Василенко ИванЗаколдованный спектакль

Иван Василенко

Заколдованный спектакль

ВСТРЕЧА НОЧЬЮ

Мне только что исполнилось пятнадцать лет. Я был разведчиком в отряде товарища Дмитрия. Однажды летней безлунной ночью я возвращался из Щербиновки в Припекино, где находился наш отряд. Край этот кишел тогда немцами, белоказаками, гайдамаками, и я, заслышав издалека лошадиный топот или неясный говор, падал на землю и бесшумно полз по жнивью.

В одном месте, свернув с дороги в рощу, я услышал сдержанный говор и остановился, затаив дыхание. Я стал прислушиваться. Разговаривали двое. Голос одного был густой, утробный, другого - ломкий, как у подростка. Разговаривали они тихо, и за стуком своего сердца я почти ничего разобрать не мог. Но вот налетел ветерок, прошелестел в кустах и донес слова молодого:

- А жить все равно хочется. Я проживу сто лет.

В звуках этого голоса, чуть надтреснутого, но душевного, я вдруг почувствовал что-то давно знакомое, родное.

Меня так и потянуло к этим людям.

Неслышно ступая, я подошел совсем близко, присел за кустом и всмотрелся. На крохотной полянке лежали два человека. При свете звезд я мог различить только, что один был взрослый, а другой юнец, должно быть моих лет.

- Смотри, сколько звезд высыпало! - сказал молодой - Иные голубые, большущие, а иные - как золотые пчелки И все мигают

- Звезды! - вздохнул бас. - Что в них толку! Вот если б они нам сказали, убрались уже гайдамаки из балки или еще сидят там, чертопхаи проклятые, нет на них погибели!

Услышав, что поблизости гайдамаки, я решил обязательно выведать у этих людей, где они их встретили, и вышел из кустов на полянку

- Здравствуйте Кажется, на попутчиков набрел.

Лежавших точно подбросило. Мгновенно они оказались на ногах. Один, очень длинный, согнулся и нырнул в кусты; парнишка же поднял над головой палку и погрозил;

- Подойди только! Как тресну топором, так язык и высунешь.

- Дай ему! - посоветовал из кустов бас.

Я слегка попятился:

- Да что вы!.. Я ж свой... Я рабочий с рудника... Молодой всмотрелся, сделал два-три шага ко мне, опять всмотрелся и рассмеялся:

- Ага, испугался! Да это не топор, это сук.

Длинный тоже вышел из кустов. Он осторожно обошел вокруг меня и строго сказал:

- Счастье твое, что ты вовремя отозвался. А то я уже хотел дубину выломать. Куда идешь? В Припеки-но? - Длинный посопел. - А не знаешь, кто там сейчас?

Голос его стал заискивающий. Я, конечно, промолчал. Не дождавшись ответа, он вытянул из-за пазухи кисет, оторвал всем по кусочку шершавой бумаги:

- Закуривайте! - и чиркнул зажигалкой.

В темноту посыпались красные искры, вспыхнул слабенький огонек и осветил нос, похожий на клюв, впалые небритые щеки в глубоких морщинах, тонкие губы. В свежем воздухе запахло дымком махорки.

Потом к огоньку наклонился молодой. И я увидел добрые губы, нос гургулькой и то выражение на ширококостном, но худом лице, которое означало полную готовность и в дружбу вступить и, в случае чего, палкой огреть.

И тут мою память точно солнцем осветило. Мне вспомнились далекие годы, бурая стена харчевни посреди базара, полированная шкатулка с безобразно проломанным боком и вихрастый мальчишка, который утешал меня как мог: "Ничего, починим... Еще лучше будет!"

- Артемка... - сказал я тихо.

Цигарка в губах парнишки дрогнула. Он вскинул на меня глаза, поморгал и, выхватив из рук длинного зажигалку, поднес ее к моему лицу. Поднес и замер, так и впившись в меня глазами.

Но я уже видел, что он узнал меня. Я ждал его первого слова.

- Костя... - сказал он и выронил зажигалку. Обеими руками он крепко схватил меня за плечи. - Костя ты этакий, друг!.. Вот где встретились!

Мы обнялись. Мне даже показалось, что щека его влажная. Вдруг он оттолкнул меня и серьезно спросил:

- Ну, а волшебные шкатулки научился делать? Помнишь, ты обещал подарить мне самую лучшую.

Так за много верст от родного города темной ночью встретил я друга детства, которого не видел пять с лишним лет.

Я подробно расспросил про гайдамаков, что встретились им в балке, и на всякий случай решил переждать здесь, чтоб утром проследить за движением вражьего отряда.

Мы забрались в глубь рощи. Длинный подложил под голову кулак и тотчас заснул. А мы с Артемкой, пока проплывала над нами тихая южная ночь, рассказали друг другу о своей жизни.

Мой рассказ был короткий. Хотя за эти годы я переменил многих хозяев: работал и подручным слесарем в Луганском заводе Гартмана, и откатчиком в Чистяковском руднике, и упаковщиком на солеварнях в Бахмуте, - время текло однообразно: работа - сон, сон - работа. Только революция перевернула всю жизнь. Сразу светлее стало. Конечно, и я от других не отставал. Где взрослые рабочие, там и я. Книжки стал читать, газеты. Но тут в Донбасс вкатились немцы, за немцами - гайдамаки, красновцы, дроздовцы. Рабочие, конечно, за оружие. Многие с Ворошиловым ушли, а я как попал в отряд к товарищу Дмитрию, да так с ним и не разлучаюсь. Отряд небольшой, зато маневренный. Узнал не один белогвардеец, почем фунт лиха.

- Значит, воюешь? - с завистью спросил Артемка.

- Больше в разведке нахожусь. Ну, а ты? Расскажи про наш город. Давно оттуда?

Артемка вздохнул:

- Давно. После того как закопали мы с тобой шкатулку, прожил я в своей будке чуть больше года. А там как поехал искать борца одного, негра, так до этого дня судьба меня и носит.

И Артемка рассказал о всех своих приключениях в цирке и у гимназистов, вплоть до того дня, когда он схватил коробку с парчой и шагреневым бумажником и помчался на вокзал, чтобы ехать в Москву, к негру Пепсу.

ПО БЕЛУ СВЕТУ

Рассказывал он долго, но я его не прерывал. Казалось, рассказ Артемки слушала даже роща, притихшая в теплом неподвижном воздухе.

- До Никитовки, - говорил он, - я, брат, ехал, не помня себя от радости. А в Никитовке мою радость как рукой сняло. В вагон, понимаешь, вошел черноусый мужчина. Присмотрелся и спрашивает: "Шишкин внук?" Ну и я его узнал. В цирке он у нас работал, наездником. В афишах его Вильямсом объявляли, а на самом деле был он Никифор. Я все ему и рассказал. Он слушал, глядел в сторону, потом фыркнул и говорит: "Путаешь ты что-то, мальчишка, или твой Пепс путает. Борется он в Киеве, а зовет тебя в Москву". Я только усмехнулся. "Нет, говорю, - не в Киеве, а в Москве. Я знаю". Он даже рассердился. "Его, говорит, - из Москвы еще три месяца назад губернатор выслал. У Крутикова он борется, в Киеве, понятно? И Кречет там, и дядя Вася, и Норкин под голубой маской". Вынул он из кармана газету - как сейчас помню, старую, с оторванным углом - и развернул передо мной. "Это, - говорит, - "Киевская мысль". А вот объявления. Читай". Строчки так и запрыгали: "Цирк Крутикова... Полет четырех чертей... Ежедневно французская борьба... Голубая маска против черного Чемберса Пепса..." У меня и газета из рук выпала. Смотрю я на Вильямса этого и шепчу: "Как же это? А письмо?.." - "А ну, дай!" Я за коробку. Открываю, а она не открывается: руки как неживые стали. Выскользнула она и под лавку покатилась. Вильямс поднял, открыл И вынул письмо. Лежало оно у меня в коричневом бумажнике, что я Пепсу в подарок сшил. "Да, - говорит, - правильно: зовет в Москву. Чудно!" Потом стал штемпель на конверте разглядывать. Разглядел и вернул мне письмо. "На, - говорит. - Никакого у тебя, Шишкин внук, соображения нету. Этому ж письму полгода". Ну, прямо убил он меня.

До Бахмута я слова выговорить от горя не мог, а в Бахмуте пришел в себя, бросился к кассиру и стал его просить, чтоб переменил он мне билет с Москвы на Киев. Кассир, конечно, посмеялся, а потом рассердился и захлопнул окошко. И поехал я, брат, зайцем. Меня вытаскивали из-под лавки, ругали, вышвыривали из вагона. Я дожидался следующего поезда и ехал дальше. Иной раз и били. Но я не плакал. Обидно только было: деньги-то ведь я за билет заплатил!

До Киева оставалось все меньше и меньше. И вдруг, понимаешь, все пассажирские поезда стали. Стоят, а мимо них один за другим эшелоны покатили. Из товарных вагонов солдатские песни несутся, крики, руготня... Платформы так и мелькают, а на платформах пушки дулами вверх стоят, в серый брезент закутанные. Тут я понял: война!

Ну как, думаю, до Киева добраться? На мое счастье, показались богомольцы. Шли они гуськом, в лаптях, с котомками на спинах. Впереди - поп. "Куда это они?" - спрашиваю у станционного сторожа. "А в Киев, в Лавру Печерскую". Я, конечно, и зашагал с ними. Дней десять не отставал. Люди спрашивают: "Какие ж у тебя грехи, у такого маленького?" А я им: "Да я не по грехам, я по делу иду".

И вот на утренней зорьке засияли золотые купола... Шагал я все время в хвосте у богомольцев, а тут вырвался вперед и побежал.

Долго я плутал на окраине между какими-то закоптелыми мастерскими из красного кирпича, пока выбрался на Николаевскую улицу: там, как мне объяснили, и был цирк Крутикова. Стал я и смотрю по сторонам. Боже ж ты мой, какие огромные да красивые дома! Целых семь этажей насчитал я в одном доме. А вверху, над самой крышей, чудовища вылеплены: головы человечьи, а лапы звериные! Но вот беда: нигде не видно цирка. Спрашиваю одного прохожего: "Дедушка, где ж он есть, цирк?" - "Да вот же он, вот". И показывает рукой на каменный дом с круглым верхом. А я-то думал, что все цирки деревянные и обязательно посреди площади стоят. Подхожу к этому дому - действительно, афиши висят. Только были они такие старые, так выцвели на солнце, что мое сердце будто обручом сдавило: почувствовал я недоброе.

Три раза швейцар в галунах выгонял меня из передней, пока не разобрался, что Пепс и на самом деле писал мне письмо. А когда разобрался, так даже присвистнул:

"Ищи ветра в поле! В Будапешт укатил твой негр. Езжай, догоняй".

Я - на вокзал. То к одному пассажиру подойду, то к другому. Все расспрашиваю, как в Будапешт проехать. Пассажиры, конечно, смеются. А одна женщина - такая белолицая, в черной накидке - дала мне бублик и сказала, чтоб я в больницу шел.

В больницу я, конечно, не пошел, а бублик съел: очень голодный был. Съел и опять пошел в цирк, к швейцару. Может, думал, хоть он расскажет, как в Будапешт проехать. Он и рассказал. "Во-первых, - говорит, - Будапешт за границей, а за границу ездят только господа да актеры. Во-вторых, там по-русски не понимают". - "Что ж, - говорю, - я по-ихнему научусь. Мне бы только доехать". А он мне: "Да пойми ж ты, голова садовая, с этим Будапештом мы сейчас воюем. Через фронт, что ли, поедешь!"

И тут я понял окончательно, что Пепса мне не найти, что я один на всем свете...

Ночевал я где-то на Подоле, в заброшенной лавке, - продолжал Артемка, прокашлявшись, - а утром побрел назад, в свой город, к своей будке. Последний гривенник истратил еще перед Киевом, а тут, будто назло, так есть хотелось, что хоть забор грызи. Что делать? Просить? Совестно. Правда, в жестяной коробке, в самом глубоком кармашке бумажника, лежали совсем новенькие часы с серебристым циферблатом. Но я скорей себя голодом уморил бы, чем продал подарок Пепса

Так вот и шел, голодный, до первой деревни. А там нанялся снопы на ток таскать. В другой деревне арбузы помогал с бахчи снимать Кое-как добрался до Черкасс. Черкассы - город зеленый, уютный. Прямо удивительно, как напомнил он мне наш город. И сапожные будки на базаре такие же, как у нас, - ветхие да закоптелые. В одной сидит дед. Вызвался я ему помочь - и поработал до вечера. Старик только поглядывал да похваливал А потом и сказал: "Оставайся у меня за харчи, сверх того засчитаю тебе по рублю в месяц". Я подумал: "По рублю в месяц - к весне восемь целковых, будет на что инструмент купить". И остался.

Старик сначала был ласков, работой не донимал, так что я иной раз и книжки почитывал. Но, только сорвался первый снег, старика будто кто подменил. Пришлось мне и сапоги тачать, и дедову внучку нянчить, и белье стирать. Пока стояли морозы, я терпел, но только затрещал на Днепре лед, треснуло и мое терпение. "Знаешь что, дедуся, - скачал я хозяину: - давай мои восемь целковых - и ну тебя к богу". Дед дал трешницу, вздохнул и прибавил еще восемь гривен. Обманул, но на инструмент хватило. Там же, в Черкассах, купил я железную лапку, шило, дратву - и пошел холодным сапожником от села к селу. Заходил и в города, но больше для того, чтоб поискать интересную книжку. Много я тогда прочел: и жития святых, и былины, и стихи Некрасова, и "Графа Монте-Кристо". В Кременчуге купил "Историю государства российского" и таскал за спиной эти толстые книжки, пока не дочитал до конца. Но больше всего читал пьесы. Ну прямо страсть у меня к ним. И, конечно, если где был театр, я там обязательно задерживался.

Днем ходил по дворам, чинил всякую рвань, а только начинало темнеть, я уже около театра. Проберусь на галерку и сижу там, сам не свой Бывал и в цирках ..

Голос у Артемки прервался. Он наклонился ко мне так, что я совсем близко увидел в темноте его глаза, и зашептал:

- Забрел я раз в Екатеринослав. Подхожу к тумбе, чтоб прочитать афишу, и вдруг у меня по телу будто мурашки побежали. На афише слова: "Канатоходец мадемуазель Мари". Я еще раз прочитал и без памяти бросился к цирку. Цирк там огромный, строгий такой. Стал я около подъезда, а войти боюсь. "Буду, - думаю, - стоять, пока она не покажется: может, на репетицию пройдет, а может, с репетиции. А не ее, так Кубышку сперва замечу: они ж вместе по циркам ездят". И вот стою я час, другой, третий... Люди туда-сюда ходят - и обыкновенные и на цирковых похожие, - а ни Ляся, ни Кубышка не показываются. Так и стоял до вечера, даже ноги затекли. Вечером купил билет и полез на галерку. Вцепился там пальцами в перила и не свожу глаз с красной портьеры, из-за которой артисты выбегают В антракте люди гулять пошли, а я все стою да на портьеру смотрю. И вот - было это уже в третьем отделении - вышли униформисты, натянули стальной канат. Дирижер взмахнул палочкой, и музыканты заиграли вальс... понимаешь, тот самый, под который всегда Ляся выходила. "Осенний сон" называется... Грустный такой, тревожный... "Ну, - думаю, - значит, это Ляся, значит, она..." Весь так и сжался...

Артемка помолчал, а когда опять заговорил, голос у него был хриплый:

- Ну, а вышла совсем другая... Вот когда меня тоска взяла! Я из цирка - да в лавку. Купил перцовки и потянул прямо из горлышка. Давлюсь, кашляю, а пью. И не помню уж, как опять около цирка очутился. Огни потушены, кругом темно, я ж все стучу в дверь, все прошу, чтоб меня к Лясе пустили...

Так я ее нигде и не встретил. А парчу, из которой обещал ей туфли сшить, и до сих пор все еще берегу. Да-а...

Работал я и на заводе, и на обувной фабрике, и в мебельной мастерской. Даже гробы делал. Но это больше зимой. Летом же клал в кошелку свои сапожничьи инструменты - давай опять вымеривать дороги.

Конечно, пробовал я и в театр поступить, хоть на самые маленькие рольки. Особенно после того, как царю по шапке дали. Раз царя, думаю, нет, а городовые попрятались, в театр меня примут. Куда там! И разговаривать не стали.

И вот свела меня судьба с этим человеком. - Артемка кивнул в сторону спящего. - Было это в Харькове. Сидел я в одном дворе на своей складной скамеечке и чинил кухаркины башмаки. Двор - как колодец: круглый, высокий, гулкий. Вдруг кто-то басом как закричит: "Дрова-а колоть!.. Дрова-а пили-ить!.." Не голос, а гудок пароходный. Оглянулся - смотрю, стоит человек на таких длинных на худых ногах, будто то не ноги, а ходули. И шея у него длинная, и нос, и руки. А лицо загорелое, все в морщинах, в серой щетине. За поясом - топор, за спиной - пила. Открыл он рот и опять как загудит: "Дрова-а коло-оть!.. Дрова-а пили-ить!.." Но никто даже из окна не выглянул. Подождал он, протянул вперед руку и страшным голосом запел:

Жил-был король когда-то.

При нем блоха жила.

Милей родного брата

Она ему была

Блоха?

Ха- ха!

Ха-ха!

И понимаешь, как пропоет это "ха-ха", так аж стекла в парадных зазвенят. Тут из окон повысовывались головы. Смотрят люди и удивляются такому голосищу. Человек вытер длинные, как у китайцев, усы и сказал: "Теперь прочту вам, граждане, "Зайцы". А "Зайцы" - это такая сказка для взрослых, я ее в чтеце-декламаторе читал и наизусть запомнил. Ты не слыхал? Это про то, как зайцы просили у своего воеводы-медведя капусты, а тот их послал в пустой огород. Читает человек эту сказку, а меня так и подмывает вмешаться. А как сделал он страшную рожу да как зарычал медвежьим голосом:

Как вы смели собираться?

Как вы смели в кучи жаться?

Только лапой наступлю

Разом всех передавлю!

я не выдержал, вскочил и жалобно, так, по-заячьи, ответил:

Но у нас в желудках пусто,

И хотели б мы капусты.

Человек повернул ко мне лицо - и слова сказать не может. Только смотрит да удивляется. А я опять сел на скамейку и застучал молотком.

