Великанов Василий ДмитриевичРазбойник и Мишка (рассказы)

Василий Дмитриевич ВЕЛИКАНОВ

Разбойник и Мишка

Рассказы

В книгу вошли рассказы познавательного характера, повествующие о животных, которые помогали советским воинам в годы Великой Отечественной войны.

________________________________________________________________

СОДЕРЖАНИЕ:

От автора

СОКОЛ

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ МИШИ И ВОРОНКА

КАК СОКОЛ СТАЛ БОЯТЬСЯ ВОДЫ

АККУРАТНЫЙ ПОЧТАЛЬОН

ГИБЕЛЬ АЛЬФЫ

КАЗАЧОНОК

ПРЫЖОК

РАЗБОЙНИК И МИШКА

ДРУЖОК

ПОДВИГ САНИТАРА

ЛЕБЕДКА

СМЕРТОНОСНОЕ ПОЛЕ

БЕРЛИНСКИЙ СЛОН

НОРКА

В госпитале

Способный щенок

Трудная дрессировка

Мастер тонкой кисти

Возвращение

Опасная встреча

Маленькое приключение

Большое испытание

До свидания

________________________________________________________________

ОТ АВТОРА

Дорогие ребята!

Четверть века я проработал ветеринарным врачом, был и на фронте. За эти годы немало повидал неприметных героев в мирном и ратном труде. Вот об их подвигах я и хочу вам рассказать.

Но вместе с тем мне очень хочется поведать и о животных, чья жизнь и судьба тесно связаны с человеком в труде и в бою: это рысак Сокол, пострадавший от волчьих зубов, собака Альфа - "аккуратный почтальон", которая спасла меня и Сокола, верный пёс Дружок - подносчик патронов, погибший на могиле хозяина. Или несравненные "живые тягачи" - верблюды Разбойник и Мишка, поводырь слепого - "учёная" Норка, быстроногая Ласточка, дважды спасшая от гибели шестнадцатилетнего конника Петю Сердюка.

Немало через мои руки прошло четвероногих пациентов, и я лечил их так же внимательно и любовно, как медики лечат человека. Присматриваясь к животным, я замечал, что не все они на одно "лицо", как думают некоторые люди: у каждого свои привычки и повадки, свой "характер". Открывать эти особенности у "братьев наших меньших", проникать в их внутренний мир, понимать их поведение, желания, нужды и, в конце концов, умело управлять ими - это очень интересно и поучительно.

Энгельс писал, что в общении с людьми собака и лошадь учатся понимать (конечно, в пределах их ограниченных возможностей) всякий язык и способны проявлять к человеку привязанность и благодарность. Да и сами животные, как и птицы, при общении друг с другом применяют свою особую сигнализацию, свой "язык".

Тысячелетиями находясь в общении с человеком, домашние животные стали значительно "культурнее" и "умнее", чем их дикие предки. Особенно это заметно на собаке, самом верном друге человека.

Всё, что написано в этой книге, - правда. В основу своих рассказов я положил истинные события - то, что видел и пережил сам или близкие мне люди.

Посвящаю её моему школьному учителю-другу А. В. Фёдорову, который вложил в меня первые зёрна любви к жизни и литературе.

А в т о р

СОКОЛ

Однажды ранним утром, во время моего дежурства, в ветлечебницу привезли необычного пациента, и, когда сняли с него попону, которой он был прикрыт, я ужаснулся: в повозке лежал весь в ранах, окровавленный жеребёнок.

Привёз его старший конюх колхоза "Рассвет" Иван Агапович Владимиров.

- Вот какой... и войны нет, а весь израненный, - сокрушался он. Проморгал мой Мишка...

Около повозки понуро стоял небольшой паренёк лет четырнадцати. Лицо у него было обветренное, нос в шелушинках.

Заметив моё недоумение, Иван Агапович пояснил:

- Волк порезал Сокола.

Медлить было нельзя, и я побежал на квартиру к врачу. Александр Алексеевич Фёдоров жил тут же во дворе, в отдельном домике.

Врач осмотрел истерзанного жеребёнка и покачал головой:

- Да-а... Изуродовал он его сильно.

- Александр Алексеевич, он ведь у нас от племенной матки. Может, как-нибудь выходим, а? - спросил Иван Агапович, с тревогой заглядывая врачу в глаза.

Александр Алексеевич прощупал у жеребёнка позвоночник, ноги и сказал, обращаясь ко мне:

- Впрочем, кости и суставы не повреждены. Крови много потерял. Ну что ж, Василий Николаевич, попробуем полечить...

Иван Агапович с сыном осторожно подняли жеребёнка и понесли его на попоне в манеж. Жеребёнок почувствовал, что его уносят от матери, приподнял голову, задрыгал ногами и тоненько заржал. Матка ответила ему ржанием и пошла вслед за ним, едва не ворвавшись в манеж вместе с повозкой. Дверь манежа закрыли. Матка неистово ржала и била копытами. Пришлось её выпрячь и ввести к сыну. Лишь там она успокоилась.

Жеребёнка положили на хирургический стол. Ввели кровь. (У нас в лечебнице стоял конь Воронок - донор.) Лишь после этого мы приступили к операции. На теле маленького жеребёнка оказалось семнадцать ран! И многие из них рваные, глубокие.

Пришлось некоторые зашивать, а кое-где и обрезать лохмотья кожи. Несмотря на обезболивание, жеребёнок иногда вздрагивал и порывался встать. В такие моменты его мать тянулась к нему мордой и тревожно ржала.

Иван Агапович успокаивал её:

- Ну-ну, дурочка. Ничего с твоим малышом не сделается. Всё хорошо будет.

У всех конюхов такая привычка: они разговаривают с лошадьми, и им кажется, что лошади их понимают.

Во время операции, придерживая голову жеребёнка, Миша посматривал на мои руки. Его заинтересовала наша работа.

Возились мы с жеребёнком часа два. Устал я и даже вспотел от волнения. Впервые мне пришлось делать такую сложную операцию. Александр Алексеевич помогал мне и руководил всем ходом операции.

После обработки ран мы наложили клеевые повязки, и тёмно-серый жеребёнок стал пёстрым.

Иван Агапович, довольный, улыбнулся.

- Вот какой пегаш стал, и не узнаешь. Теперь небось выживет? спросил он, обращаясь к врачу.

- Трудно сказать... - уклончиво ответил Александр Алексеевич. - Может быть, и выживет, если волк не бешеный. Придётся оставить жеребёнка в стационаре.

- Ах ты, - озабоченно сказал Иван Агапович, - такое сейчас время горячее, а тут лошади приходится лишаться. Ну, что ж поделаешь, от матки сосунка не оторвёшь. Придётся тебе, Миша, тут оставаться, а я корму привезу.

- Введите жеребёнку противостолбнячную сыворотку, - приказал мне Александр Алексеевич.

Врач боялся столбняка: в раны попала земля.

Жеребёнка с матерью поместили в просторный денник, который был похож на комнату с решётчатой дверью.

Миша Владимиров ухаживал за ними: кормил, поил, чистил и мне помогал, когда я менял повязки и обрабатывал раны. Ростом Миша был невелик, но телосложением крепыш. В работе расторопный и любознательный. Я рассказывал ему о болезнях, показывал в микроскоп микробов, давал читать книги.

Раны у жеребёнка зарастали хорошо, без осложнений. Иван Агапович, приехав как-то проведать своего питомца, сказал:

- Вот, Мишка, гляди, что наука делает. Учись. Может, и ты когда лекарем будешь.

...Мы подружились с Мишей. Главного врача он почему-то побаивался и робел перед ним, а ко мне, молодому практиканту, относился более доверчиво и просто. Может быть, потому, что мы были земляками и по возрасту я недалеко от него ушёл.

Как-то вечером, на досуге, Миша рассказал мне подробно о происшествии с жеребёнком:

- Поехал я с ребятами в ночное в Песчанку. Пырей и острец там, сами знаете, во! По колено. Лошади как попадут туда - оторваться не могут. Ну, приехали, пустили лошадей, а сами костёр развели, картошку стали печь и сказки рассказывать. А у табуна двоих дежурных поставили: Саньку Учаёнкова и Тимку Полканова. У Саньки дробовик в руках. Но спать всё равно никому нельзя. Волки по ночам рыскают. А тут так получилось. Я днём работал и здорово умаялся, а как стали сказки рассказывать, лёг на спину и стал на небо глядеть. Гляжу и думаю: откуда всё это взялось - звёзды, луна, земля, люди? Вот так думал, думал и задремал. Вроде слышу голоса ребят и вроде как сплю. Сла-адко так! Вдруг слышу, кто-то крикнул: "Во-олки!" Ребята на крик побежали. Вскочил я - и за ними. Слышу, затопали лошади - земля загудела! - и куда-то в сторону понеслись. Гляжу, а наша Ночка с волком бьётся. Волк жеребёнка рвёт и утащить хочет, а Ночка ему не даёт: бросается на зверя и хочет его копытами трахнуть, да, видно, боится ушибить своего сынка. Закричали мы во весь голос и на волка бросились кто с кнутом, кто просто так, а я с вожжами. Испугался зверь - прыг в сторону и скрылся. Подбежали мы к жеребёнку, а он кровью истекает.

Миша умолк и тяжело вздохнул.

- Вот какая история... - сказал он. - Отец меня винит, а я что? Учаёнок виноват. У него ружьё было, а он не стрелял. Боялся, говорит, в жеребёнка попасть. Струсил, наверно. Он у нас такой: только на словах храбрый. А тятя сказал, что я, сын старшего конюха, лошадь не сберёг. Подвёл, говорит, нашу фамилию, подорвал авторитет...

Миша задумчиво нахмурился и опустил глаза.

Время от времени жеребёнка осматривал Александр Алексеевич и говорил:

- Хорошо. Очень хорошо. Рука у вас, Василий Николаевич, лёгкая. Хирургом будете.

Мы с Мишей радовались успешному лечению, и через месяц жеребёнка выписали. За ним приехал Иван Агапович и благодарил:

- Спасибо, Александр Алексеевич. Не думал я, что жеребёнка на ноги поставите.

У жеребёнка на тех местах, где были раны, образовались беловатые шрамы, и при ходьбе он немного прихрамывал на правую заднюю ногу.

- Это ничего, постепенно разойдётся, нужно проводку делать и массаж, - напутствовал главный врач.

Я провожал их со двора. На прощание Иван Агапович пожал мне руку:

- И тебе спасибо, Вася. Как окончишь свой институт, к нам приезжай работать.

Жеребёнок бежал вслед за телегой и временами как-то смешно подпрыгивал.

...Прошло несколько лет. После окончания института сначала я работал в Дагестане и в Прикаспии, а потом меня потянуло в родные места.

Село наше в саратовском Заволжье большое, много там и земли плодородной, и скота.

Приехал я в село осенью в сороковом году. Год был богатый, урожайный. Открыли осенний базар. Не базар, а целая ярмарка. Понавезли туда столько всякого добра, что глазом не окинешь: и хлеба, и мяса, и саней, и дуг, и одежды, обуви, яблок, арбузов... и скота разного понавели. Крутилась нарядная, цветистая карусель с деревянными конями, размашисто, с визгом качались на качелях парни и девушки, песни пели под звонкоголосые переливы саратовских гармоник с колокольчиками.

Над густой толпой колыхались на верёвке большими разноцветными гроздьями воздушные шары. На горячих плитах, в глубоких противнях, непрерывно кипело подсолнечное масло, и в нём вздувались и жарились кусочки белого теста. Люди ели оладьи и похваливали: "Эх, хороши чибрики!"

Недалеко от базара, около старой, давно закрытой церкви, был расположен контрольно-ветеринарный пункт. Здесь мы производили осмотр животных, приведённых на базар для продажи. В этой работе мне помогал ветеринарный фельдшер Михаил Иванович Владимиров. Это был тот самый Миша, который когда-то "проморгал" жеребёнка.

После того несчастного случая он так увлёкся ветеринарным делом, что поступил на годичные курсы младших фельдшеров и работал теперь в районной лечебнице. Он вырос и ещё больше поплотнел. Походка у него была неторопливая, вразвалку. Работу свою Миша очень любил и делал всё аккуратно.

День был светлый, солнечный. Стояло золотое бабье лето. Тянул ветерок и нёс куда-то в степь длинные серебристо-белые паутины.

Я взглянул на часы и сказал Мише:

- Пора обедать.

В это время к контрольному пункту подъехал на тарантасе пожилой человек с седыми усами. В упряжке был высокий, тёмно-серый в яблоках конь. Человек спрыгнул с тарантаса и, сняв чёрную фуражку, громко, весело приветствовал:

- Моё вам почтение, Василий Николаевич! - Подошёл и протянул мне руку: - Что, не признаёте своих земляков?

- Как не признать? - ответил я. - Признаю. Только куда у вас, Иван Агапович, борода-то делась?

- Убрал я её, Василий Николаевич. Помолодеть хочу. Борода-то теперь не по жизни... - Он махнул рукой в сторону коня: - Видали, каким красавцем стал наш Сокол? И умница. Где поставлю, там и стоит как вкопанный. А бегает - вихрем!..

Иван Агапович был оживлённый.

Я не мог от Сокола отвести глаз. Большое серое тело его серебрилось на солнце. Красавец!

- У нас теперь конеферма в колхозе - любо посмотреть, - хвалился Иван Агапович. - Нет такой во всём районе. Я там старшим. Приезжайте, Василий Николаевич, покажу...

Мы подошли к упряжке, и за нами привалила толпа любопытных, которых всегда много на базарах в праздничные дни.

- Вот глядите, товарищи, какой конь! Волк его совсем изуродовал, а Василий Николаевич вылечил. Да. - Он обнял меня рукой за плечи и продолжал: - А почему вылечил? Потому, что он учёный, ветеринарный доктор. Земляк. Сын плотника Николая Митрофаныча Воробьёва. Знаете? Садись, Василий Николаевич, порадуй старика. Прокачу с ветерком!

Мне стало как-то неловко от похвалы Ивана Агаповича, но чтобы не обижать его, я согласился немного проехаться. На корпусе и на ногах у коня я заметил неровные белые пятна: на тех местах, где были шрамы, выросли белые волосы.

Иван Агапович сел в тарантас справа от меня и, взяв в руки мягкие тесёмочные вожжи, чуть шевельнул ими. Конь сразу пошёл широким шагом.

- И не хромает? - спросил я.

- Нет, немного припадает правой задней, и то когда полной рысью пойдёт.

Мы выехали на широкую накатанную дорогу, которая вела за село, к пруду. До пруда было километра полтора. По этой дороге я бегал когда-то с ребятами на купание. Издали виднелась плотина и на ней раскидистые вётлы с пожелтевшими кронами.

Иван Агапович слегка натянул вожжи - и конь перешёл на рысь.

- А ну-ну, милок, пошевелись! - ласково и вместе с тем повелительно проговорил Иван Агапович.

Сокол сразу понёсся широкой рысью, и чем туже натягивал вожжи Иван Агапович, тем всё быстрее и быстрее бежал конь. Потом пришёл такой момент, когда конь разогрелся, и Иван Агапович с молодой удалью крикнул:

- Эге-ге-ге! Мила-ай! Надда-ай, родима-ай!

За тарантасом заклубилась пыльная завеса, как вода под винтом теплохода. Сокол полетел какой-то необыкновенной рысью. Он сразу стал как будто длиннее и бежал таким широким, плавным махом, словно летел на невидимых крыльях. Чёрный с блёсткой хвост вытянулся до тарантаса и струился кудрявыми волнами. Занавеска густой гривы рассыпалась и трепетала от ветра. Земля под тарантасом стремительно убегала назад, а ветер упруго, будто платком, бил в лицо. Только теперь я понял, что значит проехать "с ветерком". Чтобы не вылететь где-нибудь на ямке, я ухватился за тарантас и крикнул:

- Полегче, Иван Агапович, полегче! А то тарантас рассыплется!..

- Не рассыплется! - кричал вошедший в раж Иван Агапович. - Давай, давай, родимый! Держись, Ва-ася!

Обратно мы ехали шагом. Сокол порывался было перейти на рысь, но Иван Агапович придерживал его:

- Ну, спокойно, дурачок. Разгорячился. Бежать хочется? Меру надо знать.

Иван Агапович довёз меня до дому и, прощаясь, сказал:

- Мне бы моего Мишку в ветеринарный техникум отдать. Пусть учится дальше. Помоги ему, Василий Николаевич, подготовиться.

Я обещал помочь Мише, и мы всю зиму вечерами занимались с ним. Миша занимался усердно, и я был уверен, что он поступит в техникум. Но пришло лето сорок первого года, и все наши хорошие планы рухнули.

...Война ворвалась к нам в жаркий летний день, когда мы заканчивали покос и начали убирать ячмень.

В первый же день, в воскресенье, нас с Мишей вызвали в райвоенкомат и поручили новую работу.

На другой день, с рассвета, на большую базарную площадь привели из колхозов сотни лошадей. Их надо было осмотреть и принять в армию. Председателем приёмочной комиссии был майор Севрюков, сухопарый, подтянутый кавалерист.

Мы работали на площадке около базарных коновязей. Лошадей подводили по одной. Не было ни сутолоки, ни шума.

Разные тут были лошади: тяжеловозы шли в артиллерию, тонконогих скакунов в кавалерию зачисляли, а низкорослых, плотных лошадок определяли в рядовые обозники. Принятых лошадей отводили в кузницу на ковку. На фронт лошади должны идти "обутыми".

Недалеко от нас, около своих лошадей, привязанных к коновязи, стоял заведующий конефермой колхоза "Рассвет" Иван Агапович Владимиров - с виду сумрачный, седые усы опущены вниз. Когда очередь дошла до него, первым он подвёл Сокола. Несмотря на необычную обстановку, Сокол стоял совершенно спокойно, а как только я прикасался рукой до "щётки", желая поднять ногу и осмотреть копыто, конь предупредительно поднимал ногу сам и держал её в полусогнутом состоянии до тех пор, пока я не переходил к другой ноге.

- Эх, хорош конь! - с восхищением воскликнул майор Севрюков. - А ну-ка, проведите его шагом и рысью.

Провели Сокола шагом и прогнали рысью. От намётанного глаза кавалериста не ускользнули недостатки коня.

- Замечательный рысак. Но что-то он тянет правую заднюю... И почему у него белые пятна?

Майор Севрюков прощупал пальцами старые шрамы и спросил:

- Да он, кажется, уже ранен был?..

Я пояснил майору происхождение этих недостатков у коня.

- Значит, негоден. Придётся его оставить. Жаль.

- Да что вы, товарищ майор, - торопливо и горячо заговорил Иван Агапович, - это он немного прицапывает, как постоит. А если разойдётся, почти незаметно. Зато какая сила! И послушный.

Майор обернулся ко мне:

- Как ваше мнение, товарищ врач?

- Пожалуй, надо оставить.

Иван Агапович разволновался:

- Да что вы... Наш доктор его своими руками вылечил. Ему и дать Сокола. Пусть ездит. Такой конь нигде не подведёт. Он у меня ни огня, ни воды не боится.

Мы решили Сокола взять. Взяли и своего донора - Воронка. "На фронте он понадобится больше, чем здесь..." - подумал я. Только кличка у него какая-то странная - Воронок. По масти, он был совершенно белый. Видно, кто-то в шутку так назвал его.

На третий день мобилизации мы грузились в вагоны. Михаил Владимиров был со мной. Его зачислили в ту же часть, куда я был назначен старшим ветврачом. Мы очень довольны были. Хорошо с друзьями быть вместе. Особенно на фронте.

При прощании Иван Агапович обнял сына и вдруг часто-часто заморгал, будто пыль в глаза попала и они стали влажными.

- Ну, вот... Едешь, значит, на фронт... Вырос. Смотри у меня, работай как надо. И сердцем крепись. Не робей.

Обнялись мы с Иваном Агаповичем.

- Поблажки моему Мишке не давай. И побереги его. Он ведь один у меня.

Когда же воинский эшелон тронулся, Иван Агапович крикнул нам вслед:

- И Сокола моего берегите! Он не подведё-от!

Поезд набирал скорость и вёз нас на запад, где уже шла страшная битва. Из открытой двери теплушки мы долго смотрели на родное село, пока оно совсем не затуманилось зыбким маревом.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ МИШИ И ВОРОНКА

Выгрузившись на железнодорожном разъезде Коробец, наша часть заняла оборону восточнее Смоленска, под Ельней. Враг стремился прорваться к столице, но артиллерия громила его так, что он голову не смел высунуть из своих земляных укрытий. Зато их авиация не давала нам покоя: "мессершмитты" гонялись даже за отдельными всадниками и пешеходами.

