"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Шукшин Василий Макарович)СтепкаИ пришла весна – добрая и бестолковая, как недозрелая девка. В переулках на селе – грязь по колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из "Заготскота", то и останется он у него в руках, ибо дяди из "Заготскота" все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов лаются на чем свет стоит: – Тебе, паразит, жалко сапоги замарать, а я должен каждую весну плетень починять?! – Взял бы да накидал камней, если плетень жалко. – А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай… – А тогда не лайся, если такой умный. А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подопревшие серые снега. А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ликующим звуком: пи-у. Лед прошел на реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают синими мордами на берег, разгребают гальку, разворачиваются и плывут дальше – умирать. Шалый сырой ветерок кружится и кружит голову… Остро пахнет навозом. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют. Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с похлебкой. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хворост. Задумчиво в теплом воздухе… Прожит день. Вполсилы ведутся неторопливые, необязательные разговоры – завтра будет еще день, и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить, поворчать на судьбу, задуматься бог знает о чем: что, может, жизнь – судьба эта самая – могла бы быть какой-нибудь иной, малость лучше?.. А в общем-то и так ничего – сойдет. В такой-то задумчивый, хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Степан Воеводин. Пришел с той стороны, где меньше дворов, сел на косогор, нагретый за день солнышком, вздохнул, И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал. Долго сидел так, смотрел. Потом встал и пошел в деревню. Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне – тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, махрой и остывающими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился. …И тут на пороге, в дверях, вырос сын его – Степан. – Здорово, тять. Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына… Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына. – Степка, что ли? – Но… Ты чо, не узнал? – Хот!.. Язви тя… Я уж думал, причудилось. Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу… Обнялись, чмокнулись. – Пришел? – Пришел. – Чо-то раньше? Мы осенью ждали. – Отработал… отпустили пораньше. – Хот… Язви тя!.. – Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать, – А Борозя-то живой ишо,– сказал. – Ну? – удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Тоже рад был видеть отца.– А где он? – А шалается где-нибудь. Этта в субботу вывесили бабы бельишко сушить – все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать… – Шалавый дурак. – Хотел уж пристрелить его, да подумал; придешь – обидишься… Присели на верстак, закурили. – Наши здоровы? – спросил Степан. – Ничо, здоровы. Как сиделось-то? – Ничо, хорошо. Работали. – В шахтах небось? – Нет, зачем – лес валили. – Ну да.– Ермолай кивнул головой.– Дурь-то вся вышла? – Та-а…– Степан поморщился.– Не в этом дело, тять. – Ты вот, Степка…– Ермолай погрозил согнутым прокуренным пальцем.Понял теперь: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться… Тут без этого… – Не в этом дело,– опять сказал Степан. В сарайчике быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой. Степан встал с верстака, затоптал окурок… Поднял свой хилый вещмешок. – Пошли в дом, покажемся, – Немая-то наша,– заговорил отец, поднимаясь,– чуток замуж не вышла.Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову. – Ну? – удивился Степан. И смех и грех… Пока шли от завозни, отец рассказывал: – Приходит один раз из клуба и маячит мне: жениха, мол, приведу, Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь. – Может, зря? – Чо зря? Зря… Обмануть надумал какой-то – и выбрал полегче. Кому она к шутам нужна такая. Я, говорю, такого те жениха приведу… – Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда… А в это время на крыльцо вышла и сама "невеста" – крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрела она до слез доверчиво. – Мэ-эмм, мм,– мычала она и ждала, когда брат подойдет, и глядела на него сверху, с крыльца… И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы. – Вот те и "мэ",– сердито сказал отец и шаркнул ладонью по глазам.Ждала все, крестики на стене ставила – сколько дней осталось,– пояснил он Степану.– Любит всех, как дура. Степан нахмурился, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине… А она вцепилась в него, целовала в щеки, в лоб, в губы. – Ладно тебе,– сопротивлялся Степан и хотел освободиться от крепких объятий. И неловко ему было, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть сестру. – Ты гляди, – смущенно бормотал он. – Ну, хватит, хватит… Ну, все… – Да пусть уж,– сказал отец и опять вытер глаза.– Вишь, соскучилась. Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее. – Ну как живешь-то? – спросил. Сестра показала руками – "хорошо". – У ей всегда хорошо,– сказал отец, поднимаясь на крыльцо.– Пошли мать обрадуем. Мать заплакала, запричитала: – Господи-батюшка, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя… Всем стало как-то не по себе. – Ты, мать, и радуисся и горюешь – все одинаково,– строго заметил Ермолай.– Чо захлюпала-то? Ну, пришел теперь, радоваться надо. – Да я и радуюсь, не радуюсь, что ли… – Ну и не реви. – Здоровый ли, сынок? – спросила мать.– Может, по хвори какой раньше-то отпустили? – Нет, все нормально. Отработал свое, отпустили. Стали приходить соседи, родные. Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, красивая баба с круглым, добрым лицом. Еще в сенях говорила излишне радостно и заполошно: – А я гляжу из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда – Степан… Степан улыбнулся ей: – Здорово, Нюра. Нюра обвила горячими руками соседа, прильнула наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшимся, пропахшим табаком и степным ветром губам… – От тебя, как от печки, пышет,– сказал Степан.– Замуж-то не вышла? – А где они тут, женихи-то? Два с половиной мужика на всю деревню. – А тебе что, пять надо? – Я, может, тебя ждала? – Нюра засмеялась, – Пошла к дьяволу, Нюрка! – возревновала мать.– Не крутись тут – дай другим поговорить. Шибко чижало было, сынок? – Да нет,– стал рассказывать Степан.– Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там – в неделю два раза. А хошь – иди в красный уголок, там тебе лекцию прочитают: "О чести и совести советского человека" или "О положении рабочего класса в странах капитала". – Что же, вас туда собрали кино смотреть? – спросила Нюра весело, – Почему?.. Не только, конечно, кино… – Воспитывают,– встрял в разговор отец.– Мозги дуракам вправляют. – Людей интересных много,– продолжал Степан.– Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было… – А эти за что? – Один – за какую-то аварию на фабрике, другой – за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове… – Может, врет, что инженер? – усомнился отец. – Там не соврешь. Там все про всех знают. – А кормили-то ничего? – спросила мать. – Хорошо, всегда почти хватало. Ничего. Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать: – Да нет, там, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смотрите? А мы – в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало… Один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой… Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, говорили "хм", "ты гляди", пытались сами что-то рассказать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним. – А насчет охраны строго? – Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались. – А бегут? – Мало. Смысла нет. – А вот говорят: если провинился человек, то его сажают в каменный мешок… – В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился… И то – уркаганов, а нас редко. – Вот жуликов-то, наверно, где! – воскликнул один простодушный парень.Друг у дружки воруют, наверно?.. Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана. – Там у нас строго за это,– пояснил Степан.– Там если кого заметют, враз решку наведут… Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку… Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в туеске – праздник случился нечаянно, хозяева не успели подготовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разгораться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись… Степан сидел во главе стола, поворачивался направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже плохо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им доставил удовольствие, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться… И чтоб им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда только что прибыл: На минуту притихли было; Степана целиком захватило чувство содеянного добра и любви к людям. Он заметно хмелел. – пел Степан. Песня не понравилась – не оценили чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их… – Блатная! – с восторгом пояснил тот самый простодушный парень, который считал, что в тюрьме – сплошное жулье.– Тихо вы! – Чо же, сынок, баб-то много сидит? – спросила мать с другого конца стола. – Хватает. И возник оживленный разговор о том, что, наверно, бабам-то там несладко. – И вить дети небось пооставались. – Детей – в приюты… – А я бы баб не сажал! – сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок.Я бы им подолы на голову – и ремнем! – Не поможет,– заспорил с ним Ермолай.– Если ты ее выпорол – так? – она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами – она мне со зла немую девку принесла. Кто-то поднял песню. Свою. Родную: Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться. Увлеклись песней – пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой. Степан крепко припечатал кулак в столешницу. – Ты меня не любишь, не жалеешь! – сказал он громко.– Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас соскучился. У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь – кто-то предусмотрительный смотался за гармонистом. Взревели… Песня погибла. Вылезали из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались покрепче дать ногой в половицу. Бабы образовали круг и пошли и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись… И она тоже смеялась – она была счастлива. – Верка! Ве-ерк! – кричал изрядно подпивший мужичок.– Ты уж тогда спой, ты спой, чо же так ходить-то! – Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке – просто закатывался. Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе: – Кэ-эк она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: "К худу или к добру?" А она мне в самое ухо дунула: "К добру!" Пожилая баба покачала головой: – К добру? – К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит. – Упредила. – Упредила, упредила, А я ишо подумай вечером-то: "К какому добру,думаю,– мне суседка-то предсказала?" Только так подумала, а дверь-то открывается – и он вот он, на пороге, – Господи, господи,– прошептала пожилая баба и вытерла концом платка повлажневшие глаза.