Со всех этажей полетели керенки. Человек собрал их, подсчитал, немножко сунул себе в карман, а остальные на ладони протянул мне. "Что ты! - говорю ему. - Не надо!" Он пожал плечом и пошел со двора. И, понимаешь, будто веревкой потянул меня за собой. Я обточил каблуки и бросил штиблеты кухарке в окно, а сам скорей на улицу. Догнал, когда он заворачивал уже за угол. "Знаешь что? - сказал я ему. - Давай ходить вместе. Я все на свете стихи знаю". А он мне: "Дурак! Я ж пильщик". - "Ну и что ж, что пильщик! Ты - пильщик, я сапожник. Вот и ладно будет". Он подумал и протянул мне руку. "Труба", говорит. "Какая труба?" - спрашиваю. "Фамилия моя, - говорит, - Труба. А зовут Матвей. Ясно?" - "Ну, - говорю, - ясно".

С тех пор и не расстаемся.

Он с топором ходит да с пилой, я - с шилом да железной лапкой. Зайдем во двор и работаем, каждый по своей специальности. А нету работы, станем один против другого и представляем. Он - Отелло, я - Яго; он - Несчастливцева, я Аркашку...

- Да кто ж он такой? - удивился я.

- А никто, - добродушно ответил Артемка. - Пильщик, и все. Только тоже к театру желание имеет. Ну, прямо как болезнь его точит. А толку что! Сколько ни ходил по театрам, сколько ни просился в актеры, никто внимания не обращает. "Тебе, - говорят, - только жирафа изображать". Оба мы одним лыком шиты. - Он усмехнулся. - Ну, а все-таки в театр мы попали. Хоть на короткое время, а попали. Как смазал Керенский пятки и в Харькове образовалась советская власть, мы с Трубой сочинили заявление и прямо в Совет депутатов. За столом там сидел один слесарь с паровозостроительного, Крутоверцев. "Как же, - говорит, - я вас знаю. Вы и в наш двор заходили. Дело доброе. Сейчас я вам мандат выпишу. Берите дом купца Мандрыкина и открывайте клуб кустарей. Постройте сцену и все прочее". Тут и Труба повеселел. "Вот это, - говорит, - власть! Есть-таки правда на свете!"

Собрали мы часовщиков, портных, лудильщиков и собственными руками переделали купеческие хоромы в клуб. Тем временем товарищ Крутоверцев подыскал нам режиссера, хорошего такого старикана. Короче, завелся у нас свой театр. Поначалу приготовили мы Бедность не порок". Я - в роли Любима Торцова, Труба Гордей Торцов. И только разослали пригласительные билеты - на тебе: немцы! Будь они прокляты! Еле ноги унесли мы из Харькова.

С тех пор и блуждаем. То на гайдамаков, как сегодня, наткнемся, то на казаков. Потеряли топор, пилу махновцы отняли, мой сапожный инструмент в Харькове остался. Так и мыкаемся...

К НАМ В ОТРЯД

Небо на востоке уже позеленело, когда Артемка кончил свой рассказ.

Теперь я видел своего друга ясно. Да, изменился он. И не в том была главная перемена, что вытянулся, что над губами появился пушок, а в новом выражении лица. Говорит, смеется, а все будто прислушивается к чему-то, будто все чего-то ждет.

- Куда ж вы теперь? - спросил я. Артемка махнул рукой на север.

- Я б уже давно там был, да разве с ним проскочишь незаметно!

Он сурово оглядел своего спутника, но не выдержал и усмехнулся:

- Видишь, какая верста!

Когда Артемка рассказывал о своих приключениях у гимназистов, я все время думал, что за человек с корзиной, по имени Дмитрий Дмитриевич, прятал у него в будке нелегальные книжки. Уж очень, по описанию Артемки, похож он на нашего командира, на товарища Дмитрия. Теперь я спросил:

- А не помнишь, как была фамилия того человека с корзиной? Дмитрия Дмитриевича?

- Попов, - без затруднения ответил Артемка. - А что?

- Попов! - воскликнул я. - Ну, так это командир нашего отряда.

- Да неужто? - обрадовался Артемка. - Вот бы повидать его!

- Что ж повидать! Вам бы совсем в наш отряд зачислиться. Как ты насчет этого?

- Я?.. Господи!.. - всплеснул Артемка руками. - Да хоть сию минуту!

Он наклонился к Трубе и затормошил его:

- Вставай! Будет тебе спать. Пошли!.. Я на часок отлучился, узнал, в каком направлении ушли из балки гайдамаки, и опять вернулся в рощу.

Через несколько минут мы уже шагали по степи. Взошло солнце, и вся степь, окропленная росой, так и заискрилась, так и зазвенела от пения птиц, пересвистывания сусликов, скрипа сверчков. Мы шли веселые, и нам даже не хотелось спать, хотя всю ночь мы с Артемкой за разговорами глаз не сомкнули.

Впереди шагал Труба. Решение Артемки вступить в отряд он выслушал молча, хмыкнул и перекинул через плечо тощий мешок с сухарями. Так, молча, и шел. Но вид ожившей под солнцем степи затронул в нем какие-то чувства. Он вдруг подогнул ноги, а руки с опущенными вниз кистями поднял до уровня плеч и, сделавшись похожим на суслика, когда тот стоит на задних лапках и перекликается со своими товарищами, свистнул. Ему тотчас ответил настоящий суслик, за ним - другой, за другим - третий. Труба хитровато подмигнул:

- Вот как я их обдурил!

И, довольный, зашагал дальше. Он то звенел жаворонком, то плакал чибисом, то скрипел кузнечиком, пока вдали не показались двое всадников с винтовками. Тут Труба охнул и присел за копной.

"Неужели казаки?" - подумал я. Но всмотрелся и узнал наших. Впереди ехал богатырь Дукачев, шахтер с Чистяковского рудника. Издали он казался скачущим монументом. Другой всадник все время взмахивал руками, будто хотел оторваться от седла и полететь впереди лошади. Конечно, это был Ванюшка Брындин, коротконогий весельчак из деревни Тузловки. Всадники доскакали и круто остановили лошадей.

- Ты где пропадал? - сердито крикнул Дукачев. С широкого и такого темного лица, будто с него до сих пор не сошла угольная пыль, смотрели строгие серые глаза, но я отлично понимал, что Дукачев делает только вид, будто сердится.

Я рассказал о гайдамаках, потом кивнул на Артемку:

- Друга вот встретил. Пять лет не видались.

- Слыхал? - подскочил Ванюшка в седле. - Друга дорогого встречает, тары-бары растабарывает, а мы гоняй из-за него лошадей!

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг схватился за винтовку:

- Товарищ Дукачев, гляди!

Из-за копны высовывалась рыжая кепка.

Артемка смущенно улыбнулся.

- Его гайдамаки шомполами побили, так он теперь боится всех, у кого винтовки... Вылазь, - ласково сказал он, - не бойся.

- А я и не боюсь, - басом ответила кепка. - Я тут харчишки на всякий случай прятал.

С выражением деловитой озабоченности из-за копны вылез Труба. Кони под всадниками беспокойно переступили ногами.

- Это что за чучело? - удивился Дукачев.

- Это свой... В общем, подходящие люди. Актеры, - сбивчиво сказал я. - К нам в отряд зачисляться хотят.

- Во! - повернулся Дукачев к Ванюшке с едва заметной усмешкой. Пополнение... - Но тут же сдвинул брови и сурово сказал: - Бойцы нам нужны, а не актеры. Балагуров у нас и своих хватает. Ну, да это дело командира. Ты там был? - спросил он меня.

- Был, - ответил я.

- Садись на коня и скачи со мной. Актеров Ванюшка приведет. Слезай, Ванюшка.

- Чего? - сделал Ванюшка вид, будто не понимает. - Того. Слезай, и все. Костю надо к командиру доставить.

Ванюшка нехотя полез с коня:

- Дослужился - к актерам в поводыри... Я взобрался на поджарую Ласточку, и мы поскакали. Миновали посты, обогнули высокий черный конус террикона1 с висевшей над самой вершиной вагонеткой (в ней сидел, никому не видимый, наш наблюдатель) и въехали в бурую от пыли улицу. Тут только придержали коней и поехали шагом. Я спросил:

- А что, правду говорят, будто поблизости где-то негр работал забойщиком?

- Ну, правду, - просто ответил Дукачев. - Чего ж тут особенного?

- Да так это я... А случайно не знаете, как его звали?

- Негра? Джимом звали. Джим Никсон, А что?

- Джи-имом... - разочарованно протянул я и больше уже ни о чем не спрашивал.

ВИНТОВКА

Домики поселка Припекино скучились вокруг шахты, которую когда-то разрабатывали французские акционеры. Шахта бездействовала и поэтому не привлекала к себе внимания белых. Наш отряд и разместился здесь. Недалеко от поселка начинались глубокие овраги, дальше шумел камыш, а еще дальше темной зубчатой стеной тянулся лес. Все это было тоже на руку отряду: если мы не хотели принять неравный бой, то быстро оставляли поселок и исчезали в оврагах или в лесу.

Командир помещался во втором этаже серого угрюмого здания, где раньше была контора. Увидя меня из окна, он покачал головой Я быстро взбежал по ступенькам и раскрыл дверь. Командир стоял у стола, коренастый, с седыми висками, в потертой кожаной тужурке.

- Почему опоздал? - поднял он на меня свои темные спокойные глаза.

Я объяснил.

- Много в Щербиновке офицеров?

- А там одни офицеры да юнкера. Да еще кадеты. Это ж не казаки, это, кажется, дроздовцы. Оружия у них много. Я так понял, что они скоро из Щербиновки уйдут догонять своих.

- Да.. - раздумчиво сказал командир, - оружия у них должно быть много. Ну, отдыхай пока.

- Дмитрий Дмитриевич, - сказал я, считая, что служебный разговор уже окончен и командира можно называть по имени-отчеству, - вам до революции не приходилось распространять книжки? Те вот, недозволенные?

- Приходилось. Все мы распространяли. А что?

- Так... Может, и до самого моря пробирались?

- Пробирался и до самого моря. Да в чем дело?

- Это я просто так. А можно к вам привести своего Друга?

Я рассказал о встрече с Артемкой, не называя его по имени.

Командир подумал.

- Приведи на митинг, там и поговорю с ним. Сегодня к нам еще семнадцать шахтеров прибыло.

Я спустился вниз и пошел встречать Артемку.

В каждом дворе курился очажок, и от курного угля во всем поселке пахло, как в кузнице. Походной кухни в нашем отряде еще не было, люди обслуживали сами себя: кто пек в золе картошку, кто варил в котелке кулеш, кто кипятил чайник. Партизаны сидели на завалинках, лежали в тени под деревьями, группами расхаживали по улицам. На одних были солдатские гимнастерки и башмаки с желтыми обмотками, на других - обыкновенные пиджаки, и только перекинутые через плечо винтовки показывали, что это народ военный.

Выйдя за околицу, я тотчас увидел вдали знакомые три фигуры. Над степью дрожало марево, и мне казалось, что они бредут по колено в воде. Я побежал им навстречу.

- Принимай приятелей, - дружелюбно кивнул Ванюшка. Видимо, по дороге он успел с ними и познакомиться и сойтись. - Ничего, народ занятный. Только в военном деле ни бум-бум не смыслят. - Ванюшка покрутил головой. - Я спрашиваю: "Что такое ложа?". А этот вот, длинный, отвечает: "Ложа - это место такое в театре, для публики". Вот как он про винтовку понимает, - Ничего, - без обиды сказал Артемка, - научимся. Все четверо - Труба, Артемка, Ванюшка и я расположились в деревянном сарайчике с продранной крышей]. Через крышу виден был голубой кусок неба, и все время доносился шелест липы, протянувшей над нашей "квартирой" свои ветки.

Труба оказался отличным поваром: из горсти пшена, кусочка старого сала и пучка укропа он сварил такую вкусную, ароматную кашу, что Ванюшка выскреб из котелка все до последней крупинки да еще и ложку облизал. После обеда Труба растянулся на полу с явным намерением поспать. Заметив это, Ванюшка принял строгий вид:

- Ты что? Военного дела не знаешь, а под голову мешок? Я вижу, ты спать горазд.

Он взял прислоненную к стене винтовку и принялся разбирать ее:

- Во, гляди да запоминай. Это вот ствол. Чему он служит? Он служит для направления полета пули, понял? Ну, повтори.

Труба добросовестно повторял. Иногда он брал часть винтовки и слегка подбрасывал на ладони, будто вся сила магазинной коробки или ствольной накладки заключалась в их весе.

Артемка сидел тут же и беззвучно шевелил губами. Разобранные части в беспорядке валялись на полу.

- А теперь смотри, как я ее собирать буду, - сказал Ванюшка, щеголяя своим умением обращаться с оружием

Собрав винтовку, он опять ее разобрал.

- Дай-ка я попробую! - вскочил Артемка. Он надел боевую пружину на ударник и вложил то и другое в канал стебля затвора.

- Э-э.. - сказал Ванюшка, - ты раньше знал.

- Не знал я! - мотнул Артемка головой. Азарт перекинулся к Трубе.

- Дай! - гаркнул он, когда винтовка была собрана, и не взял, а выхватил ее из рук Артемки. - Считай до пяти тысяч. Покуда будешь считать, я ее разберу и опять соберу.

Но тут где-то заиграл рожок, и по этому сигналу потянулись мимо нашего сарайчика люди. Пошли и мы.

"ВАНЬКА ЖУКОВ"

Митинг назначили в просторном амбаре. Вместо скамей здесь, как в школе, стояли ученические парты Люди с трудом просовывались на их сиденья, кряхтели и ругались. Впрочем, большинство предпочло рассесться прямо на полу, вокруг огромного деревянного ящика, опрокинутого дном вверх. Ящик предназначался для ораторов. На дворе еще было светло, но в амбаре уже зажгли лампу, и она тихонько покачивалась над ящиком. Ближе других к нему пододвинулись шахтеры, которые прибыли только сегодня Их сосредоточенные лица, темные от въевшейся в кожу угольной пыли, казались при красноватом свете лампы бронзовыми.

Артемка стоял среди шахтеров и с любопытством разглядывал ящик и лампу не напоминало ли ему это театральные подмостки?

Говор вдруг стих, люди расступились, и к "трибуне" прошли командир и Дукачев,

- Он! - радостно крикнул Артемка и рванулся к командиру.

- Подожди! - схватил я его за руку. - Успеешь.

Дукачев ступил на заскрипевший под ним ящик и предложил избрать президиум.

Митинг начался. Одни, как сам Дукачев, высказывались складно и зажигательно, другие робели и путались в словах, но все говорили искренне, душевно.

Слово взял командир. Начал он тихо и так просто, будто не на митинге выступал, а в комнате со своими домашними разговаривал.

- Вот и еще прибыло пополнение, - сказал он. - Писем мы им не писали, гонцов за ними не слали - сами пришли. Услышали, что взялись тут шахтеры за оружие, и пришли. Не хотят опять лезть в ярмо, а пуще не хотят позорной, подлой судьбы для России.

Он помолчал, как бы вспоминая, и укоризненно покачал головой:

- Проходила тут мимо целая рота офицеров. Сверкают погонами и поют. Да не просто поют, по-солдатски, а с чувством: "Смело мы в бой пойдем за Русь святую и как один прольем кровь молодую". И вот подумал я тогда: "Против кого ж они идут в бой и за какую такую святую Русь собираются кровь проливать?" Возьмем, к примеру, Донбасс. И земля эта спокон веку наша, и народ наш. А, бывало, на какой рудник или завод ни придешь наниматься, всюду хозяевами иностранцы сидят: англичане, французы, бельгийцы, немцы, разные там Юзы, Крузы, Болье, Гарриманы. У себя, в Англии да Франции, они ставили на заводах самые лучшие машины, а сюда одно старье вывозили: зачем тратить стерлинги да франки на дорогое оборудование, когда с помощью царских чиновников и полиции здесь можно выжимать из народа кровь и пот за гроши! Так вот за какую "святую" Русь пошли в бой против народа белогвардейцы всех мастей. За Русь с английскими да немецкими хозяевами, за Русь отсталую и беспомощную. Ну, а за что мы идем в бой? За какую Русь проливает кровь наш трудовой народ?

Он обвел всех внимательным взглядом, потом прикрыл глаза, будто не глазами, а всей душой хотел увидеть будущее своей родины, и заговорил горячо и страстно. И, пока он говорил, никто не шелохнулся, а когда переводил дыхание, переводили с ним дыхание и все.

Слушая, я совершенно забыл об Артемке. Вспомнил только, когда кругом закричали и захлопали, а командир сошел с ящика. Артемка стоял, весь подавшись вперед, к командиру, и глядел на него счастливыми глазами.

- Ну, теперь иди, - сказал я.

Артемка сейчас же подбежал к командиру:

- Дмитрий Дмитриевич... то есть товарищ командир... так это вы?.. Командир посмотрел и смущенно сказал:

- Вот, брат, не припомню...

- Да как же так! - с упреком воскликнул Артемка. - А еще в театр меня водили, в будке у меня ночевали... А книжки?.. Я ж книжки ваши прятал.

Сосредоточенное лицо командира вдруг осветилось.

- Неужто ты?.. - в свою очередь, воскликнул он. - Артемка?..

- Он самый, - заулыбался Артемка. - Припомнили?

- Ох, какой ты большой стал!.. Ну, расскажи, расскажи! Давно оттуда? Командир любовно обнял его и отвел в сторонку. - Станем-ка тут. Так это тебя привел Костя?

Он слушал Артемку и поглядывал на "трибуну", откуда доносились горячие речи.

- Вот что, ты мне потом все расскажешь, а не сможешь ли сейчас чего-либо изобразить людям? Ну, сценку какую-нибудь? С приятелем со своим, а? Костя, говорил, что вы по этой части большие любители.

- Это можно, - с готовностью отозвался Артемка. - Мы стихов много знаем. А может, "Ваньку Жукова" представить?

- Чехова? Что ж, можно и Ваньку. Даже очень хорошо.

Когда митинг кончился, командир поднял руку и сказал, улыбаясь:

- Подождите, товарищи, расходиться. Тут к нам прибыли двое приятелей. Вы рассаживайтесь поудобнее, а они нам что-нибудь почитают.

В амбаре загудели. Садились прямо на пол, обняв колени руками. Защелкали семечками, густо задымили махоркой.

Первым выступал Труба. Появление на ящике несуразно длинной фигуры с длинными усами вызвало одобрительные возгласы:

- Який довгий! - Этот изобразит!