Однажды, по моему поручению, ветфельдшер Владимиров поехал в сапёрный батальон, чтобы эвакуировать оттуда раненых лошадей. Уехал он на Воронке ранним утром, а к вечеру должен был вернуться.

Близился вечер. Вышел я из землянки и на небо посмотрел. Солнце горело на закате - большое, красное. В стороне с гулом и рёвом летела стая "юнкерсов" и где-то высоко-высоко в сизой дымке звенели моторами "мессершмитты". Ухали, гудели наши пушки.

Приложив руку козырьком ко лбу, я посмотрел на запад и заметил скачущего по дороге коня - пыль за ним клубится. Подбегает ближе Воронок! Повод мотается двумя обрывками. Конь весь в пыли, из белого стал серым, мокрый от пота, а на груди - кровь. Храпит, и глаза у него испуганные. А где же Владимиров?.. Я крикнул санитару: "Квитко! Сделай Воронку перевязку!" - а сам быстро заседлал Сокола и помчался по дороге к передовой. Скачу и посматриваю по сторонам - не лежит ли где-нибудь Миша...

В роще на огневых позициях стояла наша батарея. Доскакал я до артиллеристов и спрашиваю, не видали ли они всадника на белом коне.

- Как не видали! - отвечает мне командир батареи Дуванов и, показывая рукой на картофельное поле, говорит: - Видите, вон два самолёта догорают? "Мессер" и наш "ястребок". Вашего помощника и лётчика мы отправили в медсанбат.

- Как они?

- Да вроде ничего... А там уж дело врачей...

- Что тут случилось?

Вместо ответа Дуванов воскликнул:

- Ну и молодец у вас Миша! Спас лётчика, а сам чуть не погиб.

И Дуванов рассказал мне о том, что произошло на глазах у артиллеристов.

- Всадника на белом коне мы заметили ещё издали, - начал свой рассказ Дуванов. - Ехал он по дороге лёгкой рысцой и временами, как и мы, посматривал на небо: шёл воздушный бой. Два "мессера" напали на одного "ястребка". Наш самолёт увёртывался от них, ввинчивался в небо, делал петли и стремился зайти в хвост врагу. Один стервятник задымил и пошёл штопором вниз - за ним потянулся чёрный хвост дыма. Ребята закричали: "Так его, мерзавца!" И даже захлопали в ладоши.

"Ястребок" ринулся на другого врага прямо в лоб, но тот скользнул вниз и ушёл в сторону, а в это время из-за облаков вынырнул третий "мессершмитт" и длинной пулемётной очередью ударил в хвост "яку". Самолёт задымил и пошёл на снижение. Он летел к земле так круто и с такой большой скоростью, что, казалось, уже не спланирует и врежется в землю. "Но что же лётчик не выбрасывается с парашютом?.. - беспокоились мы. - Может, убит..." Нет, вот самолёт выравнивается, планирует... Наверно, думаем, сядет в рожь. А рожь-то сухая, спелая. Загорится. Смотрим, шасси почти задевают за колосья, но самолёт минует ниву и садится на картофельное поле: подпрыгивает, качается из стороны в сторону и бороздит землю. Ох, как бы не перевернулся! Я тут же крикнул двум автоматчикам: "А ну, бегом к самолёту!"

Но нас опередил всадник на белом коне: он проезжал недалеко от места приземления самолёта. Смотрю в бинокль: Владимиров спрыгнул с коня - и к самолёту, от которого валил чёрный дым; появились язычки пламени. Владимиров вскочил на крыло и, ухватив лётчика под мышки, вытащил его из самолёта. В это время "мессершмитт" снизился и, сделав над "ястребком" круг, дал пулемётную очередь. В бинокль я заметил, как пули пробежали по картофельному полю и подняли лёгкую пыль. Видно, фашист бил из крупнокалиберного. Владимиров схватил лётчика в охапку и потащил его в сторону, к большой яме, из которой местные жители добывали песок. В горящем самолёте стали рваться боеприпасы. Как бы, думаю, не сразило ребят осколками. Потеряв из виду своих бойцов, я нервничал: где они там пропали?.. А Владимиров вот-вот уже у ямы... Ещё бы один шаг - и он в укрытии. "Мессер" делает круг и бьёт пулемётной очередью. Владимиров с лётчиком повалились в яму...

"Эх, - думаю, - не успели мои ребята!.."

После этого вражеский лётчик решил расправиться и с белым конём, который ожидал своего хозяина у кустика. Сделав над ним круг, лётчик дал очередь из пулемёта. Лётчик не заметил во ржи двух наших автоматчиков. Они ударили по "мессеру" бронебойно-зажигательными, он врезался в землю и взорвался. А ваш белый конь помчался по дороге...

Дуванов помолчал, а потом добавил:

- Вот и вся история...

Я поехал в медсанбат. В саду под яблонями стояли длинные палатки с целлулоидными окошками.

Около палатки я встретился с командиром медсанбата врачом Александровым.

- Наверно, за своим помощником приехали? - спросил он.

- Да. Ну как он?

- Герой. Лётчика спас и первую помощь ему оказал. Но сам ранен.

Мы зашли в палатку. В ней рядами лежали на носилках раненые после операции. В углу, слева, мы увидели смуглого молодого лётчика с забинтованной головой. Около него сидел Миша Владимиров. У него была забинтована шея. Как только мы вошли, Владимиров встал и, будто в чём-то винясь передо мной, доложил:

- Товарищ начальник, ваше задание выполнил. А тут такой случай... Задержался... И Воронок куда-то убежал...

- Ничего, Миша, всё в порядке. Воронок дома. Ну а ты как?

- Спасибо. Не беспокойтесь - я скоро выпишусь.

Лётчик спал. Лицо у него было бледное. Дыхание глубокое, ровное.

- Пусть поспит, успокоится, - тихо сказал врач Александров, - ранен в голову, но кость цела. Жить будет. И ещё полетает...

В ту же ночь раненого лётчика эвакуировали в полевой госпиталь. Миша провожал его. Лётчик, пожимая ему руку, тихо сказал:

- Спасибо, браток. Запомни - Сафонов. Я к тебе в село приеду после войны...

Миша молчал. Пережитые опасности роднят людей.

- До свидания... - промолвил он глухо.

Через две недели Миша Владимиров выздоровел и вернулся ко мне. А раненого Воронка мы вылечили и передали в дивизионный ветлазарет. При этом я сказал начальнику лазарета ветврачу Махову:

- Воронок - дорогой конь, донор. Берегите его. Его ценной кровью вы спасёте немало тяжелораненых лошадей.

КАК СОКОЛ СТАЛ БОЯТЬСЯ ВОДЫ

Много раз я благодарил колхозного конюха Ивана Агаповича за то, что он вырастил такого сильного и резвого коня, каким был Сокол. Иной раз пустишь его во весь дух за машиной - и не отстаёт. Шофёр выглянет из кабины и с восхищением воскликнет: "Ого! Вот это даёт!.."

Сокол был послушным и смелым. Но однажды с ним произошла такая оказия...

Ветфельдшер Миша Владимиров сел на Сокола без седла и поехал на водопой. Недалеко от нас, за железнодорожной линией, протекал ручей.

Через несколько минут, сидя в блиндаже, я услышал надрывный звук пикирующего самолёта, а потом - пулемётную очередь.

Вскоре в блиндаж вбежал Миша. Показывая на дверь, закричал:

- Скорей! Скорей! Сокол...

- Что случилось?

- Сокол пропал...

- Как - пропал? Убили?

- Нет! Утонул...

- Где утонул?

Я знал, что в том ручейке, где мы поили лошадей, было воробью по колено.

- В болоте! - воскликнул Миша.

Схватив моток кожаного "повала", которым мы связывали лошадей во время сложных операций, я выбежал из блиндажа. На ходу крикнул бойцам хозяйственного отделения:

- За мной, товарищи! С лопатами! Конь утонул в болоте!..

Во весь дух мы побежали к месту происшествия.

Оказывается, когда Владимиров ехал на водопой, на него пикировал "мессершмитт" и дал очередь из пулемёта. Сокол испугался и шарахнулся в сторону. Миша упал с коня. Сокол помчался по полю и ввалился в болото.

Конь увяз в трясине по самое брюхо. Голову тянет вверх, глаза вытаращенные, глухо стонет.

Сунулись мы к нему - ноги вязнут, опасно. Остановились, замешкались. Что делать? И вдруг Миша закричал, показывая рукой в сторону железнодорожного полотна:

- Щиты! Щиты!..

Около железнодорожного полотна стояли деревянные щиты, сложенные шалашиками. Бойцы бросились к щитам и быстро сделали настил по болоту.

По этому настилу мы добрались до Сокола и настелили щиты вокруг него. Стоим. Хорошо держат. Не тонем, только немного вода просачивается.

Начали откапывать коня лопатами - ещё больше засасывает.

- Отставить! - приказал я. - Давайте "повал".

Просунули конец ремня под брюхо коня, схватились за концы "повала", а кто за гриву и хвост - и потянули под команду: "Эх, взяли! Ещё раз взяли!" Трудно подаётся. Тяжёл, да и тина крепко держит. Только мы начали тянуть, вдруг слышим крик нашего наблюдателя:

- Воздух!

Прилипли мы к щитам и притихли. Слышим, где-то недалеко со звенящим свистом самолёт летит. Через некоторое время наблюдатель крикнул:

- Отбой!

Вскочили мы и опять стали тянуть.

Около коня щиты положили в два слоя - так-то надёжнее - и на них вытащили Сокола. Связали ему ноги и в таком лежачем положении вместе со щитами, на которых он лежал, потянули. Кое-как выволокли на твёрдый грунт. Развязали. Вскочил Сокол на ноги, дрожит. Весь в грязи, да и мы изрядно извозились. Смотрю, на задней ноге у него кровь.

Обмылись мы в ручейке и коня вымыли. На бедре у него увидели неглубокую рану.

- Да, Миша, - сказал я, - легко вы с Соколом отделались. Могло быть хуже...

Рану мы зашили и закрыли повязкой. Поставили коня в убежище.

- Пусть недельку постоит, - сказал я. - Ранка подживёт и сам успокоится. А то, видать, он сильно перепугался...

Прошло дней десять. Заседлали Сокола, и поехал я на нём в подразделение полка. Дорога пролегала через тот ручей, в котором поили лошадей. У ручейка Сокол вдруг остановился, наклонил голову и, испуганно глядя на воду, заревел каким-то медвежьим, утробным голосом: "У-ур-р-ры-ы..." Никогда я не слышал у лошадей такого рыка.

Сделал я посыл ногами - конь ни с места. Рассердился и ударил Сокола концом поводьев. Конь шагнул, но не вперёд, а назад. И при этом глаз не сводит с воды и ревёт: "У-ур-ур-ы-ы..."

Пришлось слезть с седла и повести коня в поводу. Перешагнул я ручеёк и тяну его за повод.

- Ну-ну, вперёд, Сокол! Вперёд!

Сокол сначала упирался, а потом ка-ак скакнёт через ручей! Перемахнул - копыт не замочил. Дрожит и на ручеёк оглядывается.

Сел я на Сокола и поехал дальше. Еду и думаю: "Вот ещё не было печали, так в болоте черти накачали. Никогда не боялся воды, а тут - на тебе. На фронте такая лошадь и погубить может..."

Но странное дело: после этого случая, где бы я ни оставлял Сокола без привязи, он шагу не ступит. Даже если невдалеке снаряды рвутся - стоит как вкопанный на месте, только изредка вздрагивает и ушами прядёт. Чтобы уберечь от осколков, я приучил его ложиться на бок. Лежит и временами стонет, но не вскакивает. Может быть, потому никуда не убегал, что боялся опять погрязнуть где-нибудь в болоте?.. Воды испугался - зато огонь стал легче переносить. Вот какие чудеса в жизни бывают!

АККУРАТНЫЙ ПОЧТАЛЬОН

Солдаты передовой роты уже несколько дней не получали писем. Трудно было доставить. А без писем на фронте тяжко.

Комбат майор Терехов вызвал к себе в блиндаж связиста-вожатого и сказал:

- Товарищ Первушкин, не сможет ли ваша Альфа доставлять газеты и письма в первую роту? Уже двух письмоносцев убило...

- Не знаю как... - замялся связист. - Попробую. С грузом-то через реку тяжеловато будет.

Стояла дождливая, грязная осень.

В такое время особенно трудно было воевать: земля раскисла, люди промокали до нитки, а ночи стояли длинные и тёмные-тёмные.

Первая рота форсировала реку и закрепилась на том берегу: вырыли окопы, залегли. Противник пытался столкнуть роту в реку, но все его атаки захлёбывались.

Телефонная линия часто рвалась от огня противника, и связь поддерживали по радио и с помощью служебной собаки.

Альфа была похожа на волка: здоровенная, тёмно-серая. Работала на связи при двух вожатых. Один вожатый, Коробков, находился на том берегу, в окопах, а другой, Первушкин, - на этом берегу, при штабе батальона. Первушкин был строг к Альфе и ласкал её редко, а Коробков помягче характером, голос у него ласковый, и за хорошую службу он часто поощрял собаку. Первушкина Альфа побаивалась, а Коробкова любила, но к обоим привыкла и обоих слушалась.

Письменное приказание Первушкин клал в маленький портдепешник, привязывал его к ошейнику и говорил строго: "Альфа! Пост!" Альфа устремлялась через кусты к реке, переплывала её наискосок (течение сносило) и бежала в окопы к вожатому Коробкову. Только Коробков, второй хозяин Альфы, мог снять портдепешник. Никому другому собака не давалась. Альфа отдыхала в окопах. Коробков её подкармливал, а потом она обратно переплывала реку, неся в портдепешнике донесение от командира роты.

А теперь комбат дал новое задание. Сможет ли Альфа с грузом переплыть реку? Уж очень течение быстрое.

Первушкин закрепил на спине собаки брезентовый вьюк и положил в него несколько газет. Альфа переплыла с вьюком реку и доставила газеты в первую роту. Первушкин пошёл к комбату и доложил:

- Товарищ майор, испытание сделано. Можно назначить Альфу почтальоном. Думаю, справится.

Улыбнулся комбат:

- Хорошо. Давайте. Только не нагружайте её помногу. Как бы не утонула.

- Будьте покойны, товарищ майор. Она у меня будет делать по расписанию два рейса в день. Аккуратно доставит.

На другой день Первушкин ранним утром послал Альфу в первый рейс с газетами. Альфа реку переплыла и, прыгнув в траншею, побежала по извилистому пути к вожатому. Но Коробкова на старом месте не оказалось. Собака понюхала землю и устремилась по ходу сообщения дальше. Солдаты попытались остановить связную собаку: "Альфа, Альфа, стой!" Но она увернулась от них и даже оскалила зубы. Солдаты отстранились от собаки и поругали её:

- Вот злюка! Учёная, а некультурная...

Альфа не обращала на них внимания. Она нюхала землю и шла по траншее вперёд. Траншеи солдаты по ночам копали по направлению к противнику, и сейчас Коробков находился в самом отдалённом ответвлении.

Альфа разыскала хозяина. Коробков обрадовался и погладил собаку:

- Хорошо, Альфа, хорошо, - и угостил её сахаром.

Вынув из вьюка газеты, Коробков роздал их солдатам.

- А когда же она письма принесёт? - спрашивали.

- Сегодня вечером.

- А как же она нашла тебя по следам? Ведь следов-то много.

Коробков улыбнулся:

- Простая хитрость: подошвы я смазал рыбьим жиром и этим усилил запах своих следов. Вот Альфа и нашла меня!

Вечером Первушкин завернул пачку писем в парусину и вложил в брезентовую сумку вьюка. Надо было сберечь их от воды. Письма были в разных конвертах - и в серых, и в жёлтых, и в синих - и простыми треугольниками. И в каждом из них своя жизнь, своя тоска и надежда.

По команде "Пост! Пост!" Альфа побежала знакомым маршрутом. Сначала она бежала через кусты, потом поплыла. Вражеские снаряды рвались на обоих берегах реки, где располагались наши войска. Иногда снаряды падали в реку, и вверх взлетала высоким фонтаном грязно-бурая вода. Альфа привыкла к этим взрывам, и как бы близко они ни появлялись, она не изменяла своего маршрута.

Альфа вылезла из воды и, отряхиваясь, побежала по берегу к окопам. В это время недалеко от неё разорвалась мина, и многочисленные осколки мгновенно взборонили землю. Альфа взвизгнула и упала на живот - будто ей подсекли ноги. Песок под ней окрасился кровью.

Коробков поджидал своего почтальона и часто выглядывал из траншеи посматривал по направлению к реке. Здесь пролегает линия связи. Вон там, около песчаного холмика, Альфу уже можно было увидеть.

И вот Коробков увидел своего почтальона. Собака шла медленно, покачиваясь, иногда приседала, ложилась и пыталась ползти.

Коробков вылез из траншеи и пополз навстречу собаке:

- Альфа, ко мне! Ко мне! Альфа! Ползи!

Собака слышала призыв хозяина, скулила, скребла лапами песок и не могла сдвинуться с места. Коробков дополз до собаки, схватил её за вьюк и потащил за собой в окоп.

- Тихо, Альфа, хорошо, Альфа... - приговаривал Коробков, успокаивая собаку.

За ней оставался кровавый след.

Втащив Альфу в окоп, Коробков сбросил с собаки вьюк и начал торопливо перевязывать раны. Раны были на всех ногах, а на правой задней перебита кость. Два солдата помогали Коробкову перевязывать раны, а другие протягивали ему свои перевязочные пакеты:

- На, на, Коробков, перевязывай скорее, а то кровью изойдёт. Вот молодчина: раненная, а письма принесла.

После перевязки ран Коробков роздал солдатам письма. Солдаты с радостным оживлением благодарили:

- Спасибо, Коробков, спасибо.

А потом все предлагали Альфе галеты, сало и сахар, но она отворачивалась от соблазна и посматривала на Коробкова так, словно хотела спросить: "Можно ли взять?"

- Ишь какой привередливый твой почтальон, - сказал один солдат, - от такого угощения отказывается...

- Не привередливая, а дисциплинированная, - пояснил Коробков, - она из чужих рук не должна брать пищу.

Ночью на резиновом поплавке переправили Альфу через реку и привезли к нам в лазарет. Мы удалили из тела собаки осколки, а на перебитую ногу наложили гипсовую повязку.

Через месяц Альфу вернули в строй. На задней ноге у неё осталась костная мозоль, но Альфа не хромала и бегала хорошо.

После этого и прозвали ее "аккуратный почтальон".

ГИБЕЛЬ АЛЬФЫ

Как-то мы с Мишей Владимировым возвращались из передовых частей к себе, во второй эшелон дивизии. Я ехал на своём верном Соколе, а фельдшер - на Гнедке, быстроходном маленьком иноходце.

Едем мы с Мишей лёгкой рысцой и вдруг замечаем: в полукилометре от нас по склону высотки бежит волк. "Наверно, спугнули его снарядом из логова - вот он и удирает теперь подальше от огня, в тыл..." - подумал я. Но бежит зверь как-то странно - медленно и зигзагами, иногда покачивается и приседает. Хвост поленом волочит, и голова опущена до земли.

- Владимиров, за мной! - крикнул я, и мы полной рысью помчались наперерез волку.

На ходу я выхватил пистолет из кобуры. Подскакиваем ближе, осаживаем коней. Овчарка!

Спрятал я в кобуру пистолет и крикнул громко, властно: "Стой!" Собака вздрогнула и остановилась. Повернула голову и покосилась на нас правым открытым глазом. Вся морда у неё была в крови, левый глаз затёк кровью, а полуоторванное левое ухо свисало вниз. На шее - кожаный ошейник.

Я спрыгнул с коня и подошёл к раненой собаке. Она дрожала.

- Миша, кажется, это Альфа...

Поглаживая собаку по спине, я приговаривал тихо и ласково: "Альфа, спокойно... Ложись". Собака легла, и дрожь у неё стала затихать. Лошади таращили на собаку глаза и тревожно фыркали. Все животные пугаются и волнуются, когда чуют кровь.

Успокоив собаку, я приказал:

- Владимиров, сумку!

Через плечо у фельдшера висела большая кожаная сумка, в которой находилось всё необходимое для оказания первой помощи раненым животным: бинты, вата, хирургические инструменты и некоторые лекарства.

Да, то была Альфа - "аккуратный почтальон". Мы узнали её по костной мозоли на правой задней ноге.

