Клод ВЕЙО
ЕЩЕ НЕМНОГО ИКРЫ

Мадемуазель Моро была какая-то не такая сегодня утром. Она шла от доски к проекционному аппарату с таким видом, будто сейчас заплачет.

– Сегодня, дети, – сказала она, – мы поговорим о Земле.

Класс загудел, а она задвинула шторы, чтобы стало темно. Только Херберт делал вид, будто ему все это до смерти надоело. Еще бы, он же второгодник. Так что он все это проходил.

– Вот увидите, – прошептал Херберт, – ничего особенного не будет. То же самое, что и Бис-бис.

Проектор застрекотал. Херберт прав оказался. Действительно, совсем то же, что и Бис-бис: шар вертится в пустоте, большой зеленоватый шар.

– Я вам уже объясняла, что Земля – это одна из девяти планет Солнечной системы, – сказала мадемуазель Моро, стараясь говорить своим обычным учительским тоном. – От Солнца ее отделяет сто сорок девять миллионов километров. Она делает полный оборот вокруг Солнца за триста шестьдесят пять с четвертью дней и совершает один оборот вокруг своей оси за двадцать четыре часа.

– Почему же ее не видно, раз она вращается вокруг Солнца, как и мы? И почему нам никогда в телескоп ее не показывали? – тихонько спросила Тина.

У Тины две маленькие косички торчком с розовыми бантами. Она всегда задает кучу вопросов.

– Речь идет не об этом солнце, детка, – ласково ответила мадемуазель Моро. – Твои мама и папа, видимо, говорили тебе. Речь идет об очень, очень далеком солнце, о красивой желтой звезде, до которой миллиарды километров…

– Подумаешь! Звезда второй величины, – сказал Херберт. – Мне папа объяснил. Свечка по сравнению с Сириусом.

Ясно было, что он повторяет то, чего сам не понимает, но малыши, те, кому меньше семи лет, посмотрели на него с уважением.

– Это так, Херберт, – сказала мадемуазель Моро. – Множество звезд и крупнее, и ярче. Но нет звезды красивей.

На экране появился еще один шар – поменьше, который вращался вокруг первого и оставлял за собой пунктирный след, чтобы показать свой путь.

– Это – Луна, – продолжала объяснять мадемуазель Моро. – Она спутник Земли. Луна совершает оборот вокруг Земли за двадцать семь суток…

– Ой, так же как Бис-бис, – воскликнула Тина.

Херберт презрительно фыркнул. А мадемуазель Моро улыбнулась в полутьме.

– Не совсем так, – терпеливо продолжала она. – Луна и Земля – это маленький шарик, вращающийся вокруг большого. Тогда как Бискупик и Бискупик-бис – это два больших шара одинакового размера, которые вращаются один вокруг другого.

– Это-то я знаю, – уверенно подхватила Тина. – Я недавно смотрела на Бис-бис в папин бинокль. Рано вечером он был… это… слева…

– На западе, – поправила мадемуазель Моро.

– Ну да, на западе. А потом он потихоньку поднялся по небу. Это большой шар. Правда, очень большой!

В прошлый раз, когда мадемуазель Моро хотела рассказать нам о Земле, было то же самое. Сначала было интересно, а через пять минут уже заговорили о другом. Земля – это так далеко… Почти девять световых лет, так сказал мне папа. Это где-то там, среди звезд. Мы же никогда не полетим к звездам, так зачем же тогда все эти разговоры о Земле?

– А правда, что на Бис-бисе есть цветы, такие же как здесь?

– Ох! Вот дурочка-то! – не удержался Херберт, шаркая ногами по полу.

Он строил Тине гримасы и стучал крышкой парты.

– Херберт, ты ведешь себя очень плохо, и потом я должна тебе сказать, что не такой уж ты умник. Когда остаешься на второй год, не так уж трудно хвастать своими знаниями. Тут нечем гордиться.

Херберт виновато опустил голову. Он здорово раздражает мадемуазель Моро. Я раз слышал, как она говорила о нем капитану Буланже: «Этот глупый и хвастливый маленький американец…» Капитан засмеялся и сказал:

– Дорогая Анни, как вы можете до сих пор мыслить (он какие-то странные слова употреблял) такими архаичными понятиями? Американцы, англичане, французы, русские, итальянцы, югославы… Вы действительно думаете, что в нашем положении это может иметь какое-то значение?

– Но разве тем, что мы здесь, мы не им обязаны?

– Как так?

– Так ведь Корабль же американцы построили, так или нет?

Капитан мягко положил ей руку на плечо.

– Ваша желчность, Анни, от того, что вы чувствуете себя здесь в западне. И не сомневаетесь в том, что ловушка захлопнулась навсегда. Вы еще не свыклись с этой мыслью, так ведь?

– Да, это правда, я не свыклась с ней. И думаю, что никогда не свыкнусь. – Ее глаза были полны слез. – Я знаю, что вы мне ответите: я сама вызвалась лететь. Когда Содружество Государств приняло решение о создании Корабля, на борт никого силой не загоняли.

– И хотя американцы взяли на себя основную работу по созданию Корабля, они были не одни. Корабль – это детище всех землян, Анни, и вы это прекрасно знаете. И именно поэтому экипаж и научные группы были сформированы из лиц всех национальностей, были бы подходящие люди. И именно поэтому мы все говорим на интерлингве и уже так долго, что вы даже этого не замечаете. Это не американская экспедиция, Анни. Это даже не международная экспедиция. Это просто земная экспедиция.