- Гляди, не выдави головой потолок! Труба спокойно выждал, пока "приветствия" закончились, и оглушающе запел:

Жил-был король когда-то.

При нем блоха жила..

Не знаю, большое ли удовольствие получили слушатели от самой песни, но голос им понравился. Со всех концов выкрикивали:

- Ну и глотка, нехай ему черт!

- Оглушил, бисов сын!

- Такого послать на беляков, так он одним голосом их распугает!

- Ха-ха-ха!.. Го.. го-го!..

Труба спокойно выслушал все эти характеристики и, когда все стихло, запел "Дубинушку". "Эй, ухнем!.." - могуче и тяжко гудело в амбаре, а люди, сделавшись серьезными, одобрительно покачивали головой.

Артемка стоял около ящика и ждал. Кончив петь, Труба под громкие хлопки слез на пол, поднял большой деревянный чурбан и втащил его на ящик. Все с любопытством наблюдали за этими приготовлениями. Артемка стал перед чурбаном на колени, оглянулся на дверь, покосился на слушателей и вытащил из кармана листок бумаги и ручку с пером. Еще он не сказал ни слова, но по этому взгляду, по прерывистому вздоху, по плаксиво опустившимся вниз уголкам губ все поняли, что перед ними - мальчик, замученный, робкий, тоскующий, мальчик, который решился на какое-то тайное, трудное дело.

Голосом, неожиданно мягким, Труба сказал:

- "Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику Аляхину, в ночь под рождество не ложился спать..."

Артемка еще раз вздохнул, наклонился над чурбаном и медленно повел пером по бумаге. Потом подпер кулаком подбородок и задумался, глядя затуманенными глазами вдаль. Труба тихо, чтоб не спугнугь его видений, рассказал, какие чудные картины рисовались перед глазами мальчика. Он видел свою родную деревню с белыми, заснеженными крышами и струйками дыма над трубами. А небо усыпано весело мигающими звездами, и Млечный Путь расстилался так ясно, будто его перед праздником помыли и потерли снегом.

Когда Труба кончил, Артемка сделал вид, будто макнул перо, и продолжал писать, шевеля по-детски губами.

Говорил он вполголоса, иной раз даже шепотом, но вокруг стояла такая тишина, что слышно было, как дышат люди, и каждое слово его доходило до самых дальних зрителей

Командир стоял потупившись. Его густые брови чуть вздрагивали. Не сводя с Артемки изумленных глаз, как завороженный смотрел на него, сидя на полу, Ванюшка Брындин. А Дукачев скрестил на богатырской груди руки и шумно вздыхал.

Все - и самый рассказ Чехова и то, как его прочли Артемка с Трубой, захватило поголовно всех, разбередило, как сказал потом Ванюшка, душу, но никто и не подумал хлопать. Получилось так, будто Артемка - не Артемка, а этот самый Ванька Жуков, деревенский мальчик, отданный дедом в ученье к сапожнику, и будто он и на самом деле писал деду письмо, жалуясь на свою горькую жизнь.

Все заговорили, зашумели.

Какой-то шахтер с лицом, заросшим до глаз серой бородой, вцепился костлявыми пальцами в Артемкино плечо и сердито журил:

- Чудак! Голова твоя еловая! Нешто так адрес пишут? Надо ж волость писать. Волость и уезд. Тогда дойдет. А то - на деревню дедушке. Мало их, дедушек этих!

Слышались восклицания:

- Самого б его колодкой, сапожника энтова!

- Вот так и моего сына калечили в ученье.

- От хорошей жизни ребятенка не отошлешь к такому аспиду.

- А в шахтах лучше? Сколько их там покалечили, ребят!..

Подошел командир. Он внимательно оглядел Артемку, будто сверял какие-то свои мысли о нем, и строго сказал:

- Это надо беречь. Это не только твое, это и наше. Понял?

- Нет, - искренне признался Артемка. - Про что это вы?

- Зайди как-нибудь вечерком, потолкуем. Командир пошел к выходу. Вспотевший от волнения

Артемка растерянно смотрел ему вслед.

ПЕРВЫЕ ДНИ

Перед рассветом на наш отряд напоролась какая-то белогвардейская колонна. Дремали наши дозорные, что-ли, но только они дали предупредительные выстрелы, когда белые уже огибали террикон. Мы с Ванюшкой схватили винтовки и через дворы с огородами, путаясь ногами в цепкой огудине, побежали к старой кузнице - месту сбора нашего взвода. У Артемки еще не было ни винтовки, ни гранаты, но он тоже бежал с нами. А когда взвод залег в канаве и, ругаясь, принялся палить в темноту, Артемка тоже ругался и швырял в темноту камни.

Белые ушли, не оставив следов о потерях. Зато среди наших двое были ранены. Ранили их, вероятно, свои же, во время беспорядочной стрельбы.

Эта стычка показала, как слабо мы были подготовлены в боевом отношении, и многое изменила в наших порядках То, бывало, люди целыми днями слонялись по улице и грызли семечки; теперь же чуть свет одни строились повзводно и уходили в степь, другие занимали позиции, хотя врагов поблизости не было Обучали нас больше фронтовики германской войны, и, надо сказать, дело свое они знали. Целыми днями слышался размеренный топот ног, отовсюду неслась зычная команда:

"Раз, два, три! Левой! По наступающей кавалерии - огонь!.. Ложи-ись!.." Нагибаясь, мы бежали цепочкой, по команде падали, опять поднимались и с криком "наступали" дальше. Потные, усталые, мы к полудню возвращались в поселок и тут с новыми силами набрасывались на украинский борщ, сдобренный старым салом, и на рябые арбузы. Арбузы не резали, а разбивали кулаком и разламывали. От этого их ярко-красная, искрящаяся мякоть казалась еще вкуснее. Мы отдыхали, потом сменяли тех, кто занимал позиции, а они шли на учение.

В отряде появились административно-хозяйственные службы, пошивочная и сапожная мастерские, походная кухня. Кстати сказать, поваром был назначен Труба. Случилось это так. Отдавая приказ о зачислении в отряд вновь прибывших, командир задумался.

- Нельзя этого длинного в строй, - сказал он Дукачеву. - Очень заметная фигура. Ухлопают в первом бою.

- Ухлопают, - согласился Дукачев. Вызвали Трубу.

- Вот думаем, - сказал командир, - на какую тебя роль определить.

Труба разгладил усы и тоже задумался:

- Пожалуй, на роль короля Лира. Командир засмеялся:

- Я не об этом. Что ты вообще умеешь? Ну, колешь дрова. А еще?

- Могу антрекот приготовить, гуляш...

Оказалось, Труба в детстве служил поваренком в харчевне.

- Это дело! - обрадовался Дукачев. - А борщ?

- Могу.

- Ну, так засучивай рукава, - сказал командир. - В помощники дам тебе Таню. А насчет короля Лира - это тоже можно. Только в свободное время.

Через два дня весь отряд уже ел борщ с салом и похваливал повара. А повар сшил себе белый колпак и в этом колпаке, пуча рачьи глаза, заложив руки за спину, ходил по дворам и заглядывал в миски.

На Артемку я не переставал дивиться: как его на все хватало! С учения он шел в сапожную мастерскую и с великим старанием прибивал партизанам подметки. А чуть начинало смеркаться, бежал в амбар на репетицию. Иногда, задумавшись, он улыбался и, видимо, сам того не замечал. Однажды я ему сказал об этом.

- А что ж, - ответил он, - я вроде домой попал, вроде в свою семью. То все чего-то ждал, тревожился, а теперь ничего не боюсь.

- И не ждешь? - спросил я с особым значением. Он взглянул на меня и вдруг вздохнул:

- Нет, жду. Наверно, всю жизнь буду ждать. - Но тут же опять повеселел: Айда на репетицию! Там уже собрались.

Конечно, его уже там ждали: ждал Ванюшка Брындин, ждал голубоглазый застенчивый партизан Сережа Потоцкий, ждали поселковые девушки, ждала Таня помощница Трубы.

Не успев показать в Харькове "Бедность не порок", совсем уже приготовленный спектакль, Артемка с Трубой решили поставить его здесь и с азартом принялись сколачивать драматический кружок. Самой пьесы у них не было, но что за беда! Они знали ее наизусть, а остальные исполнители заучивали свои роли с их слов. Конечно, Гордея Торцова, купца-самодура, играл Труба;

Любима Торцова, уличного скомороха и доброй души человека, - Артемка. Роль весельчака и певуна Гриши Разлюляева дали Ванюшке Брындину. Роль эта сплошь состоит из прибауток, песен и пляски. Ванюшка был от нее в восторге и старался изо всех сил. Митю, скромного, застенчивого приказчика, играл Сережа Потоцкий. На репетициях он смущался, и Митя у него получался очень. натуральный. Хорошо получалось и у Тани, которая играла дочку Гордея - Любу. Тане лет пятнадцать, она худенькая, с бледным лицом и маленькими, глубоко запавшими глазами. Все знали, что мать ее расстреляли немцы, и все ее жалели.

Однажды в амбар заглянул командир. Он постоял, послушал.

- Эх, - сказал он, - сейчас бы что-нибудь боевое, сильное. Да нет еще таких пьес. Ну, ничего и "Бедность не порок" сойдет. Ты, Артемий Никитич, вот на эти слова напирай: "Кабы я беден был, я б человеком был".

Репетировали на подмостках, которые сложили из пустых ящиков. Но не было ни занавеса, ни декораций. Решили так: перед каждым действием кто-нибудь выйдет и объяснит, что тут вот дверь, тут окно, это, мол, не табуретки, а кресла бархатные, а тут вот не ящик, а буфет с посудой и серебряными ложками. Пусть зрители воображают. Купеческие ж бороды можно было и из пакли сделать, только сначала помочить ее в чернилах.

- Занавеса нет, - сокрушался Артемка. - Что это за театр без занавеса!

В самый последний день приготовлений вдруг закапризничал Труба.

- Не буду играть, - упрямо сказал он. - Какой это Гордей Торцов - без цилиндра! Шампанское пьет, все столичное у себя заводит, да чтоб без цилиндра?

Я знал: если Труба заупрямится, лучше его не переубеждать. Постепенно он "отходил", и тогда все улаживалось. Мы повздыхали, и спектакль отложили.

РАССКАЗ ТАНИ

Вечером Артемка, Ванюшка, Таня и я сидели в нашем сарайчике. Я только что вернулся из Щербиновки. Было темно, пахло свежим сеном, которое натаскал сюда Ванюшка. Я невольно вспомнил далекие годы, свое убежище под полом амбара, ночь, проведенную на таком же пахучем сене вместе с милым Евсеичем. Мне стало грустно, как всегда, когда вспоминалось горькое детство. И в то же время у меня было тепло на сердце: ведь я опять с Артемкой, и мы оба служим делу, за которое не жалко и жизнь отдать.

В этот вечер было грустно не только мне: огорченные тем, что спектакль не состоялся, все понуро молчали.

Пришел и Труба. Он пробрался в угол сарая, лег и притворился, будто спит. Но он не спал, ворочался и вздыхал. Наверно, его мучило раскаяние.

- Вот, братцы, какого я помещика знал, - сказал будто ни с того ни с сего Ванюшка. - Всю жизнь он мебель скупал. Получит с мужиков деньги за землю - и едет в Петербург. Раз даже привез кресло из-под самого испанского короля, ей-богу. Весь дом мебелью завалил. Ну, надо правду сказать, мебель была красивая. Посидит он немного на голубом кресле, выпьет водки и пересядет на турецкий диван, с дивана - на розовое кресло, а там опять на какой-нибудь диван. И на каждой мебели по рюмке спиртного хватал. К вечеру до того набирался, что как зюзя ползал. Его кондрашка и хватила. Так что вы думаете? Велел он вытащить всю мебель во двор, облить керосином и спалить. Это - чтоб после его смерти никто на этой мебели сидеть не смел. Вот какой был паразит, закончил Ванюшка, неожиданно повернувшись к Трубе.

- Таня, расскажи и ты что-нибудь, а то ты все молчишь, - попросили мы.

- Я не умею, - вздохнула Таня.

- А ты - как умеешь.

- Ну хорошо, - сказала Таня. - Я про немцев расскажу. Про двух немцев.

И рассказала вот что.

Пришли в рудничный поселок Кульбакинский немцы. Были они в серых куртках с бронзовыми пуговицами, на головах, по самые брови, - стальные каски, и у всех одинаковые лица: без всякого выражения. Переночевали и пошли дальше, а двух оставили.

Один, худой, был офицер, а другой, короткий и толстый, - солдат. Звали этого короткого Карл. Поселились они в школе: офицер - наверху, а Карл внизу. Таня с мамой тоже жили в школе, потому что Танина мама была школьной уборщицей.

У Карла были желтые, выцветшие на солнце брови, а лицо в морщинах. Он сажал к себе на колени Танину годовалую сестренку Пашутку и забавлял ее; блеял овцой, кукарекал, совал девочке в рот свой заскорузлый палец.

А офицер любил играть на фисгармонии и петь что-то тягучее, наверно церковное.

Каждый день, ровно в двенадцать часов, офицер с Карлом шли в тюрьму.

Тюрьма стояла недалеко от школы, серая, обнесенная высокой стеной Иногда оттуда доносились выстрелы. Заслышав их, люди в поселке крестились Таня не раз видела, как раскрывались железные ворота и во двор тюрьмы белоказаки вводили арестованных. Это были шахтеры с соседних рудников.

Что делали офицер с солдатом в тюрьме, Таня не знала. Офицер возвращался раньше, шел наверх, садился за фисгармонию и с чувством пел. А солдат приходил позже. Вид у него всегда был усталый, сапоги в желтой глине. Он мыл руки и садился обедать, а пообедавши, сажал на колени Пашутку и забавлял ее.

Однажды, когда офицер с солдатом ушли в тюрьму, Таня полезла на чердак и стала смотреть в слуховое окно. Двор тюрьмы был виден как на ладони. Сначала во дворе не было никого. Но вот два тюремщика вывели по пояс голого человека и дали ему лопату. За ними вышел Карл. Иногда человек хватался за голову и падал на землю. Тогда Карл не спеша поднимал его и так же не спеша бил в бок сапогом. Пришел офицер. Тюремщик завязал человеку платком глаза и подвел к краю ямы. Потом отошел, вынул револьвер и прицелился.

Выстрела Таня не услышала: в глазах у нее потемнело, ноги подкосились. А когда она пришла в себя и опять заглянула в окошко, то увидела, что во дворе был только один Карл. Он загребал лопатой землю и утаптывал ее сапогами.

- Убить их надо! - крикнул Ванюшка и даже подскочил на сене. - Гранатой!..

- А их уже убили, - спокойно сказала Таня, - Только не гранатой, а кулаком,

- Как кулаком? - удивились мы.

- Да, кулаком, - подтвердила Таня. - Я пошла в Липовку и все рассказала дяде Ивану, маминому брату. Он хитрый, дядя Иван: днем в шахте, а ночью партизанит. Рассказала, а он и говорит: "Иди домой, а в полночь сними незаметно с двери болт". Я вернулась, подстерегла, когда Карл заснул, и сняла болт. Ну, они и явились, партизаны. И с ними пришел негр Джим. Он раньше на шахте Гольда работал. Только их заметил казак - часовой. Заметил и давай стрелять. Немцы вскочили - да на черный ход. А там уже стоял Джим Никсон. Размахнулся он да как даст Карлу кулаком в лоб! Тот даже не охнул: так, мертвый, и упал. За Карлом к двери подбежал офицер. Джим и офицера таким же манером. Обоих убил. Вот какой силы человек!

Мы сразу все заговорили. Артемка повторял: "Правильно, они сильные, негры! Я знаю!" Ванюшка свирепо кричал, что, если б Джим не прикончил этих катов, он сам бы пооткручивал им головы. А я доказывал, что больше всех в этом деле отличилась сама Таня и что ей надо выхлопотать от правительства награду.

И тут, не знаю уж почему, Труба вдруг стукнул кулаком по стенке сарая и прорычал:

- Черт с ним, с этим цилиндром! Объявляй, Артемка, на завтра спектакль!

ПАРТИЗАНСКИЙ НАЛЕТ

Но и на следующий день спектакль не состоялся - такая уж выпала ему доля. На другой день мы готовились совсем к другому делу.

Только Труба умолк, как вошел связной и велел мне идти к командиру.

Таня сказала:

- Нам по пути.

Мы вышли вместе. На улице было темно, пустынно и тихо. Только лаяли собаки да квакали лягушки на речке. Спустя немного из темноты к нам донеслись глухие шаги. Мы уверены были, что это идет наш патруль, но, когда шаги слышишь, а того, кто идет, не видишь, почему-то делается не по себе. Патруль поравнялся и, хоть узнал нас, все-таки спросил пароль и сказал отзыв. Мы прошли дальше.

Вспомнив, о чем только что рассказывала Таня, я сказал:

- Какую надо силу иметь, чтоб убить кулаком! Это ж великаном надо быть.

- А он и есть великан, - ответила Таня.

- Страшный?

- Ни чуточки. Даже симпатичный.

- А на шахте он давно? - спросил я.

- С революции, - сказала Таня.

- А до этого где был?

- До того в какой-то Филадельфии, что ли. В Америке, словом.

У командира я застал всех взводных. Наклонившись над столом и шумно дыша, они смотрели на карту. Карта была вся в синих черточках. Командир водил по ней карандашом, что-то объяснял и ставил квадратики. Заметив меня, он строго спросил:

- В Щербиновке две рощи?

- Две, - ответил я.

- Вот то-то, что две. А ты сказал: "Орудие в роще". А в какой - не сказал.

- В той, что в сторону хутора Сигиды.

- Значит, в северной. Так и надо было сказать: в северной.

Мне стало страшно, и я даже весь вспотел при мысли, какая бы случилась беда, если б мы спутали рощи.

Следующей ночью, получив от командира задание, я опять отправился в Щербиновку.

Еще и солнце не взошло, а я уже ходил по майдану и оглядывал возы. Возов было много: с капустой, с сеном, с душистыми дынями. Не было только тех, которых я ждал.

Но вот в переулке послышался скрип, и на майдан въехала арба с рябыми арбузами. Рядом с арбой шли два крестьянина с батогами в руках, а поверх арбузов сидела молоденькая дивчина и кричала на быков:

- Цоб!.. Цоб!.. А щоб вас... Цоб!..

- Цоб!.. Цоб!.. - басом вторили ей крестьяне. Быков распрягли. Они тотчас легли и принялись за свою жвачку, глядя в пространство большими печальными глазами.