Мы расстелили на земле попону и положили на неё своего пациента. Ноги связали бинтом, а на челюсти наложили петлю. Это страховка, чтобы во время операции собака не могла укусить. Владимиров придерживал Альфу. Осторожно тампонами я снял с морды свернувшуюся кровь. Мы опасались, что у неё повреждены череп и левый глаз, но наши опасения не оправдались. Видно, небольшой острый осколок, словно лезвие безопасной бритвы, чиркнул по голове и разрезал кожу лба наискосок от правого уха к левому глазу. Здесь он рассек надбровную дугу, но не затронул глаза. А другой осколок оторвал наполовину левое ухо.

Рану мы зашили шёлковой ниткой. И ухо пришили. После этого забинтовали голову, оставив два окошечка для глаз.

Во время операции собака иногда вздрагивала и повизгивала. Когда же мы её развязали, она встала, потянулась, будто расправляла уставшее тело, и замотала головой.

Собака наклонила голову и попыталась лапами сорвать повязку.

- Альфа, нельзя! Фу! - крикнули мы разом с Мишей, и собака послушалась.

- Надо теперь проследить за ней, - сказал я Владимирову, - а то она испортит нам всё послеоперационное лечение.

Владимиров сел в седло, а я на руках подал ему Альфу. Гнедок покосился на неё и фыркнул. Миша положил собаку поперёк седла впереди себя и обхватил её руками. Альфа прильнула к нему и как будто задремала.

Чтобы не тревожить пациента, мы ехали шагом и через час добрались до своей землянки. Нас встретил ветсанитар Квитко.

- О-о, да вы с прибылью... - сказал он, принимая от Владимирова раненую собаку.

Квитко предложил нам пообедать. В солдатском котелке он приготовил мясной кулеш.

- Но он уж, наверно, остыл. Я его сейчас подогрею.

- Не надо подогревать, - остановил я санитара, - нам как раз и нужен чуть тёплый. А ну-ка, дайте консервную банку.

Мы отдали собаке своё мясо, и она охотно съела его. Потом мы налили ей в банку суп и покрошили в него хлеб. И это блюдо Альфа тоже охотно съела и даже облизала банку. Таким образом, в этот день от нашего обеда остались нам с Мишей, как говорят, одни рожки да ножки.

После супа мы угостили Альфу сладким. Хрупая сахар, она виляла хвостом и смотрела на нас с благодарностью. Карие её глаза, выглядывающие из марлевых "окошечек", увлажнились и блестели.

- Ишь ты, сластёна... - усмехнулся я.

Собака лизнула мне руку, и мы поняли это как просьбу повторить сладкое.

- Хорошенького понемножку, - промолвил Владимиров и повёл Альфу в землянку.

После обеда я прилёг отдохнуть в землянке. Альфа легла у моих ног и задремала. Во сне она часто вздрагивала и тихо скулила.

Через неделю швы смяли. Раны зажили хорошо. И ухо приросло. Только рубец стянул немного его: ухо укоротилось и не поднималось "свечкой".

Чтобы восстановить у собаки силы, мы кормили её вдоволь кониной. Квитко давал ей слишком большие куски. Альфа разрывала их на три-четыре части и прятала мясо в землю в разных местах, чтобы съесть после.

Первушкин очень обрадовался, когда узнал, что его собака жива и находится у нас.

- Наша Альфа никогда с маршрута не сбивалась. А потом раз - и пропала. Мы уже подумали: прямое попадание снаряда либо мины...

Вероятно, когда Альфа возвращалась с передовой к своему вожатому в штаб, то попала под артиллерийский налёт и, раненная, сбилась с маршрута и побежала куда глаза глядят, подальше от огня. Вот тогда-то мы и повстречали её в поле.

Первушкин увёл Альфу в роту, а через три дня снова привёл её к нам:

- Товарищ ветврач, не годится собака для боевой службы. Испорчена.

- Почему? Что случилось?

- Огня боится. Не идёт на передовую. Я уж её и так и сяк - ничего не помогает: ни хлыст, ни сахар. Отбежит от меня немного и опять ко мне обратно.

- Ну и что же теперь с ней делать будем?

- Да вот командир роты к вам прислал. Посмотрите хорошенько. Может, у неё что-нибудь в мозгах сдвинулось... Прямо не узнать собаку. Как рванёт где-нибудь снаряд, дрожит, жмётся ко мне и скулит, будто плачет.

- Ну что ж, оставляйте. Понаблюдаем за ней.

- Только вы уж, пожалуйста, в тыл её не эвакуируйте. Уж больно способная была собака. Может, и выправится со временем.

Я дал слово вожатому никуда не отправлять Альфу, и она осталась у нас.

Вожатый ушёл. Миша, довольный, улыбался.

- Чему, - спрашиваю, - радуешься?

- Да вот Альфа теперь у нас будет. Может, и совсем останется.

- Не радуйся, Миша, - сказал я, - наверно, она получила тяжёлое нервное потрясение...

- Ничего, товарищ начальник, не волнуйтесь. Мы её опять приучим к боевой службе.

- Не забывай, Миша, что Альфа была ранена и контужена в голову. После сотрясения мозга нелегко поправляются.

Находясь у нас под наблюдением, Альфа стала вести караульную службу. Когда мы спали, она бодрствовала у землянки и охраняла нас и лошадей. Альфа везде следовала за мной. Обычно она бежала впереди, на перекрёстках или развилках дорог останавливалась и, повернув ко мне голову, оттопыривала правое ухо и громко, отрывисто взлаивала: "Ам". Я понимал это как вопрос: куда идти? Я указывал рукой и кричал: "прямо", "направо", "налево". И Альфа бежала туда, куда я указывал.

Иногда где-нибудь в лощине я оставлял своего коня и шёл дальше пешком, а Альфу ставил в караул около Сокола. Она ложилась у его передних ног, и никто не мог подойти к коню. Обычно он стоял спокойно и без привязи, но иногда соблазнялся хорошей травой и тянулся за ней, делая шаг-другой. Альфа мгновенно вскакивала и легонько цапала зубами за передние ноги коня и рычала, словно хотела выразить: "ни с места". Она даже не позволяла приближаться ко мне незнакомому ей человеку, если я не говорил: "Свой, Альфа, свой".

Но однажды Альфа удивила меня...

Поехал я по делам службы к командиру полка полковнику Смирнову. Штаб полка размещался в блиндажах, вырытых на обратных от противника скатах безымянной высоты. Тут же внизу был заросший кустарником овраг. Подъезжать к штабу на машинах и на лошадях запрещалось, потому что немецкие самолёты могли засечь его и разбомбить. Лошадей и машины надо было оставлять в полукилометре от штаба, а затем идти пешком. Так я и сделал. Не привязывая, поставил Сокола в кустах и, приказав Альфе лечь около коня, пошёл по оврагу, пригибаясь к кустам. Отошёл я от коня метров пятнадцать и оглянулся. Смотрю, Альфа идёт за мной. Удивился я и строго прикрикнул на собаку: "Назад!" Вернулась Альфа и опять легла у ног коня. Ещё прошёл метров пятнадцать и опять оглянулся. Альфа опять следовала за мной. "Что такое? - думаю. - Почему она не хочет выполнять моё приказание?" Рассердился я. Вернулся, подошёл к собаке и стукнул её рукой:

- Назад! Ложись!

Альфа снова легла у ног Сокола и, положив на лапы морду, закрыла глаза. После этого я пошёл по своему маршруту и, пока не скрылся в кустах, видел лежавшую около коня Альфу. Лишь один раз она немного приподняла голову и, как мне показалось, хитровато посмотрела мне вслед. Но я не придал этому значения.

Каково же было моё удивление и возмущение, когда я при подходе к блиндажу командира полка увидел Альфу. Приседая на все ноги, она кралась к блиндажу с обратной стороны. Вот она уже на крыше блиндажа, покрытого зелёным дёрном. Смотрит на меня насторожённо, воровато и пугливо: а что, мол, ты на это скажешь?

В первый момент я хотел накричать на неё, но, подумав о том, что Альфа обхитрила меня - пока я шёл по прямой тропинке, она обежала по кустам, кругом, - я почувствовал себя обезоруженным. Развёл руками и улыбнулся:

- Ах ты, плутовка!..

Заметив мою улыбку и услышав добродушный голос, Альфа спрыгнула с блиндажа и бросилась лапами ко мне на грудь. Радостно взлаивая, она пыталась лизнуть меня в губы. Но я уже овладел собой и, оттолкнув её, нарочито громко крикнул:

- Пошла прочь!

Но Альфа не испугалась - она чувствовала, что этот окрик неискренний. Альфа отскочила от меня и, подбежав к двери блиндажа, толкнула её передними лапами и ворвалась в блиндаж. Я пошёл вслед за ней и услышал голос полковника Смирнова:

- Ваня! Гостья пришла. Угощай.

Это полковник говорил своему ординарцу Ване Горохову. Оказывается, когда я вместе с Альфой был в этом же блиндаже неделю тому назад и выходил из него на некоторое время, Ваня Горохов угостил Альфу тем, что она особенно любила, - колбасой и сахаром. И вот теперь, когда мы снова очутились в этих местах, Альфа настойчиво стремилась попасть в гостеприимный дом.

- Товарищ Горохов, вы дисциплину подрываете у моих пациентов, упрекнул я его. - Нельзя угощать! - А на собаку прикрикнул: - Марш к коню! Ну!

Альфа виновато опустила голову и вяло, нехотя вышла из блиндажа. Когда я вернулся к своему коню, собака лежала у его ног и боязливо посматривала на меня. Она опасалась наказания за свой проступок, но я не тронул её. Сам больше виноват... Бывая с ней в частях, я иногда допускал, что её кормили из чужих рук.

Постепенно мы приучили Альфу к выстрелам, стреляя поблизости от неё из пистолета и винтовки. Но особенно она боялась взрывов. Когда мы попадали под артиллерийский обстрел и снаряды рвались недалеко от нас, Альфа бросалась под ноги к коню и взвизгивала. Во время артиллерийского налёта приходилось ложиться на землю. Сокола я тоже приучил ложиться. Альфа прижималась ко мне, вздрагивала и закрывала от страха глаза. Я отгонял её от себя и подбадривал.

- Вперёд, Альфа, вперёд!

Она вскакивала и немного отбегала от меня, но тут же возвращалась обратно. Чтобы снова приучить Альфу к связной службе, мы обозначили два "поста" и заставляли её бегать между ними. Первый "пост" - наша землянка, и здесь находился я, а второй "пост" - в километре от землянки, в овраге, и там находился Миша. Я посылал её к Владимирову, а он - ко мне. По пути Квитко взрывал недалеко от неё "пакеты". Так мы приучали собаку к связной службе в боевой обстановке. Альфа постепенно привыкала, смелела, и мы тешили себя надеждой, что вскоре вернём её в строй.

Но надежда наша не сбылась.

Летом сорок третьего года наши войска разбили противника на Курской дуге и погнали его на запад. Противник отходил с боями и по пути отхода минировал дороги, берега рек, лесные опушки. Мне надо было поехать в дивизионный ветлазарет. Раненых лошадей в это время поступало много. Путь мой лежал по большаку - километров пятнадцать. "Зачем я поеду по этому длинному пути, когда можно поехать напрямик, через лес? Тут гораздо ближе..." - подумал я и поехал к лесу. Как обычно, Альфа бежала впереди меня. На опушке она остановилась, обернулась и пролаяла: "Ам".

Я крикнул:

- Стой, Альфа!

Подъехав к опушке, я внимательно посмотрел на землю. Поверхность ровная, никаких следов не видно. Взглянул на деревья - и на них не увидел каких-либо знаков. Иногда наши сапёры не успевали обезвреживать минные участки, и в этом случае они прибивали на столбах или деревьях дощечки с крупной надписью: "Заминировано". "Да зачем здесь пойдут немцы?.. подумал я. - Нет здесь ни дорог, ни троп. Они ведь по дорогам удирают..."

Альфа стояла около меня и смотрела, ожидая приказания. Я крикнул:

- Вперёд, Альфа! Прямо! - и указал рукой.

Альфа взмахнула хвостом и побежала в лес.

Ехал я шагом, не правя конём - он сам осторожно лавировал между деревьями. Впереди мелькало серое тело Альфы. В лес я углубился не более чем на пятьдесят метров, как услышал впереди себя взрыв. Сокол вздрогнул и остановился. Альфа мгновенно исчезла из моих глаз.

На том месте, где только что находилась собака, образовалось облачко дыма и пыли. Вскоре облачко рассеялось, и я увидел Альфу. Альфа нарвалась на мину. Мне хотелось подъехать к ней, подойти, но этого нельзя было делать: значит, лес заминирован, можно подорваться. Да и помощь моя ей уже не требовалась...

Я поехал обратно. Правил так, чтобы Сокол шёл по своему следу. Благополучно выехав на лесную опушку, я направился в ветлазарет по дальней дороге. Ехал и думал: "Кто знает, может быть, Альфа своей смертью спасла меня и моего Сокола..."

КАЗАЧОНОК

Цирк озарился белым светом. Открылся красный занавес, и на арену стремительно выскочили кубанские казаки на золотисто-рыжих дончаках. Впереди - усатый казак Митрофан Сердюк, за ним пять молодых всадников. С пронзительным гиканьем казаки мчались по арене, соскакивали с сёдел то на одну, то на другую сторону и так же молниеносно вспрыгивали в седло. Полы бурок у них развевались широкими крыльями. Сбросив бурки, они рубили шашками лозу и метко стреляли в бумажные мишени.

Оркестр заиграл "Русскую". Всадники скрылись за кулисы. На арене остался один казачонок Петя. На полном скаку он встал в седло и заплясал. Петя так быстро и уверенно перебирал ногами, словно плясал не на скачущей лошади, а на земле. Золотистая Ласточка быстро несла его по арене, и казалось, будто конь летит по воздуху, не касаясь земли. Казачонок вдруг скользнул в седло, тонко вскрикнул и упал с седла навзничь. Какая-то женщина в публике испуганно вскрикнула: "Ах!" Ей показалось, что мальчик сорвался с седла и потерял сознание. Ноги его были в стременах, голова висела у задних ног коня, а бессильные руки пылили опилками. Нет, это, конечно, не случайность. Это, вероятно, цирковой номер, но что-то уж очень долго... Как бы лошадь не ударила его копытами по голове... Кто-то в публике не выдержал и крикнул: "Довольно!"

Казачонок пружинисто подтянулся, вскочил в седло и умчался за кулисы. Цирк взорвался аплодисментами.

Петя выехал на арену и, сделав над седлом сальто, снова умчался за кулисы.

Митрофан Николаевич подошёл к сыну и обнял его:

- Молодец, Петро! Здорово у тебя "обрыв" получился.

- Прощальный номер, батько, - проговорил раскрасневшийся Петя, отстраняясь от отцовских усов, щекотавших его лицо.

- Наш-то прощальный - это верно, а тебе придётся ещё выступать.

- Нет, батько, я с вами поеду.

- Петро, я уже говорил. Нельзя тебе ехать. Это ж тебе не цирк... Мне-то не привыкать, а ты ещё малый.

- С собой не возьмёшь - всё равно убегу.

- Хватит тебе, дурень. Тебе жить надо. Убить могут.

- Поеду, - упрямо твердил Петя, - всё равно поеду. Мне уже скоро паспорт дадут. А ты думаешь, что я всё маленький.

Митрофан Николаевич смотрел на сына и думал: "Упрямый, весь в меня".

...Всю ночь по улицам Москвы двигались колонны войск, машины с пушками на прицепах, громыхали танки. Чуть брезжил рассвет, когда из ворот цирка выехала группа всадников-казаков. Впереди ехал Митрофан Николаевич, за ним - попарно молодые казаки, группу замыкал Петя. На лицах казаков было суровое выражение. А Петя радовался. Он едет на фронт! Ему хотелось улыбаться, говорить с товарищами и даже запеть песню, но он молчал. А то ещё подумают - мальчишка. Чтобы казаться побольше, Петя приподнялся над седлом и ехал на вытянутых ногах.

Отец оглянулся на сына и подумал: "Радуется, дурачок, и не знает, что в пекло едет... Пропадёт дытына, и роду Сердюков не останется. И зачем только я его взял?.."

Вся группа цирковых наездников попала в кавалерийский полк, которым командовал подполковник Мирошников. Циркачей (как их прозвали в полку) посылали в разведку в тылы врага, и они часто привозили в седле "языка".

Но в эти опасные выезды разведчики не брали Петю. Он ездил с поручением в подразделения или в тыл полка. Петя обижался. Он жаждал подвигов, а его не пускали в настоящее дело. Петя пытался уговорить командира полка, но тот, как и отец, был непреклонен:

- Рано тебе, Петя, в бой идти, приучайся пока, присматривайся, а там видно будет... Война не на один день. Придёт и твоё время.

- Да, придёт... Гайдар вон в пятнадцать лет в разведку ходил, а мне скоро шестнадцать будет.

Но и ссылка на Гайдара не помогла Пете. Казачонок уходил от командира полка рассерженный. "Наверно, с батьком договорились не пускать меня..." думал он.

Стоял дождливый, слякотный октябрь сорок первого года. Враг наступал. А отступать нашим некуда - ведь позади Москва.

Однажды командир полка вызвал к себе Петю:

- Скачи, казак, к соседям слева и установи с ними связь. Что-то не отвечают. Да смотри в оба. Опасно. Обстановка видишь какая...

Подполковник Мирошников развернул перед Петей карту с "обстановкой".

- Смотри и запоминай: вот наше боевое расположение. Доложишь им. Их штаб должен быть вот тут, в деревне Королёвке.

Петя внимательно посмотрел на карту и сказал:

- Понял.

- Ну, аллюр три креста!

- Есть! - воскликнул Петя и пулей вылетел из избы, где располагался штаб полка.

Петя накинул на себя бурку и, вскочив в седло, с места рванул Ласточку в галоп. Наконец-то он получил настоящее боевое задание! Он выполнит его, и пусть тогда батько увидит, что Петро уже не маленький: сам командир полка задание дал и даже казаком назвал!

Где-то недалеко, справа, ухали пушки, и земля вздрагивала. В небе гудели вражеские самолёты. За лесом, слева, горела деревня, едкая гарь доносилась до Пети. "Жгут, сволочи..." - подумал он.

Сначала Петя ехал по истоптанному мягкому полю, копыта коня вязли в сырой земле. Потом он спустился в балку и поехал кустарником. А вот и берёзовая роща на высотке. За ней должна быть Королёвка.

От южной опушки рощи до деревни Королёвки не более километра. Выехав на опушку леса, Петя направил Ласточку к деревне широкой рысью.

Деревня состояла из одной длинной улицы. Деревянные серые домики притихли и будто ссутулились. Никого не видно. "Здорово замаскировались... - подумал Петя, въезжая в улицу и поглядывая по сторонам... - Наверно, все жители эвакуировались..."

И вдруг он услышал неясный человеческий гомон где-то в середине улицы. Вон кто-то вышел со двора на улицу - в каске и шинели грязно-серого цвета. Похож на немца. Наверно, пленный. Но у него в руках автомат! Неизвестный солдат сначала уставился на чёрного всадника, а потом побежал во двор и закричал истошно: "Казак-партизан! Казак-партизан!"

Петя рванул повод на себя и, подняв Ласточку на дыбы, повернул её на месте кругом и поскакал карьером обратно. Голову низко пригнул к луке, чёрная бурка веером расстилалась по воздуху. Со двора, куда скрылся солдат, выбежали несколько автоматчиков и торопливо, без прицела, застрочили вслед казачонку. Пули засвистели вверху, над головой, где-то справа, слева, как будто над самым ухом. Петя оглянулся и увидел двух мотоциклистов. Они мчались за ним, не стреляя. "Наверно, живым хотят захватить", - мелькнула мысль у Пети. Он обернулся и выстрелил несколько раз в немцев. Один мотоциклист сковырнулся вместе с машиной набок и закричал, барахтаясь на земле. Вот и окраина деревни. Второй мотоциклист настигал Петю. Петя сделал крутой поворот направо и поскакал целиной по лугу, заросшему мелким кустарником. Здесь мотоцикл не пройдёт; Петя обернулся и хотел выстрелить в мотоциклиста, но патроны в карабине кончились. Немецкий мотоциклист затормозил перед кустарником и, соскочив с машины, дал очередь по всаднику. Немец видел, как русский казак схватился за грудь и затем, взмахнув руками, опрокинулся навзничь. Чёрная бурка тащилась по кустам - будто крылья подрубили всаднику. Голова и руки бессильно повисли. Немец прекратил стрельбу и побежал вслед за конём, крича на ходу:

- Хальт, пферд! Хальт, пферд! (Стой, лошадь!)