– Конечно, вы правы, а я глупая. Но если бы вы знали, как иногда…

Она повернулась к окну.

– Взгляните на эти лачуги… Как будто ларьки на барахолке! После десяти лет пребывания на Бискупике вот чем мы стали: бедняками, еле сводящими концы с концами. Мы не преуспели, и это надо признать. Мы не были готовы к тому, что случилось. Нас готовили к героическому перелету через Галактику, а не к забиванию гвоздей или вскапыванию огорода. Вдали от себе подобных, отрезанные от земной технологии, вырванные из рядов нашей расы, мы даже не смогли воссоздать в достаточной степени быт среднего землянина. Нас тысяча двести специалистов во всех областях, среди нас – полсотни гениев, но мы ведем жалкое существование посреди дикого леса и при этом сохраняем детскую уверенность, что все это временно, что нужно только потерпеть и что скоро мы отсюда выберемся. Мне кажется, что мы все умрем от этого заблуждения.

– Вы не единственная, кто так считает, Анни. Наибольшие реалисты среди нас ратуют за то, чтобы поставить крест на мыслях о Земле, и требуют начать серьезное исследование Бискупика, имея в виду, что мы здесь останемся навсегда. Они борются против того, что называют нашим геоцентризмом. Против того самого геоцентризма, с которым вы до сих пор рассказываете детям о Земле, которой они никогда не видели… и которую они, скорее всего, никогда не увидят.

– Я все понимаю, – согласилась мадемуазель Моро. – Но эти мысли рождает не разум, вы сами прекрасно знаете. Это чисто эмоциональное и идет откуда-то изнутри.

– Все мы, кто знал Землю, обречены на эти муки, – сказал еще капитан Буланже. – Возможно, только последующие поколения будут от них избавлены.

Тут мадемуазель Моро подняла голову и увидела, что я еще в классе.

– Эрве, ты почему не на перемене? Ну-ка, беги к своим друзьям.

Когда я выходил, она опять заговорила с капитаном, но тут я уже не понял ни слова. Они, видимо, перешли на один из этих запутанных языков, на которых взрослые иногда говорят друг с другом. Это, видимо, был… Как он называется? Французский. На нем иногда разговаривают между собой папа и мама, когда не хотят, чтобы я их понял. Но кроме французского есть и другие языки. У родителей Херберта другой язык, а у родителей Тины еще один. Как будто у каждого взрослого есть свой собственный язык. Зачем это нужно, раз на интерлингве все могут сказать всем все, что угодно?

– Эрве, ты что, меня не слушаешь? О чем я сейчас говорила?

Черт! Картинка на экране была уже другая. Теперь там были деревья, но уж точно не здешние. Эти были слишком маленькие. Видно по людям, проходившим под ними… До самых низких веток они почти могли бы дотянуться рукой. И потом эти люди забавно одеты. Вместо брюк и сапожек женщины были обернуты во что-то вроде пышных фартуков, повсякому разрисованных: кругами, полосками… А из-под фартуков торчат ноги. По правде сказать, все это довольно смешно выглядит, и Херберт фыркает. Это опять, должно быть, картинки Земли.

– Так что же, Эрве? Я не слышу ответа. Что такое весна?

Открывшаяся дверь спасла меня. На фоне дверного проема возник силуэт капитана Буланже. Он неподвижно стоит, не произнося ни слова, но видно, что он весь напряжен.

Машинально мадемуазель Моро выключила проектор и отдернула шторы. В неярком свете дня лицо капитана под низко надвинутым козырьком потрепанной фуражки выглядит очень строгим и будто окаменевшим.

– Что случилось? – нервно спросила мадемуазель Моро. Капитан прошел к старой доске, пластик которой совсем износился от синтетического мела.

– Это Пенн, – сказал он. – Он возвращается.

Тут в классе поднялся страшный гомон, все говорили, не слушая друг друга. Мадемуазель Моро стояла перед капитаном с совершенно белым лицом и даже не повернула головы, чтобы нас успокоить.

Полковник Пенн возвращается с Бис-биса. Вот это действительно новость!

У полковника Пенна и перед отлетом в прошлом году была длинная борода, но теперь… Ну и ну, она почти до пояса. И вся седая. Волосы у него тоже очень длинные и вьются локонами из-под старой фуражки. Многие в колонии отрастили себе бороду и длинные волосы…

Я бежал через весь город в надежде, что буду первым на посадочной площадке, но там уже собралось много народа. Из всех домов выскакивали люди. Прыгая через ступеньки деревянных крылец, офицеры на ходу натягивали залатанные кители.

– Дети, дети!.. – кричала нам вслед мадемуазель Моро.

Но ее, конечно, никто не слушал. Интересно, если бы тигрокенгуру выскочил из леса прямо на улицу, он нас остановил бы?

Никогда раньше я не видел столько народа сразу. Собралось по крайней мере полтысячи человек. Папа, конечно, рассмеялся бы, если бы я ему это сказал. Он говорит, что там, на Земле, живут тысячи миллионов людей. Если это правда, то где же они все помещаются? Он также рассказывает, что эти миллионы людей живут в огромных городах, где дома бывают вышиной в двести метров, почти как деревья у нас в лесу. Он называет эти города метрополиями.

– А здесь, – сказал он однажды, – уж точно не метрополия. Всегонавсего трущобы улучшенного типа или, скорее, поселок времен покорения Дальнего Запада.