- Почем кавуны? - приценился я.

- А яки у вас гроши? - предусмотрительно осведомился длинный крестьянин с китайскими усами.

- Да хоть бы и керенки. Есть и царские. Крестьянин подумал и предложил:

- На барахло сменяемо?

- Можно, - согласился я. - А красненькие у вас есть?

- Красненькие зараз будуть. Кум везе.

- А синенькие?

- И синенькие везуть.

Пока мы так разговаривали, дивчина смотрела на меня, и глаза ее смеялись.

Спустя немного показался воз с "красненькими", потом с "синенькими", потом с молодой кукурузой, потом опять с кавунами... День был базарный, и возы шли и шли.

- Вы откуда? - спрашивали покупатели.

- А с Кудряевки.

- Так это ж рядом с Припекином. Правда, что там красные?

- Да боже ж мий, де воны, ти красные! Булы, а зараз немае. Кудысь пошлы.

Около одного воза стоял парень с придурковатым лицом и зазывал сновавших по базару офицеров:

- Ваши благородия, купуйте кавуны. Це ж не кавуны, це мед. Господын повковнык, - хватал он за рукав безусого юнца-прапорщика, - чи у вас повылазыло! Берыть же кавуны!

Увидя меня, парень чуть заметно подмигнул. Я ходил от воза к возу и с беспокойством всматривался, не высовывается ли где из-под арбузов или кукурузы дуло винтовки. Но нет, все было припрятано как следует. "Крестьяне" торговали, покупали тут же самогон и - цоб, цоб! - тянулись к заезжему двору. Там уже частила гармошка. В кругу, упершись кулачками в бока и дробно стуча каблучками, дивчина, что приехала на возу с арбузами, задорно пела:

И спидныця в мэнэ е,

Сватай мэнэ, Сэмэнэ!..

"Придурковатый" парень носился вокруг нее вприсядку. Тут же стоял длинный крестьянин. Пуская слезы и растирая их на морщинистом лице кулаком, он умиленно говорил:

- Та шо ж воно за диты!.. Та це ж не диты, це ж ангелочки божи, нехай им бис!.. А ну, выпьемо ще по стопци...

А ночью в северной рощице вдруг загрохотало. Точно эхо, грохот отозвался на околице, где стояли два пулемета. В разных местах заполыхали пожары. Поднялась беспорядочная стрельба: белые выскакивали полураздетые из хат и палили куда попало. И тут из оврага к поселку с неистовым криком устремился весь наш отряд.

Не прошло и часа, как белые были выбиты.

Но утром, когда группа ребят проходила с Дукачевым через площадь, на колокольне оглушающе громко застучал пулемет. Мы бросились врассыпную. Двое остались лежать неподвижно, третий - Сережа Потоцкий - схватился руками за ногу и запрыгал на месте.

Дукачев поднял бревно и ударил им по железной двери, что вела на колокольню. Бревно то поднималось, то падало, по за стуком пулемета ударов слышно не было, и мне казалось, будто оно колотит по железу беззвучно.

Мы прижались к стенкам церкви. Не рискуя выйти из "мертвого" пространства, партизаны поднимали винтовки вертикально и стреляли вверх. Пули задевали карнизы, и битый кирпич падал нам на головы.

Тогда от стены отделился какой-то парень с чугунным котелком вместо каски на голове и, не пригибаясь, с колена стал посылать на колокольню пулю за пулей. На короткую минуту пулемет умолк, но потом опять застрочил, и перед парнем, в пяти-семи шагах от него, частыми вспышками задымилась пыль.

- Прижмись!.. Прижмись!.. - кричали от стенки.

- Артемка, прижмись!.. - закричал и я, узнав под чугунным котелком своего друга.

Еще трое отбежали от стены, растянулись на булыжниках и принялись стрелять по колокольне.

И вдруг из переулка показались белые. Полураздетые, кто без сапог, кто в ночной рубашке, они шли сомкнутым строем, со штыками наперевес, с бледными лицами и в предрассветном сумраке казались воскресшими мертвецами.

Мы окаменели. Опять загрохотал пулемет. Но теперь из него бил не враг, а сам товарищ Дукачев. Несколько человек у белых упало, строй искривился, начал ломаться. Толстый офицер, шедший сбоку, сделал яростное лицо и истошным голосом провизжал:

- Сомкни-ись!..

Строй сомкнулся, выпрямился, и колонна, не ускоряя шаг, не делая ни одного выстрела, двинулась прямо на нас.

Это было нестерпимо страшно. Хотелось закричать и стремглав броситься бежать. И кто знает, не началась ли бы паника, если б из другой улицы не показался командир. Был он в распахнутой тужурке, с наганом в руке и тоже страшный.

- Бе-ей их!.. - закричал командир сиплым, незнакомым мне голосом.

На белых бросились с двух сторон; от церкви - мы, а с улицы - шахтеры, подоспевшие с командиром. Я помню только начало схватки: раздробленная пальба, вскинутые приклады, перекошенные лица, хряск, стон, сцепившиеся в пыли тела... Да помню еще тишину, которая наступила, когда все было кончено.

АРТЕМКА ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

В Щербиновке нам оставаться было нельзя: после такого дела нас быстро обнаружили бы. Путая следы, кто пешком, кто на арбах, мы разбрелись в разные стороны, а неделю спустя, потные, запыленные, заросшие, опять собрались вместе. И даже не сразу в Припекине, а сначала в лесу, за поселком.

Из Щербиновки мы вывезли тридцать шесть винтовок, много гранат и два пулемета. Но что мы еще вывезли из Щербиновки, наверно не вывез бы ни один партизанский отряд. В поселке было театральное помещение, вроде сарая, где играли заезжие актеры, со сценой, с занавесом, с декорацией, даже с суфлерской будкой. Увидя все это, Артемка побежал к командиру:

- Дмитрий Дмитриевич, да неужто бросить все это добро?

И добился того, что командир велел занавес снять и постелить на арбе под ранеными. А картонную декорацию Артемка уже своей волей разрезал на куски и уложил в другой арбе.

Пока мы сидели в лесу, в Припекине побывали белые. Не найдя тут нас, они переночевали и ушли. Через два дня мы как ни в чем не бывало опять расположились в поселке.

Теперь уже спектакль готовился по всем правилам: повесили занавес, из кусков картона соорудили "комнату"; даже мебель появилась в виде трех кресел и дивана, пожертвованных нам командиром из своего кабинета.

Но вот беда: разбрелась часть исполнителей. Сережа Потоцкий ходил с костылем; Таня не отрывалась от раненых; кое-кто из поселковых ребят, испугавшись белых, убежал на соседние рудники. Артемка рыскал по поселку и уговаривал местных девушек вступить в драмкружок. Он взывал к их сознательности и обещал славу. Не меньшую энергию развивал и Ванюшка Брындин. А Труба даже наливал Сереже в миску двойные порции, лишь бы тот скорее поправлялся. Через короткое время спектакль был опять готов. На этот раз даже афиши расклеили по поселку. Правда, писал их Артемка на старых газетах; правда и то, что через час их уже содрали со стен на цигарки наши люди. Но все-таки афиши были.

А спектакль опять не состоялся. Как заворожил его кто!

Вот как получилось.

Вернувшись в Припекино, я опять принялся за свое дело. Ходил я теперь не в Щербиновку, которая оставалась ничьей, а в Крепточевку, маленький городишко, занятый каким-то сводным отрядом из казаков и десятка то ли дроздовцев, то ли алексеевцев - короче, белых офицеров. Стояла она на пути Красной Армии и была у нас как бельмо на глазу. Нам до зарезу надо было знать не только количество штыков, сосредоточенных там, но и планы врага. А что я мог знать об этих планах! "Языка" нам достать не удавалось, а тех сведений, что я добывал, было недостаточно. Докладывая командиру, я видел, как темнело его лицо, и беспомощно умолкал.

- Ну хорошо, - сказал однажды командир, сдерживаясь, чтоб не повысить голоса, - ты насчитал четыре "кольта". Так этих пулеметов они и не маскируют. А где укрытые? Ты знаешь, сколько беды принес нам с колокольни "максим", пока не захватил его Дукачев?

- Знаю, - отвечал я угрюмо. - А что ж я мог сделать?

Тут в разговор вмешался Дукачев:

- Ничего он больше и не узнает, если будет только ходить да присматриваться. Надо своих людей иметь там, прямо у них в середке.

- В этом все и дело, - согласился командир.

Вечером я сидел на сцене в пыльном кресле с золочеными ножками и жаловался Артемке на свою неудачливость. Артемка сидел напротив, тоже в кресле. Чуть в стороне, на диване, подогнув ноги к самому подбородку, лежал Труба и мирно сопел. С трех сторон нас окружала декорация, изображавшая комнату с цветными обоями, занавес был опущен, на ящике потрескивал фитилек в блюдце с постным маслом. Честное слово, здесь было так же уютно, как и в настоящей комнате. Но я был удручен разговором с командиром и ничего не замечал.

- Надо что-то придумать, надо что-то придумать, - повторял я. - Нарядиться кадетом разве?

- Нет, у тебя это не выйдет.

- Не выйдет, - уныло сказал я. - А без этого как к ним проникнешь? Они даже в свой театр без записки не пропускают.

- А у них разве есть театр?

- А как же! Есть. Только актеры неспособные, ничего не получается.

- Постой, постой! - заволновался Артемка. - Ну-ка, расскажи: какой театр? Какие актеры?

- Да солдаты.

И я рассказал, что знал. Сидел я в скверике на скамейке, а по дорожке мимо меня ходил парень с лычками на погонах. Он заглядывал в тетрадочку и все твердил: "О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков". Твердил, твердил, потом сел рядом со мной, вздохнул и даже глаза прикрыл. "Что с вами?" спросил я. Он глянул на меня раз, другой - и рассказал. "Завелся, - говорит, у нас при штабе поручик по фамилии Потяжкин. Чудной такой: вроде поэта, только страшный ругатель. Написал он пьесу, построил в казарме сцену с занавесом и назвал ту казарму "Комедия". Ему удовольствие, а солдатам, которых он в актеры определил, мука. Он их и стихами и крепким словом, а толку нету". Рассказал, потом вскочил и опять принялся за свое: "О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины..."

- Костя! - схватил Артемка меня за руку. - Да чего ж ты молчал!.. Пойдем к командиру. Мы ж такое сотворим!..

- Постой, - уперся я. - Успеем к командиру. Говори толком, что сотворим.

- Как - что? Мы с Трубой поступим в эту самую "Комедию" и будем тебе сведения передавать.

- Чего-о? - Труба так повернулся, что под ним зарычали пружины. - К дьяволу в зубы?

- А что с нами случится! Мы их обдурим! Ого, еще как!

В тот же вечер все было обсуждено и решено. Требовалось лишь согласие Трубы. Он долго думал, сопел, кряхтел, но потом сунул свой поварской колпак под диван и с отчаянием сказал:

- Пропадать так пропадать!.. Мы сейчас же отправились к командиру. Последние минуты мы провели в нашей картонной комнате, при свете коптилки, в задушевном разговоре. С нами была и Таня, разрешившая себе по такому важному случаю отлучиться на часок от раненых. Потонув в кресле, она неотрывно смотрела оттуда на Артемку испуганными глазами.

- Ты не боишься? - шепнула она.

- А ты не боялась, когда шла тогда открывать партизанам двери? - в свою очередь спросил Артемка.

- Боялась, - откровенно призналась Таня. - Даже ноги дрожали. - А все ж таки пошла?

- Пошла, конечно.

- Ну и я пойду. Таня вздохнула.

- Хоть бы уж скорей побили их всех!

- Когда белых побьют, Совнарком декрет специальный издаст, - неожиданно вмешался в разговор Труба; - все театры строить только из мрамора, а антрепренерам - по шее. Я знаю.

- Верно! - поддержал Артемка.

Почему-то всем нам стало весело. Перебивая друг друга, мы заговорили все вместе, и все, даже Труба, беспричинно смеялись.

Пришел командир. Застав нас в отличном настроении, он и сам повеселел.

- Эх, - сказал он, запросто усаживаясь между нами и обнимая Артемку за плечи, - так и не удалось нам потолковать, вспомнить старое. Никогда в жизни чай не был такой вкусный, как тогда, в твоей будке.

Артемку и Трубу мы провожали за террикон. По дороге командир рассказывал о своей подпольной работе, о том, как шел он на штурм Зимнего, как встретился в Смольном с Лениным и как Владимир Ильич пожурил его, что он, раненый, пришел охранять дворец,

Мы слушали притихшие, присмиревшие. У оврага все остановились.

- Скоро в Москве откроется Съезд союзов рабочей молодежи, - сказал командир. - Надо и Нам создать тут свою молодежную организацию. Вот сколько уже вас. Да какие! Гляди, и делегата пошлем на съезд. А что? Пошле-ем!

Стали прощаться. Таня поколебалась и, вскинув Артемке на плечи руки, поцеловала его.

Когда очередь пожать Артемке руку дошла до меня, он вынул из-под рубашки что-то завернутое в тряпочку и протянул мне.

- Спрячь, - сказал он тихонько, - а то как бы беляки не отобрали.

Мы расстались. Была луна, и я еще долго видел две фигуры, шагающие вдоль оврага.

Я вернулся в нашу бумажную комнату, зажег коптилку и развернул тряпочку: в ней лежали часы с искристым циферблатом, маленький бумажник из мягкой желтой кожи и золотистая парча.

Сверток я зарыл в землю, под сценой.

У БЕЛЫХ

Вот что я потом узнал.

До рассвета Артемке с Трубой удавалось избегать всяких встреч, по утром, когда вдали показался серый, мрачный корпус Крепточевского литейного завода, из-за куста сначала высунулась сонная физиономия, а потом заблестел погон.

- Ох!.. - тихонько вырвалось у Трубы. Но тут же лицо его приняло умильно-радостное выражение. Он истово перекрестился и с облегчением сказал:

- Слава тебе, царица небесная: свои!

- Свои и есть! - подхватил Артемка. - А я что говорил?

- Ты, конечно, говорил, да все как-то сомнительно было. Ну, слава тебе, господи!..

Офицер прищурился:

- Кто такие?

- Актеры мы, господин подпоручик, - снимая кепку и кланяясь, сказал Труба. - Из Харькова в Енакиево пробирались, да под Щербиновкой на красных напоролись. Еле ноги унесли.

- Документы есть?

- Какие документы! Слава господу, душа в теле осталась. Вот только и удалось спрятать. - Труба засунул два пальца в прореху между подкладкой и верхом пиджака и вытащил вчетверо сложенный листок бумаги.

- "Подсвичення", - прочитал офицер и с любопытством спросил: - Что такое "подсвичення"?

- Удостоверение. По-украински это, господин подпоручик.

- А-а... - сказал офицер. Он покосился на кусты: - Пономарев!

Из кустов вылез казак.

- Отведи этих шерамыжников к поручику Потяжкину. Скажи, подпоручик Иголкин прислал. - Он что-то пошептал казаку и опять повернулся к Трубе: - Вы что ж, в балаганах представляете?

- Да уж, конечно, не в императорских театрах, - вздохнул Труба. - Где придется. И на улице случалось. - Он вобрал в себя воздух и загрохотал в самое ухо офицера:

Жил-был король когда-то..

- Ого!.. - сказал офицер, отшатываясь.

...Полчаса спустя Артемка и Труба уже сидели в скверике и ждали поручика Потяжкина. По скверику ходил с тетрадкой в руке тот же писарь и с отчаянием повторял: "О, ваше превосходительство, доблестный полководец, спаситель родины, пошлите меня на ратный подвиг против красных башибузуков".

- Служивый, - поманил Труба писаря пальцем, - не скажешь, где тут поручик Потяжкин обретается? Пошел казак искать и пропал.

- А он еще спит. Вчера ездил в Марьевку мужиков сечь, так поздно вернулся. Труба побледнел:

- А он и сечет?

- А то как же! - удивился нашей неосведомленности писарь. - И марьевских посек, и тузловских, и каменских. Подождите, он и вас высечет.

- Шалишь, братец, - сказал Труба неуверенно. - Мы актеры.

Писарь безнадежно махнул рукой:

- Он и актеров сечет.

- Актер актеру рознь, - не сдавался Труба. - Таких, как ты, и я бы высек; не берись не за свое дело.

- "Не берись"! - обиженно шмыгнул писарь носом. - Кто бы это взялся за такое дело, если б не приказ! - Лицо его вдруг вытянулось. - Вон он идет. Побегу в театр - сейчас начнется.

По скверу в сопровождении казака, с папкой под мышкой, шел худой, сутулый офицер. Выражение его лица с мутно-голубыми заспанными глазами было такое, будто он принюхивался к чему-то дурно пахнущему.

Труба снял кепку и церемонно поклонился:

- Господин поручик, разрешите представиться: Матвей Труба, оперно-драматический актер. А это - Артемий Загоруйко, - сделал он широкий жест в сторону Артемки. - Прибыли в ваше распоряжение по рекомендации подпоручика Иголкина. Имели вполне приличный вид, да под Щербиновкой красные архаровцы обчистили.

- Чего-чего? - скороговоркой сказал офицер и брезгливо потянул носом воздух. - Ваш подпоручик Булавкин много на себя берет, да-с. Чтоб рекомендовать, надо разбираться в искусстве, а подпоручику Шпилькину больше по сердцу супруга здешнего аптекаря, чем Мельпомена. Так ему от меня и скажите.

- Святая истина, - подтвердил Труба. - Я тоже заметил: в искусстве подпоручик Наперстков ни бельмеса не смыслит.

- То-то вот.

Поручик сел на садовую скамейку, повернул как-то по-птичьи голову и сбоку, одним глазом, уставился на Артемкин башмак. Так он сидел, наверно, минут пять. Потом вздохнул, вынул из кармана кителя пузырек и отсыпал из него на ноготь большого пальца белого порошка.

- Да, жизнь... - шепнул он, с шумом втянул носом порошок и опять задумался. Он сидел с полуприкрытыми глазами и точно прислушивался, что у него делается внутри. - Вздор, - прошептал он опять. - Расцветают лопухи, поют птицы-петухи. - И выругался. Артемка и Труба стояли перед ним и ждали. Поручик открыл глаза. Теперь они возбужденно блестели. Да и все лицо порозовело, оживилось.