Наверно, ему очень понравилась Ласточка, и он хотел её поймать. Но русская лошадь не понимала немецкой команды и мчалась карьером к лесу, волоча за собой поверженного казака. И бежала она как-то странно: боком, по-собачьи, словно оберегала хозяина, чтобы не наступить на него. И вдруг немецкий автоматчик остолбенел от удивления: убитый казак пружиной вскинулся в седло и скрылся за деревьями. Немец открыл по лесу трескучую пальбу, но Петя был уже далеко...

Соскочив с коня, Петя вбежал в избу к командиру полка, поднял было руку к козырьку, но тут же торопливо опустил её, вспомнив, что кубанки у него на голове нет.

- Товарищ подполковник, ваше приказание не выполнил. В Королёвке противник...

Увидев окровавленного Петю, подполковник крикнул:

- Санинструктора сейчас же сюда! Санинструктора!

- Ничего, товарищ подполковник, это я так, немного поцарапался... Я не знал, где искать штаб... Виноват.

Выслушав казачонка, подполковник подошёл к нему и положил руку на плечо:

- Ничего, казак, на войне как на войне - всякое бывает. А за находчивость - молодец. Теперь тебя можно и в настоящее боевое дело пустить... Не растеряешься.

После того как санинструктор забинтовал Пете поцарапанные лицо и руки, казачонок долго не ложился спать, хотя был уже поздний вечер. Он старался быть на виду у красноармейцев, чтобы все знали, что он ранен.

Ночью вернулся из разведки отец и, увидев Петю с забинтованной головой и руками, встревожился:

- Что с тобой, сынок? Где это тебя так, а?

- Я, батько, "обрыв" сделал перед фашистами, а там кусты. Ну и поцарапался немного. А санинструктор забинтовал, как тяжелораненого. Я ему говорил - не надо, а он своё: заражение крови, говорит, может быть.

Отец осмотрел Петину бурку и, увидев несколько пулевых пробоин, покачал головой:

- А поклевали они тебя, сынок, здорово... Ласточку не задело?

- Задело немного, но ветврач сказал - не опасно. А за меня, батько, не бойся. Подполковник сказал, что я теперь в разведку могу.

- Уж больно горячий ты. В разведке выдержка нужна.

- Так я с тобой пойду. Ты и научишь меня. Тебе в гражданскую войну восемнадцать было, а мне тоже нынче шестнадцать исполнилось. И я могу.

Митрофан Николаевич посмотрел на сына с гордостью. Было отцу и жалко Петю - сын ведь, и радостно - в сердюковскую породу пошёл.

ПРЫЖОК

Поздней осенью сорок первого года, когда немцы приближались к Москве, кавалерийский полк, в котором служил Петя Сердюк, был направлен в боевой рейд по тылам врага.

К этому времени Ласточку выписали из ветлазарета совершенно здоровой, и Петя был очень рад этому. Ему казалось, что другой такой чудесной лошади нет ни у кого на свете.

И вот однажды...

Ночь была тихая, спокойная, будто во всём мире нет никого, нет и противника, который мог подстерегать под каждым кустом. Стремена и пряжки были тщательно обмотаны зелёными тряпками, и кони и люди сливались с густыми лесными тенями.

Лейтенант Котов, вручая Пете донесение, приказал:

- Товарищ Сердюк, доставьте начальнику штаба в посёлок Рудня. Времени на исполнение - час. Путь движения - правее шоссе, через лес, азимут сорок четыре. - А потом по-дружески, тихо добавил: - Помни, Петро, мы находимся в расположении противника... При встрече - в бой не вступать, разведать и обойти...

Петя повторил приказание, вскочил в седло и почти бесшумно нырнул меж сосен. Густой сосновый лес словно проглотил его. Только раз негромко хрустнула под ногами лошади сухая веточка, будто переломилась кость, и потом всё стихло.

Лунная белизна кое-где прорывалась меж деревьев яркими бликами. Всадник правил лошадь по затемнённым местам. Двигался лёгкой рысью, напряжённо присматриваясь к кустам и деревьям. Земля местами покрыта тонкой ледяной корочкой, которая хрустит под ногами коня - раздражает ненужным шумом.

Проехав с полчаса, Петя очутился на опушке леса. Перед ним открылась широкая болотистая луговина. Продвигаться дальше опасно. Петя свернул налево и в это время услышал невдалеке говор. Круто придержав лошадь, насторожённо прислушался: "Говор слева... Метрах в ста... Противник".

Сначала Петя хотел повернуть направо и ускакать, объехать болото где-нибудь правее и следовать дальше, в посёлок Рудня. Но тут же мгновенно передумал: "Надо разведать... Куда направляются... Сколько их..."

Петя свернул на опушку, где кустились молодые ёлочки. Потянул правый повод и, нажимая правым шенкелем на грудь лошади, сказал тихо, властно:

- Ложись, ложись!

Послушная лошадь слегка присела и медленно повалилась на левый бок. Откинув голову, она распласталась на сыроватой земле и глубоко вздохнула.

Петя прилёг на грудь лошади и слегка раздвинул перед собой веточки ёлок. Теперь он прекрасно замаскирован. Могут пройти совсем близко и не заметить. Только бы Ласточка лежала спокойно.

Говор приближался, и уже можно было различить отдельные немецкие слова. Петя почувствовал биение своего сердца - оно било, стучало громко, как молоток. "Может, напрасно я задержался? Влипнешь и донесение не доставишь... - Но тут же успокоил себя: - Ладно. Если полезут, дам из автомата и гранатой подсыплю". Он скользнул левой рукой по поясу, на котором были пристёгнуты две гранаты - рябоватые "лимонки". Руки цепко вросли в автомат.

Вот они уже ясно видны - восемь всадников. Остановились. Один из них вынул из сумки карту и осветил её тонким пучком карманного фонарика. В этот момент одна лошадь громко заржала, и её ржание раскатилось по лесу звонким призывом. Пете показалось, что Ласточка напрягается всем телом, чтобы дать ответ. Петя судорожно вцепился рукой в верхнюю губу лошади и строго, умоляюще прошептал: "Тихо... тихо..."

Немец, смотревший на карту, указал по тому направлению, где лежал разведчик, и что-то проговорил.

Два всадника отделились от группы и спокойным шагом двинулись прямо на Петю. Вот они приблизились метров на пятнадцать. Петя нажал спусковой крючок автомата, и по лесу раскололась дробная очередь выстрелов. Один всадник вместе с лошадью рухнул на землю, а лошадь другого рванулась назад. Немец вылетел из седла. Петя дёрнул за повод, Ласточка вскочила, он прыгнул в седло и, лавируя меж сосен, поскакал в лесную темноту. Того и гляди, разобьёшь голову. Сзади слышны крики и стрельба. Пули посвистывают и щёлкают по ветвям.

"Только бы ускакать... донесение доставить..." - тревожно думал Петя.

Слышит - скачут вслед за ним и кричат: "Хальт!" Лес редеет. Петя вылетел на простор. Впереди - широкий ров, справа и слева - болото. Ров шириной метров семь-восемь...

Возьмёт ли его Ласточка? А она широким карьером смело неслась по тропе вперёд. Вот уже виден ров, но лошадь не сбавляет ходу, а, наоборот, набирает и силу и скорость. Петя отдаёт повод, пришпоривает Ласточку, и она пружинисто делает рывок вперёд-вверх через ров...

Когда Ласточка, как сказочный Конёк-горбунок, перенесла своего хозяина через страшный ров, Петя оглянулся. Преследователи подскакали ко рву и, круто осадив коней, пустили вслед Сердюку автоматную очередь. Петя почувствовал, как обожгло ему левую ногу. Проскакал дальше и въехал в лес. По всему телу вдруг разлилась какая-то странная теплота и слабость. Опасаясь погони, он углубился в лес и оторвался от противника. "Перевязку надо сделать... Перевязку..." Слезая с седла, Петя застонал от резкой боли и, упав на землю, потерял сознание. Ласточка испуганно покосилась на хозяина лиловым глазом, храпнула и отошла в сторону.

Прошло несколько минут - и Петя очнулся. Ему показалось, что прошло несколько часов. Кругом него странная тишина. Только где-то далеко-далеко ухнул взрыв и где-то высоко-высоко рокочет самолёт. Петя взглянул в просвет между деревьями: падает белая лунная полоса света и звёзды мерцают, словно шевелятся. Значит, ещё ночь? Надо торопиться, а то скоро рассвет. А где же Ласточка? Оглянулся по сторонам - нет её. Неужели ушла? Петя хотел приподняться, но не смог. Слабость. Сильно хотелось пить... И лечь бы в тепле, чтобы не шевелить ни ногами, ни руками. От сырого холода тело охватила мелкая дрожь. И почему-то ужасно хочется спать. Наложить бы повязку на ногу, но пакет в перемётной сумке. Где же Ласточка? Она где-нибудь здесь, неподалёку. Не уйдёт. Петя вложил два пальца в рот и тихо свистнул. Прислушался - нет, не отвечает. Ещё раз свистнул посильнее и в ответ услышал справа лёгкое ржание. Ласточка! Треснул сломанный сук, и из лесных теней показалась лошадь. Повод у неё волочился по земле. Подойдя к хозяину, она ткнулась мягкими губами в ладонь и чуть зашевелила ими.

- Ах ты, глупая... Нет у меня ничего сейчас... Что ты, не видишь, что ли?..

Пете показалось, что Ласточка просит у него сахару. Он ещё раз попытался подняться, и не мог. Как же сесть в седло? Петя придвинулся к лошади и уцепился за "щётку". Ласточка послушно согнула ногу, но стояла неподвижно и смотрела на хозяина так, словно спросить хотела, чего ему нужно. Петя потянул за повод вниз и сказал:

- Ложись... Ложись...

О, это слово хорошо знала Ласточка! Она посмотрела на землю, как будто примеряясь, где бы лечь, чтобы не задавить хозяина, и затем, приседая, осторожно повалилась на левый бок. Седло оказалось рядом с Петей. С усилием он вполз в седло и, уцепившись за переднюю луку, шевельнул лошадь. Ласточка встала. Петя посмотрел на компас, закреплённый на правой руке, и тронул Ласточку.

...Рассветало. Молочный туман заливал лощину. Дозорные конники Пухов и Ведерников находились в укрытии на опушке леса. И вдруг они увидели странного всадника, выезжавшего из леса: конь шёл без управления, повод уздечки волочился по земле; чтобы не наступать на повод, конь отвёл голову в сторону и шёл как-то боком; всадник лежал грудью на передней луке, прильнув лицом к шее коня и судорожно вцепившись руками в гриву.

Дозорные конники подъехали к странному всаднику и узнали в нём Петра Сердюка. Они подхватили повод и привели Ласточку к штабу.

РАЗБОЙНИК И МИШКА

(Рассказ сержанта)

Шла битва за Сталинград.

Наша транспортная рота находилась на левобережье в блиндажах, вырытых на склоне оврага.

Местность там степная, голая - ни лесочка, ни кусточка.

Старший повозочный ефрейтор Нестеров вёз боеприпасы к берегу реки, на баржу, как вдруг налетел "юнкерс" и сразил обоих его коней. Жаль было лошадей, но горевать в бою некогда - надо доставать замену. В это время из колхоза "Победа", Эльтонского района, привели партию верблюдов - подарок фронту. Председатель колхоза Воробьёв сказал командиру дивизии генерал-майору Родионову:

- Гоните вы этих коршунов от Волги-матушки поскорее. А мы уж вас всем обеспечим, чем надо...

Живые подарки распределили по полкам. Но командир транспортной роты гвардии лейтенант Саблин был такой страстный конник, что, кроме лошадей, ничего не признавал. Поэтому-то, когда он увидел двух верблюдов, приведённых Нестеровым, рассердился на старшего повозочного:

- Ну к чему, Матвей Иванович, ты этих жирафов приволок в нашу конную роту? Куда они годятся? Ни подковать, ни замаскировать... Гляди, какая мишень: при первом же огневом налёте скосит их осколками. И роту демаскировать будут. Да и климат им на Западе неподходящий будет...

А старый служака своё докладывал командиру роты:

- Товарищ гвардии лейтенант, лошадей-то у нас нехватка, да и те ослабли, а груза надо подвозить много. Дороги-то видите, как дождями развезло, машины грузнут. А эти вездеходы не затормозят и не забуксуют. И овса им не надо. Было бы только соломки вдоволь или бурьяну да соли. Я на них с малолетства работал, знаю. А насчёт маскировки не беспокойтесь: я научу их, как вести себя на фронте...

Приведённые Нестеровым верблюды были разные: один одногорбый, тонкий и высокий, упрямый и злой, а другой - двугорбый, пониже ростом и поплотнее сложён, спокойный и послушный. И шерсть у них разная была: у дромадёра* грязно-песочного цвета, реденькая и короткая, а у двугорбого - буроватая, густая и кудрявая.

_______________

* Д р о м а д ё р - одногорбый верблюд.

Первого Нестеров окрестил Разбойником, а второго Мишкой. Запряг их Нестеров в парную повозку, сделал один рейс и докладывает командиру роты: всё, дескать, в порядке - и груза привёз целую тонну, и вовремя уложился. Тогда командир роты вечерком, в сумерках, выстроил наш взвод в овраге перед блиндажами, скомандовал Нестерову четыре шага вперёд перед строем и сказал торжественно так:

- Товарищ гвардии ефрейтор, вручаю вам двух тяжеловозов.

И передаёт ему поводья. А верблюды тут же, за спиной лейтенанта, стоят и спокойно смотрят на людей, будто всё это их совсем и не касается.

Передал лейтенант Нестерову верблюдов и говорит дальше:

- Работайте на верблюдах и берегите их, как ценное народное достояние. Только научите их военному делу, а то ведь они допризывную подготовку не проходили...

Кончил серьёзно говорить, а в глазах улыбка. Улыбаемся и мы.

Принял Нестеров верблюдов и сказал командиру роты своё солдатское слово:

- Всё будет в порядке, товарищ гвардии лейтенант! Не подведу роту.

И взялся Нестеров за военное обучение верблюдов. Толковый, опытный был мужик, из-под Уральска. Старый, а ещё крепкий. Председателем колхоза работал. У него три сына были на фронте, и сам добровольцем пошёл. Спокойный, работящий. За это его в роте все уважали. Командир роты его даже по имени-отчеству называл, а мы в шутку величали Бородачом.

Первым делом Нестеров стал приучать своих верблюдов ложиться по команде. Послушный Мишка очень скоро понял команду и ложился, а Разбойник или не понимал команды, или просто не хотел её выполнять. При налётах авиации он страшно пугался, дрожал и рвался куда-то бежать. А когда Нестеров хватал его за повод и дёргал вниз, понукая лечь, Разбойник артачился, хрипло кричал и отплёвывался жидкой зелёной жвачкой.

Как-то мы посоветовали Нестерову:

- Чего ты с ним нянчишься? Попотчевал бы его кнутом хорошенько; глядишь, и послушнее был бы.

А Нестеров на это спокойно ответил:

- Нет, товарищи, на кнуте далеко не уедешь. Хуже будет. Я уж знаю.

И стал прикармливать непослушного Разбойника хлебом с солью. Соль-то верблюды любят больше всего - жить без неё не могут. Положит Нестеров кусочек хлеба на землю, посыплет его густо солью и приговаривает: "Ложись... ложись". А так хватать не даёт. Чтобы воспользоваться вкусным угощением, непокорный верблюд вынужден был ложиться на землю. Но этого ещё мало. Ведь когда верблюд ляжет, то здоровенная его голова на длинной, изогнутой шее высоко торчит над землёй - хорошая мишень для осколков. Матвей Иванович стал приучать верблюдов вытягивать по земле шею. Послушный Мишка охотно это проделывал, получая в награду хлеб с солью. А Разбойник тоже ляжет, вытянет шею по земле, схватит лакомый кусочек и опять задирает голову кверху. Глаза злые, уши маленькие, нижняя губа отвисла ложечкой, а верхняя над ней нависла. По одним губам видно было, что капризный. Уж на что терпелив был Матвей Иванович, но и тот иногда не выдерживал и ругался:

- У-у, чертяка противный! Погоди вот, дьявол, трахнут тебя враги по непослушной башке, тогда припомнишь, чему я тебя, дурака, учил...

Глядя на старания Нестерова в дрессировке верблюдов, мы шутили:

- Вот, Матвей Иваныч, как война кончится, в цирк с ними пойдёшь. На старости лет кусок хлеба. И народ потешать будешь, и денег много заработаешь.

А Нестеров серьёзно нам отвечал:

- Не понимаете вы этой скотины - вот и смеётесь. Я в свой колхоз взял бы их за хорошие деньги. Вы ещё увидите, на Что они способны...

Сначала Нестеров возил грузы с ДОПа* до полкового тыла, а на передовую его не пускали. Но когда командир роты увидел, как верблюды работают и слушаются своего хозяина, доверил Нестерову возить боеприпасы на огневые позиции полковых батарей.

_______________

* Д О П - дивизионный обменный пункт.

- Вот вам и жирафы! - говорил командир роты. - Надо было к ним только умелые руки приложить - и смотрите, какая это полезная скотина на фронте. Пожалуй, придётся одному взводу целиком на верблюжьи упряжки перейти. А тебя туда, Матвей Иваныч, старшим инструктором, что ли, назначить?

От этих слов Нестеров повеселел. Каждому ведь приятно среди товарищей примерным быть.

Повёз Нестеров снаряды на огневые позиции батарей и с первого же раза попал под артиллерийский налёт. "Ложись!" - крикнул Нестеров и прыгнул в щель. Оба верблюда шлёпнулись по команде на землю. Мишка вытянул по земле шею, а Разбойник задрал голову кверху и крутит ею во все стороны: не то выбирает направление, куда бы стрекача дать, не то высматривает врага, чтоб оплевать его жвачкой. Снаряды сначала свистели и ложились далеко от батареи - то недолёт, то перелёт, - а то вдруг снаряд прошуршал совсем близко и... тр-рах по батарее!

Разбойник испуганно взревел, вскочил на ноги, рванулся в сторону и, оборвав постромки, помчался по степи куда глаза глядят. От страха ввалился в овраг, там его Нестеров и нашёл потом. Верблюд лежал и тяжело дышал, обессиленный, мокрый от пота, в крови. Два осколка поразили его: один пронзил холку, а другой в затылке застрял.

Пришлось раненого Разбойника эвакуировать в ветлазарет, где ему сделали операцию и удалили из головы осколок.

Через три недели Разбойника вернули в строй, и он опять стал таскать грузы, но переменился как-то... Не знаю только отчего: то ли тяжёлое ранение запомнилось, то ли покорило терпеливое упрямство Нестерова. Своенравный верблюд стал послушнее: при обстреле быстро ложился и струной вытягивал по земле длинную шею. Только вздрагивал и стонал - видно, всё-таки боялся.

Зимой, когда наши войска уничтожали окружённого врага, снарядов потребовалось очень много, а дороги так завалило снегом, что машины застревали. Даже в пароконной упряжке трудно было ездить: дороги узкие, а чуть в сторону - снег по брюхо лошади. Все обозы пришлось перевести на одноконную упряжь, и многие части завели себе верблюжьи транспортные роты, которые перевозили много боеприпасов. И у нас сформировали один взвод на верблюдах, а старшим в нём поставили Нестерова.

Лошадям тогда туговато пришлось: из кормов одна солома была, а работа тяжёлая. Истощение началось и падёж... А верблюды ничего - всё выносили.

Нестеров придумал возить живыми тягачами санный поезд: связал по трое саней за каждым верблюдом. Один взвод за три взвода грузы возил. За выполнение такого боевого дела Нестерова в сержанты произвели и наградили медалью "За боевые заслуги". А командир роты, старший лейтенант Саблин, назвал его фронтовым ударником. Все мы поздравляли его.

Но после битвы на Волге опять перешли на коней и всех верблюдов вернули из частей в колхозы; колхозам надо было с весны хлеб сеять - тягла у них совсем мало осталось.

А Нестеров со своей парой верблюдов не мог расстаться.

Мы шли на запад, и эти степняки легко переносили новый для них климат.

Нестеров берёг их от огня противника, но на войне ведь всякие неожиданности бывают...

В январе сорок пятого года наши войска гнали гитлеровскую армию от Вислы к Одеру. Остатки разбитых частей скрывались в лесах. Наши войска так быстро продвигались вперёд, преследуя противника, что даже обозы на конной тяге не успевали за пехотой и отрывались от своих частей. Да и пехота не шагала пешком, а двигалась на машинах и трофейных лошадях.

Зима на Западе какая-то скучная, мокрая: то выпадет снег, а то, глядишь, через два дня растает. Нестеров как-то сказал:

- Вот кислятина... Не поймёшь, то ли зима, то ли осень. Вишь, и в климате у нас более чёткий порядок: уж если зима, так зима, а осень, так осень!