– Надо же! Бабы втащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думая пошел вколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал… И приговаривал: "Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та". И вколачивал и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала. – Давай, Ермил! – кричали Ермолаю,– У тя седня радость большая – шевелись! – Ат-та, оп-па,– приговаривал Ермолай, а рабочая спина его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он и плясал – слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести – долго ждал этого дня, без малого пять лет. В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, нечеткую дробь: – Давай, тять… – Давай – батька с сыном! Шевелитесь! – А Степка-то не изработался – взбрыкивает. – Он же говорит: им там хорошо было. Жрать давали… – Там дадут – догонют да еще дадут. – Ат-та, оп-па!..-приговаривал Ермолай, приноравливаясь к сыну. Плясать оба не умели, но работали ладно – старались. Людям нравилось, смотрели на них с удовольствием, Так гуляли. Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, наверно, явиться Степану в сельсовет – оформить всякие там бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся. – Отстань, ну тя! Пляши вон. Вышли за ворота. Остановились. – Ты что, сдурел, парень? – спросил участковый, вглядываясь в лицо Степана. Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмехнулся: – Чудно? Ничего… Бывает. – Тебе же три месяца сидеть осталось! – Знаю не хуже тебя… Дай закурить. Участковый дал ему папиросу, закурил сам. – Пошли. – Пошли. – Может, скажешь дома-то?.. А то хватятся… – Сегодня не надо – пусть погуляют. Завтра скажешь. – Три месяца не досидеть и сбежать!.. – опять изумился милиционер. – Прости меня, но я таких дураков еще не встречал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал? Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла… Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался. – А? – Чего? – Зачем ты это сделал-то? – Сбежал-то? А вот-пройтись разок… Соскучился. Сны замучили. – Так ведь три месяца осталось! – почти закричал участковый.– А теперь еще пару лет накинут. – Ничего… Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили -каждую ночь деревня снится… Хорошо у нас весной, верно? – Н-да…– раздумчиво сказал участковый. Долго шли молча, почти до самого сельсовета. – И ведь удалось сбежать!.. Один бежал? – Трое. – А те где? – Не знаю. Мы сразу по одному разошлись. – И сколько же ты добирался? – Две недели. – Тьфу!.. Ну, черт с тобой, сиди. В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан задумчиво смотрел в темное окно. Хмель прошел. – Оружия нет? – спросил участковый, отвлекаясь от протокола. – Сроду никакой гадости не таскал с собой, – Чем же ты питался в дороге? – Они запаслись-те двое-то… – А им по сколько оставалось? – По много… – Но им-то хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дернул? – Ладно, надоело! – обозлился Степан. – Делай свое дело, я ж тебе не мешаю. Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал: – А я, честно говоря, не поверил, когда мне позвонили. Думаю: ошибка какая-нибудь – не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда. Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал. – Небось смеялись над тобой те двое-то? – не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер. Степан не слышал его. Милиционер долго, с любопытством смотрел на него. Сказал: – А по лицу не скажешь, что дурак.– И продолжал сочинять протокол. В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата… – Мэ-мм? – спросила брата. Степан растерялся: – Ты зачем сюда? – Мэ-мм?! – замычала сестра, показывая на милиционера. – Это сестра, что ли? – спросил тот. – Ну… Немая подошла к столу, тронула участкового за плечи и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?!" Участковый понял. – Он… он,– показал на Степана, – сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!..Участковый показал на окно и показал, как сбегают.– Нормальные люди в дверь выходят, а он в окно – раз, и ушел. И теперь ему будет…Милиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Степана.– Теперь ему опять вот эта штука будет! Два! – Растопырил два пальца и торжествующе потряс ими.Два года еще! Немая стала понимать… И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловеческим страданием, такая в них отразилась боль, что милиционер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и замер – тоже смотрел на сестру. – Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди… Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, повисла у него на шее… – Убери ее, – хрипло попросил Степан. – Убери! – Как я ее уберу?.. – Убери, гад! – заорал Степан не своим голосом,– Уведи ее, а то я тебе расколю голову табуреткой! Милиционер вскочил, оттащил немую от брата… А она рвалась к нему и мычала. И трясла головой. – Скажи, что ты обманул, пошутил… Убери ее! – Черт вас!.. Возись тут с вами, – ругался милиционер, оттаскивая немую к двери.– Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! – пытался он втолковать ей.– Счас он придет!..– Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вытолкнуть.– Ну, здорова! – Он закрыл дверь на крючок.– Фу-у… Вот каких ты делов натворил – любуйся теперь. Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку. Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону. – Вызываю машину – поедем в район, ну вас к черту… Ненормальные какие-то. А по деревне серединой улицы бежала, спотыкаясь, немая и горько плакала. Она торопилась всем сказать, закричать всем, которые пляшут и не знают, что брата опять зачем-то хотят увезти. Она торопилась. |
|
|