- Впрочем, подпоручик Иголкин весьма приятный человек. Большой джентльмен, да. Всегда выручит друга. Хорошо, я вас испытаю. - Он внимательно осмотрел Артемку. - Вы, Запеканкин, будете играть большевистского комиссара... Не возражайте. Я лучше знаю ваше амплуа. Мне достаточно только взглянуть на человека. А вы, Трубочистов, получите роль боевого генерала, - перевел он строгий взгляд на Трубу. - И чтоб я больше не видел на вас этих рыжих кепок. Штафирки!.. Ну-с, следуйте за мной. - Он повернулся к казаку: - А ты ступай. Скажи подпоручику Иголкину, что я его благодарю.

Поручик встал, понюхал воздух и, не оглядываясь, пошел к длинной желтой казарме, что тянулась вдоль сквера. Шел он странно: не сгибая ног. Артемка и Труба на почтительном расстоянии следовали за ним.

- Загубит он нас, - шепнул Труба, давая волю своему страху. - Видишь, тронутый. И кокаин нюхает. Артемка упрямо сдвинул брови:

- Посмотрим, кто кого... Ты, знай, держись. Но тут поручик оглянулся, и у Артемки похолодело в сердце: такой злой насмешкой, показалось ему, вдруг блеснули глаза офицера.

В длинной с низким потолком казарме сидели на нарах солдаты и дымили цигарками. При появлении Потяжкина они вскочили, затоптали цигарки сапогами и выстроились в одну шеренгу. Было их человек пятнадцать.

- Смирно! - скомандовал писарь и, подойдя строевым шагом к Потяжкину, отрапортовал: - Ваше благородие! Действующие лица на месте, никаких происшествий не было.

- Начинать! - приказал Потяжкин.

Стуча сапогами, все двинулись к сцене. Репетиция началась.

Что это была за пьеса, я так толком и не узнал. Труба говорил, что это была не пьеса, а какой-то бред. Однако свою роль, аккуратно переписанную в тетрадку, он прочитал с большим вниманием, и, когда очередь выходить на сцену дошла до него, он сделал это с такой важностью, так раскатисто загрохотал своим басом, что Потяжкин. казалось, пришел в восторг.

- Каналья!.. Шельмец!.. - взвизгивал офицер, ударяя себя ладонями по бедрам. - Громыхай!

Труднее пришлось Артемке. Вся его роль состояла из набора дурацких фраз, кровожадного рычанья, а под конец - трусливого вопля. Артемке было гадко кривляться, но что же ему оставалось делать!

- Прищурь глаз! Оскаливай зубы! - неистово кричал ему Потяжкин. - Стой, я придумал новые слова. Кричи: "Товарищи, вперед за восьмичасовой рабочий день, чтоб, значит, работать нам от восьми до восьми" - И, довольный собой, заливался дребезжащим смехом.

Из казармы он привел Артемку и Трубу в штаб, где их опросили, а из штаба к себе на квартиру.

- Пейте! - приказал он, разливая по стаканам коньяк. - Пейте и благодарите судьбу, что привела вас к такому режиссеру. Я из вас Щепкиных сделаю, сто собак вам зубами в пятки!

Пил и сам, а выпив, хлопал ладонью по столу и хвастливо спрашивал:

- Ну как? Хороша пьеса?

- Сверхъестественная! - мотал Труба головой, будто ему дали понюхать крепкого хрена.

- То-то вот. А Иголкин - дурак. Говорит: "Зачем сечь мужиков подряд?" Нет, сто собак им зубами в пятки, сечь, так всех! Они вредней даже рабочих. Кто разграбил мою конюшню? Мужики! Кто выгнал моего папу из родного имения? Мужики! Всех, всех, всех!.. - взвизгивал он, ударяя кулаком по воздуху.

- Мудрое решение! - "одобрял" Труба. - Никаких исключений! Это вы правильно говорите. А спектакль надо ставить поскорей, а то как бы эти архаровцы не испортили нам всю музыку.

- Что? - уставился на Трубу Потяжкин опять помутневшими глазами. - Ха!.. Я их в Припекине собственной рукой вешать буду.

И опять у Артемки защемило в сердце: сквозь пьяную муть этих глаз на мгновение будто проглянула злобная настороженность.

- Какое Припекино! - пробормотал Труба. - Под Щербиновкой они нас захватили.

- А Припекино сожгу! Дотла! - продолжал Потяжкин, не обращая внимания на слова Трубы. - В золу превращу!..

В полночь, уже сильно пьяный, он потащил Трубу и Артемку в другой конец города к полковнику Запорожцеву.

У Запорожцева, тучного человека с красным, будто обваренным, лицом и маленькими черными глазками, похожими на арбузные семечки, сидела за столом пьяная компания из офицеров и сильно накрашенных женщин. Говорили все вместе, стучали ложками по тарелке, призывая к вниманию, и никто никого не слушал. При появлении Потяжкина с двумя "штафирками" галдеж на минуту смолк.

- Гос...господа!.. - сказал Потяжкин, пошатываясь и запинаясь. Поз...позвольте вам представить: артисты им...императорского театра оперы и балета Матвей Тру...Трубадуров и Артемий За....Зажигалкин. Здорово, канальи, из...изображают. Ма... Матвей, ну-ка, рявкни!..

И до утра Артемка с Трубой пели, декламировали и даже изображали умирающих лебедей.

Утром я уже был в Крепточевке. В условленном месте - на базаре, у задней стены казармы, - поставил свой лоток с махоркой и принялся торговать. Время шло, махорки оставалось уже на самом донышке, а Артемка не появлялся. Меня все больше охватывала тревога. Какие только мысли не приходили в голову! И вот, когда я сметал со дна лотка последние крошки, сзади кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся. Передо мной стоял Артемка. Лицо его было бледное, помятое, глаза красные, воспаленные.

- Ох, - сказал он, - голова разламывается. Всю ночь, проклятые, поили. Он нагнулся к лотку и зашептал: - Здесь дознались, что наши в Припекине. Готовятся наступать с двух сторон... Ждут какую-то часть.

- Когда? Когда наступать? - заволновался я.

- Еще точно не знаю. А у нас что? - Артемка выпрямился и принялся рыться в карманах. - Сбавь бумажку! - сказал он громко.

- Не хочешь, не бери, - так же громко ответил я, а шепотом добавил: Завтра командир собирает молодежь. Будем выбирать председателя.

- Эх, а я тут! - забыв о конспирации, воскликнул Артемка. Но спохватился и зашептал: - Ты и мой голос засчитай, слышишь? За Таню.

Я спрятал деньги и поспешил домой.

ПЕРВОЕ СОБРАНИЕ

Пешком я шел не больше семи верст. Меня так и подмывало броситься бежать, но я сдерживал себя, чтоб не вызвать подозрения. Побежал только тогда, когда с пригорка увидел в ложбине две хаты, окруженные высокими тополями. Это был хутор Сигиды, в котором хозяйничал брат одного из наших партизан. Заметив меня, он тотчас пошел в сарай, вывел оттуда двух взнузданных лошадей и тихонько свистнул. Из кукурузы вылез Ванюшка. Запыленный, в синей выцветшей рубашке, без пояса, босой, он походил на деревенского парня. Мы переглянулись, вскочили на лошадей и помчались по жнивью напрямик к Припекину.

- Видел? - крикнул Ванюшка на скаку.

- Видел, - ответил я.

- Живы?

- Живы.

- Действуют?

- Ого!..

Командира мы нашли в амбаре. Там уже шло собрание молодежи. За столом, покрытым кумачом, стояла Таня. Вид у нее был торжественный и насмерть перепуганный: шутка ли, председательствовать впервые в жизни!

Я подошел к командиру, силясь казаться спокойным Видно, удавалось мне это плохо: командир взглянул, и в глазах его появилось то жесткое выражение, с каким он обыкновенно выслушивал неприятные вести.

Мы вышли на улицу.

- Ну? - коротко спросил командир.

И пока я докладывал, он сердито сдвигал брови.

- Вот как! С двух сторон! - со злой усмешкой проговорил он. - Ну, это еще как удастся.

- Вот именно, - поддакнул я, сам удивляясь, куда вдруг исчезла моя тревога.

- А как он выгляди г, Артемка? Бодро?

- Ничего, - затрудняясь ответить точно, сказал я. - Серьезный он был какой-то. - И, вспомнив, добавил: - Он просил засчитать его голос за Таню.

- За Таню? - Командир подумал. - Да, она девушка достойная. Пока ее выбрали председателем собрания, а там и председателем союза выберем. Ну, пойдем. Кончится собрание, приходи ко мне. И Таню прихвати.

Мы вернулись в амбар. Вздрагивающим от волнения голосом Таня читала заявления, а собрание поднимало. руки и дружно голосовало.

Заявления были самые разнообразные:

"Я, Петр Кучеренко, буду жить и бороться, как учит товарищ Ленин, чтоб никогда больше не вернулись на наши трудовые шахты прежние хозяева-тунеядцы".

"Я, Денис Васильевич Шило, восемнадцати лет, из откатчиков, вступаю в союз рабочей молодежи и обещаю дойти с товарищами до самого коммунизма".

"Нет у меня ни отца, ни матери, из сиротскою дома я. Пусть же отцом моим будет товарищ Ленин, матерью - партия, а братьями и сестрами, - вы, дорогие говарищи. Семен Безродный, а за него, неграмотного, расписался Иван Брындин".

Не всех сразу принимали. Иного сначала отругивали, что не чистит винтовку или курит в дозоре. Досталось и Ванюшке Брындину. Ему даже поставили условие: чтоб перестал ругаться по всякому поводу.

Когда с заявлениями было покончено, командир сказал:

- А как насчет Артема Загоруйко? Он сейчас выполняет важное задание.

- Принять заглазно! - ответило собрание. Командир лукаво улыбнулся:

- А я думал, может, возражать кто будет, так на этот случай приготовился рассказать, как Артемка от тюрьмы меня однажды спас.

- Ой, Дмитрий Дмитриевич, - хлопнула Таня в ладоши и даже порозовела вся, - расскажите! Это так интересно!

- Расскажите!.. Расскажите!.. - поддержали ее ребята.

- Ну, если народ требует, расскажу.

Конечно, это была известная уже мне история, как Артемка спрятал нелегальные книги, только командир воспользовался случаем и заодно рассказал, как боролась партия с царизмом и как повела она за собой трудовой народ.

ВАЖНОЕ ЗАДАНИЕ

После собрания командир пошел на квартиру. Пока он советовался там с партийцами, мы с Таней сидели под окнами на скамье и разговаривали.

- Ты ж не забудь сказать Артемке, - в третий раз напоминала Таня, - что я его билет раньше всех подпишу.

- Не забуду

- А что он больше всего любит, ты не знаешь?

- Театр он здорово любит.

- Это само собой. А покушать что он любит?

- Покушать? А кто его знает!

- Как же ты не знаешь? А еще вместе росли.

- В детстве он воблу сушеную любил со свежими огурцами.

- Вобла что! Я ему пирог с яблоками испеку.

Я почему-то рассердился и сказал, что Таня, как председатель нашего союза, должна теперь думать не о пироге с яблоками, хотя бы и для Артемки, а о союзе я вообще о более серьезных вещах.

Тут Дукачев высунулся в окно и позвал нас к командиру.

Комната, которую занимал командир с Дукачевым, была раньше кабинетом управляющего рудником. Стены ее оклеены такими обоями, что сразу и не разберешь, бумага то или бронза. На стенах висели какие то дипломы и патенты, разрисованные золотыми гербами и медалями, а на одной стене даже сохранилось темное овальное пятно - след от царского портрета. Но командиру с Дукачевым все это было безразлично, и они прикрепили какие-то свои карты прямо на патенты и дипломы.

- Таня, - сказал командир, когда мы сели перед ним на скамейку и для приличия положили себе на колени руки ладонями книзу, - теперь ты руководитель всего нашего союза социалистической молодежи. У тебя очень важные обязанности. Слушай и ты, Костя. Жалко, Артемки нет, но с ним мы поговорим отдельно. Прежде всего вы должны... - Командир встал и прошелся по комнате. - Да, - сказал он самому себе и опять обратился к нам: - Прежде всего вы должны учесть всех неграмотных своих товарищей и за короткое время научить их писать и читать.

- Что? - невольно вырвалось у нас с Таней: мы никак не предполагали, что в такое время можно было бы сесть за букварь.

- А вы что думали? - строго сказал Дукачев. - Вот, к примеру, в шести верстах от Крепточевки горы штыба навалены. Ветер носит черные тучи угольной пыли, забивает глаза, засыпает поля. Мы из этой пыли электричество сделаем, всем шахтерам ток дадим, пошлем свет за сотню верст отсюда. А как же ваш Семен Безродный построит электрическую станцию, если он неграмотный?

- Правильно, - сказал командир. - Мы идем на смертный бой, идем за этот свет, за свет над всей нашей жизнью. И вот вторая наша задача - добиться, чтоб это понимала вся наша молодежь, в том числе и Семен Безродный. Буква "а", которую он впервые выведет в своей тетрадке, будет и первым его шагом к социализму...

Мы еще долго говорили о задачах нашего только что сколоченного союза, так долго, что я даже стал опасаться, не забыл ли командир, о чем я ему сегодня докладывал. Нет, не забыл.

- А теперь о самом неотложном, - сказал он под конец. - Вы отправитесь на хутор Сигиды с особым заданием.

- И я? - обрадовалась Таня.

- И ты, если на то будет твоя добрая воля. Дело это рискованное, опасное. Принуждать я тебя не стану.

- Дмитрий Дмитриевич!.. - Таня с упреком глянула на командира. - Что вы говорите! Принуждать!.. Да я... Эх!..

Глаза ее наполнились слезами.

Командир взял ее за руки.

- Так вот, - продолжал он, - с вами еще отправятся товарищ Дукачев и Ванюшка. Поедете вы в бричке. Ванюшка - за кучера, Дукачев - за лавочника, а вы - за его детей. На хуторе товарищ Дукачев останется. Костя пойдет с лотком в Крепточевку, а ты, Таня, в Липовку.

- В Липовку? К дяде Ивану? - воскликнула Таня.

- Да, к твоему дяде Ивану. Нам надо связаться с его отрядом.

- Я найду, - твердо сказала Таня.

- Найди и приведи дядю на хутор Сигиды, к товарищу Дукачеву. Приведешь раздавим крепточевских бандитов, не приведешь - как бы не раздавили они нас.

- Господи, - сказала Таня бледнея, - да как же это можно, чтоб не привела!

В амбар я и Таня вернулись с листом глянцевитой красной бумаги, подаренной нам командиром. Из этой бумаги мы сделали двенадцать крошечных книжечек, а Сережа Потоцкий великолепными буквами написал на них двенадцать имен и фамилий. Свою книжечку, с давно уже поблекшими Сережиными буквами и Таниной почти детской подписью, я храню и до сих пор.

Расставаясь в тот день с Таней, я спросил:

- А ты в Липовке и Джима увидишь?

- Может, и увижу. А что?

- Если увидишь, спроси, не встречался ли он когда-нибудь с негром Чемберсом Пепсом, цирковым борцом.

- Спрошу, - сказала Таня. - А зачем тебе?

- Так, - уклончиво ответил я, - на всякий случай. Таня удивленно посмотрела на меня, но расспрашивать не стала, только несколько раз повторила:

- Чемберсом Пепсом, Чемберсом Пепсом...

АРТЕМКА ПРИОБРЕТАЕТ ЦИЛИНДР

Что за жалкий рынок в Крепточевке! Десяток грязных рундуков, на которые свалена всякая чепуха: рваные башмаки, керосиновая лампа с надтреснутым стеклом, дырявые кастрюли, зажигалки, грубо сделанные из медных стреляных гильз. Тут же кусочки мыла, старого сала для борща, запыленного сахара...

Я распродал всю свою махорку, а Артемка не показывался. Какой-то рыжеусый ротмистр остановился и уперся в меня красными глазами.

"Выследили!" - обожгла меня мысль. - Значит, и Артемка с Трубой попались".

- Много наторговал? - неожиданно спросил ротмистр. - Ну-ка, покажи.

Я выложил на стойку целый ворох бумажек всех мастей и правительств. Ротмистр сгреб их, рассовал по карманам и пошел, икая и пошатываясь. А я стоял и чуть не с умилением смотрел ему вслед: это был обыкновенный белогвардейский пропойца и грабитель, и ничего он обо мне не знал.

Однако где ж все-таки Артемка? Потеряв терпение, я обошел вокруг казармы и заглянул в скверик. И сразу увидел того, кого искал. Артемка стоял на дорожке, перед скамьей, на которой несколько дней тому назад разговаривал я с писарем. Теперь на этой скамье сидела какая-то странная фигура: тощая, с уныло спущенным носом, с серыми бакенами, в сюртуке травянистого цвета и такого же цвета цилиндре. Я подошел ближе и стал за кустом сирени. Безнадежным тоном человек говорил:

- Странно вы рассуждаете, молодой человек. Вернется государь, потребует всех нас к исполнению своих обязанностей, - в чем же я, миль пардон, явлюсь в департамент?

Артемка махнул рукой:

- К тому времени ваш цилиндр мыши сгрызут.

Фигура подняла на Артемку выцветшие голубые глаза, пожевала синими губами и уныло сказала:

- Да, кажется, вопрос затягивается.

- Затягивается! - согласился Артемка. - А кушать-то ведь надо. Я вам хорошо даю, ей-богу. Фунт сахару, буханку хлеба и целую коробку сигар, - кто вам больше даст за такое барахло!

- Миль пардон, - обиделась фигура. - Цилиндр - от Бурдэ, лучшей парижской фирмы. Впрочем... Сигары гаванские?

- Гаванские, - важно сказал Артемка.

- Да, конечно, все это весьма соблазнительно. - Фигура вздохнула. Странно, почему мне не отвечают их превосходительства генерал Деникин и генерал Краснов? Я им послал детальную докладную записку относительно некоторых административно-хозяйственных мероприятий... насчет самоуправства мужиков и разных там мер пресечения. - Фигура опять пожевала губами. - Н-да... Никакого ответа... Весьма странно... Им, конечно, хорошо там, в разных атаманских дворцах, а каково мне в этой, миль пардон, дыре! Вот Василий Варламович... Вы его знали? Василия Варламовича Шуммера? Тоже действительный статский, нас в одном году представили... Н-да... Так вот, он устроился при генерале Краснове. А я застрял. И жена моя... Вы ее знали? Любовь Степановну?.. Тоже устроилась. В Париж укатила. И, представьте, все мои драгоценности того... с собой захватила. Впрочем, что ж, она на двадцать восемь лет моложе меня.