Западный сыроватый климат и жёсткие шоссейные дороги особенно расстраивали Нестерова. Дело в том, что лапы у верблюдов мягкие, их ведь не подкуёшь. Скользят по мокрому асфальту, падают, а потом захромали подошвы протёрлись до живого мяса. А у Мишки ещё и растяжение связок получилось. Хоть бросай верблюдов на месте. Нестеров смастерил из толстой резины башмаки и обул в них своих тяжеловозов. Пошли опять хорошо: не скользят и подошвы не трутся о камни. Только Мишка от растяжения не мог работать. Нестеров перепряг Разбойника в одноконную повозку.

Отстала немного наша рота от своего полка в районе города Дейч-Кроне.

Вечерело. Наступили сумерки. Наш обоз двигался по лесной дороге. И вдруг застрочили из лесу. Пули - фью-ю, фью-ю... цвик-цвик! Гвардии старший лейтенант Саблин скомандовал: "В ружьё!", а потом: "Цепью в кювет! Ложись! Беглый огонь!"

Схватились мы за свои автоматы - да с повозок долой. Залегли в кювет и смотрим: где же враги? Не видать их. А они спрятались за деревьями и сыплют: видно только, как огонь из автоматов бьёт. По этим огонькам и повели мы ответный огонь. А обоз, конечно, на дороге остался. Лишившись управления, Разбойник шарахнулся с дороги в сторону, в лес, а Мишка, привязанный сзади за повозку, оборвал повод и лёг на дороге. Увидел Нестеров, что Разбойник мчится в лес, прямо в лапы к врагу, да как крикнет что есть мочи: "Ложись!" Услышал Разбойник повелительный голос своего хозяина и плюхнулся на землю.

Ведут огонь фашисты со всех сторон, а один из их автоматчиков подполз к Нестеровой повозке и потянул за повод Разбойника. Верблюд ни с места, даже голову не поднял с земли. Хотели мы этого фашиста на мушку взять, да опасались в верблюда попасть. А бандит видит, что верблюд не трогается с места, взял и ткнул его автоматом в морду. Не привык Разбойник к такому обращению: поднял голову и харкнул на врага вонючей жвачкой. Залепил ему всё лицо. И смех и грех! Закричал что-то фашист и ещё сильней ударил Разбойника автоматом. А сам пополз от него. Рассвирепел Разбойник, вскочил с земли и бросился за обидчиком. А тот испугался, вскочил и полоснул очередью в живот верблюду. Взревел Разбойник не своим голосом и присел, но не упал. Двумя прыжками он настиг фашиста, хрупнул его за шею зубами и всем телом рухнул на него...

Тут раздалась команда нашего командира роты. Выскочили мы из кювета и с криком "ура" повели на ходу огонь из автоматов. Рассеялись фашисты в лесу, оставив на месте убитых и раненых...

Подошли мы к Разбойнику. Он медленно и тяжело умирал: часто закрывал большие помутневшие глаза и протяжно стонал. Из-под него вытащили мы фашистского налётчика. Он был мёртв. Разбойник переломил ему позвоночник.

Покачал седой головой наш Матвей Иванович и печально сказал:

- Ах ты милый мой Разбойник... Не пришлось тебе дойти с нами до логова звериного... И труды мои пропали...

Жалко и нам было животное, а ещё больше своего друга Нестерова.

Остался от парной упряжки один Мишка, и, после того как он перестал хромать, пришлось спаровать его с трофейным конём, тяжёлым рыжим брабансоном. Сначала верблюд недовольно косился на коня, но потом привык, и тянули они дружно.

В первых числах мая сорок пятого года после падения Берлина наша рота двигалась колонной по длинной Франкфуртштрассе. Впереди, верхом на красивом коне, ехал гвардии капитан Саблин, а на первой подводе, запряжённой верблюдом и конём, восседал гвардии старшина Нестеров. На груди у него красовались орден Красной Звезды и две медали "За боевые заслуги". Расчёсанная, аккуратная борода отливала серебром. На длинной шее его питомца Мишки висела красная лента с пышным бантом.

Глядя на развалины каменных домов, Матвей Иванович сказал:

- Вот оно, логово-то, какое общипанное...

На обеденном привале мы кормили голодных немецких детей хлебом, мясным супом и кашей. Накормленные и повеселевшие, они благодарили нас и совали нам в руки открытки берлинских видов. Показывая на снимок канцелярии Гитлера, дети говорили: "Гитлер капут!"

- Вот именно "капут". Ни с чем остались... И до чего довели народ германский, а... - сокрушался Матвей Иванович.

В Берлине, на окраине, мы простояли с полгода. Жили в хороших домах, но все очень тосковали по своей земле и своим хатам.

И Мишка стал что-то хиреть, похудел, холка свалилась набок. Сырой-то климат им вредит.

- Эх, Мишка, друг мой, - сказал Нестеров, - видно, и тебе чужой климат не по нутру! Домой бы нам теперь, в свою степь-матушку. На сладкий молочай и горячее солнышко...

Да, ничего нет милее родных мест!

В конце сорок пятого года Нестерова демобилизовали, и поехал он на родину с Мишкой. Бумагу Нестерову такую выдали, что, дескать, верблюд даётся в подарок от гвардейцев колхозу "Советский труженик".

ДРУЖОК

Однажды в какой-то сожжённой деревушке к нам пристал пёс, чёрный, с жёлтыми надглазниками, лохматый и грязный. Был у нас тогда в роте замечательный пулемётчик татарин Абдулла Рафиков, тихий такой, малоразговорчивый, но очень смелый в бою и сердечный человек.

Так вот Абдулла приласкал беспризорную собаку, накормил её супом с хлебом и даже вымыл в реке. Довольный пёс отряхивался от воды, чихал, доверчиво смотрел на свою заботливую няньку и лизал Рафикову руку. А мы смеялись:

- Ну, псина-образина, тебе такой уход, наверно, и во сне не снился.

Все мы очень полюбили этого простого пса, который чем-то напоминал нам мирную сельскую жизнь в родном доме. На фронте это часто бывало: таскают солдаты за собой то собаку, то жеребёнка и в минуты отдыха от боев и походов играют с ними, ласкают и балуют.

Назвали мы приблудного пса Дружком.

Быстро свыкся пёс со своим новым положением, обжился в роте и хорошо знал всех бойцов роты, но главным своим хозяином считал Абдуллу Рафикова.

Но вот как-то раз командир роты и говорит Рафикову:

- Что он у нас даром хлеб ест? Ты научи его чему-нибудь полезному. Пусть службу несёт.

И стал Рафиков обучать Дружка военному делу.

Обмотает его пулемётной лентой, и ходит пёс за ним, носит патроны. А потом стал обучать переползанию. Бросит подальше кусок мяса, ляжет на землю и вместе с собой положит Дружка. Затем сам ползёт и собаке приказывает:

- Ползи... ползи...

Пёс сначала вскакивал и хватал мясо, но упрямый дрессировщик выдёргивал кусок из зубов своего любимца и, нажимая ему рукой на спину, настойчиво заставлял ползти.

Недоверчиво смотрели мы на эти уроки и смеялись над товарищем:

- Брось, Абдулла, с ним возиться. Это же простая дворняга - ничего из этого не получится. В деревне только лает да ворон пугает.

А Рафиков упорно стоял на своём:

- Постой немного. Он учёный будет.

Так и вышло.

Смотрим, через некоторое время ползать стал Дружок по одной только команде "ползи". Проползёт немного и сразу же получает от хозяина награду - кусок мяса или сахару.

И боевую службу стал нести.

Бывали такие случаи: окопавшись на высотке, лежит Абдулла со своим помощником Васей Королёвым и бьёт из пулемёта по врагу. Недалеко в овраге - патронный пункт. Там Дружок лежит. И вот в самый разгар боя, когда патроны у пулемётчиков на исходе, а поднести к ним из-за сильного огня противника трудно, - посылают Дружка. Получив приказание "ползи", он срывается с места и бежит, а потом ложится на живот, вытягивается и ползёт, плотно прижимаясь к земле.

Пули кругом него свистят, иногда мины рвутся, а он продвигается всё вперёд и вперёд. Снимут с него пулемётчики патронную ленту и посылают обратно.

А после боя каждый старался чем-нибудь да угостить Дружка. А Рафиков обижался на озорство товарищей:

- Не надо портить собаку. А то слушаться не будет...

Все мы очень довольны были и службой и дружбой этой собаки, но на войне часто теряем мы вдруг то, что нам очень дорого и чего мы никак не хотим терять...

Однажды во время боя подполз Дружок с патронами к Абдулле, а в это время недалеко разорвалась мина. Рафиков будто нехотя отвалился от пулемёта, и пулемёт замолк. Дружок заскулил и завертелся волчком на месте, хватаясь зубами за раненую ногу.

После успешной атаки мы поднялись на высотку, где было пулемётное гнездо Рафикова. Недалеко от пулемёта мы подобрали тяжело раненного Васю Королёва - помощника наводчика, а в окопчике навзничь лежал наш славный наводчик и рядом с ним его верный Дружок. Положив на грудь своего хозяина передние лапы, он жалобно скулил...

Мы похоронили своего боевого товарища на опушке рощи, недалеко от деревни Голубочки. На могиле его поставили маленький деревянный памятник и написали на нём: "Погиб смертью храбрых за Советскую Родину пулемётчик Абдулла Рафиков, год рождения 1912".

А Дружку перевязали раненую ногу и положили его в повозку. Наша часть отходила. Ночью мы выехали из деревни и к утру, проехав километров десять, вдруг заметили, что Дружка в повозке нет. И куда он делся - никто не знал.

Дня через два мы снова с боем заняли деревню Голубочки и пошли на могилу товарища. На опушке леса мы остановились: надмогильный деревянный памятник выворочен и разбит, а у могилы лежит Дружок с простреленной головой. От местных жителей мы узнали вот что.

После нашего ухода из деревни в неё вошли фашисты, и один из автоматчиков, проходя через опушку леса, увидел могилу Рафикова. Он подошёл к ней и ударил ногой по деревянному памятнику. В это время из-за дерева на него набросилась хромая чёрная собака и вцепилась зубами в ногу. Немец сначала испугался, закричал, а потом, придя в себя, оттолкнул собаку прочь и дал автоматную очередь...

Мы закопали верного Дружка тут же под деревом, около могилы его хозяина - славного пулемётчика Абдуллы Рафикова.

ПОДВИГ САНИТАРА

Однажды в наш лазарет привезли раненую собаку. Это был лохматый тёмно-серый пёс, похожий на кавказскую овчарку, ростом с доброго телёнка. И кличка у него была какая-то размашистая - Разливай.

Мы удалили осколки, и раны стали быстро заживать. У собак хорошо зарастают раны.

Недели через две, когда собака уже выздоравливала, в лазарет пришёл её хозяин. Был он пожилой, кряжистый, с большим скуластым лицом, выбритым до глянца. Обращаясь ко мне, поднял к козырьку руку и представился:

- Ефрейтор Ткачук. Вожатый-санитар. Раненых возил. Трёх собак миной уложило, а нас с Разливаем миновала...

Говорил он легко, без напряжения, и мощный, грудной бас гудел как из бочки. "Вот, наверно, поёт..." - подумал я. Левая рука у него была забинтована и висела на привязи. На левой стороне широкой груди серебристо поблёскивала новенькая медаль "За боевые заслуги".

- Я сейчас в медсанбате, - продолжал ефрейтор, - в команде выздоравливающих. Хотели меня эвакуировать дальше, да я упросил оставить. Наша дивизия для меня - дом родной.

Мы сняли Разливая с привязи. Он подошёл к своему хозяину и ткнулся мордой в колени. Собака даже не виляла хвостом.

- Суровый ваш Разливай... - заметил я.

- Такой уж у него характер, - пояснил Ткачук, - неразговорчивый. Но хозяина не подведёт. Я его взять хочу. Можно?

- Пожалуй, можно, но зачем он вам теперь один-то?..

- Я ему напарников присмотрел в деревне. Буду готовить новую упряжку, а Разливай вожаком будет. Он у меня опытный: школу окончил и пороху понюхал...

Прощаясь со мной, Ткачук озабоченно сказал:

- Меня весна беспокоит... Снег скоро сойдёт, а тележки-то у меня нет. На волокуше по земле тяжело.

Солнце уже пригревало по-весеннему. Снег посинел и осел. Зачернели высотки. В оврагах под снегом накапливалась вода.

- Приходите к нам в лазарет, - пригласил я, - у нас кузница есть, и кузнец хороший. Может, что-нибудь смастерим...

- Ладно. Отпрошусь у командира санбата. Приду.

Наш лазарет располагался в совхозе, в двух километрах от медсанбата. Рабочие были эвакуированы куда-то на восток, и в совхозе мы были полными хозяевами. В конюшнях и коровниках стояли раненые лошади, а в кузнице мы ковали лошадей и чинили повозки. Был у нас замечательный кузнец, Григорий Дёмин, мастер на все руки: он и лошадь подкуёт, и повозку починит, и часы исправит. Встречаются в народе такие таланты.

Через несколько дней Ткачук пришёл в лазарет, и я его свёл с Дёминым.

- Надо бы тележку сделать, - сказал Ткачук, - хорошо бы на шариках. Полегче возить собачкам.

- Не знаю как, - ответил Дёмин, - на шарикоподшипниках я ещё не делал. Подумаем.

Дёмин не любил много говорить и не давал обещаний, но делал всё добротно. Недалеко от нас, в деревне, стояла автомобильная рота. В этот же день, как пришёл Ткачук, Дёмин съездил в автороту и привёз шариковые подшипники.

- Шофёры дали от разбитых машин. Попробуем приспособить к тележке...

Они приступили к работе. Стоял тёплый, солнечный апрель. Снег сошёл, и земля была мокрая, липкая, ещё холодная, а днём под солнышком от неё шёл парок. Кое-где уже пробивалась иголочками изумрудно-зелёная травка. Израненная окопами и воронками земля терпеливо ожидала своего хозяина-труженика.

Дёмин и Ткачук делали тележку во дворе, около кузницы. Ткачук прикрыл глаза рукой от яркого солнца и вздохнул:

- Эх, какая благодать!.. Теперь бы на земле поработать, а вот приходится на войну все силы отдавать...

Рукава у него были засучены по локоть, и могучие руки, смуглые и волосатые, как будто были высечены из дуба. Дёмин, светловолосый и голубоглазый, около кряжистого Ткачука казался тонким, хрупким подростком. Но несмотря на большую разницу в годах, Ткачук слушался Дёмина и охотно помогал ему в работе. Иногда они пели вполголоса "Славное море, священный Байкал", и голос Ткачука гудел густо, а тенорок Дёмина словно вился вокруг баса длинной, тонкой ленточкой. Мне нравилось, как они пели, и я попросил их спеть погромче, в полный голос. На мою просьбу Ткачук ответил:

- Нельзя мне. Демаскировать буду. Враги услышат...

Ткачук шутил - мы были в пятнадцати километрах от передовой, но в его шутке была доля правды. Голос у него был необычайной силы.

За несколько дней они смастерили тележку. Это была колёсно-носилочная "установка" на шарикоподшипниках. На деревянную раму поставили и укрепили санитарные носилки. Они быстро и легко снимались с рамы, и на них можно было нести раненого. Тележка катилась легко. Ткачук был очень доволен и, прощаясь со мной, поблагодарил за помощь:

- Золотые руки у Дёмина. Хоть бы жив остался. Такой человек в хозяйстве - клад. - Помолчал и добавил: - У меня есть сын вроде Дёмина, Сергей. Где-то под Ленинградом. Давно что-то писем не шлёт...

Ткачук нахмурился и поник головой.

Санитар Ткачук увёз свою тележку в медсанбат, и вскоре я увидел его за работой.

В тележку были впряжены две пары разномастных собак: впереди, справа, серый Разливай, рядом с ним рыжий Барсик, а в коренной паре - чёрный лохматый Жучок и белый Бобик. Все три новые собаки - простые дворняги, малорослые, но с растянутым мускулистым телом, как и подобает быть ездовой собаке. Видно было, что Ткачук подбирал их с умом. Рядом с ними крупный Разливай казался львом. Собаки держали хвосты по-разному: Разливай поленом, Жучок и Бобик - серпом, а Барсик - бубликом.

От тележки протянуто вперёд канатное дышло - потяг, на котором попарно пристёгнуты собаки. На груди у них плотно прилажены алыки шлейки.

Когда Ткачук запрягал собак, Барсик зарычал, и шерсть у него на холке вздыбилась щетиной. Позади него Жучок тоже зарычал и прижал уши. Казалось, вот-вот сцепятся.

Ткачук крикнул:

- Эй ты, Барсик! Нельзя!

И ударил злобного зачинщика вдоль спины бичом. Барсик взвизгнул и притих. По команде "вперёд" Разливай натянул потяг и шагнул. За ним пошли и остальные собаки. Оглянувшись назад, Барсик опять зарычал на Жучка и замедлил шаг. Наверно, ему казалось, что Жучок, идя сзади, может на него напасть. Жучок лаял, и это раздражало Барсика.

Ткачук крикнул:

- Разливай! Фас! Жучок, тихо!

Разливай, не замедляя хода, схватил зубами Барсика за шею и тряхнул его. Барсик заскулил, как будто прося пощады, и, поджав хвост, пошёл дальше послушно.

Ткачук шёл рядом с упряжкой и управлял голосом и жестами. Его команду понимал только Разливай, а другие собаки, глядя на вожака, делали всё так, как делал он. Иногда санитар покрикивал: "Бобик! Бобик!"

- Этот пёс у меня большой лодырь и хитрец, - сказал Ткачук, обращаясь ко мне, - от хода упряжки не отстаёт и алык не натягивает. А крикнешь тянет.

Впереди, недалеко от упряжки, шёл солдат с автоматом. Вот он остановился и дал короткую очередь: тра-та-та-та... Дворняжки испугались, взвизгнули и шарахнулись в разные стороны. Ткачук крикнул: "Стой!" Разливай остановился и затормозил всю упряжку. Барсик и Бобик, глядя на вожака, тоже остановились и прижались к Разливаю. А Жучок залез в тележку и, уткнув морду в дно, закрыл глаза. Теперь он в безопасности! Ткачук подошёл к упряжке и тихо сказал: "Спокойно, спокойно". Поглаживая собак по спине, он дал им по кусочку мяса. А на Жучка крикнул:

- Эй ты, "герой"! Вылезай!

Жучок нехотя вылез и потянулся к руке вожатого за мясом. Ткачук отвёл руку назад за спину:

- Не заслужил, пустобрёх и трус. На место!

Все собаки встали на свои места.

Невдалеке стояли товарищи Ткачука из команды выздоравливающих и посмеивались:

- И чего ты, Ткачук, с этими шавками возишься? Грызутся, как собаки, и трусят, как зайцы.

- Собачья кавалерия! Никакого толку от них не будет...

На эти насмешки Ткачук сдержанно ответил:

- Дайте только срок.

Ткачук приучал их ложиться. Он говорил: "Лежать, лежать". Разливай сразу ложился, а дворняги стояли, не понимая команды. Ткачук брал собаку правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперёд, а левой рукой слегка нажимал на спину и приговаривал: "Лежать... лежать..." Собаки ложились.

После тренировки Ткачук распряг собак и пустил их в загончик, сделанный из прутьев. Потом налил им в корыто супу и покрошил маленькими кусочками варёную конину. Собаки бросились к кормушке и, ворча, торопливо стали глотать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:

- Ничего. Привыкнут в одной кормушке есть и в упряжке дружнее ходить будут.

Облокотившись на плетёный заборчик, солдаты весело переговаривались:

- Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой артист-дрессировщик.

А один из товарищей заметил:

- Здесь вам не цирк... Как трахнет снарядом, так и разбежится куда попало вся четвероногая команда.

- Не разбежится, - заверил Ткачук.

Вскоре ефрейтора Ткачука послали в полк, а через два дня я услышал о его новом подвиге.

...Попал Ткачук в третью роту, где не было вожатых-санитаров. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, от которой шли ходы сообщения к главной траншее. По траншее и ходам сообщения санитары-носильщики доставляли раненых в землянку, а оттуда отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность была открытая, противник сидел на командных высотах, и поэтому раненых из роты эвакуировали только в ночное время.

Ткачук со своей упряжкой пришёл в роту тоже ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу. Они залезли туда и сидели, как в норах: надёжное укрытие от снарядов. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность: нет-нет да и выглянет из траншеи и посмотрит то в тыл, а то в сторону противника. Подошёл к нему санинструктор старшина Вилков и строго предупредил:

- Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы.

- Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.