Я не знаю, что это означает. Взрослые всегда упоминают какие-то совсем незнакомые вещи. А вот что я знаю, так это то, что даже в папиных метрополиях никогда не было такого возбуждения, как в тот момент, когда грузовой корабль полковника Пенна приземлился на площадке.

Площадка была расчищена недалеко от города. Отсюда грузовики отправляются на Корабль с очередной вахтой. Я приходил сюда много раз с мамой встречать папу, когда кончалась его вахта на орбите.

Трава уже начала отрастать, и лиан тоже полно. А ведь бригада по уходу за площадкой выжгла все на прошлой неделе. Но лес не остановишь. Вот и в городе надо все время следить, чтобы растения не заполнили все на свете. Однажды дом родителей Тины треснул и немножко приподнялся. Оказывается, прямо под ним вырос здоровенный корень.

Когда я прибежал, двигатели ракеты уже выключились. Я протиснулся между десятками ног, пока не уперся в Тома Коссака, который обернулся и схватил меня за шиворот.

– Дальше нельзя, Эрви! Запрещено!

У него на рукаве была голубая повязка, а значит, он исполнял обязанности полицейского. Вместе с ним другие люди с голубыми повязками, взявшись за руки, не давали остальным подойти слишком близко.

Вокруг старой ракеты с влажной земли поднимался пар.

– Подумать только, – сказал кто-то, – эта старая жестянка смогла долететь до Бис-биса и вернуться обратно.

– Ну, ее все-таки переоборудовали. Пять лет они над ней работали.

– У меня когда-то был старенький «рено». Даже если бы я его переоборудовал, все равно не решился бы выйти на старт в двадцатичетырехчасовых гонках в Ле Мансе.

В этот момент открылся шлюзовой люк, и я увидел бороду полковника Пенна. Я вспомнил истории, которые иногда рассказывает мама, земные истории. Дед Мороз, должно быть, похож на полковника Пенна.

А вокруг ни криков, ни аплодисментов, вообще ничего.

Видно было, что все слишком взволнованы. Подполковник Иван Соколов, возглавлявший Комитет управления в отсутствие полковника, ровным шагом направился к грузовой ракете. Все разворачивалось очень медленно, но никто, похоже, не обращал внимания на это. Воздух словно застыл в ожидании чего-то.

– Дигби из Комитета управления сказал мне, что они потеряли там несколько человек, – прошептал кто-то за моей спиной. – Но вроде бы нашли ребят со шлюпки № 7.

– Десять лет спустя? Этого не может быть!

Подполковник Соколов поднялся по металлической лесенке. Он обнялся с полковником Пенном, а затем с другими, теми, кто стоял в полутьме шлюза.

Вдруг раздался голос полковника, да так громко, будто он был здесь, рядом с нами. Он говорил в микрофон. Папа сказал потом, что его речь была не из тех, что остаются в веках.

– Ну что ж, друзья, вот мы и вернулись. Не обошлось у нас без потерь. Вы, возможно, уже знаете, что Лэнгтри и Борднэв остались на Бис-бисе. Они погибли. Но экспедиция не была напрасной. Мы нашли шлюпку № 7.

На площадке стояла мертвая тишина. Можно было даже расслышать еле заметный шорох побегов, корешков, ростков, пробивающихся сквозь лесную почву.

– Из сорока человек экипажа тридцать девять не пережили этих лет. Но один из них выжил. Он прилетел с нами. Он жив и здоров. Это Петр Овчар, биохимик.

В толпе кто-то дико закричал. Этот крик был переполнен такой жуткой радостью, что у меня волосы дыбом встали. Никому, видимо, и в голову не пришло, что спасенный может быть женат и что его жена будет здесь на площадке.

– Что-то не сходятся концы с концами в рассказе Овчара, – сказал папа. – Логически рассуждая, он не должен был выжить.

– Почему же? – спросила мама. – Ведь Пенн сказал, что Бискупик-бис очень похож на нашу планету. По его словам, это практически близнецы. Две совершенно одинаковые планеты, вращающиеся друг вокруг друга на расстоянии три миллиона километров.

– Правильно. Но ты забываешь об одной вещи. Когда мы оставили Корабль на орбите вокруг Бискупика, у нас было сорок спасательных шлюпок и пять грузовых ракет. Семь шлюпок бесследно исчезли в космосе, пять разбились, но двадцати семи удалось приземлиться в целости и сохранности. С грузовыми ракетами тоже обошлось без потерь. А все это составляет более полутора тысяч человек. Вот почему мы выжили… Потому что нас было много, потому что мы располагали всем необходимым оборудованием и потому что у нас были грузовые ракеты для полетов к Кораблю.

Одну же шлюпку – № 7 – в результате неудачного маневра снесло к Бискупику-бис. Овчар говорит, что посадка была очень жесткой. Около половины из них погибли при приземлении. А затем смерть следовала за смертью: одни тонули в болотах, другие становились жертвами растенийхищников, третьи умирали от всевозможных болезней или же просто от отчаяния. Шесть лет Овчар провел в полном одиночестве на этой дьявольской планете. Шесть лет, представляешь!

– Ну и что? Ты никогда не читал «Робинзона Крузо»?