- Слушай, дед, - крикнул Артемка, видимо, потеряв терпение, - говори толком: меняешь шляпу?

- Миль пардон, - заморгала фигура глазами, - это я - дед? Впрочем, гм.. Вы ничего не прибавите больше? Денег бы немножко, а? Тысяч двести, а?

- Нету у меня денег, - нахмурился Артемка. - Будешь торговаться, покуда раздумаю.

- Ну что поделаешь: давайте, - вздохнула фигура. - Только чтоб сигары были действительно гаванские, а то знаете, какое теперь время. Все, миль пардон, обжуливают. Вот, например, жена... Вы ее знали? Любовь Степановну?.. Говорила: едем вместе. А сама - фюить!.. Забрала фамильные драгоценности, банковскую книжку - и...

Но Артемка уже его не слушал: он быстро бежал к казарме.

- Н-да... - уехала, - продолжала бормотать фигура. - Все стали жульничать... Собственно, Деникин, если правду сказать, тоже, миль пардон, жулик, но это - строго между нами.

Скоро Артемка вернулся.

- На, - положил он на скамью буханку хлеба и два свертка, - забирай, а цилиндр давай сюда. - И без церемоний он снял с фигуры шляпу, обнажив гладкий, как бильярдный шар, череп.

- Артемка... - позвал я его тихонько, Он оглянулся, разглядел меня сквозь поредевшие уже ветки сирени и кивнул головой.

- Саперная, пять, - шепнул он мне. - Иди туда. ...Мы сошлись у глиняной избы на окраине города. Перелезли через плетень и оказались в садике с беседкой

- Вот, - сказал Артемка, входя в беседку, - теперь можно говорить сколько угодно. Хозяин - старый рабочий, не выдаст. Да он и не бывает днем дома. Здесь и будем всегда встречаться.

- Как же ты с ним познакомился?

- Я зашел будто воды напиться. Вижу, сидит и шилом сапоги колет, прорехи зашивает. Взял я у него из рук эти сапоги да в два счета и залатал. Сразу в доверие вошел.

- Артемка, - с упреком сказал я, - уж я ждал тебя, ждал...

- Да все из-за этого деда. Хвастает, будто первым человеком в каком-то департаменте был, а торгуется, как цыган. Целый час с ним провозился.

- Да зачем она тебе нужна, шляпа такая! Это ж не шляпа, это ведро.

- Ведро!.. Это настоящий цилиндр. То-то Труба обрадуется! Вот будет Гордей Торцов!

- Ты все о том же. А тут такая обстановка получается...

- Я про обстановку не забываю. Обстановка у меня на первом месте. Вот, слушай. - Артемка выглянул из беседки и, хотя никого не заметил, перешел на шепот - Вчера прискакал поручик с денщиком от полковника Волкова. Фамилия поручика Змеенышев. Прямо как влипла ему эта фамилия: голова у него маленькая, шея длинная, а глаза гадючьи. Вечером опять кутили у полковника Запорожцева. Уж этого Змеенышева поили, поили и коньяком, и шампанским, и чистым спиртом, а он ни в одном глазу. Только под конец опьянел и стал хвастаться. "Наша, говорит, - часть из одних офицеров, у нас нет этих вонючих солдат, как у вас. Мы, если хотите знать, и одни можем ваших припекинских на корм воронам раскрошить". Сколько их, этих офицеров, я так и не узнал. Узнал только, что остановились они в Прокофьевке, сорок верст отсюда, а в субботу к вечеру будут тут... Уж и конюшни готовят и квартиры.

- Еще что? - волнуясь, спросил я.

- Еще - вот. - Артемка нагнулся, снял с ноги башмак и, поковыряв в нем пальцем, вытащил в несколько раз сложенный лист синей бумаги. - Черт его знает, что оно такое. Труба в штабе со стола стянул. Он думает, что это план всей Крепточевки: с орудием, с пулеметами... Возьми, командир разберется.

- Артемка, - обрадовался я, - если только это план...

- Ну-ну, - усмехнулся Артемка, видимо, и сам довольный, - может, это и не такая уж важная штука.

- Важная, важная! - уверял я. - Ну, а как ты тут? Как Труба?

Губы у Артемки покривились:

- Этот проклятый Потяжкин... Прямо в душу плюет, подлец. Днем изводит на репетиции, ночью на попойках. Труба - тот легче переносит, даже, я замечаю, доволен, что в коньяке хоть купайся, а я не знаю, как и выдержу. Хоть бы конец уж скорей!

И Артемка рассказал, что ему приходится переживать.

До двенадцати часов Потяжкин спит после ночных попоек, а с двенадцати "сочиняет" на репетициях. "Запеканкин! - кричит он Артемке. - Скорей на сцену. Я придумал новый вариант. Прищурь глаз! Оскаливай зубы! Кричи!"

- И знаешь, - еще тише зашептал Артемка, озираясь, - по-моему, он замечает, что мне это противно. Да, замечает и нарочно придумывает всякую чепуху - может, чтоб помучить меня, а может, с расчетом, что я не выдержку и выдам себя.

- Так ты думаешь, он подозревает вас? - ужаснулся я.

- Наверно, - сумрачно сказал Артемка. - Я только Трубе не говорю, а то как бы он не смылся отсюда раньше времени. Вчера за мной какой-то тип ходил. Я оглянусь - он остановится и разглядывает небо. Больно ему там интересно! Или под ноги себе смотрит, будто потерял что.

- Так вас же могут в любой момент схватить! Артемка минутку помолчал соображая.

- Я думаю, Потяжкин до спектакля нас не тронет. Ему интересно показать свою пьесу, а, кроме нас, тут никто играть не умеет. Главное ж, он хочет выследить, на кого мы работаем. Ты сообрази: ну, арестует он нас, ну, начнет пытать, а мы, может, упремся и ничего не скажем. Нет, это ему неинтересно. Я и беседку эту облюбовал, чтоб нам не попасться. Ты больше нигде не ищи меня, только сюда приходи. Делай вид, будто яблоки красть приходишь.

Мне хотелось чем-нибудь порадовать своего друга, и я рассказал о первом собрании молодежи.

- Счастливые! - позавидовал он. - Ну, ничего, может, я опять буду с вами. Значит, Таню избрали?

- Таню. Она просила тебе передать, что твой билет подписала первым. И номер на билете поставила первый.

Артемка недовольно нахмурился:

- Вот уж это неправильно. Если кому ставить первый номер, так самой Тане Или тебе.

- Кроме того, она пирог для тебя испечет, - лукаво прищурился я. - С яблоками, не какой-нибудь.

- Да ты все врешь! - смутился Артемка.

- И платочек обещала вышить, - уж действительно соврал я.

- А я вот дам тебе под жабры, тогда узнаешь, как смеяться.

Он глянул в сторону и задумчиво сказал:

- А может, и вправду не надо смеяться? Мне стало стыдно:

- Артемка, я ведь только про платочек соврал, а то все правда.

Надо было спешить, и мы расстались, притихшие и немного грустные.

ПАРОЛЬ

Я, конечно, понимал, что значила для, нас бумага, переданная мне Артемкой. Из предосторожности я возвращался такими окольными путями, так долго лежал в камышах или прятался в заросших орешником балках, что попал на хутор только к ночи. Оказалось, что здесь уже побывал дядя Иван, а Таня ушла в Припекино. И потом получалось все время так, что, когда я возвращался, Таня шла в Липовку, а когда она возвращалась, я шел в Крепточевку. Встретились мы лишь в день, когда разыгрались все главные события.

На этот раз мы в Крепточевку шли вместе. Я, как всегда, нес лоток с махоркой, в руках же у Тани было по ведру с нежными осенними розами: у каждого свой товар.

К ночи весь наш отряд должен был сосредоточиться на хуторе. Было решено, что впереди, под командой Ванюшки, двинется небольшой разъезд, переодетый в казачью форму. Он снимет все неприятельские дозоры. К тому времени к южной стороне города подойдет отряд дяди Ивана и расположится в камышах. Оба отряда войдут в город по возможности без выстрела. Чтоб облегчить эту задачу, Артемка узнает пароль.

Шли мы то полем, то лесом. Начиналась осень, сквозь поредевшую листву свободно просвечивало блеклое небо. Но утро выдалось солнечное, теплое, ласковое, под ногами шуршали желтые листья, и нам совсем не хотелось думать, каких жертв может потребовать сегодняшняя ночь.

Соловей кукушку

Долбанул в макушку...

затягивал я, отбивая такт кулаком по лотку.

Не плачь, кукушка,

Заживет макушка,

тоненько подхватывала Таня.

- Да!.. - вспомнил я. - Ты Джима видела?

- Видела. Он сказал, что Пепс умер, - беспечно ответила Таня и опять запела про ссору соловья с кукушкой.

Я остановился, пораженный ее словами. Пепс умер!.. Бедный Артемка! Какую горестную весть принесем мы ему!

- Что с тобой? - встревожилась Таня. - Ты его знал, да?

- Нет, я его не знал. Но Артемке он был как второй отец. Они искали друг друга много лет. Когда ж он умер?

Таня виновато заморгала:

- Я не спросила. Ведь я ничего этого не знала. Я спросила только, как ты велел: "Джим, вы когда-нибудь в жизни встречали негра Чемберса Пепса, циркового борца?" Наверно, он тоже был товарищем этому Пепсу, потому что весь так и вздрогнул

- Как же он ответил?

- Он ответил: "Пепса больше нет, Пепс умер".

- А где, отчего - не говорил? - допытывался я.

- Нет, больше ничего не говорил. Мы условились, что, пока Артемка выполняет такое важное задание, не будем говорить ему ни слова

Распродав на рынке махорку и розы, мы с большой осторожностью отправились в беседку. И опять началось мучительное ожидание. На этот вечер Потяжкин назначил спектакль Значит, Артемка должен повидаться с нами до вечера. Но время шло, солнце опустилось так низко, что освещались только верхушки тополей, а Артемки все не было. Таня, бледная от волнения, то и дело выглядывала из беседки. Я успокаивал ее как мог, говоря, что пароль назначают обыкновенно перед самым вечером, что, может быть, его еще и не назначили. Но, откровенно признаться, и сам уже потерял надежду. И вот, когда угасли последние отблески солнца и в нашу беседку повеяло холодной сыростью, в саду послышались торопливые шаги,

- Он! - шепнула Таня и стремглав выскочила из беседки.

Я бросился вслед за нею.

Нагибаясь, чтоб не задеть за ветки яблонь, к нам бежал Артемка.

- Наконец-то! - скорее выдохнула из себя, чем сказала Таня.

- Самара! - хрипло ответил ей Артемка. - Самара! - бросился он от Тани ко мне.

- Что - Самара? - оторопело спросили мы.

- Пароль. А отзыв - Саратов. - Артемка пошарил в кармане и вытащил листок бумажки. - Вот, возьми. Я выпросил у писаря контрамарку. Сам Потяжкин подписал. Ты сбегаешь к Ванюшке с паролем и как раз успеешь вернуться и посмотреть меня: я выхожу в третьем акте. Увидишь, как я им сыграю комиссара! Увидишь!..

В голосе его мне почудилась угроза, но я так был обрадован добытым паролем, что не придал этому значения. А вот Таня, наверно, что-то почуяла.

- Артемка, - вкрадчиво сказала она, - ты теперь ничего уже не делай против них. Только несколько часов тебе остается потерпеть. Ты и так много сделал... ты столько сделал, так рисковал!.. Теперь ты думай только, как выбраться отсюда.

Он смотрел на нее и молчал.

- Правда, Артемка, - в свою очередь сказал и я, - задание вы с Трубой выполнили, больше вам тут делать нечего. Сыграйте этим дьяволам и смывайтесь.

Но он и мне ничего не ответил, только вздохнул и отвел глаза.

ПРАВДА ЖИЗНИ

Бросив в беседке лоток и ведра, мы с Таней выбрались из города, и каждый направился в свою сторону: Таня - в камыши, к дяде Ивану, а я - к ближайшему оврагу, в орешник, где меня уже поджидал Безродный.

Не стану рассказывать о всех приключениях, с какими я возвращался в Крепточевку. Если б не желтенький листочек с подписью Потяжкина, не миновать бы мне беды.

В театр я пробрался перед самым началом третьего действия. Керосиновые лампы, прибитые к стенам казармы, уже были прикручены, свет падал от рампы и освещал только первые ряды. Там сверкали погонами офицеры и обмахивались платочками нарядные женщины. Между офицерами кое-где сидели мужчины, одетые в черные фраки и похожие на воронов. Остальная часть казармы была в полумраке и заполнялась простыми казаками и солдатами.

Занавес зашевелился, вышел длинноногий сутулый офицер. В первом ряду жидко захлопали. Захлопали и солдаты.

- Бон суар, медам! - с достоинством поклонился офицер первым рядам. Третье действие моей пьесы развертывается в обстановке... - Он не договорил и сердито крикнул солдатам, продолжавшим хлопать: - Отставить!

Конечно, это был Потяжкин.

- Медам, господа офицеры! - опять обратился он к первым рядам. - В третьем акте вы увидите большевистский митинг. Комиссар, роль которого исполняет актер Артемий Закарпеткин, призывает рабочих резать всем честным людям животы. Но тут доблестный генерал Забубенный, роль которого исполняет, как вы уже знаете, артист Тру... Трубодеров, налетает со своими бравыми казаками и крошит всех в капусту. Щадя нервы наших прекрасных дам, считаю долгом предупредить, что на сцене будет литься не настоящая кровь, а клюквенный сок.

Он поклонился, брезгливо потянул носом воздух и пошел за занавес, бормоча:

- Кушайте, кадеты, карамель-конфеты.

"Бедный Артемка! - думал я. - Каково ему будет кривляться перед этой сворой!"

Занавес, сшитый из серой мешковины, с треском раздвинулся и открыл сцену с закопченной фабричной трубой посредине. Из-за кулис послышался громкий шепот:

"Марш!" - и на сцену повалили "рабочие" в ватниках, сапогах, черных картузах, из-под которых высовывались чубы. Никогда в жизни я таких рабочих не видел. Окружив фабричную трубу, они начали размахивать кулаками и неистово ругаться. Но вдруг замолкли и уставились на правую кулису. И тут из-за кулисы появился "комиссар". Был он в кожаной фуражке, кожаной тужурке, кожаных галифе, кожаных сапогах - весь кожаный. Брови - толстые, как усы, а усы, наоборот, тонкие, как брови, рот перекошен, правый глаз прищурен, одно плечо выше другого.

"Комиссар" поднялся на кончики носков и пронзительно закричал, делая сильное ударение на последнем слоге:

- Товарищи-и-и!..

По казарме прокатился хохот, похожий на лошадиное ржание.

Я слушал, какую невообразимую дичь выкрикивал Артемка, и мне было больно и гадко. От злобы я весь дрожал, и сами собой сжимались кулаки. "Посмотрим, думал я, - посмотрим, как вы заржете сегодня в полночь!"

И вдруг услышал такие знакомые интонации, что весь напрягся. Да ведь это голос моего командира! Та же в нем страстность, та же задушевность, та же суровость...

Я смотрел во все глаза на сцену и не замечал больше ни кожаного костюма, ни безобразных усов и бровей, а видел только горящие глаза, устремленные поверх первых рядов на солдатскую массу.

- За какую же святую Русь гонят генералы трудовых казаков на братоубийственную войну? Кто сидел у нас вперемежку с нашими хозяевами на всех заводах и рудниках? Англичане, французы, немцы. Кто больше всех кричал: "Самостийная Украина"? Виниченко с Петлюрой. А кто привел на Украину немцев? Виниченко с Петлюрой. Они позовут сюда и французов, и англичан, и американцев - кого хочешь, - только бы опять загнать нас в кабалу и запродать Россию...

Я стоял у входа и видел только затылки тех, кто сидел в первых рядах. Но и по этим вдруг окаменевшим затылкам было видно, что слова Артемки прямо-таки ошарашили всех. Я взглянул на солдат: шумно дыша, они неотрывно смотрели на большевистского комиссара. На лицах было тяжелое недоумение.

Кто-то шепотом сказал:

- Вот шпарит!..

А Артемка, все более входя в роль, подсказанную ему великой правдой жизни, протянул руку вперед и с гневом спрашивал:

- Кто они, эти торговцы русским народом, эти кровососы? Они обливают себя духами, но души их вонючи, как клопы!..

- Что он говорит! Что он говорит! - взревел вдруг полковник с красным лицом и так вскочил с кресла, будто его ошпарили кипятком.

И тут в первых рядах все ожило, задвигалось, заорало, завизжало.

Из-за кулис выскочил Потяжкин и со сжатыми кулаками, с перекошенным лицом воззрился на Артемку.

- Ага, прорвалось... - зловеще процедил он. - Попался, миляга!

Быстрым движением руки Артемка сорвал усы и брови, стащил с головы парик и бросил все это в лицо Подтяжкину:

- На, сволочь! Тебе это больше к лицу!

- Ох! - хором отозвалась казарма.

Мгновение - и все, кто сидел в первых рядах, оказались на сцене.

Я видел, как рухнул Артемка под ударами десятка кулаков, как его, распростертого на полу, топтали сапогами, били ножнами шашек. Какая-то барыня с обнаженными круглыми плечами, тыча Артемку носком лаковой туфли в бок, истерично взвизгивала.

- И я!.. И я.. И я!..

- Стойте! - вопил Потяжкин, расталкивая толпу. - Оставьте его мне живым для допроса!.. Оставьте его живым для допроса!..

Но никто на него не обращал внимания. Дюжий казак подбежал к рампе, протянул руки и, бледный, с прыгающими губами, стал молить:

- Господа офицеры, ваши благородия, не надо бы!.. Ой, господи, за что ж вы его так...

- Что-о? - повернулся к нему полковник с багровым лицом. - Защищать?.. Защищать красных агентов?..

И, размахнувшись, ударил казака кулаком в лицо. Тот дернулся головой и закрыл лицо руками.

- По швам!.. Руки по швам!.. - багровея еще больше, взревел полковник. Как стоишь, мерзавец, как стоишь?!.

Солдатская гуща заколыхалась, послышались возгласы:

- За что бьете, ваше высокородие?..

- Мало им хлопца, так они и нашего брата по зубам!..

Потяжкин изогнулся, как для прыжка, и каким-то новым, лающим голосом закричал:

- Бунтовать?.. Бунтовать, ракалии?..

Возгласы тотчас умолкли, но лица солдат были угрюмые, злые.