- Ишь ты, систему огня... - усмехнулся старшина. - Всё равно днём никуда не сунешься. Как трахнет снарядом или миной, так всю твою собачью систему в пух и прах разнесёт.

Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Он даже командиру роты сказал:

"И зачем только нам собак прислали? Псиной воняет, а как залают демаскировать будут. Без них обходились..."

А командир роты капитан Тихомиров уклончиво ответил:

"Пусть их. Может, пригодятся".

Часов в двенадцать дня к санитару-вожаку подбежал посыльный и тихо, но тревожно сказал:

- Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо!

Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке на носилках лежал капитан Тихомиров. Гимнастёрка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дышал тяжело, с хрипами. Глаза закрыты.

Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:

- Товарищ ефрейтор, капитан ранен тяжело - в грудь. Дотемна ждать нельзя. Нужна срочная операция. Может, вывезете его на своей самоходке до санвзвода?

- Попробую, - ответил Ткачук и подумал: "Всё как на ладони видно. Трудно будет проскочить..."

Старший лейтенант угадал сомнения ефрейтора:

- Не бойтесь. Вас прикроют огнём наши пулемётчики и батареи. Я договорился с комбатом по телефону.

В это время огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы. "Это хорошо, - подумал Ткачук, - вот я, может, и проскочу, пока они обедают..."

Старшина Вилков взглянул на собак с досадой:

- Эх, пеструшки... Демаскировать будут.

- Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, - сказал Ткачук.

Сзади к раме тележки был привьючен мешок, сапёрная лопата, топор и брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и одел в них собак. Все собаки стали серо-буро-зелёными, под цвет местности. И на себя Ткачук накинул халат такого же цвета.

Старшина Вилков остался доволен:

- Вот это, я понимаю, порядок.

Старшина заметил на ефрейторе две сумки: санитарная висела на правом плече - так положено, а вот на левом висела какая-то другая сумка. Что за новость? Старшина не мог стерпеть такого непорядка:

- Товарищ ефрейтор, что это? Лишний груз. Снимите.

- Нельзя снимать, товарищ старшина, тут у меня инструменты и запасы: ножик, шило, дратва и ремни. А ну как что-нибудь в пути приключится?

- Ну ладно. Давайте скорей.

Командира роты положили на тележку головой вперёд и, покрыв одеялом, привязали к раме - как бы в пути не выпал. Везти придётся без дорог.

Старшина Вилков выглянул из траншеи и, показывая рукой, сказал санитару:

- Держись во-он тех ориентиров... Смотри, кустик, снопы, канавка. Они бинтами обозначены. На полпути в воронке санитар сидит. В случае чего, поможет. Ну, давай.

Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Да и сумки мешали. А тут ещё противогаз и автомат. Всё это тянет, давит и мешает ползти быстрее. Отполз от окопа метров пятьдесят. Спокойно. Противник, видимо, не замечает его.

Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с раненым и поставили её около траншеи. Собаки выпрыгнули из траншеи и побежали к хозяину. В это время раздался сильный треск пулемётов. Это открыли стрельбу наши пулемётчики, чтобы на себя отвлечь внимание противника.

Когда упряжка собак достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с земли, взмахнул рукой и приглушённо крикнул: "Вперёд!" Собаки полной рысью промчались мимо хозяина. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед за упряжкой. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Ткачука и его упряжку. Вон справа упала мина и крякнула взрывом. Вслед за ней слева разорвалась вторая. "В вилку берут", - подумал Ткачук.

Ткачук заметил впереди серую кучу. На ней белеется обрывок бинта ориентир. Там же рядом, кажется, ровик. Ткачук догнал упряжку и, упав в ровик, крикнул: "Ложись!" Собаки легли и уткнули головы в землю. Все они, кроме Разливая, дрожали, а Бобик нервно, с визгом залаял. "Тихо!" приказал Ткачук, и Бобик умолк.

Ткачук тяжело дышал. Сердце колотилось сильно, и его удары отдавались в висках.

Серая куча оказалась прошлогодними снопами. Ткачук пополз к ним, подав команду своей упряжке: "Ползи... ползи..." Собаки поползли вслед за хозяином и медленно потянули за собой тележку. Около снопов прижались к хозяину. Снопы побурели и пахли плесенью. "Не успели убрать..." - с горечью подумал Ткачук.

Раненый капитан глухо стонал, но в сознание не приходил. "Здесь мы хорошо скрылись, - думал Ткачук, - но долго нельзя задерживаться на месте. Противник пристреляет и эту точку..."

Немецкий наблюдатель, видимо, потерял из виду человека с собачьей упряжкой. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла огонь, и немецкие позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо как можно быстрее добежать до лощинки. Там упряжка скроется от немецких наблюдателей. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: "Встать! Вперёд!" Первым выскочил Разливай и потянул за собой остальных собак.

Когда упряжка отбежала от снопов метров на пятьдесят, впереди неё, совсем близко, разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у тележки. Барсик ткнулся носом в землю и упал на бок. Бобик завизжал и залаял. Ткачук подбежал к упряжке и ножом перерезал шлейку на Барсике: пёс был убит. "Разливай, вперёд!" - крикнул Ткачук.

Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: "Куда вы?.. Куда вы?.. Нельзя отступать!.. Вперёд!.. Вперёд!.." Из всего того, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно слово "вперёд" и ускоряли бег. Ткачук побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто топором подсекло правую ногу.

Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он упал. По ноге потекло что-то тёплое, липкое. Ткачук почувствовал страшную слабость и головокружение. Он потерял из виду свою упряжку. Потом превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперёд. Его упряжка неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: "Вперёд, Разливай! Вперёд!"

Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.

- Направо! Налево! Вперёд! - кричал Ткачук.

По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было вести прицельный огонь. "Только бы тележку не завалили..." - мелькнула мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки. Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из воронки, он громко звал:

- Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют...

Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.

Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.

В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: "О-ох!.." И потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:

- Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили...

...В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.

Я успокаивал его:

- Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы раны у них не тяжёлые.

Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:

- Я всё перенесу... Эвакуируют меня... Я не хотел бы из своей дивизии... Разливая поберегите. Пригодится...

В палатку вошёл хирург:

- Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.

- Я не буду, доктор... Капитан живой?

- Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.

Ткачук слабо улыбнулся.

- В полевом госпитале повидаетесь, - сказал хирург, - он уже там...

Прощаясь со мной, Ткачук сказал:

- Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу похож...

ЛЕБЕДКА

Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в стрелковую роту к боевым товарищам, о которых он тосковал, находясь в госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали, как он...

И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей: низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван, трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой "монголочке". К тому же эта "образина", как её окрестил Сидоренков, была чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских шинелей казался ему лягушачьим, противным.

Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и сердито крикнул:

- Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..

Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А товарищи посмеялись над ним:

- Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..

С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков сердито ворчал:

- Стой, не крутись, дьявол... Не понимаешь русского языка... И всю роту демаскируешь... Заметит тебя "рама" и, глядишь, "юнкерсов" призовёт на нашу голову...

Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он вымещал на ни в чём не повинной лошади.

Старые обозники раздражали его своей медлительностью, неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами боевых подразделений, что он такой молодой и... в обозе. Чтобы быть под стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо, вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха - не в те руки...

Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.

- Ну погоди, противная тварь, - сквозь зубы ругался Сидоренков, - я из тебя чёртов дух вышибу...

И чуть какая заминка - кнутом стегнёт.

Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:

- Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт, а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит...

- Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый...

А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не дёргает понапрасну, она тянет хорошо.

...Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом. И вот застрянет какая-нибудь повозка - хоть трактором тяни. Подпрягут Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими буйволиными ногами и вытянет.

Только кнут ей в это время не показывай - заартачится. А так вот, с добрым словом, вроде как "ну-ну, милая, пошла", старается, будто понимает, что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.

- Видишь, какая у тебя золотая коняга, - говорили Сидоренкову его товарищи, - не надо и тягача.

- Она себе на уме, - не сдавался Сидоренков. - Как захочет - гору своротит, а не захочет - хоть убей.

- А ты с ней поласковее.

- Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?

Упрямый был мужик. Если невзлюбит - конец.

Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для него.

Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на ночёвку в деревне Чернушки.

Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что "немка" тянет его к одному двору с покосившимися воротами. Взглянул - изба вроде ничего и двор хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. "Видно, клеверок чует, подумал он, - хитрая скотина..."

Подъезжает к воротам и бодро кричит:

- Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!

А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное место.

Во дворе кто-то уже стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.

В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:

- Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!

Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует в бархатные вздрагивающие ноздри:

- Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая...

Сидоренков ничего не понимал и рассердился.

- Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это "немка", - и дёрнул вожжами.

Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно, радостно крича на ходу:

- Да вот она, вот наша Лебёдка!

Вслед за ним вышла пожилая женщина с бледным, усталым лицом.

- Здравствуйте, родные наши, - приветливо и взволнованно заговорила она, подходя к повозке и на ходу вытирая мокрые руки о передник. Заждались мы вас... Спасибо вам... От извергов нас освободили. Да где же вы лошадь нашу нашли?! Эти ироды весной у нас её со двора забрали... Её нам свои солдаты ещё в сорок первом оставили. Раненая она была и тощая, а мы её выходили...

Вытерев посуше руку, женщина протянула её Сидоренкову. Солдат онемел. Молча, как-то растерянно пожал её руку и спрыгнул с повозки.

- А я тут с уборкой связалась, - продолжала женщина, - за два года неволи и убирать не хотелось в доме, а теперь вот, думаю, свои идут прибрать надо. Передовые-то части утром стороной прошли, а вы заехали... Спасибо вам...

И, подойдя к серой нескладной кобыле, стала поглаживать её по шее и ласково приговаривать:

- Красавица ты наша, Лебёдушка, ишь как похудела... - Затем, обернувшись к Сидоренкову, приветливо пригласила в дом: - Распрягайте скорее да заходите в избу. У меня уже и чай готов... А лошадкам-то вон клеверку в сарае возьмите - от коровы осталось. Последней кормилицы вчера лишились: фашисты на лугу перестреляли всех коров, как отступали...

Сидоренков, понурив голову, неторопливо распрягал лошадей. Ему было стыдно смотреть мальчонке в глаза. А тот вьюном вертелся около и засыпал его градом вопросов:

- Дяденька боец, а где вы её отбили у фрицев? А вы её оставите нам? А вы долго пробудете у нас?

- Да отвяжись ты, пострелёнок! Вот управлюсь с конями, тогда и расскажу...

СМЕРТОНОСНОЕ ПОЛЕ

Ночь была хоть и звёздная, но мутно-серая, без луны. По полю, шурша, неслась сухая позёмка.

Сапёры-собаководы сержант Петухов и рядовой Черкасов, получив ещё с вечера боевое задание, готовились к вылазке на передний край противника: надо было найти, нащупать минное поле врага и обезвредить его - сделать в нём проход и открыть своему батальону путь к наступлению.

Петухов и Черкасов оделись в белые маскировочные халаты с капюшонами и сразу стали непомерно толстыми, неуклюжими, особенно низкорослый, плотный Черкасов. Белые накидки надели и на своих серых собак. Треф в накидке вёл себя спокойно, а чувствительный Пурик несколько раз встряхнулся, пытаясь сбросить одежду, и успокоился лишь после того, как, очевидно, почувствовал, что она крепко привязана, и когда Черкасов, его хозяин, прикрикнул строго: "Нельзя! Пурик! Фу!"

- Смотри, Черкасов, за своим псом хорошенько, - напутствовал своего подчинённого Петухов, - а то он у тебя какой-то шальной...

- Зато он у меня старательный и чуткий, товарищ сержант...

- Старательность, Черкасов, хороша при уме и выдержке.

Взяв в левую руку поводок от собаки, а в правую щуп - длинную палку с острым железным стержнем на конце, Петухов вылез из окопа и встал на лыжи. Вслед за ним вылез и Черкасов.

Низко пригнувшись, пошли. Впереди - Петухов, а за ним, на дистанции шести - восьми шагов, Черкасов. Без лыжных палок трудно идти, но они мешали бы, да и в снег их опасно тыкать - можно нарваться на мину. Противник маскирует мины в самых неожиданных местах.

Противник, отступая, стал хитро минировать поля и дороги: противотанковые мины заделывал в деревянную оболочку. Такие мины можно обнаружить только щупом и тонким чутьём собаки-ищейки. А между большими минами закладывают и маленькие, противопехотные, с проволочкой, чуть ее задел - и взрыв...

Позёмка несётся по полю, крутится около кустиков и всё заволакивает в мутно-белый цвет.

Ровное снежное поле и пологая высота, на которой зацепился противник, были безмолвны, и казалось, что враг или спит или отошёл...

Нет, вон луч прожектора заскользил по белому полю, выхватывая серые кусты, и застрочил пулемёт. "Ложись!" - одновременно прошептали Петухов и Черкасов и, упав в снег, замерли. Треф прильнул к земле, а Пурик, вздрагивая, прижался к Черкасову. Пулемёт умолк. Оборвалась и полоса света. "Прощупывают и пугают... - подумал Петухов. - Знаем мы ваши повадки - сами побаиваетесь..."

Сняли лыжи и, воткнув их глубоко в снег около кустика, поползли. Тяжело продвигаться - тонут в снегу, но зато хорошая маскировка. В полушубках жарко и неловко ползти, а тут ещё и вещевой мешок, и автомат, и противогаз, и лопата. Всё тянет, давит. Позёмка бьёт в глаза.

Время от времени Петухов и Черкасов повелительно шептали: "Треф, иди! Пурик, ищи!" Собаки принюхивались к снегу и, натягивая поводки, рвались вперёд. Старательный и горячий Пурик тыкал нос в снег, фыркал и чихал. "Тихо, Пурик! Фу!" - сердито шептал Черкасов.

И вдруг Треф, обнюхав снег около куста, сел возле него и так выразительно взглянул на своего хозяина, словно хотел вымолвить: "Нашёл". Петухов легонько проткнул щупом снег и почувствовал, что наткнулся на дерево. Мина! Петухов снял рукавицы и, засунув руки в снег, неторопливо, осторожно обшарил, прощупал деревянную мину. Нет ли около неё и под ней опасной проволочки от мины натяжного действия? Как будто нет. Снег на руках тает, а кожа стынет - пощипывает мороз. Надел рукавицы, выкопал ящик лопатой. Ох, какой тяжёлый, будто гвоздями набит! Отполз с ним влево и поставил на попа. Так виднее. Вздохнул и вытер рукавом пот с лица. Ух, велика беда начало! Нащупали минное поле - теперь надо много потрудиться... Вот и Черкасов правее тоже обнаружил мину: возится в снегу, а рядом с ним суетится Пурик и помогает хозяину выкапывать мину. Медвежья услуга! Нарвётся проклятый пёс когда-нибудь. По лапам его надо бить, а Черкасов с ним слишком ласков...

Недалеко, над окопами врага, низко тарахтел ПО-2 - "кукурузник", как его прозвали наши солдаты, и вскоре один за другим раздались взрывы. Это лётчик сбросил в окопы несколько мелких бомб. Пурик задрожал и заскулил. "Фу!" - прошептал Черкасов. Пурик прижался к боку хозяина и затих. Застрекотали зенитные пулемёты, и словно спичками кто-то зачиркал по небу - это побежали трассирующие пули. Скользнул вверх луч прожектора, но "кукурузник", прижимаясь к земле, тарахтит уже где-то в своей стороне. "Ушёл! - радовался Петухов. - Не даёт им покоя и от нас отвлекает... Молодец!"

И опять тишина. Молчат. Притихли. Можно продолжить работу. Петухов и Черкасов досуха вытерли закоченевшие руки и всунули их в меховые рукавицы. Как в них тепло и уютно рукам! Так бы и не вынимал. Но время идёт, и надо работать, работать, чтобы до рассвета вернуться к своим. Опять раздаются тихие голоса собаководов: "Ищи! Ищи!" Собаки, принюхиваясь к снегу, натягивают поводки.

Сколько времени прошло с тех пор, как они начали свои поиски, трудно сказать. Может быть, два или три, четыре часа. Сердце стучит гулко, напряжённо. Мокрая от пота рубашка приклеилась к спине, а руки закоченели, и пальцы плохо сгибаются. Но вот проход сделан, и деревянные мины справа и слева от прохода, как вешки, указывают безопасный путь. Вражьи окопы совсем близко. Теперь надо незаметно уйти. Отползти немного назад. И передохнуть. А то и собаки устали. Поджимают ноги - как бы не отморозили подушечки лап.

- Сколько вы взяли, товарищ сержант? - прошептал Черкасов.

- Двенадцать.

- А я тринадцать. Пурик мой молодец. Поднимемся, товарищ сержант?

- Нет, Черкасов, надо ползти до лыж.

Петухов знал, что если противник их обнаружит, то насторожится и до рассвета снова может заминировать проход.

Проползли уже много, а лыж не видать. Странно! Позёмка замела следы. Наверно, отклонились в сторону.

- Черкасов, иди вперёд. Да смотри осторожно.

Солдат встал, отряхнулся от снега и зашагал вперёд, глубоко увязая в снегу. Вслед за Черкасовым, в нескольких от него шагах, шёл Петухов. Пурик вдруг метнулся в сторону и, вырвав из рук хозяина поводок, ткнулся носом в снег и быстро заработал передними лапами.

- Пурик, назад! - тихо крикнул Черкасов.

Раздался взрыв, и Пурик упал.

Черкасову показалось, будто кто-то метнул ему в лицо стеклянными брызгами. Прикрыв лицо руками, он приник к земле. Противник открыл пулемётный огонь, и пули засвистели где-то над головой. Наши ответили. Раздались и первые миномётные выстрелы: словно кто-то гулко и часто застучал колотушкой по бочонку, и мины полетели в нашу сторону, вспахивая и бороня снежное поле. Петухов глубоко простонал и упал головой в снег. Вокруг него, прихрамывая, завертелся Треф.

Черкасову сначала показалось, что его тяжело ранили и он ослеп, но потом, вытерев рукавом кровь с лица, понял, что видит и может передвигаться. Черкасов подполз к неподвижно лежавшему Петухову и, дёргая его за рукав, тихо спросил:

- Товарищ сержант, вы ранены? Товарищ сержант!..

Петухов не отвечал. Черкасов приподнял его голову и взглянул в лицо. Оно было бледно-серое. Губы чуть шевелились:

- Ползи, Черкасов, ползи скорей, а то убьют...

- Треф, вперёд, ищи! - приказал Черкасов.

Прихрамывая и принюхиваясь к снегу, собака пошла вперёд, к своим окопам. Черкасов с усилием подлез под Петухова и, взвалив его себе на спину, пополз. Тяжёлый сержант!

Шквал огня так же сразу стих, как и вспыхнул.

Наши наблюдатели заметили взрыв метрах в ста от своих окопов и догадались, что с сапёрами что-то случилось. Два солдата, одетые в белые халаты, вылезли из окопа и поползли к месту взрыва. Они приблизились к сапёрам в тот момент, когда обессиленный Черкасов, придавленный тяжёлым телом Петухова, лежал неподвижно, не в силах вылезти из-под товарища. Кровь залила ему глаза.

...С рассветом войска пошли в наступление. Батальон хлынул в проход, через минное поле.

...В брезентовой палатке с целлулоидовыми окошечками, похожей на игрушечный домик, посредине, недалеко от раскалённой докрасна железной печки, стоял высокий операционный стол-топчан. На столе лежал Петухов, и ступни его босых ног свешивались с края стола. Возле него стоял главный хирург медсанбата Воронцов, бледный, худощавый, с усталыми глазами. Рукава его халата засучены по локоть, а руки в желтоватых перчатках. Прогноз был неблагоприятный. Да и как же могло быть иначе, если перелом бедра открытый, раздробленный и, наверно, рана уже загрязнена... Хоть и заморозили рану новокаином, Петухов от пронизывающей боли временами глухо вскрикивал:

- Полегче, доктор!

Похудевшее, осунувшееся лицо Петухова покрылось мелкими бисеринками пота.

Молоденькая черноглазая сестра, стоявшая у изголовья раненого, время от времени вытирала тампоном пот с лица Петухова и успокаивала его:

- Потерпи, товарищ сержант, немного. Надо же найти и удалить все осколки...

От железной печки пышет жаром, и Петухову кажется, что и в ноге у него тоже что-то пылает, горит, а дёргающая боль всё нарастает и нарастает.

Но ещё больше Петухов страдал от мысли, что ему отрежут ногу. "Кем я тогда буду?" - думал он, и эта тревожная мысль жгла его не меньше, чем сама страшная рана.

- Доктор, вы не будете отнимать ногу? - тихо, робко спросил Петухов.

- Пока нет, а там не знаю...