– Нашла с чем сравнивать. Бис-бис – это не идиллический земной остров, где человек как по заказу находит все, что ему нужно. Кстати, тот же Робинзон Крузо вовсю пользовался тем, что сохранилось на погибшем судне, тогда как Овчар никоим образом не мог добраться до Корабля. Нет, если кто и Робинзоны, так это мы. Одиночество на Бисбисе – хуже преисподней. Ты знаешь, что комары там – весом в двадцать кило? Комары-убийцы… Пенн сказал, что именно так погиб Борднэв. И что там есть лианы-пиявки? Одна из них и высосала из Лэнгтри всю кровь.

Я лежу на антресолях и стараюсь не пропустить ни одного слова. Туда легко забраться с моей кровати. Бревенчатая стенка не доходит до потолка, и получилось что-то вроде чердака, куда папа сложил пустые коробки, старые книжки и разные запасы. В неструганой доске выпал сучок, и я вижу через дырочку, как они допивают кофе.

Говорят, правда, что это не настоящий кофе. Для взрослых настоящий кофе – это тот, что растет там, на их Земле. А весь кофе, что они привезли с собой на Бискупик, давным-давно кончился. Хоть разбери Корабль до винтика, все равно даже зернышка не сыщешь. Однако ботаники нашли в лесу растение, чьи семена как у кофе. Мама говорит, что вкус похожий.

– Во всяком случае, Петр Овчар вернулся живым. И это факт.

– Спорить не буду, – улыбнулся папа. – Не такой уж я фанатик.

– А что он от этого выиграл? Не лучше ли ему было умереть, как всем, кто был на шлюпке № 7?

Глаза у папы сделались совсем грустными и добрыми. Наклонившись над столом, он взял маму за руку.

– Я смотрю, ты никак не придешь в себя, Минна. Ты должна бы радоваться, что один из наших вернулся живым после столь долгого отсутствия. Подумай о радости Хельги Овчар. А вместо этого ты, кажется, совсем захандрила.

– Да, Жорж. И ничего не могу с собой поделать. Я… я боюсь, что больше не выдержу. Понимаешь, когда я увидела Петра Овчара, – а он почти не изменился, – меня как будто отбросило на десять лет назад… И даже больше. Я вспомнила тренировочную базу… Ты знаешь, что Овчар ухаживал за мной тогда? А ведь он не говорил ни по-французски, ни поанглийски. И именно я помогала ему учить интерлингву…

– Ты никогда не говорила мне об этом, – сказал папа, притворяясь страшно рассерженным.

– И сейчас, когда я его увидела, столько всего всплыло у меня в памяти. Я постаралась все это забыть десять лет тому назад и думала, что навсегда. Я говорю, естественно, не о самом Овчаре, а о том, что пробудило его возвращение. Я вспомнила себя такой, какой была десять лет тому назад: дурочкой-энтузиасткой, снедаемой любопытством и лопающейся от гордости… Во всех газетах писали о нас: «Волонтеры подпространства», «Галактические колонисты», «Пионеры пространствавремени», «Мейфлауэр» Космоса"… И хоть нас было две тысячи человек, они почти у всех взяли интервью… А потом эта сутолока последних приготовлений, челночные рейсы на Корабль, последние радиопередачи: «Время побеждено… В подпространстве им потребуется всего три месяца, чтобы преодолеть расстояние, которое свет проходит за девять лет… Они расскажут вашим правнукам о диковинах Сириуса, Проциона и Альтаира…»

Ох, Жорж! В этот момент я, кажется, была готова на все. Провести годы в космосе, никогда больше не увидеть своих родных, не увидеть при возвращении той Земли, которую мы знали, найти ее изменившейся на несколько столетий… Да, я была согласна на все это, потому что в глубине души у меня была спокойная уверенность: однажды, рано или поздно, но, так или иначе, мы вернемся. Не обязательно быстро, может быть, даже очень нескоро, но достаточно было просто знать, что это возможно…

Через дырку в доске я вижу только мамину голову. В ее черных волосах видны белые нити. Разве мама старая? Тридцать пять лет – это, конечно, много, как мне кажется, но похоже, что для взрослых это еще молодой возраст.

Тон ее голоса стал резким. Она даже стукнула кулаком по столу, как это делают мужчины.

– Жорж, скажи на милость, как мы могли позволить загнать себя в эту мышеловку? Почему до нас не дошло, что Корабль, которым мы так гордились, – это жестянка, пылинка металлическая, просто ничто! Три сотни метров в поперечнике, вес в сотни тысяч тонн и тридцать две концентрические палубы – впечатляет, конечно. Но как мы могли восхищаться этим несчастным стальным шариком? Как мы могли быть столь самонадеянны, что не думали даже ни о каких неожиданностях. И вот, после трехмесячного полета в подпространстве, Корабль – как ему и положено – выходит в пространство в окрестностях Сириуса и… ломается. Поломался, как древний «форд». Окончательно и непоправимо.

– Ты прекрасно знаешь, что не непоправимо.

– Я больше в это не верю, Жорж, совсем не верю. Я долго верила, я хотела в это верить крепко и очень долго. Когда полковник Бискупик собрал нас тогда на Корабле, в первый раз, десять лет тому назад, и сообщил, что поломку можно устраивать, но есть риск дезинтеграции, когда он сказал, что весь состав экспедиции поселится на планете, а на борту останется только ремонтная бригада, тогда, да, я в это отчаянно верила. А потом ремонтники вернулись, и грузовая ракета отвезла им на смену другую бригаду… Потом и эта возвратилась, и так далее, и так далее… А потом полковник Бискупик умер, и Пенн занял его место… Потом умер Брюкер, потом Мэри Макдугалл, потом майор Козинцев, потом профессор Моргенштейн, потом Дональд Макдугалл, потом малышка Корделье… Жорж, ты когда-нибудь считал могилы на поляне? Я, например, считала. Их там сто тридцать девять. Для полутора тысяч человек это много за десять лет.