Белогвардейцы, оторвавшись на минуту от Артемки, опять бросились к нему.

"Убьют!" - подумал я с ужасом и, сорвав со стены лампу, грохнул ею об нары.

Брызги стекла и керосина обдали людей, огонь вспыхнул и сразу охватил все нары.

- Пожа-ар!.. - закричал я не своим голосом.

- Пожа-ар!.. - заорали десятки глоток. Началась невообразимая паника. Орава, отхлынув от Артемки, бросилась к дверям.

- Пожа-ар!.. Пожа-ар!.. - с безумной радостью кричал я, сбрасывая со стен одну лампу за другой.

Но тут Потяжкин вцепился в мою рубашку, а багровый полковник схватил меня за горло. Казарма перевернулась вниз потолком, и все исчезло...

ВСЮ ЖИЗНЬ - НАШЕМУ ДЕЛУ

Очнулся я оттого, что кто-то дул мне в лицо. Было темно, как в погребе. Я тихо спросил:

- Кто тут?

- Я.

Голос был Артемкин.

- Ты жив?

- Жив, - сказал Артемка.

- Я тоже жив. Где мы?

- Не знаю. Кажется, в подвале. Ты слышишь, что делается наверху?

- Нет, - сказал я. - У меня гудит в голове.

- А ты прислушайся.

Я приподнялся и стал слушать:

- Кажется, стреляют.

- Стреляют, - сказал Артемка. - Это наши.

- Тебе больно? - спросил я.

- Больно. У меня, наверно, ребро сломано. А тебе?

- Мне нет. Только в голове гудит. И что-то теплое льется у меня из глаз. Кажется, я плачу.

- А ты не плачь. Нас спасут.

- Я не потому. Мне очень хорошо, оттого я и плачу. Я горжусь, что ты мой друг. Ты герой, Артемка.

- Какой там герой! - вздохнул он. - Просто вспомнил, как однажды Пепс вот так же в цирке заговорил, и тоже вот...

- А ты видел, как полковник ударил казака?

- Видел, только не понял за что.

- Он хотел заступиться за тебя.

- Правда? - встрепенулся Артемка.

- Да и другие солдаты... Ох, и кричал же на них Потяжкин!

- Ну, так они теперь и воевать ему будут! - сказал Артемка с довольным смешком.

Но я все еще не мог унять слез. Они лились и лились у меня по щекам.

- Артемка, давай пообещаем, что всю жизнь посвятим нашему делу, - сказал я, уже не сдерживая себя.

- Да мы ж ее уже посвятили, - просто ответил Артемка.

ОШАЛЕЛЫЙ ГЕНЕРАЛ

В то время когда мы с Артемкой сидели под замком в подвале, Ванюшка с пятью ребятами, переодетые в казачью форму, все ближе подбирались к городу. Встречая по пути дозорные посты, они называли пароль, подъезжали вплотную и без выстрела снимали часовых. За этим маленьким разъездом бесшумно двигался весь наш отряд.

Когда до окраины города оставалось версты три, Ванюшка вдруг услышал впереди топот чьих-то ног. "Казаки" придержали коней и стали по обе стороны дороги. К ним быстро приближался человек, казавшийся в темноте непомерно длинным. Человек не мог не видеть впереди себя всадников, но бег не замедлил наоборот, припустился еще быстрее.

- Сама-ара-а! - страшным басом прокричал человек, явно намереваясь промчаться мимо всадников.

"Эге! - подумал Ванюшка. - Раз знает пароль, значит, белый". И, поставив коня поперек дороги, крикнул:

- Стой!

В ответ длинный выругался:

- Вот я тебя, мерзавец, посажу на гауптвахту, так ты научишься обращению!

Ванюшка взмахнул плетью и огрел его. Длинный шлепнулся в пыль, перевернулся и выругался еще крепче. Спешившиеся всадники схватили его за руки.

- Братцы! - изумленно сказал Семен Безродный. - Генерал!

- Чего врешь! - строго прикрикнул на него Ванюшка. - Будут тебе генералы по ночам пешком бегать.

- А я говорю, генерал! - не унимался Безродный. - Я, брат, ночью лучше кошки вижу. Вот они, аполеты. И лается, как генерал.

Ванюшка вытащил из голенища электрический фонарик и посветил им. В туманно-голубоватом снопе света заискрился пышный генеральский эполет.

- Что за черт! - сказал Ванюшка. - И впрямь генерал. Чего ж он шпарит по степи?

- Самосшедший, - предположил кто-то.

- Канальи!.. Ракалии!.. Я вас, курицыных детей! - опять закричал длинный. - Отвечайте немедленно: какой части?

- Да, - сказал задумчиво Ванюшка, - ругается он соответственно... Только голос, товарищи, больно знакомый. Где я слышал этот голос?

- На голос нашего Трубы походит, только позлее будет, - заметил Безродный. "Генерал" ахнул:

- Да кто ж вы такие? Ванюшка, неужто это ты?

- Я, - сказал Ванюшка. - А это ты, Труба?

- Ох, я!.. А то кто ж! Ну, а вы чего ж такие? Вроде казаков стали. Или к белым перекинулись?

- А ты чего такой? Или до генерала у них дослужился?

- Ой, да я ж прямо со сцены... Недоразумение быстро выяснилось.

- Братцы, голубчики! - заторопил Труба, чуть не плача. - Скачите к командиру, спасайте Артемку с Костей! В подвал их сволокли. А живы, нет ли не знаю

- В подвал? А где он, этот подвал? - глухо спросил Ванюшка.

- Да там же, под самым ихним штабом. Ванюшка озорно вскинул голову:

- А что, братцы, нагрянем на этот подвал? Форма у нас подходящая, пароль знаем...

И, наверно, помчались бы молодые партизаны к нам на выручку, не спросясь командира, помчались бы и загубили бы все дело, весь план и сотню наших людей, если б не вмешался самый старший из них, фронтовик германской войны Петр Кучеренко:

- Это как же так? Нам поручили дорогу для главных сил прочистить без выстрела, а ты хочешь всю вражью силу на ноги поставить?

Ванюшка поскреб в затылке:

- Ну, так сажай же "генерала" к себе за спину и скачи к командиру. - Он тронул поводья, но тут же повернул коня назад и, наклонившись к Трубе, смущенно сказал: - Я того... извиняюсь. В другой раз, если случай выдастся, огреешь меня.

ЧЕРНЫЙ ВЕЛИКАН

Нас освободили, когда в городе еще шел бой. Первыми в подвал ворвались Ванюшка, Труба и Таня.

Когда Ванюшка осветил нас своим фонариком и Труба увидел Артемку в страшных кровоподтеках, он схватил его руки, уткнул в них свое лицо и громко, надрывно зарыдал. Артемка, стиснув зубы, поднялся на колени, но силы оставили его, и, уронив голову на грудь, он медленно стал валиться на землю.

И тут я понял, что, поддерживая все время со мной в темноте разговор, он делал это сверх сил, ради меня, чтобы не дать мне упасть духом.

Над Артемкой склонилась Таня, а мы трое, полные ярости, бросились наверх. Я оторвал от пояса Ванюшки гранату и сунул ее к себе в карман.

Наверху нас ждал тот самый казак, которого полковник ударил по лицу.

- Товарищи, - сказал он хрипло, - я с вами...

Казарма еще пылала, освещая все вокруг трепещущим багровым светом.

Мы хотели бежать в проулок, откуда доносились выстрелы и крики, но в это время из окна белогвардейского штаба выпрыгнул какой-то человек, одетый в серый пиджак и полосатые штаны. Он оглянулся, втянул голову в плечи и побежал вдоль забора.

- Потяжкин! - крикнул я, узнав в штатском человеке по его сутулой спине и несгибающимся ногам Артемкиного мучителя.

- Он самый! - подтвердил казак.

- Где? - гневно обернулся Ванюшка.

- Вон, вон... к калитке подбегает! Пришпорив коня, Ванюшка в одну минуту оказался рядом с офицером-палачом:

- А, так ты мужиков сечь!.. Вот тебе за марьевских! Вот тебе за тузловских! Вот тебе за каменских!..

Плетка то взлетала вверх, то со свистом падала на сутулую спину.

- За Артемку! За Артемку дай ему! - яростно прогрохотал Труба.

- За Артемку! - тотчас же подхватил Ванюшка. - За Артемку!.. За Артемку!..

Потяжкин бежал что было духу и так выкидывал своими вдруг обретшими сгибаемость ногами, будто старался достать себя пятками пониже спины.

Мы едва поспевали за Ванюшкой.

Так мы обогнули казарму и оказались на базарной площади. Но то, что мы там увидели, заставило нас на мгновение застыть на месте. Около квасной будки метался огромный, с черным лицом человек и, размахивая дубиной, похожей на вывернутый из земли фонарный столб, отбивался от пятерых белогвардейцев. Те бросались на пего с обнаженными шашками, стреляли, но великан удары парировал дубиной, а от пуль, как щитом, прикрывал грудь какой-то железной круглой крышкой,

Вдруг он прыгнул вперед, повернулся, поднял над головой будку и с ревом швырнул ее в белых.

И тут, будто в ответ на этот рев, рядом со мной раздался другой рев, еще более яростный и оглушительный. Это ревел Труба, выворачивая из мостовой булыжник.

Ванюшка бросил Потяжкина, пронзительно, по-разбойничьи свистнул и погнал коня на белогвардейцев.

- Джим!.. Джим!.. Держись, держись! - неистово кричал я, несясь вслед за Ванюшкой с гранатой в руке.

Двое белогвардейцев убежали, один свалился под дубиной великана, другой под шашкой Ванюшки, третьего сшиб казак.

Великан отшвырнул ногой фонарный столб, прижал руку к груди и, показывая в улыбке белые зубы, сказал;

- О, товарищи, какой большой вам спасибо!..

С руки его стекала кровь.

Я ДОГАДЫВАЮСЬ

Мы разгромили крепточевских белых раньше, чем к ним пришел на помощь полковник Волков. До тридцати солдат и простых казаков сдались нам без сопротивления, и мы их распустили по домам. Но оставаться в Крепточевке мы, конечно, не могли и поспешили вернуться в Припекино, где нам во всех отношениях было удобней. Сначала вывезли всех раненых. Я был в числе тех, кто их сопровождал.

Раскачивая крутыми рогами, быки медленно тащили арбы. Таня бегала от подводы к подводе, одному раненому давала напиться, другому подкладывала под голову сползавшую подушку. Но чаще всего ее можно было видеть рядом с дрогами, на которых сидел Артемка. С некоторых пор наша Таня стала проявлять склонность к. кокетству. Поймав на себе пристальный взгляд Артемки, она "удивленно" спрашивала: "Что это ты все на меня смотришь?" Потом рассматривала себя и "наивно" говорила: "А, я знаю: тебе, наверно, понравились мои желтые штиблеты". Артемка улыбался и отрицательно качал головой. "Гм... - пожимала Таня худенькими плечами, - тогда уж я не знаю что". Она опять оглядывала себя и радостно говорила: "А, догадалась, догадалась! Тебе нравится моя синенькая блузка". Не добившись от Артемки, что же ему нравится в ней, опечаленная Таня бежала к другим больным, а вернувшись, опять принималась за свои догадки.

- Вот приедем, - мечтательно сказал ей Артемка, - и опять начнем репетиции. Прямо не пойму, что оно получается. Как заворожил кто. Не одно, так другое помешает. Ну, теперь уж доведем до самого представления. Командир сказал: "Свое ребро тебе пересажу, а спектакль поставим, хоть в лесу". Конечно, поставим. Ты ж будешь играть Любу?

Таня окинула взглядом все восемь подвод с ранеными и покачала головой:

- А кто ж с ними будет? Кто вон того, что без руки остался, с ложечки накормит? Кто им книжку прочитает, сказочку расскажет? - Таня вздохнула. - Нет уж, видно, мне от них не отходить... Да и какая я актриса!

Прошло несколько дней. Потомившись в кровати, Артемка поднялся и побрел в театр.

Казалось, спектакль теперь состоится обязательно - если не в Припекине, против которого белогвардейцы спешно подтягивали силы, так где-нибудь в лесу. Тяжелораненых мы устроили в соседних поселках у шахтеров, и Таня, таким образом, освободилась. Цилиндр, хоть и подгоревший на пожаре, был налицо; Артемка с каждым днем веселел и наливался здоровьем, - чего еще не хватало! Но, как видно, спектаклю и вправду сильно не повезло... Расскажу все по порядку.

С того момента, как я увидел Джима с дубиной в руках, я не переставал думать о нем. Меня очень удивляло, что он такой же сильный, каким был и Пепс. Неужели, спрашивал я себя, все негры - великаны? Дальше, почему Джим поблагодарил нас таким точно жестом (прижал руку к груди) и почти такими же словами, как когда-то благодарил Артемку за цветы Пепс? Разве все негры благодарят одинаково? И не странно ли, что Джим так скоро, хоть и с акцентом, научился говорить по-русски?

Однажды, рассуждая так, я вдруг хлопнул себя ладонью по лбу и со всех ног бросился к командиру.

Я ворвался к нему как ураган и не переводя дыхания выпалил все свои догадки. Командир слушал, то хмурясь, то улыбаясь. Он задал мне два-три вопроса и, когда я ответил, сказал:

- Да, в твоих догадках есть что-то верное. Бесспорно, Джим не тот, за кого он себя выдает. И недаром Луначарский ему письмо прислал. Танин дядя говорил, что собственными глазами видел это письмо.

- Луначарский?.. А цирки тоже в его ведении?

- Тоже.

- Дмитрий Дмитриевич, дайте мне увольнение на двое суток.

- Что же, - сказал командир, - иди. Иди, а то как бы Джим не укатил в Москву.

Через час, расспросив Таню, где и как найти ее дядю, я уже шагал по мокрому от первых осенних дождей жнивью.

КОНЕЦ НОЧИ НА ЗЕМЛЕ

Найти Таниного дядю оказалось гораздо труднее, чем я думал. После "крепточевского дела" за отрядом дяди Ивана началась форменная охота. Пришлось часть людей временно распустить по домам, а главные силы перевести в другое место и там тщательно законспирировать.

Но мне посчастливилось встретить знакомого парня из числа отпущенных дядей Иваном. Так или иначе, на вторые сутки я уже сидел в шахтерской хибарке и рассказывал дяде Ивану, зачем мне понадобился негр Джим. Дядя Иван, крупный мужчина с наивно-детским выражением круглого лица, смотрел на меня молча, не моргая и только изредка, также по-детски, вздыхал. Когда я кончил, он сказал:

- Ну, счастье твое, парень, что вовремя явился. Приди завтра, не застать бы его уже здесь.

- А что?

- Да на советскую сторону его отправляем Очень уж заметная он тут личность.

Конечно, я хотел тотчас же отправиться к Джиму, но дядя Иван посоветовал мне запастись терпением.

Узнав, что мы организовали у себя социалистический союз рабочей молодежи и что Таня теперь наш председатель, он развел руками:

- Не пойму, в кого она уродилась такая!

- Да в вас же и уродилась, - сказал я. - А то ж в кого?

- В самом деле? - засмеялся дядя Иван. - А я и не догадался.

Ждать мне пришлось до самого вечера.

Когда сумерки сгустились, дядя Иван прикрыл плотно ставни, зажег ночничок и вышел, наказав мне никуда не отлучаться

Я обдумал все, что намеревался сказать Джиму, когда меня отведут к нему. Прежде всего, думал я, надо ему рассказать про базарную площадь в южном приморском городе и про сапожную будку в самом центре ее. Потом как-нибудь незаметно перейти к цирку. Затем рассказать, как пьяный режиссер Самарин потерял пантомиму "Тарас Бульба" и как эту пантомиму нашел в песке на берегу моря маленький сапожник Рассказывая, я буду следить за выражением лица великана, и если оно будет меняться...

Но тут под окном затопали чьи-то шаги, хлопнула наружная дверь, заскрипели половицы, и в комнату втиснулся человек вышиной до самого потолка. Вошел, остановил на мне свои блестящие, казавшиеся на черном лице почти белыми глаза и протянул руку:

- О, знакомий товарищ!

- Вы узнали меня? - спросил я, очень польщенный.

- О да! Бежал на белий офицер, бросал граната: бах-бах!..

И я забыл все, что собирался сказать, и сказал то, что совсем говорить не собирался:

- Товарищ Пепс, да вас же Артемка ищет! Давно уже!

Сказал и даже испугался: так изменилось вдруг лицо великана. Что отразилось на нем, на этом черном большом лице? Радость? Изумление? Или все это вместе?.. Он охнул, всплеснул руками и неожиданно тонким, чуть ли не женским голосом воскликнул:

- Артиомка?.. Чемпион на риба?.. Дие он, дие?

- Он в нашем отряде, в отряде товарища Дмитрия. Я пришел за вами.

И тут чемпион мира, человек, разящий насмерть врага одним ударом кулака, вдруг стал похож на старую бабушку: он засуетился, заохал, зашарил руками по стене около вешалки.

- Идем, идем, - бормотал он. - Дие мой шапка? Дие мой пальто?

- Куда это? - строго спросил дядя Иван, входя в комнату.

Я стал горячо объяснять, что наш отряд имеет уже связь с Красной Армией, что Пепсу лучше всего перебраться сначала к нам, а уж мы его потом сами доставим куда следует. И вообще, надо же, чтоб Пепс встретился наконец с Артемкой.

- Да чего ты кипятишься! - сказал примирительно дядя Иван. - Я ж не против. К вам. - и к вам. Оно и лучше. Только не надо спешить. В полночь соседи повезут по поставкам сено. Вот с ними до хутора Сигиды и проедете. В сене-то оно незаметней будет, а?

Я согласился, что проехать на арбе в сене будет куда безопасней, чем шагать по степи пешком.

Хозяйка внесла в глиняной миске фаршированные баклажаны Дядя Иван, хитро подмигнув, достал из шкафчика бутылку с мутноватой жидкостью, и мы, повеселев, подсели к столу. Тут-то, за столом, наш черный товарищ и рассказал нам, как умер чемпион мира по классической борьбе знаменитый Чемберс Пепс и как родился шахтер Джим Никсон.

Горько было на душе у Пепса, когда он покидал приморский южный город. Сколько оскорблений и несправедливостей перенес он! А тут еще пропал Артемка, к которому Пепс привязался, как к родному сыну.

Приехав в Москву, Пепс сейчас же написал мальчику письмо. Но письмо, конечно, не дошло. И сколько Пепс ни писал, ответа не было. Потом Пепс поехал в Киев, из Киева - в Будапешт, а из Будапешта - в Гамбург, на очередной "счет".

