же серьезно ответил менестрель. — Я не думал, что ты дослушаешь до конца. — Теперь уже все равно. Кто тебе это рассказал? Дайолен не ответил. — Я хотел бы спеть тебе еще одну песню, — и, не дожидаясь согласия, запел: Из сумрака Севера вновь в колдовские леса Вернулась твоя звезда, о Даэрон. В вечерней тени звенят соловьев голоса - Умолкла твоя весна, о Даэрон… Цветы и звезды в венок вплетай, Как сердце, бьется пламя свечей… Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль… Как под ноги — сердце, ты песню бросаешь свою - Последнюю песню, о Даэрон. Легенды слагают о птицах, что лишь перед смертью поют, - Но смерть не излечит тебя, о Даэрон. Полынью песню в венок вплетай, Горчит на губах золотистый хмель - Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль. Зачем тебе пить эту чашу до дна? Вино золотое горчит, как вина, Шуршат, как осенние листья, слова, И сломана флейта — но песня жива: Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль… Зачем тебе пить эту чашу до дна? Два озера боли на бледном лице, А звезды — как камни в Железном Венце, И память не смоет морская волна, И в темных одеждах — как скорбная тень - Один лишь венка из цветов не надел… Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль. И в светлой земле, что не ведает зла, Истает ли тень, что на сердце легла? Исчезнет ли боль, что — как в сердце игла… Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль… И жжет предвиденье, как яд: Тебе — уйти на путь Людей, Но пусть еще — последний взгляд… Поет безумный менестрель: Прощай, моя звезда-печаль, Прощай, любовь моя, прощай, О Лютиэнь Тинувиэль… — Как ты узнал?.. — Слушал и слышал. — Нет, не это… Сейчас — как? — Глаза. А еще — когда ты слушал. Ты споешь? — Я не пел… с тех пор. Откуда ты узнал о флейте? Дайолен пожал плечами: — Не знаю… Мне так показалось. — Хочешь знать, как это было? — … — Ты можешь не петь? Лицо Дайрона дернулось. — Нет… — почти шепотом ответил он. Дайолен решился внезапно: — Возьми лютню. Я покажу. — …Я хотел спеть тебе на прощание. — Я буду благодарен тебе. — В последний раз — позволь сыграть на твоей лютне… Песня была похожа на печальный осенний дождь; и нездешней тоской звучало: — Прощай, Дайолен. Мы должны были стать врагами, но, видно, и врагов равняют потери. — Разве враждуют менестрели? Разве не все мы равны перед Пламенем и Словом? — Должно быть, ты прав… — Менестрель… — Да, правитель? — Прости, если мои слова причинят тебе боль… Я все пытаюсь понять… Я могу представить, как это — не видеть… Но ты… Ведь ты всегда смотришь в глаза… — Я понял тебя. Так и было — я увидел глаза. Его глаза… — Дайолен замолчал, стиснув руки. Потом продолжил: — Глаза Учителя. Вот с тех пор… А он говорил, что ничем не сможет помочь… а я вижу… и Звезду… вижу… — Скажи, менестрель, как его имя? Дайолен поднял на правителя взгляд, и тот вдруг тихо вскрикнул: — Не надо, молчи! Мне кажется, я догадался… я понял… — Та вещь, что ты давал мне, сделана им. Давно. — Так, значит, моя мать была… — Да. Может, последняя из них. Правитель осторожно коснулся руки менестреля. Его пальцы дрожали. — Я… я не забуду тебя. И твоих песен. Если хочешь — останься. — Нет, правитель. Благодарю. Он сказал — иди к людям. Мне пора в дорогу. Прощай. Он набросил черный плащ, взял лютню — ту лютню, что узнал бы на ощупь из тысяч, как узнал и брошь — творение рук Учителя. Он поклонился правителю, развернулся и пошел вперед, не оглядываясь; а рядом шагал Андар — как юный паж при