- Спасибо, доктор.

- Рано ещё говорить нам спасибо. Эвакуируем вас в армейский госпиталь - там окончательно решат.

Обработав рану и наложив на неё тугую повязку, хирург громко сказал:

- Шины!

Петухов подумал: "Ну, если сразу не отрезали, может, и так вылечат..."

Черкасова как легкораненого оставили в дивизионном медпункте. Всё лицо его было забинтовано, и лишь одни глаза поблёскивали в маленькие "оконца" повязки. Прощаясь с Петуховым, он сказал:

- Не волнуйся, Иван Данилович. Вылечат тебе ногу.

- Я тоже так думаю, Петя. Прощай.

- Ну, вот уж и прощай... Мы ещё повоюем, товарищ сержант. Теперь я с твоим Трефом буду работать. Жаль Пурика. Наверное, выдержки ему всё-таки не хватило.

БЕРЛИНСКИЙ СЛОН

Африканского слона-великана, по кличке Гросс Ганс, я увидел в Берлинском зоопарке в дни нашей великой Победы над врагом. Там только что прогремели ожесточённые бои, и многие животные, в том числе и слон, пострадали...

Навели меня на этого слона немецкие ребятишки, с которыми я познакомился около наших полевых кухонь, где их, изголодавшихся и напуганных страшными громами войны, кормили супом. А я угостил их шоколадом. Как офицеру некурящему, вместо папирос мне выдавали ломаный шоколад.

Узнав, что я ветеринарный врач, мальчишки наперебой стали мне рассказывать о том, что в зоопарке много раненых зверей.

Не мешкая, я посадил в грузовую машину ребят - проводников по городу и отправился в зоопарк. Поехали со мной два ветфельдшера и несколько ветсанитаров, вооружённых походными брезентовыми сумками с укладкой: в них были бинты, вата, хирургический инструмент и ходовые лекарства.

Печальное зрелище предстало перед нами: многие железные клетки и вольеры были исковерканы, повсюду зияли воронки от взрывов снарядов, деревья сломаны и расщеплены... Убитые животные были уже убраны, а из всех концов огромного парка неслись разные голоса зверей и птиц: рёв, стон, клёкот, писк, повизгивание... Звери и птицы страдали не только от ран, но и от голода.

Высокий белокурый сержант с забинтованной шеей и несколько солдат раздавали хищникам, львам и тиграм, мясо убитых лошадей.

Сержант представился мне:

- Иван Сорокин, - и указал на большую железную клетку, в которой стоял громадный слон: - Товарищ ветврач, помогите этому гиганту в первую очередь. Только будьте осторожны. Он никого к себе не подпускает. Уж больно рассердился на людей...

Подняв окровавленную правую переднюю ногу, слон издавал жалобный, тоненький звук: "Пик-пик-пик".

Я знал, что слоны очень любят ароматические сладости, и решил расположить его к себе шоколадом. Положив на ладонь кусочек лакомства, я протянул руку между железными прутьями и произнёс его кличку мягким тоном: "Гросс Ганс, Гросс Ганс..." Слон легонько подцепил кусочек шоколада кончиком хобота, на котором торчал мягкий отросток-"пальчик", и отправил лакомство в рот. А потом вытянул хобот в мою сторону и глухо заурчал, словно просил: "Дай ещё".

Я угостил слона несколькими кусочками шоколада и только после этого решился войти в его клетку со словами: "Гросс Ганс, спокойно, спокойно". А ребятишки, стоя около клетки, успокаивали его на своём языке: "Руих, руих" (спокойно).

Как только я вошёл в клетку, слон поднял раненую ногу и жалобно пикнул: "Пик-пик-пик..." Будто бы хотел сказать: "Больно мне. Помоги".

Я осторожно снял ватой кровяные сгустки с ноги и увидел пулевую ранку. Пуля засела неглубоко, и я её извлёк из ранки пинцетом. Слон вздрогнул, но меня не тронул. Только тихо застонал.

Смазав ранку йодом, я забинтовал его "ножку", похожую на толстый столбик, тремя бинтами.

Почувствовав облегчение, Гросс Ганс подул мне в лицо горячим воздухом - знак доброго расположения и... полез в правый карман брюк, откуда я доставал ему шоколад.

- Ишь ты, сластёна... - промолвил я и на прощание ещё раз угостил его.

Слон размахивал хоботом и глухо урчал, словно благодарил меня.

Мы обошли все клетки, где были раненые животные, и оказали им помощь. Ребятишки сопровождали нас и "уговаривали" зверей по-своему. Животные смирялись и притихали.

Кто-то из наших бойцов привёз в зоопарк тюкованного сена и стал раздавать его животным. Слон с жадностью набросился на этот корм. Видно, изголодался.

Только к вечеру мы управились со своей лечебной работой, а сержант Сорокин - с кормёжкой зверей.

Мы сели с ним около больших серых камней, сложенных неровной пирамидой. Между ними темнели входы в пещерки - обиталища обезьян.

Закурив, Сорокин вдруг улыбнулся:

- Умора с этими обезьянами! Фрицев подрали... - и начал мне рассказывать о своём последнем бое в зоопарке: - Здорово фашисты цеплялись за своё каменное логово, но мы в Сталинграде академию прошли... Научились выковыривать их из домов и подвалов. Автоматы и гранаты - наши друзья и браты.

В отделении осталось пять человек со мной. Остальные выбыли из строя. Преследовали мы группу гитлеровцев, но офицер и два автоматчика улизнули от нас в зоопарк.

Четыре вражеских автоматчика в обезьянью пещеру шмыгнули, а офицер заковылял (ранили мы его в ногу) и забежал в дом к слону.

Забежав к нему в клетку, спрятался за его толстыми ногами, как за столбами, и давай строчить из автомата. Залегли мы за камнями и стрелять перестали. Как же стрелять, когда там слон. Убьём ведь его. Жалко.

Приказал я двум солдатам блокировать обезьянью пещерку, куда фашисты скрылись, а другой паре автоматчиков в обход скомандовал. Поползли они, а сам я на месте остался.

Нашёл под камнями щёлочку и наблюдаю за противником, а он-то меня не видит. Смотрю, долбит слона по боку автоматом. "Наверно, - думаю, выгнать из клетки хочет. Но зачем?" А слон не идёт. Топчется на месте, глухо, сердито урчит и бьёт по земле хоботом, как плетью.

Но вот слон закачался из стороны в сторону и пошёл из клетки. Вышел наружу и зашагал к бассейну, в котором жил бегемот. А впереди слона, у самых ног, идёт, прихрамывая, офицер, тычет автоматом снизу в голову слона и озирается по сторонам. "А-а, - думаю, - хитрый, гадюка. Прикрылся живой бронёй и думает спастись... Заметил, что мы слона жалеем... Но как бы, в самом деле, не удрал..."

Подал я сигнал, вскочили мы все трое с земли, нацелили на офицера с трёх сторон автоматы и крикнули: "Хальт! Хенде хох!"* А он уткнул приклад автомата себе в живот и, повернувшись, сыпанул длинной очередью. Упали мы на землю. Хоть и без прицела стрелял, но мог зацепить. А слон вдруг взревел грозно, затопал ногами и хлыстнул хоботом по земле. Потом затрубил и засвистел, как пароход. Хобот будто резиновый - то сожмёт, то вытянет. Смотрим, обвил он длинного немца хоботом, как удав, и взметнул его выше своей головы. Вскрикнул фриц и затих, - наверно, дыханье перехватило... Разъярённый слонище, прихрамывая и покачиваясь, подошёл к бассейну да ка-ак плюхнет туда своего обидчика!.. Даже вода через край плеснулась и бегемот шарахнулся в сторону...

_______________

* Х а л ь т - стой; х е н д е х о х - руки вверх.

Подбежали мы к бассейну и вытащили его. Это был обер-лёйтенант, эсэсовец: на рукаве френча белел глазастый череп с двумя костями крест-накрест. Думали устрашить нас этими картинками, да не на тех напали...

Обер-лейтенант был ещё живой, но не мог даже выговорить слово "капут".

После этого бросились мы к обезьяньей пещере, где скрылись два немецких солдата и где наши автоматчики лежали за камнями у пещеры, подкарауливая врагов...

Но нам не пришлось выбивать фашистских вояк из пещеры. Они сами вылезли. Слышим, какая-то возня в пещере, крики и писк обезьяний, а потом смотрим - ползут из пещеры фашисты на карачках. Подняли белые платочки и разборчиво по-русски выговаривают: "Плен... плен..." У обоих лица поцарапаны. Оказывается, на них обезьяны напали.

А слона офицер, наверно, ранил, когда стрелял в нас. Потому он и взъярился. На этого богатыря жалко было смотреть. Из ноги текла кровь. Он шумно пыхтел и пронзительно вскрикивал.

Глядя на слона, я сказал своим товарищам: "В нашем народе считают, что кто сильный, тот и добродушный. Это правильно. Но горе тому, кто заденет этого добродушного..."

После этого я несколько раз заходил в зоопарк и проведывал своего друга - Доброго Ганса. Он узнавал меня издали и приветствовал урчанием и нежным свистом.

НОРКА

В госпитале

Познакомился я с ним в госпитале инвалидов Великой Отечественной войны.

Дежурная медицинская сестра проводила меня в массажную комнату. Около кушетки стоял массажист в белом халате, с засученными по локоть рукавами. Это был мужчина лет тридцати пяти, с причёской на косой пробор, в тёмно-синих очках. Я поздоровался, массажист поклонился и, застенчиво улыбнувшись, тихо сказал:

- Пожалуйста, разденьтесь до пояса и ложитесь на кушетку.

Только тут я заметил: массажист слепой!

Всё его бледное лицо было изрыто мелкими шрамиками, как будто подкрашенными зеленоватой краской.

Я разделся до пояса и лёг на кушетку. Руки у массажиста были тонкие, мускулистые. Пальцы длинные, с аккуратно подстриженными ногтями. Он припудрил спину тальком и стал массировать. Начал он с лёгкого поглаживания, а потом с нажимом глубоко прощупывал тело, будто что-то искал в мышцах. А то вдруг так рассыпался по коже пальцами, словно перебирал клавиши рояля. Иногда мягко пристукивал кулаком и затем до теплоты растирал кожу ладонями.

Сначала от массажа боль усилилась, но потом постепенно стала утихать. Кожа на спине приятно горела. Минут через пятнадцать, легонько скользнув ладонью по больному месту, массажист сказал с улыбкой:

- Ну вот, на сегодня, пожалуй, довольно. Как вы себя чувствуете?

Я встал с кушетки и быстро выпрямился, чего до массажа сделать сразу не мог бы.

- Прекрасно! - бодро ответил я.

Когда наш массажист, Николай Ильич Малинин, закончив работу, вышел из госпиталя, мы столпились у открытого окна. Было уже послеобеденное время. Шёл Николай Ильич неторопливо, спокойно, постукивая по тротуару тростью. Впереди него, чуть левее, шла на поводке крупная собака. Поводок от неё был пристёгнут к поясу слепого. Всем своим видом - серым окрасом, длинным туловищем с толстой шеей и стелющейся походкой - собака напоминала волка. При встрече с прохожими она не сворачивала - видно, привыкла к тому, что её хозяину уступали дорогу. Прямо на Николая Ильича шёл, о чём-то задумавшись, высокий мужчина в белой шляпе. Казалось, они вот-вот столкнутся. Собака остановилась и, оскалив зубы, зарычала. Рассеянный мужчина очнулся, торопливо снял шляпу и, низко поклонившись, что-то пробормотал.

Мы рассмеялись, и кто-то из нас проговорил:

- Наверно, с улицы Бассейной...

На углу, где надо было перейти улицу, собака остановилась и села: шёл трамвай и две машины. Они прошли, и шум их стал затихать. Собака встала и, насторожив уши, как бы прислушиваясь, натянула поводок: путь свободен. Собака повела хозяина через улицу. Она не смотрела по сторонам и, наверно, только по слуху определяла, что путь безопасен.

Перешли улицу и столкнулись с новым препятствием: там белили дом, и тротуар был перегорожен двумя балками. Собака остановилась перед балкой и потянула хозяина левее, в обход по мостовой.

С деревянного помоста спрыгнул молодой штукатур в парусиновом переднике, закраплённом известковыми брызгами, и подошёл к Николаю Ильичу. Он что-то сказал слепому, наверно предложил провести. Но Малинин отрицательно качнул головой и, осторожно шагнув вперёд, прощупал препятствие палкой. Да, собака не ошиблась.

Мы долго наблюдали из окна, как работает умная собака-поводырь, пока Малинин не скрылся за поворотом.

Способный щенок

Щенку было всего два месяца, когда Боря Цветков принёс его из клуба служебного собаководства. Длинный и костлявый, щенок казался неуклюжим и некрасивым. К тому же он часто беспричинно лаял, стаскивал со стола скатерть и не слушался окриков.

- Вот дурашливый какой! - заметила Борина мать, Надежда Васильевна. Пока сделаешь из него толкового пса, намучаешься.

У Бори был уже опыт по воспитанию щенков. Уезжая на фронт, отец оставил ему боксёра.

- Смотри, Боря, - говорил отец, - если понадобится, отдай Гепарда в армию. Пригодится в караульной службе...

В конце войны получили печальное известие о гибели отца. Тогда Борис отвёл сильного, злого пса в райвоенкомат и сказал.

- Пусть он там задушит хоть одного фашиста!..

А вместо Гепарда принёс из клуба на воспитание щенка, по кличке Норка.

Пятнадцатилетняя сестра Таня подсмеивалась над братом:

- И где ты только нашёл такого дохленького, дураковатого?

- Ты маленькой тоже, наверно, была не очень умной, - сердито сказал Борис. - Ты ещё не знаешь, какая у него родословная: его мать первый приз получила на выставке. Подожди, вот он вырастет - покажет себя?

- Свежо предание, да верится с трудом... - нараспев протянула Таня.

Борис злился: Танька воображает себя уже взрослой, а его считает мальчишкой. Конечно, ему не пятнадцать, а только двенадцать лет, но что ж из этого? Она считает, что он должен её слушаться во всём. Как бы не так! Будет он слушаться девчонку! И волейбольный мяч присвоила, а ведь мама купила для двоих.

И когда Таня уходила из дому, Борис отдавал щенку мяч. Норка катала его по комнатам, мяч убегал от неё, как живой, подпрыгивал, а иногда даже прятался под кровать, закатываясь в тёмный угол. Щенок заливался звонким лаем и однажды так сильно вонзил острые зубы в мяч, что тот вдруг устрашающе зашипел и обмяк. Щенок в испуге отпрыгнул от мяча, потом осторожно подошёл и чуть шевельнул его лапой, схватил зубами, потрепал и вскоре бросил, потеряв к нему всякий интерес.

Вернувшись домой, Таня увидела своего брата, сидящего за починкой мяча.

- Мама, до каких же это пор его паршивый кутёнок будет портить мои вещи? - возмутилась она. - Вчера разорвал платок, сегодня - мяч.

- А ты разве не знаешь, что щенку надо играть? Его надо развивать, примиряюще сказал Борис.

- Купи себе мяч и развивай своего собачонка, а чужой нечего хватать! У нас сегодня тренировка, а ты мне её сорвал!

- Дети, не ссорьтесь, - успокаивала их мать. - Таня, Боря починит твой мяч, а для Норки я сошью новый.

- Мама, ты вечно Борьке потакаешь во всём!

Таня порывисто повернулась и ушла к себе в комнату.

Надежда Васильевна сшила большой мяч из тряпок, и щенок катал его, рвал и кусал. А на дворе Борис воткнул в землю тонкую хворостинку и привязал к её концу мочало. Норка хватала зубами мочало, тянула, потом отпускала его. Гибкая хворостина пружинисто качалась, мочальный хвост, трепыхаясь, дразнил разгорячённого щенка. Ежедневно три раза Борис кормил своего воспитанника густым супом, давал ему молоко, протёртую морковь и даже купил в аптеке бутылочку жидких витаминов.

- Ты ему и свой компот отдай, - усмехнулась Таня.

- Ну и отдам, а тебе-то что? Он же маленький.

Но крупная размолвка между братом и сестрой произошла потом, когда щенок подрос и окреп. Щенок был подвижным, задиристым, но не злобным. А Борису хотелось, чтобы он был злобным и страшным. Борис хорошо помнил, каким был их Гепард, и ему хотелось из Норки воспитать такого же грозного пса.

Однажды к Тане пришла подруга Аня Колесова. Щенок незлобно залаял на неё, а Борис натравил:

- Возьми, возьми, Норка!

Норка громко залаяла и бросилась на девушку. Аня испуганно взвизгнула и, открыв дверь, выскочила в коридор. Из своей комнаты выбежала Таня, лицо её стало пунцовым:

- Борис, ты дошёл прямо до наглости! Натравливаешь на моих подруг собаку! Так ко мне никто ходить не будет.

- Ты ничего не понимаешь, - спокойно сказал Борис. - Это же воспитание. Норка должна недоверчиво относиться к чужим.

- Ну и трави своих товарищей, а моих подруг не трогай! Я маме скажу...

- Ну и говори! Мама меня лучше понимает, чем ты. А ещё в восьмом классе учишься...

Таня вышла в коридор и увидела подругу, прижавшуюся к стене.

- Аня, иди.

- Нет, надо выждать немного.

- Чего выждать?

- Да чтобы Норка считала, что она "победила" меня. Мы ведь так с Борисом заранее договорились.

- Спектакль, значит, устроили. И меня не предупредили... А чего же кричала как резаная?

- Да ведь знаешь, как страшно-то мне показалось...

Наступила весна, и пришлось Норку выселить на жительство во двор, в деревянный сарай. В сарае Борис смастерил ей будку, а на пол постелил старый детский матрасик, на котором когда-то спал сам. Он ежедневно чистил щенка щёткой, а как потеплело - стал его купать. Щенок охотно плескался, а плавать не хотел - боялся. Но ведь всякая служебная собака должна хорошо плавать. Борис брал потяжелевшего щенка на руки, заносил его поглубже и, бросив в воду, плыл сам впереди. Норка испуганно вытаращивала глаза и быстро плыла обратно к берегу. Потом она привыкла и охотно бросалась в воду сама за хозяином и даже переплывала с ним на другой берег.

Ежедневно по вечерам Борис гулял с Норкой по городу. Сначала щенок боялся машин и шарахался от них под ноги хозяину. Тогда Борис подвёл Норку к машине знакомого шофёра и вместе с ней облазил всю машину, а потом они проехались на ней по городу, и щенок перестал бояться машин.

Иногда Борис садился на велосипед, выезжал за город и так быстро нёсся по асфальтированному шоссе, что в ушах ветер свистел. Норка, высунув язык, еле успевала за ним.

Один раз какой-то старик даже остановил Борю:

- Эй, малый, чего ты кутёнка-то гоняешь? Запалить можешь.

- Это я его развиваю, выносливости учу.

- Оно, конечно, собака должна бегать, да ведь во всяком деле мера нужна...

- А я всё делаю, как в книжке написано, и у инструктора в клубе бываю.

- Ну, если по книжке, то правильно, - успокоился старик.

Но вот Норке исполнилось десять месяцев, и костлявый озорной щенок превратился в рослую собаку, похожую на волка. Даже Таня как-то сказала:

- Мама, а какая наша Норка красивая стала, правда?

Мать улыбнулась:

- Правда, дочка, правда. К чему приложишь руки с любовью, из того и толк выходит.

Кончилось наконец для Норки домашнее воспитание, и надо было приниматься за настоящую учёбу. Повёл Борис Норку в клуб, и там ему выдали "родословную", в которой были указаны не только отец и мать Норки, но дедушка с бабушкой и даже прабабушка. Получив "паспорт", Норка стала вполне взрослой, и теперь её уже можно было по-настоящему дрессировать.

Всю зиму три раза в неделю ходил с ней Борис в клуб и занимался на учебной площадке под руководством опытного инструктора Вадима Ивановича Третьякова.

Норка оказалась очень способной и быстро усвоила общий курс.

В первомайские праздники, когда к Надежде Васильевне пришли в гости её сослуживцы, Борис показал успехи своей воспитанницы. По его команде Норка садилась, ложилась, прыгала через палку, ползала, а когда он говорил "голос" - звонко, отрывисто лаяла.

Борис торжествовал. И даже Таня не скрыла на этот раз своего восхищения.

- Знаете, девочки, это её Борис сам воспитал, - сказала она подругам. - Борис у нас ужасно упрямый - он чего хотите добьётся. Зимой на лыжах она его возила буксиром так быстро, что от машины не отставали. Я говорю правду, девочки, спросите у Бориса...

- Говори - не заикайся, ври - не завирайся! - отрезал Борис.