Не все знают, что такое "гамбургский счет". Время от времени борцы съезжаются в Гамбург и там при закрытых дверях борются уже по-настоящему и по-настоящему выясняют, кто кого сильней, кто за кем идет по счету. А так, в обыкновенное время, в цирках не спорт, а блеф - бессовестный обман публики.

Ехал Пепс в Гамбург и думал, что здесь он покажет всю свою силу и ловкость, отдохнет душой. И правда, в первый же день он за восемь минут уложил норвежца Хюиста, потом так же поступил с тяжеловесом немцем Шварцем, потом приемом тур-де-бра на второй минуте припечатал к ковру своего старого соперника Клеменса Гуля. Но в самый канун дня, когда Пепс должен был встретиться с Хольстоном из Калифорнии, Пепса в коридоре цирка пырнул ножом в бедро калифорнийский арбитр Ньюкстон. Пепс хотел вырвать из рук Ньюкстона нож и нечаянно сломал арбитру кисть. И тогда Пепса схватили и отправили в тюрьму. На суде Пепс ясно доказал, что он только защищался, но разве судьи слушают черного человека! И Пепса приговорили к трем годам тюрьмы. У него и сейчас темнеет в глазах, когда он вспоминает свою камеру из железобетона и тюремный двор-колодец.

Три года томился Пепс в тюрьме и три года думал, зачем бог устроил на земле такую несправедливую жизнь. И еще он думал, что никогда больше не станет бороться. Правда, он привык к цирку, его всегда радостно возбуждала ярко освещенная арена, блестящие костюмы артистов, трескучие аплодисменты; при одном звуке циркового марша по телу у Пепса пробегала нервная дрожь. Но ложиться под Гуля или Хольстона только потому, что они белые, он не согласен. Да и публику он больше не хочет обманывать. Спорт есть спорт, а блеф - блеф.

Пепса продержали в тюрьме два лишних месяца, взяли с него за это шестьдесят марок и выпустили. Сейчас же к нему бросились антрепренеры. Один ангажировал его в Вену, другой - в Берн, третий - в Константинополь. "Нет! сказал им всем Пепс. - Нет!" У какого-то темного дельца он купил паспорт на имя Джима Никсона из Филадельфии и уехал в Бремен. Там он разгружал пароходы, ел с портовыми рабочими за одним столом, спал с ними в одном бараке. И никто из них не сказал ему: "Блэк!" Нет, ему жали руку и говорили: "Комрад". Для тех, кто трудится, всякий цвет кожи хорош.

Так прошло несколько месяцев. И вдруг прилетела весть: в России рабочие взяли власть в свои руки. Пепс сказал: "Кончилась ночь на земле" - и двинулся на восток. Много раз его арестовывали, прежде чем перешел он фронт. И вот он опять в России. Но теперь уж это была его Россия, страна, за которую он готов был отдать жизнь. Не в цирк потянуло здесь Пепса, а в шахту. Забойщики хлопали его по плечу и, смеясь, говорили:

"Ничего, Джим! У тебя черное лицо от мамы с папой, у нас - от угля. Ничего, Джим: пойдем к коммунизму вместе". Пепс жал им руку и, как никогда в жизни счастливый, отвечал: "Вместе! Вместе!"

И пусть теперь товарищ Иван скажет, что Пепс свое слово держал крепко: они вместе долбили уголь и вместе били врага. А что его отсылают отсюда, в этом он не виноват. Он Луначарскому ничего не писал. Может, товарищ Иван написал, а он, Пепс, никому, кроме Ивана, и не говорил даже, что когда-то боролся в цирке. Зачем ому цирк, когда он и так счастлив! Конечно, народный комиссар лучше знает, что кому делать.

Он, Пепс, понимает, что такое дисциплина, он подчиняется. Но, если правду говорить, Джиму Никсону лучше живется, чем жилось Чемберсу Пепсу. Пепс умер

И бог с ним.

ЗАКОЛДОВАННЫЙ СПЕКТАКЛЬ

Кому хоть раз довелось проехать ночью по Донецкой степи в арбе на сене, тот, сколько б потом ни жил на свете, хоть сто лет, все будет вспоминать упружистое покачивание, запах чабреца и мяты, шелест сена и бархатное небо со звездами, которые с высокого воза кажутся и ярче и ближе. Но одно дело ехать на сене, а другое - в сене. Пепса так глубоко зарыли, что ему было не до звезд. Даже дышать ему пришлось через какую-то железную трубку. Конечно, сено со всех сторон давило, кололо, царапало, но он терпеливо молчал, не двигался и только изредка чихал. Когда мы доехали наконец до хутора и там освободили бедного пленника, он так глубоко задышал, будто хотел вобрать в свои могучие легкие весь воздух.

Светало, идти было опасно, и мы остались на хуторе. Через запотелые стекла мы смотрели, как деловито долбят носами землю еще не улетевшие грачи, и томились. Чтоб скоротать время, я принялся рассказывать об Артемке. Пепс оживился, закивал головой:

- О, да, да! Артиомка очень хороший артист!

Тогда я рассказал, как правдиво Артемка сыграл у белых роль комиссара и как белые чуть не убили его за это. Пепс вскочил и забегал по комнате:

- Белий не любит правда! Белий надо в мусор бросать! Артиомка будет великий артист. Артиомка любит правда. О, то не артист, кто играет неправда, то барахле!..

Едва стемнело, мы выбрались из хутора и зашагали по черной степи. Здесь еще можно было наткнуться на белых. Мы предпочитали не рисковать и, заслышав дальний топот, ложились на землю. Топот затихал, и мы, измазанные грязью, шагали дальше, чтоб через несколько минут, заслышав в бурьяне шорох притаившегося зверька или страшный в ночной тишине крик филина, замереть на месте.

Но, когда сквозь кромешную тьму стал доноситься переливчатый лай собак и больше не оставалось сомнений, что сюда, так близко к Припекину, дозоры белых забрести не посмеют, мы схватились, как дети, за руки и побежали.

Нас остановил разъезд. Меня узнали, но со мной был неизвестный человек, к тому же такой необыкновенный, и нам дали конвоира.

В квартире командира не было ни его самого, ни Дукачева. Был только дежурный - тот самый старый шахтер, который объяснял Артемке, что на конвертах надо писать уезд и волость Держался он начальственно.

- Ты что же опаздываешь? - сказал он. - Там, поди, уж кончают, - но увидел Пепса и в изумлении заморгал глазами.

Я наскоро объяснил, кто такой Пепс и откуда мы явились.

- Так топайте же в театр, - сказал старик. - Там они все представление смотрят. А меня, видишь, тут оставили. Думают: как старый, так, значит, не интересуюсь. Я не обижаюсь, нехай смотрят. Артемка, может, для меня одного все сполна покажет. А что, думаешь, нет? Ого! Артемка до меня. как до...

Но мы не дослушали и поспешили в театр.

Вмещал ли когда-нибудь этот амбар столько народу, как в этот вечер! Люди всех возрастов, от поселковых мальчишек до седоусых шахтеров, как зачарованные смотрели на тускло освещенную сцену и, боясь пропустить хоть одно слово, еле дышали А на сцене озябший и больной старик, одетый в дерюгу, говорил с упреком бородатому купцу в сюртуке и цилиндре. "За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто, я бедных не грабил, чужого веку не заедал".

Кое-как мы с Пепсом протиснулись и стали у стены. И так все были поглощены тем, что делалось на сцене, что никто даже не заметил, какой необыкновенный гость вошел в театр.

Я смотрел, слушал, и светлые мысли, как чистый родник, сами собой пробивались сквозь рой моих грустных воспоминаний. Вспомнилось мне мое безотрадное детство и то, какой ослепительный праздник принесла мне с собой "волшебная" шкатулка с прекрасной наездницей на белой лошадке. Тогда эта красивая игрушка пробудила у нас с Артемкой мечту о счастье. Мы не знали, в чем счастье. Оно представлялось нам таким же нарядным, как наша шкатулка. И неспроста Артемку так пленил в детстве цирк. Но жизнь не наряжена в голубой шелк с блестками. В ней чистое перемешалось с грязью, а высокое - с низостью. И эту правду жизни мы, двое ребят, зарабатывавшие себе кусок хлеба своими руками, скоро узнали. И не потому ли Артемка не может сказать со сцены ни одного фальшивого слова, а в живых образах и сам живет полной жизнью! Вот он, старый Любим Торцов, уличный скоморох, опустившийся до нищеты, но гордый чистотой своей души. Кто б мог сказать, что это - юнец Артемка, сапожник, беззаветный партизан!..

Так думал я, стоя вплотную к Пепсу и чувствуя, как вздрагивает его большое, упругое тело.

А Артемка все больше входил в свою роль. Став перед Гордеем Торцовым на колени, он говорил:

- "Брат, отдай Любушку за Митю - он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело уже мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба... Что Митя беден-то! - Любим окинул зрительный зал взглядом, как бы приглашая всех в свидетели, и еще проникновеннее сказал: - Эх, кабы я раньше беден был, я б человеком был".

И тут произошло то, что навсегда осталось в моем сердце: Любим вздрогнул и быстро поднялся с колен. Поднялся и как завороженный, с лицом, окаменевшим в невероятном напряжении, с устремленными в одну точку глазами, медленно-медленно двинулся к зрителям. Вот он сделал шаг, другой, третий, и, когда до края сцены осталось полшага, два крика, раздавшиеся один за другим, всколыхнули весь зал:

- Пе-епс!..

- Арти-омка!..

Любим Торцов взмахнул руками и ринулся в зал, в распахнутые объятия черного великана.

- Эх! - сказал Труба, снимая цилиндр и бороду. - Опять сорвался спектакль. Ну, как заколдовал его кто!

В МОСКВУ

Утром Пепс, Артемка и Таня сидели в картонной "комнате" и оживленно разговаривали. Я полез под сцену, откопал сверток. Увидев его в моих руках, Артемка быстро встал, вынул из тряпочки кожаный бумажник и застенчиво улыбнувшись, протянул его Пепсу:

- Это тебе. Сам сделал... Еще тогда...

- О-о! - сказал Пепс и, как всегда, когда благодарил, приложил руку к сердцу. - Какой тонкий работа! - Он пошарил в кармане, вытащил конверт и почтительно вложил его в бумажник. - Письмо товарищ народный комиссар. Надо тут класть. Хороший память.

- А это узнаешь? - вынул Артемка часы с серебристым циферблатом.

- Живой? - несказанно удивился Пепс.

Артемка подумал и нерешительно развернул парчу.

- Это - Лясе на туфли, - сказал он потупясь. - Всю жизнь ношу с собой. Потом поднял голову и твердо, будто приготовился услышать сокрушающую весть, спросил: - Пепс, где она?

- О, да, да, да! - закивал Пепс головой. - Такой красивий девочка, очень умний девочка! Она писал мне от город Астрахань... Очень добрий письмо. Она писал мне, что хочет тоже ехать Москва, что хочет учить... как это... на балет... Она спрашивал, дие есть Артиомка...

- Так она... в Москве? - с волнением спросил Артемка.

- Не знаю, - сокрушенно развел Пепс руками. - Она давно писал, еще война не был.

Артемка с упреком глянул на своего друга, завернул парчу в тряпочку и решительно сунул ее под гимнастерку.

Таня сидела опустив глаза.

В "комнату" один за другим стали входить наши ребята. Окружив Пепса, они жали ему руку и уговаривали:

- Не уезжайте! Мы вас в наш союз примем. Сразу помолодеете.

Пепс добродушно улыбался. Но, когда просьбы зазвучали настойчивее, вынул бумажник, из бумажника - письмо и со, значительным видом прочитал:

- "Не наживе дельцов и не обману будет служить у нас спорт, а физической культуре всех трудящихся. Оставьте же ваши колебания и езжайте в Москву".

Подошел и командир с Дукачевым.

Все двинулись в зрительный зал, накрыли там стол кумачом, и собрание началось. Вопрос был один: выборы делегата на Первый Всероссийский съезд социалистических союзов рабочей молодежи. Таня сказала:

- Товарищи, может, нам и не положено посылать своего делегата - мало еще нас, и ничего мы еще такого не сделали пока, - а мы все-таки пошлем.

- Пошлем! - решительно отозвалось собрание.

- Может, нашу просьбу уважат, - продолжала Таня, - и дадут нашему делегату слово на съезде.

- Даду-ут! - уверенно сказали ребята.

- Ну, так кого ж пошлем на съезд? Тогда все, точно сговорившись, в один голос крикнули:

- Артема Загоруйко!

- Я так и думала! - радостно сказала Таня. - И Дмитрий Дмитриевич не сомневался.

Проголосовали и выбрали Артемку единогласно.

- Теперь наказ надо дать, - сказал командир. Посыпались предложения:

- Чтоб били врагов не щадя жизни!

- Правильно разбираться в политике: что в ней к чему.

- С винтовкой аккуратно обращаться!

- Кто покуда неграмотный, чтоб в два счета обучился!

Одна из поселковых девушек потребовала:

- Чтоб парни не задирали нос перед девчатами, не обижали их.

Все засмеялись.

- Это ж ты в чей огород? - с вызовом спросил Ванюшка.

- Ни в чей, а вообще. Понятно? Ванюшка поморгал, поскреб в затылке и растерянно сказал:

- Понятно.

Артемка сидел ни жив ни мертв. От высокой чести, которую оказали ему товарищи, к тому же так неожиданно, он онемел и только к концу, когда наказ записали и проголосовали, решился поднять руку Начал он тихо, хриплым от волнения голосом, сбиваясь и растерянно останавливаясь. Но потом выправился.

- Товарищи, - сказал он, - я слово "Ленин" еще мальцом слышал. Фабричные его называли, что в будку к отцу сапоги чинить носили. Где мне тогда было знать, что равного слова на свете нет! Но все ж таки я понимал: для трудового народа в этом слове вся правда и все надежды... А потом пришел в будку Дмитрий Дмитриевич. Отца уже не было, один я был на свете... Оставил он мне книжки, душевно поговорил, в театр сводил. И не раз я потом думал: "А может, это сам Ленин ночевал у меня в будке?.." Глупо, да? А я рассуждаю так: кто такой Дмитрий Дмитриевич? Коммунист, партийный человек. А кто создал партию коммунистов? Ленин. Вот оно и выходит: хоть не сам Ленин побывал у меня в будке, а будто и он. И еще я хочу сказать вот что: сколько ни есть тут нас, молодых, все мы идем за товарищем Лениным, за коммунистами. А чего ж наш союз называется по-другому? Почему он называется социалистическим? Пусть тоже называется коммунистическим, как и сама партия. А то, что ни говорите, обидно как-то, вроде мы чужие...

Тут все повскакали с мест, повернулись к Дмитрию Дмитриевичу и Дукачеву и захлопали в ладоши.

И записали в наказ дополнительно, чтоб союзы молодежи повсеместно назывались коммунистическими.

А потом говорили Дукачев и Дмитрий Дмитриевич. II вот что сказал наш командир под конец:

- Наказ вы правильно составили и правильно сделали, что избрали Загоруйко своим делегатом. Он выскажет на съезде ваши предложения, вернется и отчитается перед вами. Ну, а какая будет его дальнейшая дорога? Кто позаботится, чтоб талант его не заглох? Вот, скажем, человек имеет хороший голос. Но это не все. Надо, как говорится, этот голос поставить. Только тогда его услышит вся страна. То же и с Артемкой. Одним нутром он всего не возьмет. Учиться надо. Учиться всему: и обыкновенным наукам и сценическим. Как вы думаете на этот счет?

Собрание молчало.

- А?.. Товарищи? В ответ кто-то вздохнул.

- Так-таки и будете молчать?

Девушка, вносившая предложение, чтоб парни не задирали нос, тихо. сказала:

- Жалко разлучаться. Ну как это можно - отпустить такого парня!

Тогда заговорили и остальные:

- Жалко, товарищ командир!.. Жалко!..

- А вы глядите пошире, - сказал Дукачев, - за далекие горизонты.

Решил дело Пепс:

- Пусти Артиомка! - прижал он руку к груди и так посмотрел на ребят, что Ванюшка крикнул:

- Эх!.. Из самого сердца выдирает!

Собрание еще повздыхало, поохало и вынесло решение: "Просить товарища народного комиссара Анатолия Васильевича Луначарского определить Артема Загоруйко к театральным профессорам в учение на артиста в мировом масштабе".

Выслушав решение, Артемка хотел что-то сказать, но не смог и отвернулся к стене. Плечи его вздрагивали.

Вечером двинулись мы гурьбой к террикону, что черной громадой закрывал полнеба. У террикона, одетый в крестьянский ватный пиджак, верхом на Ласточке уже поджидал нас Ванюшка, держа на поводу двух взнузданных коней. Отсюда он, Пепс и Артемка проедут на рысях до Пахомовской рощи, а там, спешившись, Артемка и Пепс пойдут дальше, по болотам да лесам.

Шел с ними и Труба, белея в темноте поварским колпаком. Этот колпак он надел тотчас по возвращении в Припекино и ни за что не хотел с ним расставаться. И хоть Труба по-прежнему варил борщ с салом и кашу из "шрапнели", но прозвище "генерал" так за ним и осталось. Шел он рядом с Артемкой и упорно не глядел в сторону Пепса. Его он считал главным виновником своей разлуки с Артемкой.

Шли и командир и товарищ Дукачев. Не было только Тани. Все догадывались о переживаниях девушки и делали вид, что ничего не замечают.

Но, когда стали подходить к террикону и под ногами захрустела измельченная порода, в темноте вырисовалась одиноко стоящая фигура. Торопливым шагом Таня приблизилась к Артемке и взяла его за руку:

- Там, в Москве, не забывай про нас, Артемка. - Она помолчала и, справившись с волнением, тихо добавила: - А если встретишь там Лясю...

- Таня... - сказал Артемка и умолк.

Все поочередно обняли его и Пепса.

Ванюшка, вырываясь вперед, дернул повод, из-под копыт полетели в нас мелкие камешки, и трое всадников потонули в темноте.

- Что ж, - сказал командир, - пойдемте. Завтра двинемся и мы.

Нерешительно оглядываясь, будто всадники могли еще вернуться, все пошли к поселку. И только Труба, Таня да я еще долго стояли на перекрестке и прислушивались к замиравшему вдали топоту.

1949

1 Террикон - порода, извлекаемая из угольных шахт и образующая на поверхности земли высокую конусообразную насыпь.