королевиче. И глядя им вослед, правитель тихо сказал, не зная, что повторяет века назад произнесенные слова — Мне кажется, я понял… Если бы не было Тьмы, мы никогда не увидели бы звезд… …Ее дом стоял на краю поселка, у самого леса. Родных у нее не было. Хотя ей минул уже двадцать пятый год и все ее сверстницы давно уже повыходили замуж, она по-прежнему жила одна. Причина тому была проста. Она была дурнушкой — маленькая, но худая и нескладная, как подросток; обветренное широкоскулое лицо, большой, а потому редко улыбающийся рот. Резкая и угловатая в движениях, как мальчишка, она и густые медные волосы свои остригла коротко — в знак скорби по брату, что погиб год назад в лесу. Правда, глаза у нее были чудесные — большие, бархатно-черные, как теплая южная ночь; да голос — чистый, нежный и звонкий… Она уже смирилась с тем, что придется всю жизнь жить одной. Одна радость была у нее — дети любили ее за чудесные песни, за то, что мастерила им игрушки и возилась с маленькими, в эти минуты становясь совсем девочкой. В то утро она собиралась печь хлеб, как всегда напевая незамысловатую песенку, а потому не сразу услышала осторожный стук в дверь. Она открыла, вытирая осыпанные мукой руки о передник: может, дети? На пороге стояли двое — странники, судя по обличью, издалека. Когда девушка взглянула на старшего, у нее даже дыхание перехватило, а смуглая кожа вспыхнула ярким румянцем: никогда она не видела такого красивого лица. Наверное, такой прекрасный и благородный господин и не посмотрит на нее… А между тем глубокие зеленые глаза не отрывались от ее лица. Смущенно и неловко поклонившись, стыдясь своей залатанной выгоревшей одежды из грубого полотна и бедного убранства своего дома, пряча в складках передника маленькие, загрубевшие от работы руки, пригласила их в дом. Не сразу решилась спросить, кто они и откуда. Младший назвался — Андар, ответа старшего она ждала с сильно бьющимся сердцем. Его имя прозвучало как музыка, прекрасная и непривычная: Дайолен. Прибавил еще несколько слов: девушка поняла, что они пришли с Севера. Речь его была сходна с речью тех людей, что прошли несколько лет назад через эти края: угрюмые измученные воины из дальних земель. Чужое наречие было смутно знакомо, сходно со здешним, как два стебля, проросших из единого семени. Она назвала свое имя: Хаггинн. Так остались странники жить в маленьком доме у леса; Хаггинн быстро выучила чужой язык: очень уж ей хотелось понять песни черного менестреля. Острый слух и цепкая память Дайолена позволили ему легко привыкнуть к языку земли Х'ана. Не сразу поняла Хаггинн, что ее чудесный гость слеп. И мучительно стыдилась мелькнувшей у нее мысли: может, и для нее, дурнушки, возможно счастье — он ведь не видит, какова она обликом… Незаметно для себя самой она изменилась: в движениях появилась девичья, чуть диковатая грация, кошачья мягкость. Она старалась получше одеться, забывая о том, что Дайолен не видит ее. Впервые в жизни она осознала себя женщиной. Всю тяжелую работу по дому делал теперь ученик Дайолена, Андар, к которому она привязалась, как к младшему брату. И только грызла душу мысль о том, что придет время уходить этим немногословным людям, что снова придется ей остаться одной… И вот однажды она увидела, как Андар собирается в дорогу. Она забилась в угол и тихо, чтобы никто не слышал, заплакала. «Конечно, глупо было надеяться, что он… что они останутся здесь навсегда, — уговаривала она себя. — Вот и кончилось мое недолгое