Обречённые

167-я курсантская бригада была сформирована необычно – из отходов, вернее из отбросов.

После того как немецкие войска летом 1942 г. взяли Ростов и хлынули на кубанские просторы, из курсантов военных училищ Северного Кавказа и Закавказья стали срочно формироваться курсантские бригады. При этом в каждом училище, в том числе и в моём Орджоникидзовском, курсантов разделили на «чистых» и «нечистых». Я оказался в числе последних. Среди них преобладали полууголовные ребята из казачьих станиц, а также бывшие заключённые.

Как попал в их компанию я, отличник боевой и политической подготовки, было непонятно. Национальность не была, по крайней мере, главной причиной, т.к. одноклассник, Яша Рихтер, попал в основной состав. (Кстати, после 10-го класса ему было 17 лет, и он не подлежал призыву. Но Яков пошёл в военкомат, похлопотал и его взяли вместе с нами.) Перебирая другие свои «грехи», вспомнил, что месяца за два до этого у меня была стычка с командиром отделения. Он обозвал меня «пархатым», я толкнул его в грудь, и началась обычная мальчишеская драка (он был мой ровесник). Прекратил её проходивший мимо комиссар нашего батальона. На вечерней поверке нам объявили наказания: командира отделения вернули в рядовые, мне дали 10 суток гауптвахты. Впрочем, это не такой уж большой «грех» и не такое уж редкое взыскание, чтобы из-за него отчислять из основного состава.

Сейчас я думаю, что причиной этого была моя мама. Девятнадцатилетней девушкой она оставила свою добропорядочную еврейскую семью и ушла в революцию бороться за свободу и справедливость. Примкнула она к анархистам. Установившуюся советскую власть они не признали и продолжали бороться и с ней. После нескольких арестов её в 1922 г. отправили на Соловки, где я и родился. Заполняя при поступлении в училище свою первую в жизни анкету, я, как честный, принципиальный комсомолец, указал, что родители были репрессированы.

Нас, человек пятьдесят «нечистых», погрузили в вагоны и отправили в Баку. Там уже собрались подобные группы из других училищ Кавказа. Из них и была сформирована 167-я курсантская бригада.

Мне, как оказалось впоследствии, повезло – я попал в артиллерийскую батарею. Артиллерийское дело мы постигали теоретически, на пальцах, поскольку орудий не было. Зато в моё распоряжение попал крупный костлявый конь. (Батарея считалась на конной тяге). Отношения у меня с ним были сложные. При чистке коня я задел пару раз скребком его сбитую холку, жалел делиться с ним сахарным пайком. Он при удобном случае старался лягнуть меня копытом, не желал признавать своим хозяином.

Вскоре положение на фронте ещё более ухудшилось. Немцы стремительно продвигались к нефтяным промыслам Грозного. Нашу бригаду поспешно собрали и погрузили в вагоны. Вечером мы тронулись. Орудий нам так и не дали, сказав, что получим по прибытии на место. Батальоны тоже были вооружены кое-как. Даже винтовки дали не всем. Состав всю ночь безостановочно двигался к фронту. По пути проявился необузданный характер наших ребят. Несколько человек на ходу поезда каким-то образом вылезли на крышу вагона, прогулялись по составу и вычислили, непонятно как, вагон с продовольствием. Вагон был «взят», и вскоре мы все уже жевали хлеб с колбасой. Выгрузились мы рано утром в каком-то осетинском селе. Батальоны начали рыть окопы в паре километров от села, а наша батарея осталась в нём, ожидая прибытия орудий.

Несколько дней стояло затишье в ожидании подхода немцев. Здесь произошёл следующий эпизод. Старшиной нашей батареи был бывший зек с Беломоро-Балтийского канала. Надо сказать, что командирами отделений и старшинами, как правило, стали бывшие зеки. Наверное, это было закономерно, учитывая схожесть лагерной жизни и армейской службы. Они были взрослее, лучше знали жизнь, могли заставить нас подчиняться.