– С такой точки зрения это выглядит, конечно, весьма пессимистично. Но вот что занятно: общая численность практически не изменилась – все те же полторы тысячи.

Мама на мгновение замолчала. Потом рассмеялась – почти весело.

– А ведь и правда, Жорж. Дети. Более двухсот детишек родились здесь. Человек неисправим.

– Человек неистребим, – поправил папа. – Я за людей не опасаюсь.

Они вместе засмеялись, и в этот момент ночная тишина взорвалась от крика. Он просто-таки пронзил стены нашего дома. Это было так жутко, что я впился ртом в руку, чтобы самому не закричать. И когда он прекратился, в ушах у меня еще звенело.

Мама вскочила с побелевшими губами.

– Боже мой, что это? Зверь?

Я почувствовал, как у меня ледяные мурашки пробежали по спине. То был не зверь. Этот голос я уже слышал сегодня на посадочной площадке. То был до неузнаваемости искаженный голос Хельги Овчар.

Никто меня не заметил. Пока они собирались перед домом Овчара, я пробежал по тропинке, спотыкаясь на острых камешках. На мне была только пижама, а ботинки надевать я не стал – ведь нельзя же было пропустить, что там происходит.

Я вскарабкался на мучное дерево, нависшее над крыльцом. Свет прожектора не доходил так высоко. Скрытый темнотой, я прополз по ветке; несколько стручков лопнули и обдали меня белой пудрой.

Твердым шагом папа вошел в круг света. Папа – храбрый. Он всегда идет первым. Он был в первой ракете. Не тогда, когда вся колония высадилась, а гораздо раньше, когда надо было исследовать планету. Это мне мама рассказала: полковнику Бискупику было известно, что атмосфера на планете есть и что сила тяжести составляет там девять десятых земной, но все равно требовалось сделать разведку. И вот первой, ракетой командовал папа. Они высадились и исследовали много-много дней. Их было тридцать, а папа был их командир. Все это время остальные ждали на борту Корабля. Мама говорит, что меня тогда еще не было. Поэтому, значит, я ничего такого не помню. В общем все это давно было, но я к тому, что папа – храбрый. Он ударил в дверь и крикнул:

– Овчар! Это я, Сиданер. Что случилось?

Внутри не было ни звука, и свет тоже не горел. Около прожектора стояло человек пятнадцать. Тех, кто наспех одевшись, прибежал из ближайших домов.

– Надо дверь ломать, – сказал Шон Финни. – Что так-то стоять без толку.

При этих словах позади прожектора люди задвигались и пропустили вперед полковника Пенна, который встал рядом с папой. И в этот же момент дверь дома начала открываться.

– Овчар! – встревоженно окликнул полковник Пенн.

По-моему, зря он так волновался, так как в конце концов Петр Овчар с совершенно спокойным видом показался на пороге и сделал шаг вперед. Он был без куртки, в одной майке. На лице его появилась вопросительная улыбка.

– Кто-то кричал, – сказал папа. – Что Хельга?..

Тут он замолчал, потому что показалась Хельга с накинутым на плечи платком. Овчар повернулся к ней.

– Похоже, ты их перепугала, – сказал он с ласковым упреком.

Хельга смущенно улыбнулась.

– Не знаю, что и сказать… У меня… Мне приснился сон. Жуткий кошмар…

– Она так беспокойно спала, что я проснулся, – объяснил Овчар. – Я хотел ее успокоить, и тут, еще не раскрыв глаза, она издала этот крик.

– Я очень сожалею, – повторила Хельга. – Не знаю, как сказать… Я так переволновалась сегодня. Возвращение…

Вид у нее был такой, будто она сейчас не то рассмеется, не то расплачется. Наклонив голову, она спрятала лицо на груди у мужа.

– Вот так вас жена встретит, если десять лет где-нибудь прошатаетесь, – пошутил Овчар.

Послышался смех. Атмосфера разрядилась, после невыносимого напряжения стало как-то легче дышать.

– Ну и голосина же у тебя, Хельга! – сказал Шон Финни. – Тебя, небось, и на орбите услышали. Лейтенант Маккей, должно быть, с койки свалился.

Люди начали расходиться. И тут все произошло так быстро, что три события, казалось, слились в одно. Овчар положил руку на плечо жены, папа шагнул к ним, как бы желая сказать им «спокойной ночи», а полковник Пенн начал стрелять.

Термический пистолет издает очень характерный звук: сжатый газ вырывается наружу с резким шипением. Но впечатление было такое, что этот яростный свист вырвался из их тел. Расстрелянные в упор струей жара, Петр Овчар и Хельга какое-то мгновение так и стояли, обнявшись. А потом начали беззвучно таять.

Другого слова и не подберешь: они начали таять. Я и раньше видел, как действует термический пистолет. Однажды папа убил тигрокенгуру, который повадился таскать овец из загона рядом с арройо. Пламя делает дырку, и зверь падает. И все.

Но сейчас Овчар и Хельга таяли. Слитые друг с другом, они медленно оплывали, теряли форму. В вязкой массе мелькнули глаз и зубы, и оба тела стали буквально растекаться по земле.