счастье, вот ты и уходишь, мой черный рыцарь. Дайолен. Дайо». — Хаги… Она вздрогнула: он вошел неслышно, ощупью нашел скамью. Сел. — Хаги, подойди ко мне… Она сжалась в комок: вот сейчас, сейчас он скажет «я ухожу». И все. Лучше бы и не жила. Все-таки грустно улыбнулась, услышав, как он зовет ее. Однажды она объяснила ему, что та невзрачная серая птичка, которая так чудесно поет весной в лесах, зовется — хаги. С тех пор он так и звал ее. Говорил — «у тебя такой же голос». Она подошла и села рядом, опустив глаза. Он осторожно взял ее маленькие горячие ладошки в свои. — Хаги, я хотел сказать тебе… — Я знаю, — она постаралась, чтобы ее ответ прозвучал спокойно. — Я знаю, ты уходишь, Дайо… У нее все внутри похолодело: как вырвалось это — «Дайо». — Что делают у вас, когда хотят взять девушку в жены? Она вскинула на него глаза, веря — и не веря его словам, а он заговорил быстро и горячо: — Постой, молчи, я должен сказать… Я люблю тебя, Хаги. Я не могу остаться и хочу, чтобы ты ушла со мной. Слезы брызнули из ее глаз: — Дайо… ох, Дайо, как же… ты не знаешь, ведь я… я так некрасива… разве я тебе пара? — Это неправда, Хаги; твои глаза — как черные звезды, твой голос звонче лесного ручья, чище родниковой воды, твои руки — как крылья маленькой птицы. Твоя душа яснее звезд, и я люблю тебя, — он смотрел ей в глаза и улыбался своей открытой доверчивой улыбкой. Она вскочила, высвободив руки. — Постой… постой, я сейчас… — Андар! — крикнул Дайолен. Ученик появился мгновенно, встревоженно глядя на менестреля. Хаггинн вернулась, неся деревянную чашу с вином. Серьезная, как маленькая девочка, впервые надевшая взрослое платье. Дайолен встал. — У нас говорят: я хочу пить с тобой из одной чаши теперь и всегда. Да будут свидетелями мне люди и эта земля, хлеб, вода и огонь очага: я беру тебя в мужья, — она отпила глоток вина, потом положила на чашу руку Дайолена. Тот принял ее и медленно проговорил: — Перед Артой и Эа, Звездами, Луной и Солнцем говорю я: отныне ты жена мне, и быть нам вместе — в жизни и смерти. И отпил вина. — Да будет так, — тихо откликнулся Андар. …Странная была свадьба. На нее не звали гостей — только дети, откуда-то прознав все, пришли к своей подруге с гирляндами полевых цветов в руках, а потом, притихнув, сидели за столом и слушали песни Дайолена… Они же, видно, и разнесли весть по селению. Их провожали взглядами: кто-то с радостью, кто-то с насмешкой, кто-то с удивлением или с завистью. И Хаггинн вздрогнула, услышав сладенько-ядовитое: — Повезло, что и говорить! Только слепой и мог взять в жены такое чучело! Она обернулась, встретив насмешливую улыбочку местной красавицы; стиснула маленькие кулачки, готовая броситься на обидчицу. И тогда спокойно и грустно заговорил Дайо, ее Дайо: — Такая юная — и такая жестокая… — Он смотрел в лицо девушке, и та невольно заслонилась рукой от его взгляда. — Ты права, мои глаза слепы; но у тебя слепое сердце, а потому я вижу дальше, чем ты. Я вижу то, что скрыто от вас, и не стыжусь сказать перед всеми: она прекрасна, мой соловей, моя крылатая песня, а твоя красота — лишь блистающая оболочка, позолоченная скорлупа пустого ореха. Пройдут годы, красота поблекнет, и что останется у тебя? Холеные руки, не знавшие труда, и слепое холодное сердце… Мне жаль тебя. Так они ушли, и никто не бросил им вслед злого слова. И люди помнили горькие рассказы слепого менестреля, и вспоминали дети добрую веселую Хаггинн и странные летящие песни Дайолена. |
||
|