Когда старшина, поручавший мне самые неприятные задания, вопреки уставу в третий раз подряд назначил меня в ночной караул, я возмутился, вышел из себя и сказал, что пристрелю его, как только придём на передовую. Старшина опешил, как мне показалось, даже испугался и доложил о моей угрозе политруку. Вечером политрук вызвал меня к себе. Надо сказать, что «нечистыми» в нашей бригаде были не только рядовые, но и командиры. В основном это были, видимо, в чем-то провинившиеся уже воевавшие офицеры. Политрук был суровый, молчаливый человек с тремя кубиками в петлицах. Политзанятия он с нами не проводил и в чём-то был мне симпатичен. Идя к нему, я ожидал любого наказания. Угроза застрелить командира на передовой была нешуточной, тем более что, судя по разговорам, такие случаи бывали. Выслушав мои объяснения и оправдания, политрук вместо разноса отечески объяснил мне, что батарея не укомплектована, что посылать в ночные караулы некого и что у него самого нет пистолета и он рад, что обзавёлся карабином. В конце концов политрук дал мне несколько нарядов вне очереди, и этим все кончилось.

На следующий день немцы вышли на нашу оборону. Начались авиабомбёжки и артобстрелы. Поддержать наших – подавить вражеские огневые точки – нам было нечем, орудий нам так и не дали. Потом пошли танки, и 167-я курсантская бригада перестала существовать. Две тысячи восемнадцатилетних ребят, вчерашних школьников, погибли. Кем-то надо было жертвовать в первую очередь и пожертвовали ими. Конечно, они были далеко не ангелы. Их вольнолюбивые натуры не принимали ни законов, ни моральных норм. Они были продуктами ещё остававшейся казацкой вольницы, полубандиты, признававшие только закон силы. В прошлые времена они пополнили бы рати Ермака, Разина, Пугачёва. В нашей регламентированной законами и правилами жизни им было бы трудно. Бог судья и им, и их земным судьям, пославшим их неподготовленными и плохо вооружёнными на заклание…

Ближе к вечеру затихающие шумы боя звучали уже позади нас. Мы, необстрелянные юнцы, не представляли себе опасности, не понимали, что мы в «мешке» и что нас ждёт участь наших товарищей. Отдать приказ об отступлении никто не решался. (К тому времени уже действовал известный приказ Сталина о расстреле отступающих на месте). Да и отдать приказ об отступлении было некому. Командиры куда-то исчезли. Выручил нас всё тот же политрук. Он просто вывел из сарая своего коня и стал седлать. Мы поняли это как указание «делай, как я» и последовали его примеру. Без сёдел (их у нас не было) мы забрались на своих лошадей и потрусили вслед за ним. Как он ориентировался ночью, на незнакомой местности, среди всполохов света и разнообразных шумов, было непонятно. Среди ночи, правда, у нас появился проводник. Им стал примкнувший к нам молодой, лет тридцати, приветливый чеченец. Он сказал, что в селе вдруг объявился односельчанин, с которым у него кровная вражда и который должен его убить. Дело, видимо, было нешуточное, и он, бросив дом и семью, ударился в бега. Держаться он старался в середине группы и никуда не отходил.

Всю длинную, бесконечную ночь, не слезая с лошадей, мы трусили за своим политруком. Когда рассвело, решили сделать привал. Слезть с коня было почти невозможно. Мы стёрли до крови их холки, а их хребты содрали кожу с нас. Всё это ссохлось, спеклось, и мы превратились почти в одно целое с нашими лошадьми. После того как мы слезли с лошадей, передвигались мы, наклонившись вперёд, широко расставив ноги, на полусогнутых.

Нас оказалось заметно меньше, чем было вечером. Часть ребят, видимо, повернули лошадей и отправились в родные станицы. Я разнуздал свою лошадь и пустил её пастись. Какой-то листок бумаги белел в траве. Я поднял его. Это была одна из листовок, сброшенных с немецкого самолёта. Там был текст: «Горцы! Вспомните заветы Шамиля. Гоните русских с вашей земли…» и что-то ещё в этом роде.

Вскоре к нам прибежали подростки из соседнего, как оказалось, чеченского села. Они стали предлагать нам еду в обмен на оружие. Мы были голодны и меняли, что могли. Я сменял пригоршню патронов на чурек и быстро его сжевал.

Потом мы сделали невозможное: опять влезли на своих лошадей и потрусили дальше. К полудню мы наткнулись на заградотряд. Нам приказали сдать лошадей и идти на переформировку. С политруком мы даже не попрощались, его отправили куда-то, и, как это часто бывает на фронте, мы разошлись, не успев узнать имени друг друга. Со своей лошадью, фактически спасшей мне жизнь, я тоже не попрощался, даже не потрепал её по шее. Война неотвратимо делала из нас жестоких одиноких волков.