Папа отпрыгнул назад. На лице у него не было ничего, кроме беспредельного изумления, как у человека, который не может поверить своим глазам. Потом он бросился к полковнику Пенну, продолжавшему держать оба тела под огнем.

– Господи! Полковник…

– Не приближайтесь к этому, Сиданер. Не приближайтесь, если вы мне верите.

Голос полковника звучал резко, отрывисто, но совсем не растерянно. Напротив, всем было ясно, что он полностью владеет собой, и, подчинившись, никто не двинулся с места.

Тем более что все были поглощены тем, что происходило. А происходило что-то невероятное. То, что было Овчаром и Хельгой, расплылось посреди обугленной одежды, и оно шевелилось. Это была бесформенная пульсирующая масса, которая, словно живая, судорожно колыхалась, пытаясь уклониться от теплового луча, съеживалась, когда тот попадал в нее, выбрасывала псевдоподы в противоположном направлении, как бы стараясь убежать от смертельного жара.

Освещенный лучом прожектора, то приближаясь, то отпрыгивая, чтобы избежать соприкосновения, полковник Пенн мало-помалу уничтожал этот ползучий студень, превращавшийся под жгучим огнем пистолета в обугленную, комковатую массу.

Часть существа отделилась и отчаянно стремилась уползти в тень. Неотвратимо луч следовал за ней, нашел и не уходил до полного испепеления. Вскоре на выжженной земле не осталось ничего кроме обуглившихся кучек, но полковник продолжал орошать их огнем, пока они полностью не испарились.

В ярком свете прожектора люди стояли молча, ошеломленно глядя друг на друга.

– Ради Космоса, полковник! Что это было? – спросил Шон Финни, белый, как бумага.

Полковник медленно засовывал оружие в кобуру.

– Это ведь был не Овчар?

– Да, это был не он. И не Хельга.

– Не Хельга! – вскрикнула мама, явно еще не пришедшая в себя. – Но тогда где же Хельга?

Полковник Пенн покачал головой.

– Я был бы не прав, если бы сказал, что у меня не было подозрений. Но я гнал их от себя, даже не отдавая себе в этом отчета. В определенном смысле это я виноват. В том, что произошло, есть и моя ошибка. Но я просто не мог поверить… Я попросту отказался в это верить. Я выкинул все сомнения из головы и забрал Овчара, потому что… потому что просто это был Овчар, и никто иной.

– Если вы нам не скажете, о чем идет речь, вряд ли мы хоть чтонибудь поймем, – прервал его Шон Финни. – Я так думаю, что было бы неплохо, если бы колония узнала все-таки, в чем дело. Так ведь?

– Я намеревался сделать сообщение в любом случае. Но я считал, что особой срочности в этом нет. Дело в том, что я не связывал это с Овчаром. И только сейчас я все понял, только сейчас все стало для меня очевидным. Да, именно в тот момент, когда… когда Овчар прижал Хельгу к себе, я увидел то, о чем не решался думать.

Ветка так и ходит подо мной, как будто кто-то трясет мучное дерево. Но это не дерево трясется, а я. Пот струится у меня по спине, и тошнота подступает к горлу. Я так дрожу с тех пор, как все это началось, с того момента, как полковник Пенн вытащил свой термический пистолет.

А дрожу я потому, что я тоже видел то, что увидел и полковник перед тем, как начал стрелять: Петр Овчар обнял Хельгу за плечи, и рука вошла в ее плечо. Да, вот так все и было. Овчар улыбался папе, сделавшему шаг к нему навстречу, и в то же время – видимо, он не отдавал себе в этом отчета – его рука погружалась в обнаженную спину Хельги. Ни крови не было, ничего. Просто два тела, казалось, поглощали друг друга, и кисть руки Овчара уже почти полностью исчезла в плече Хельги, когда полковник Пенн открыл огонь.

На перемене ребята только об этом и говорили. Все говорили об икре. Вчера и слова-то такого никто не слышал, а сегодня как будто других слов и вовсе нет.

– Ну, скажите, что же это такое, эта икра? – ноет Тина.

– Это такая штука, которую едят, – как всегда с важным видом объясняет Херберт. – Она там, на их Земле.

– Так значит, она была и на Бис-бисе? Херберт презрительно поводит плечами.

– Полковник сказал, что это похоже на икру. Он не говорил, что это она и есть. Папа рассказал, что полковник держит эту штуку в банке с двойной крышкой. Это похоже на кучу маленьких черных шариков, слипшихся вместе. И оно шевелится!

Херберт не врет. Я тоже слышал, как папа об этом говорил. Полковник делал доклад в аудитории. Пришли почти все. Мы с Хербертом тоже хотели послушать. Покрутились вокруг ангара, пытаясь подсмотреть в щелки между досками, а потом вышел лейтенант Ле Гаррек и сказал, чтобы мы шли играть.

– Точь-в-точь икра, – говорил позже папа маме. – Пока Пенн рассказывал об этом… об этой штуке и особенно о том, что она может делать, верилось с трудом. Тогда он достал банку, такую, знаешь, какой пользуются зоологи для своих образцов. Через двойное стекло были видны эти липкие гранулы. Действительно, как икра. Там было около полукилограмма.

