"Рассказы" - читать интересную книгу автора (Шукшин Василий Макарович)Заревой дождьБыл конец апреля. С карнизов домов срывались крупные капли, теплый ветер сдувал их, они мягко шлепались в стекла окон и медленно стекали светлыми слезами. Ефим Бедарев лежал в районной больнице, в маленькой палате, на плоской койке. Он почернел от болезни. Устал. Часто заходил врач, молодой парень. – Ну, как дела? – Как сажа бела,– с трудом отвечал Ефим; в темных провалившихся глазах его на миг вспыхивала странная веселость.– Подвожу баланс. – Бросьте вы!.. – Я шутейно,– успокаивал Ефим. Ему нравился доктор: он был до смешного молодой и застенчивый, этот доктор. – Лекарство пили? – А как же! Лучше стало – чую. Доктор пытливо смотрел на больного. Тот спокойно выдерживал его взгляд. – Не веришь? Хэх, доктор!.. До чего же ты молодой еще. Прямо завидки берут. Доктор краснел: – Как это не верю! Зачем вы так?.. Ефим легонько хлопал его по руке: – Все в порядке, сынок: я понимаю. Я не жалуюсь… Мне бы только дочь… – Ей послали телеграмму. – Вот хорошо! – Ефим хотел увидеть единственную дочь Нину. – Это хорошо. В полдень, когда в палате никого не было, в открытое окно, с улицы, заглянул человек в белом полушубке. Оглядел палату, снял с огромной головы мерлушковую шапку и лег грудью на подоконник. В палате запахло талой землей и овчиной. – Здорово, Ефим. Больной повернул голову и от удивления округлил глаза. Пошевелился – хотел приподняться, но человек в полушубке замахал рукой: – Лежи! Ефим внимательно смотрел на пришельца. – Зашел попроведать,– заговорил тот, глядя раскосыми глазами не то на больного, не то мимо.– Как делишки, Ефим? Ефим усмехнулся: – Хорошо. Большеголовый понимающе кивнул. Вылез из окна, высморкался на землю и снова влез и лег на подоконник. Некоторое время смотрели друг на друга. – Значит, как я понимаю, плохо дело,– сказал большеголовый и опять понимающе кивнул. – Ты для чего приполз сюда? – спросил Ефим, – А приехал в гости к зятю,– охотно заговорил большеголовый,– ну, узнал, что ты, значит, прихворнул. Ага. Ну, сидел на крылечке, и так меня разморило. Вот, думаю, весна, хорошо, солнышко светит. Да-а… А помирать все одно надо.– Он полез в карман полушубка за кисетом.– И опять же так подумал: вот живем мы, живем – вроде так и надо. О смертыньке-то и не думаем. А она – раз! – тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про меня? – Большеголовый посмотрел прямо на Ефима.– Взять хоть тебя, Ефим…Он долго слюнявил край газетной самокрутки. – Ну? – Ну, жил, думаю, человек… активничал там, раскулачивал… э-э… и все такое.– Большеголовый прикурил, заботливо отмахнул от окна белое облачко дыма.– Крест с церкви тогда своротил. Помнишь? – Помню, как же. – Во-от. Я к чему это: там есть бог или нету – это ладно. Не про то счас. Я хочу узнать: как вобче-то? – Что? – Мучаешься? – Хочешь знать: мучает меня совесть, что я вас раскулачивал? Это, што ли? – Ага, вот это самое. – Нет, Кирилл, не мучает. Нисколько. А бога ты зря приплел. Ты ж сам не веришь. Хоть бы сейчас-то не вилял душой. Кирилл усмехнулся: – Богу не верю – это правда. Ему, как я понимаю, никто не верит, притворяются только. – Молодец. Хоть на старости лет за ум взялся. – Не радуйся шибко-то.– Большеголовый назидательно посерьезнел.– Я тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот легко не умирает. – Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда дураком был. Хэх, блаженненький явился… – Это ты передо мной веселишься,– продолжал Кирька.– А самому страшно. – А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю? – Ничего, ничего,– значительно сказал Кирька и затянулся трескучим самосадом. Вошел доктор. – Это еще что такое? – нахмурился он, увидев Кирьку. – Это… сосед мой, – сказал Ефим. – Пусть постоит. – Бросьте курить-то! И лучше бы уйти… – Нет,– запротестовал Ефим,– пусть побудет. Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок. Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного рядом с ним и ушел. Кирька снова лег на подоконник. – Хороший уход здесь,– сказал он. – "Хороший уход здесь",– передразнил его Ефим, неожиданно почему-то рассердившись.– Оглоеды. – Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница. Помолчали. – Гляжу я на тебя, Ефим,– заговорил вдруг Кирька задумчиво и негромко,– и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство отобрал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон куда – к черту на кулички… Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем нету: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул. Но такого, чтоб света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей избы чуть не до света. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз десять прицеливался – и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу. Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слушал. – Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчай – не по злобе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом жил – каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у тебя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то. – Дурак,– сказал Ефим. – Опять дурак! – обозлился Кирька.– Ты пойми – я ж сурьезно с тобой разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой век, хватит. – Чего тебе понять охота? – Охота понять: чего ты добивался в жизни? – терпеливо пытал Кирька.Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел быть. А ты? – Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался. – Тьфу!.. – Кирька полез за кисетом. – Я ему одно, он – другое. – Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый. – Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим не давал. Ошибся ты в жизни, Ефим. Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и корчилось от удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался что-то сказать. Вошел доктор и бросился к больному. Кирька слез с окна и пошел из ограды. К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели в лучах уходящего солнца, Ефиму Бедареву стало хуже. Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал, сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягался – хотел встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла губительным огнем; жаром дышала в лицо, жарко, мучительно жарко было под одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок… Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что приехавшая их города. – Что сейчас?.. Ночь? – спрашивал Ефим, очнувшись. – Вечер, солнце заходит. – Закурить бы… – Нельзя, что вы! – Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно? – Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?! Ефим обиженно умолкал… И снова терял сознание, и снова хотел встать – упорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в кровати. Дочь и доктор хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в подушку, а другой торопливо рвал ворот рубашки и тихонько, горячо, со свистом в горле шептал: – Да к чему же?.. К чему?.. Я же знаю! Я все знаю!..– В сухих, воспаленный глазах его мерцал беспокойный, трепетный свет горькой какой-то мысли. Кое-как уложили его… Дочь припала к отцу на грудь, затряслась в рыданиях: – Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!.. Доктор увел женщину из палаты и остался с больным один. Ефим притих. Врач сидел на кровати, смотрел на него. – Кирька! – позвал Ефим, не открывая глаз. – Чего? – откликнулся чей-то голос. Врач вздрогнул и обернулся – у окна стоял Кирька и глядел на Ефима. Он давно уж наблюдал за непосильной борьбой человека со смертью, – Вы что тут? – Смотрю… – Это кто? Кирька? – спросил Ефим. – Я. – Пришел? – Ага. – Ничего, Кирька..,– Ефим жадно дышал.– Я потом с тобой потолкую… Конечно, жалко малость… – Ничего, Лежи, Ефим. Врач ничего не понял из этого странного разговора. Он решил, что Ефим опять бредит, и сделал знак Кирьке, чтобы тот ушел: больной волновался. Кирькина голова исчезла. Ночь кончалась. Заревая сторона неба нахмурилась тучами. Повеяло затхлым теплом болотистых низин – собирался дождь. Где-то прогудела машина; несколько кобелей-цепняков простуженно забухали в рассветную ттишину. Над Ефимом склонились врач и дочь. – Все? – спросил Ефим одними губами. У женщины запрыгал подбородок. Врач воскликнул: – Что это вы, Ефим Назарыч! Глупости какие… – Открой окно. – Оно открыто. – Тяжко… Нина, дочка… ребятешек… м-м…-Ефим повел потускневший взгляд в сторону, потянулся под одеялом… Лицо покрылось мучнистой бледностью. Он закашлялся… Изо рта на подушку протянулся тонкий ручеек сукровицы. Последним усилием рванулся он с койки… сел. Доктор и дочь подхватили его. В горле у Ефима кипело. Он хотел что-то сказать, но только мычал. Он плохо держал голову… пачкал белый халат дочери теплой кровью и мычал – хотел что-то сказать. – Что, Ефим, плохо? – с искренней участливостью спросил вдруг посторонний голос – это Кирька опять стоял у окна. Ему никто не ответил. Его даже, наверно, не услышали. Ефим сразу отяжелел в руках дочери, обвис… Его бережно положили на койку. Стало тихо. Женщина окаменела у койки. Смотрела на отца большими глазами. В стекла окон сыпанули первые крупные капли дождя; деревья в больничном саду встрепенулись, закачали ветвями, зашумели. Порывом ветра в окно палаты закинуло клочок бумаги; он упал к ногам женщины, тихо шаркнув по полу. Она вздрогнула, опустилась перед отцом на колени… Кирька медленно пошел прочь от больницы. Шапку забыл надеть – нес в руках. Теплый обильный дождь полоскал голову, стекал по лицу, по шее, за ворот, барабанил по полушубку. Это был желанный дождь – первый в этом году, Шел Кирька и грустно смотрел в землю. Жалко было Ефима Бедарева. Сейчас он даже не хотел понять: почему жалко? Грустно было и жалко, и все. Дождь шумел, отплясывал на дороге тысячью длинных сверкающих ножек. Кипело, булькало в канавках и в лужицах… Хлюпало. |
|
|