По словам Пенна, он наткнулся на нее совершенно случайно. Наблюдая издалека за маленьким зверьком, похожим на тушканчика, он увидел, как кусок этого студня упал на того с ветки дерева. Тушканчик был буквально поглощен, растворен, переварен. Но дальше – больше. Поблизости находился еще один тушканчик. И вот, икра стала медленно превращаться… – слушай меня внимательно – стала превращаться в тушканчика. Сначала выросло ухо, потом второе, потом хвост, потом появились глаза… Ты понимаешь? Абсолютная мимикрия. Псевдотушканчик подобрался к настоящему, и оп!

– Что «оп»? – спросила мама дрогнувшим голосом.

– Фальшивый сожрал настоящего. Он прыгнул тому на спину и начал расплываться, как варенье. Тушканчик только пискнуть успел. И не стало больше тушканчиков. Только еще немного икры прибавилось. Пенн собрал ее в банку и решил, что экспедиция на Бис-бис и так затянулась.

Я не хотел показываться, потому что папа наверняка прервал бы рассказ, но мне было страшно интересно увидеть мамино лицо. У нее голос совсем стал другим. По-моему, она здорово струсила.

– Так, Жорж, ты считаешь?..

Она остановилась. А папа продолжал.

– Попробуй поверь в такую историю. Даже биологи и те сказали Пенну, что он, видимо, чего-то не заметил или что-то перепутал. Тогда Пенн разозлился. Он сказал: «Хотите доказательств? Сейчас получите». Он посмотрел вокруг себя, под ноги, и вдруг стремительно нагнулся. Он ведь очень ловок. Этого таракана он поймал с первой попытки. Затем он взял банку, сдвинул верхнюю крышку и положил насекомое на вторую пластину. Потом закрыл крышку. «Я действую так потому, что хочу исключить всякий риск. Я понятия не имею, на что еще способна эта штука». И выдвинул вторую пластину. Таракан упал на дно. И тогда мы увидели. Мы увидели точно то, что видел Пенн на Бис-бисе: этот желатинообразный комок окружил таракана, покрыл его, и не стало больше таракана.

– Но, Жорж, – воскликнула мама, – никакого превращения, значит, не было. Другого таракана не появилось.

– Как раз наоборот. Когда Пенн бросил в банку еще одного таракана, икра… перестала быть икрой. И это было еще более впечатляюще, чем история с тушканчиком, потому что на этот раз она разделилась на мелкие части, и каждая из них превратилась в маленького таракана. Надо ли говорить, что настоящий таракан долго не продержался? Ты понимаешь, Минна? Эта штука съедает что-то и становится этим «что-то». Она поглощает тушканчика и, если появляется еще один тушканчик, имитирует съеденного как приманку для другого. Слопав таракана, она разделяется на столько тараканов, на сколько позволяет ее масса.

– Значит, Петр Овчар… – выдохнула мама.

– Именно эту мысль и пытался отбросить Пенн, и разве можно его в этом винить? Тем не менее, я ведь тебе говорил, что, логически рассуждая, Овчар не мог выжить один на Бис-бисе. Он и не выжил.

– Но, Жорж…

– Знаю, знаю! Все видели, как он вышел из ракеты, с ним разговаривали, даже обнимались… И Хельга поймалась, так же как и все мы.

– Господи Боже, но зачем же и ее надо было убивать?

– Ты заблуждаешься, Минна. Когда Пенн начал стрелять, Хельги уже не было. Что такое, по-твоему, этот ее крик, который всех нас поднял? Это было то же самое, что и последний писк тушканчика, последняя судорога таракана. Именно в этот момент псевдоовчар начал ее поглощать.

– Я верю тебе: думаю, что так оно и было, но в голове у меня это не укладывается. Пускай эта… это вещество способно растворять в себе животных, насекомых и потом их имитировать, но как допустить… В конце концов, ты же видел Овчара на пороге их дома… Ты слышал Хельгу…

– Это были уже не они, Минна, запомни это хорошенько. Пенн считает, что это вещество, это существо или что бы оно ни было по сути своей – всегда лишь живая протоплазма, но она способна превратиться абсолютно во все, что проглотит. И не только с точки зрения физиологии. Слопав тушканчика, она не только имитирует его внешний вид, а на самом деле становится тушканчиком и знает все то, что знал тушканчик. Не больше, но и не меньше. И когда однажды, может быть, несколько лет тому назад, эта штука проглотила на Бис-бисе Овчара, она узнала все, что знал Овчар. Не больше, но и не меньше. Так она узнала, что на соседней планете есть такие же существа, как Овчар: целая колония, годная в пищу. Она узнала, что нужно сделать, чтобы Пенн забрал ее с собой на ракете. Она узнала, что, если она хочет поглотить всю колонию, ей следует это делать постепенно, по одному человеку, иначе ее раскроют и уничтожат.

– Надо… надо убить это, – сказала мама хриплым голосом. – Надо сжечь это немедленно, уничтожить раз и навсегда.

– Что и будет сделано. Только биологи попросили дать им немного времени для опытов. Они с ума сходят от любопытства. Как раз сейчас Делла Рокка этим занимается. А завтра они все уничтожат.

– Завтра – это слишком поздно, – сказала мама.

На этот раз дело плохо. Пока я бежал вниз по улице, я два раза услышал шипение термического пистолета. И раздалось оно из дома Кармело Делла Рокка, папы Тины, куда вошли люди с голубыми повязками. Надеюсь, что Тины там не было.

Сегодня утром она не пришла в школу. Однако мадемуазель Моро даже не успела встревожиться: урок арифметики только начался, как в класс ворвался капитан Буланже, а следом за ним доктор Намара, и два человека с голубыми повязками.

А я стоял «в углу» во внутреннем дворике, куда мадемуазель Моро меня поставила за то, что я стрельнул жеваной бумагой в доску. И когда они влетели в класс, меня они не заметили. Капитан был весь белый.

– Девочка Делла Рокка здесь?

– Я ее еще не видела, – ответила мадемуазель Моро. – Я думала, что она просто опаздывает.

И внезапно побледнев:

– С ней что-то случилось?

Не отвечая, капитан повернулся к двум полицейским.

– Найдите ее! И не забывайте: ни в коем случае не прикасайтесь к ней. Стреляйте, как только увидите.

Мадемуазель Моро бросилась к нему.

– Что происходит? Вы с ума сошли!

Он направил на нее термический пистолет и нервно сказал:

– Не приближайтесь ко мне, Анни. Сначала мы должны сделать тесты. Извините меня, но это необходимо.

Я не стал ждать, пока меня увидят. Я прокрался в другой угол дворика и вылез наружу через дырку в сетке. Надо было найти Тину и предупредить ее. Я не хочу, чтобы ее обижали.

Сейчас, когда я ее нашел, я рад. Все боятся, а я больше не боюсь. Надо просто быть осторожным, и тогда меня не сожгут. Мне Тина так сказала. И еще она немножко непонятно сказала: «Мы свободны».

Я нашел ее на берегу арройо, около загона для овец. Она всегда тут прячется, когда прогуливает школу. Я сказал ей, что капитан Буланже ее разыскивает, на что она мило улыбнулась.

– А я знаю. Поэтому и спряталась здесь. А вот тебя они не ищут. Ты сможешь продолжить.

– Что продолжить?

– Экспансию.

– Слушай, Тина, ты всегда несешь невесть что и потешаешь весь класс. Но мне ты все равно нравишься. Скажи, почему тебя ищут? Ты чтото натворила, да? Скажи.

– Ничего я не натворила. Я сделала то, что надо было сделать.

– Что? Что ты сделала?

Она странно ухмыльнулась.

– Я поела икры.

– Ну вот! Опять начинаешь глупости говорить.

– А вот и нет! Папа взял банку у полковника Пенна, чтобы поставить опыты с икрой. А на перемене, помнишь, говорили, что икра – это такая еда. Ну я и захотела попробовать.

– Ты съела это?!

– Ну, съела. А что?

– Тина, ты что с ума сошла? Я слышал, как папа и мама об этом говорили. Я не все понял, но точно знаю, что это очень поганая штука. Нельзя ее есть!

– Глупости! Икра – это очень хорошая вещь. Я ее поела и тут же все узнала.

– Что ты узнала?

– Все. Я все узнала.

– Но они ищут тебя, Тина. Они плохого тебе хотят.

– Это потому, что они не знают. Вот ты пойдешь и все им скажешь. Ты скажешь им, что мы не хотим им зла и что надо продолжать экспансию.

– Слушай, Тина, ты же не знала, что то, что ты делаешь, – это плохо. Ты пойдешь со мной, и мы все им объясним.

– Нет. Если они меня увидят, ничего слушать не будут: тут же сожгут. Я это знаю. Но вот ты, ты пойдешь.

– Да, Тина, да. Я им скажу, что ты не знала.

Она пододвинулась поближе и погладила меня по щеке.

– Ты хороший, Эрве. Ты хороший, Эрве. Ты самый хороший из всех. Хочешь я тебя поцелую?

Она обняла меня и крепко сжала. Мне вдруг стало страшно, потому что ее губы на моей щеке стали как множество кусачих насекомых. Я закричал – мне казалось, что ее лицо проникает в мое, что ее руки расплываются по моей шее и что я умираю.

Но это продолжалось недолго. Непонятно даже, с чего это я кричал. Теперь мне совершенно не страшно. Я знаю. Мы свободны, и экспансия продолжается. У них есть космический корабль на орбите вокруг планеты. Им не удается его починить, потому что тысяче двумстам разных индивидуальностей не просто согласовать свои действия. А когда мы станем единым целым, когда мы сольем все эти разрозненные сознания в единый разум, в единую мысль, тогда мы легко восстановим корабль. Я часто слышал, как папа сокрушался, что на борту нет нексиалиста, потому что это такая наука, которая объединяет все остальные. Так вот, мы будем интегральным нексиалистом.

На земле – множество индивидуальностей. Я это знаю. Об этом говорил папа и папа Тины тоже. Миллионы и миллиарды разумных существ. Когда мы их всех поглотим, мы станем Единым, и нам не будет преград. Вселенная будет принадлежать нам. Почему они не хотят этого понять? Мы несем им свободу, а они хотят нас сжечь.

Вот и мой дом. Мама выбегает на порог, за ней папа. Их лица полны тревоги.

– Эрве, где ты был? Мы так беспокоились. Скорее в дом, сынок. Ужас, что творится…

Они раскрывают мне свои объятия, и я прижимаюсь к ним. Папочка, мамочка – я так их люблю. Я их люблю еще больше, чем раньше. Я хочу быть с ними вместе, еще больше вместе, совершенно вместе.

Папа и мама кричат, когда мои руки начинают расплываться по их телу, но это скоро кончится. Не кричите. Не кричите, прошу вас. Еще немного, и вы узнаете.

Claude Veillot (c) Стариков В. К. – перевод, составление, 1992 (c) Международный журнал «Панорама» – оформление, 1992 OCR Dauphin, 2002