- Бо-ря, - умоляюще протянула Таня, - ты же сам говорил, что от машины с ней не отставал...

- Чудачка ты! Да мы с Норкой в кузове сидели.

Все засмеялись, а Таня чуть не заплакала от стыда и досады.

Однажды Борис пришёл из клуба радостно взволнованный:

- Мама, к нам в клуб приехал инструктор из Москвы, из спецшколы, и подбирает собак на дрессировку в поводыри.

- В какие поводыри? - не поняла мать.

- Поводыри слепых.

- Ты серьёзно?

- Честное слово! Он подобрал у нас пять собак. И мою Норку тоже. Он, мама, проверил у неё и слух, и зрение, и память, и внимание и сказал, что она очень способная для этого дела.

- Ну а как же ты? Тебе разве не жаль её отдавать?

- Жалко, конечно, но надо же. Ведь слепые-то - инвалиды войны. Он сказал, что это новое дело... Вот бы интересно, мама, посмотреть, как дрессировать её будут?

- Да, интересно, - согласилась мать.

- И знаешь, мама, он ещё сказал, что, наверно, Норку после дрессировки обратно в наш город вернут. Она ведь знает все улицы и будет хорошо водить слепого. Понимаешь?

- Понимаю, сынок, но не очень, - улыбнулась мать.

В разговор вмешалась Таня:

- Чудак ты, Борис! Он разыграл тебя, как мальчишку, а ты и поверил.

- Ничего не разыграл, - насупился Борис. - Он правду говорил.

- Совсем ты у меня собачником заделался, - улыбнулась мать.

Она протянула руку и хотела погладить сына по голове, но Борис отклонился:

- Вы всё ещё думаете, что я маленький...

Надежда Васильевна обняла детей и, прижимая к себе, проговорила ласково и укоризненно:

- Ну, будет вам колоться. Какие вы у меня ёжики - дотронуться нельзя...

Трудная дрессировка

Норку привезли в спецшколу, в дачное Подмосковье. Кругом были зелёные луга, рощи, светлые пруды. Деревянные дома окружены садами и огородами.

Собаки, привезённые из многих городов на специальную дрессировку в школу, размещались каждая отдельно в просторной вольере, обнесённой высокими стальными решётками. В середине каждой вольеры - небольшая землянка-конура. Жить в ней собаке очень удобно: летом в ней прохладно, а зимой тепло.

Первое время собаки, оторванные от родного дома, где они выросли, вели себя неспокойно: бегали по вольере от стенки к стенке и тревожно лаяли.

Тосковала по своему дому и Норка. У неё был грустный вид. Она тяжело вздыхала, временами позёвывала, а иногда тихо скулила, будто жаловалась на свою горькую судьбу. А вечерами она поднимала узкую морду кверху и протяжно тянула однотонную, тоскливую песню: "А-у... у-у!"

Новый хозяин - дрессировщик Васильев - успокаивал Норку:

- Ну что ты, дурочка, завыла, а? Скоро работать начнём, и всю твою тоску как рукой снимет.

Собака прислушивалась к спокойному голосу Васильева, пристально смотрела ему в глаза и постепенно затихала. Он выводил её на прогулку, но не спускал с длинного поводка, и она не могла резвиться так, как резвилась на воле с Борисом. Новый её хозяин был тоже хорошим, хотя и более строгим, чем Борис. Он кормил её пахучим мясным супом, чистил щёткой и купал в пруду. Ей было приятно, и она быстро привыкла к новому хозяину, а потом охотно стала выполнять всё то, чему её научили в клубе: "ко мне", "сидеть", "гуляй", "на место", "стоять"...

Однажды Васильев привёл Норку в рощу, на большую поляну, где был оборудован какой-то странный городок: тут стояли одноэтажные домики, на стенах которых висели настоящие почтовые ящики, вдоль домиков дротянулись асфальтовые тротуары, кое-где были лестницы и столбы, рвы с деревянными мостиками, ямы, лужи, тумбы и даже узкоколейная железная дорога с переездом и шлагбаумом.

Васильев надел на Норку кожаную шлейку, она плотно обхватывала шею и грудь собаки. На спине от шлейки вверх торчала тонкая стальная дуга. Дрессировщик уцепился за эту дугу левой рукой, как за поводок, а в правую взял трость. Затем он подал команду "Вперёд, тихо" и пошёл вслед за собакой, ощупывая тростью землю. Он уподоблялся слепому, не закрывая, однако, глаз, и учил собаку двигаться по свободному тротуару, на правой стороне улицы. Иногда он плотно закрывал глаза, чтобы яснее себе представить, как слепой чувствует себя. На миг Васильев погружался в тёмную бездну и тут же открывал глаза. Тяжело было без привычки. Будто в подземелье каком-то, и не знаешь, куда идти.

Норка шла послушно - ведь это так нетрудно. Но её надо было научить понимать и обходить все "человеческие препятствия" - вернее, препятствия для слепого. Сначала она стремилась "срезать углы" при переходе через улицу, как это делают обыкновенно все собаки, а через небольшие препятствия пыталась прыгать и тащила за собой человека. Но Васильев не шёл за ней, он упирался и говорил строго: "Нельзя!" Норка оттопыривала одно ухо и отрывисто лаяла: "Ам!" Вероятно, она спрашивала: "В чём дело?" Она по-своему недоумевала: почему эти улицы надо переходить непременно на перекрёстках, да ещё под прямым углом? И почему сильный человек не может перепрыгнуть небольшой ровик или бревно? Васильев осторожно обходил бревно стороной, а через ровик переходил по мостику. Так должен поступать слепой.

Когда Норка стремилась перепрыгнуть небольшие предметы, лежащие на её пути, Васильев спускал поводок до земли и задевал им за этот предмет. Собака рвалась вперёд, а поводок больно дёргал её назад. Да, лучше уж обойти стороной. Эти предметы Норка быстро научилась обходить, но препятствий выше её роста она не чувствовала. Но ведь там, где собака пробегала свободно, не глядя вверх и не замечая препятствия, человек может задеть головой. Васильев останавливал Норку перед высокой перекладиной и, постукивая по ней палкой, говорил: "Нельзя, обход" - и при этом тянул собаку за поводок в сторону. Нет, она всё-таки не чувствовала никакой опасности в этом препятствии и старалась прошмыгнуть под перекладину. Тогда Васильев сделал так, что перекладина упала на Норку в тот момент, когда она хотела пройти под ней, и больно стукнула по шее. После такой неприятности Норка стала посматривать вверх и обходить всякое высокое препятствие, расположенное на уровне человеческого роста и даже выше.

- Ну как, Норка, теперь поняла? То-то, упрямая... - сказал Васильев и улыбнулся.

После каждого исполненного приказания хозяин говорил ей: "Хорошо... хорошо..." - и поглаживал при этом по голове сильной, мягкой рукой. А то и давал кусочек вкусного варёного мяса. На ремешке, перекинутом через плечо, висела у Васильева парусиновая сумочка. Как только Васильев опускал в неё руку, собака нетерпеливо переступала с ноги на ногу и не сводила с него влажно блестевших тёмных глаз. Получив кусочек мяса, Норка виляла хвостом и беззвучно оскаливала большие белые зубы, будто смеялась от удовольствия.

Васильев научил её уступать дорогу машинам, повозкам, верховым, но бесшумному велосипеду, к которому Норка привыкла у Бориса, она не хотела уступать. А ведь велосипед может сшибить слепого. Пришлось во время дрессировки нарочно наехать на неё. Норка обозлилась и стала бросаться на всех велосипедистов. Пришлось отучать её от этой дурной привычки.

Через два месяца дрессировки в лесном городке Васильев направился с Норкой на окраину Москвы.

Попав на бойкую городскую улицу, Норка сначала испугалась и попыталась увести "слепого" в боковые, более тихие улицы. Но Васильев её не пускал.

- Нельзя, прямо вперёд! - строго приказал он.

Попробовал Васильев обратить внимание Норки на световые сигналы уличного движения, но она не поняла их. Она от природы страдала, как и все её сородичи, дальтонизмом: не различала цветов. Но зато, приученная понимать жесты, ока замечала изменения в положении милиционера-регулировщика. Когда милиционер своей полосатой палочкой приостанавливал движение машин, Норка смело устремлялась вперёд, ведя за собой хозяина.

Наконец Васильев повёл её туда, где было особенно много людей: на вокзал, базар и скверы. Норка шла точно прикованная к своему хозяину и не проявляла к людям никакого интереса, кроме одного: как бы не столкнуться с ними и свободно провести своего "беспомощного" хозяина. А хозяин иногда так притворялся слепым, что даже надолго закрывал глаза и шёл за обученной собакой свободно, смело, не чувствуя уже никакого страха перед чёрной бездной. Он шёл за своим поводырём и думал: "Хорошо... хорошо... Мой неизвестный друг - слепой - получит надёжную опору в ходьбе".

Через три месяца такой специальной подготовки был устроен выпускной экзамен собакам - поводырям слепых. Каждый дрессировщик подготовил несколько собак, и теперь учителя волновались за своих "учеников". Не сорвутся ли? Ведь столько в них вложено терпеливого, настойчивого труда...

Васильеву завязали глаза, и Норка безукоризненно точно провела его через все препятствия.

Председателем экзаменационной комиссии был профессор Киселев из института физиологии. С бородкой клином, в пенсне, он чем-то напоминал Чехова. Профессор пожимал Васильеву руку и говорил, заглядывая ему в глаза:

- Спасибо, товарищ Васильев, очень хорошо вы поработали. Ваши поводыри будут надёжными друзьями инвалидов. Но нам надо теперь проверить собак в работе не только по заученным маршрутам. Смогут ли они самостоятельно ориентироваться в городе?.. Вы понимаете меня, товарищ Васильев?

- Да, понимаю, Михаил Иванович.

- Ну так вот вы и проверьте это, когда передадите Норку по назначению. Собственно, поэтому мы и посылаем собак в их родные места, которые они хорошо знают.

Мастер тонкой кисти

Перед войной Николай Ильич Малинин работал художником по тканям на текстильной фабрике. Он пытливо изучал мастерство старых умельцев тонкой кисти, ходил на луга, в сады и в лес, зарисовывал цветы с натуры.

Создал Малинин два своеобразных текстильных рисунка: один был на шёлковое полотно, с небесно-голубой и золотисто-солнечной полосками, а другой - на майю для детей, и назвал его Николай Ильич "Лесной полянкой". По белому полю причудливо рассыпаны лепестки цветов, листочки, ветви, ягоды земляники, грибки с красной шляпкой. А среди этих алых фигурок мелькало маленькое солнышко с красным ободком. Приглядишься и заметишь солнышко улыбается...

Но творческая работа художника Малинина вскоре была прервана войной.

Уходя на фронт, он сказал жене:

- Маша, побереги мои эскизы... Я вернусь и закончу их...

На фронте он был командиром орудия. Однажды на их огневую позицию противник обрушил огонь миномётов, и Малинина, с изуродованным лицом, в тяжёлом состоянии, эвакуировали в госпиталь.

В тыловом госпитале, на Урале, он пролежал целый год, а затем приехал в родной город.

Светлый мир солнца и красок, который так любил Николай Ильич, исчез для него навсегда и сменился вечной темнотой. Он уже не чувствовал боли от своих фронтовых ран, а ранение другое, душевное, не давало ему покоя.

Находясь дома без всякого дела, он страдал. Подолгу на ощупь перебирал свои довоенные эскизы и мысленно вспоминал цветистые рисунки. Однажды Мария, наблюдая за мужем, сказала ему:

- Коля, я заходила в госпиталь инвалидов войны. У них нет массажиста, а нужда в нём большая... Как ты думаешь, а?

Ещё в госпитале, в группе выздоравливающих, он научился массировать. Как-то при обходе раненых начальник госпиталя сказал Николаю Ильичу:

- Я вижу, вы скучаете без дела, товарищ Малинин. Займитесь массажем. Полезное дело. Пригодится...

Послушался Николай Ильич доброго совета и охотно принялся за дело.

Вернувшись в свой город, он сначала как-то и не думал о том, чем будет заниматься. Но без дела скучно стало жить, просто невозможно. И как кстати теперь заговорила Мария о работе! Он обнял жену за плечи и ласково проговорил:

- Машенька, умница ты моя дорогая... Спасибо.

Работая, он убедился в том, что массаж делает чудеса. Кажется, навсегда после тяжёлого ранения окостенеет сустав, но усиленный ежедневный массаж и упражнение ноги постепенно возвращает суставу его нормальную подвижность, и, глядишь, инвалид начинает ходить всё лучше, свободнее, веселее.

И как приятно сознавать, что это дело твоих рук, твоего труда!

Больные любили его сильные, горячие руки, и Николай Ильич почувствовал, что он нужен людям, полезен им.

А тут ещё родился сын. Мальчик был крепкий, черноволосый и кареглазый. Знакомые часто говорили:

- Смотрите, весь в отца... А глаза-то, глаза как угольки.

И тогда пришла, вернулась к Николаю Ильичу прежняя радость жизни. Лишь одно его всегда волновало. Потеряв в битве с фашизмом зрение, войну он представлял себе сплошной чёрной ночью и поэтому жгуче ненавидел тех, кто готовил для человечества эту ночь.

Николай Ильич хорошо знал свой город, где он родился и вырос, и ходил на работу без поводыря. Да и некому было водить его. Мария, став директором школы, целый день находилась на работе, а Леночка училась.

Движение в городе после войны сильно выросло, и стало небезопасно переходить улицы, где шумы нередко так переплетались между собой, что трудно было уловить из них тот, который нёс слепому опасность.

Однажды вызвали Марию Павловну в городской Совет и сказали:

- Мы послали в Москву заявку на собаку-поводыря для вашего мужа. Да, собаку! Не удивляйтесь, Мария Павловна. Дело это, правда, новое, но, говорят, надёжное. Собаку привезёт специальный инструктор.

Мария сообщила мужу эту новость, не скрыв своего сомнения. Николай Ильич растрогался, но четвероногого поводыря он никак себе не представлял. А Леночка, услышав разговор родителей и опасаясь, что они откажутся от собаки, радостно всплеснула ладошками:

- Пусть привозят! Я с ней играть буду...

Возвращение

Когда Васильев вёл Норку по городу, она смело и свободно шла по улицам: вероятно, узнавала родные места.

Семья Николая Ильича жила в новом четырёхэтажном доме, недалеко от фабрики. Возле дома был обширный двор, по краям которого росли молодые акации. В углу двора в большой куче золотисто-жёлтого песка копались маленькие дети. Девочки-школьницы перебрасывали из рук в руки мяч. Среди малышей вдруг возникла драка.

- Витя, оставь! - закричала светловолосая девочка, разнимая драчунов. - Нельзя драться. Ну что ты такой буян...

Черноволосый мальчик надул губы и, насупив брови, проговорил угрожающе:

- Дам! - Потом он увидел вдруг откуда-то появившуюся собаку и, просияв, крикнул: - Вавака!

Все дети мгновенно прекратили игры. Во двор входил человек в гимнастёрке, с крупной собакой, похожей на волка.

Девочка оставила брата и побежала к дому:

- Папа! Мама! Посмотрите, какую собаку нам привели!

Норка недоверчиво озиралась по сторонам, плотно прижимаясь к ноге своего хозяина. Здесь всё для неё было чужим.

Они вошли в просторную гостиную. Мария Павловна указала гостю на стул, а сама вышла в другую комнату.

Васильев огляделся. Всё было обычным: чистым, красивым и простым, но необычное гость увидел на стенах. Они были увешаны цветистыми рисунками в рамках: тут были и огненно-алые тюльпаны, синие васильки, белые и розовые ромашки, гвоздика, анютины глазки, красные гроздья рябины. Некоторые же рисунки состояли из каких-то полосочек, точек, завитушек, горошин, но в таком сочетании, что рисунок казался привлекательным. Все эти рисунки отражались в зеркале, и казалось, что там, за стеклом, ещё одна такая красивая комната. Васильев хотел было подняться со стула и подойти к стене, чтобы рассмотреть рисунки поближе, как услышал голос девочки.

- Дяденька, а можно её погладить? - спросила она и, не дожидаясь разрешения, протянула руку к голове Норки.

Собака сдержанно прорычала "рр-р-р...", и девочка испуганно отдёрнула руку:

- Ой, какая злая!

В это время из другой комнаты показался Николай Ильич. Он так свободно шёл по комнате, будто был зрячим.

- Здравствуйте, - сказал он, безошибочно протягивая руку Васильеву.

- Папа, как же она будет тебя водить, такая злюка? - разочарованно спросила Лена.

- Вот в том-то и дело, дочка, что надо с ней подружиться.

- Это вы верно, Николай Ильич, сказали. Надо вам теперь завоевать доверие и любовь Норки, но прежде всего я должен подружиться с вами. Иначе Норка не признает вас. Она ведь у нас с характером. А тебе, девочка, надо с ней поосторожнее быть, пока она не привыкнет.

В это время через полуоткрытую дверь со двора, косолапо шагая и сопя, вошёл черноглазый Витя и, смело подойдя к собаке, погладил её по морде.

- Маленькая, - проговорил он.

Всё, что очень нравилось Вите, он называл "маленькая". Так его самого называли родители.

- Мама! Она укусит его! - закричала Лена.

- Тише... - остановил её Васильев.

Норка спокойно взглянула на малыша и вильнула хвостом.

- Не пугайтесь, - сказал Васильев, - даже самые злые собаки не трогают маленьких детей.

- Почему так? - удивлённо спросила Лена.

- Наверно, чувствуют, что малыши не могут причинить им никакой боли? - спросила Мария Павловна.

- Безусловно, - подтвердил Васильев.

- Ну, а я для неё большая, что ли? - обиженно сказала Лена.

- Ишь какая хитрая! - улыбнулась Мария Павловна. - То всё твердит, что большая, а сейчас захотелось быть вдруг маленькой.

- Ну и не буду дружить с ней, подумаешь...

Норка инстинктивно разделяла всех людей на друзей, которые были близки её хозяину, и к этим людям она относилась доверчиво, и на чужих, которые были далеки от хозяина. Эти люди были ей безразличны, и к ним она относилась со скрытой недоверчивостью. Васильев дружит с новым для неё человеком, он вместе с ним ест за одним столом, ходит по городу, мирно беседует, и Норка, сопровождая их, стала относиться к Николаю Ильичу спокойно, дружелюбно. Попробовал Николай Ильич её кормить, но она не приняла пищу и даже отошла подальше от него. А сейчас Васильев приказывает ей принять от Николая Ильича. Он говорит строго и ободряюще:

- Можно, Норка, можно... Ешь.

Собака вяло подходила к кормушке и с предосторожностью, нехотя, поедала угощение, посматривая то на Васильева, то на Николая Ильича. Всем своим равнодушно-подневольным видом она как будто хотела сказать новому человеку: "Ну что ж, если так хочет мой хозяин, я съем свой обед, сделаю вам такое одолжение, но на мою дружбу вы всё равно не рассчитывайте..."

Потом Васильев стал уходить из дому как раз в те часы, когда надо было кормить собаку, и Норка стала принимать пищу от Николая Ильича, не оказывая при этом новому кормильцу никаких особых признаков внимания.

Попыталась ухаживать за Норкой и Лена, но Васильев категорически запретил:

- Нельзя, Леночка. Иначе она не привыкнет к папе и не будет его водить.

- Но ведь мы вместе живём... - обиженно протянула Лена.

- Ты не расстраивайся, Леночка, - успокоил её Васильев. - Норка всё поймёт, когда я уеду от вас, и она привыкнет к папе. Вот тогда и ты будешь ухаживать за ней.

- Дядя Ваня, а почему вы ей разрешаете играть с Витей?..

- Потому, что он маленький.

Получилось так, что после первого же смелого знакомства Витя приобрёл у Норки какое-то особое расположение. Он не только гладил её, но даже трепал за уши и брал за нос. Норка играла с ним: бегала по комнате, приседала и взлаивала. Витя гонялся за ней и весело смеялся.

Однажды Васильев ушёл на целые сутки, и Норке пришлось остаться одной в семье Малининых. Среди членов семьи она уже заметно предпочитала Николая Ильича: всё приятное теперь исходит от него, он такой спокойный, добрый. Правда, он не такой уверенно-строгий, как Васильев, но зато он ничего от неё не требует. Лишь кормит и ласково говорит: "Норка, Норка".

Вечером она забеспокоилась. Подошла к двери и, царапая её лапами, заскулила, попросилась на волю. Очевидно, она хотела найти Васильева.

- Нельзя, Норка, нельзя, - сказал Николай Ильич, - ложись...

Не дождавшись хозяина, поздним вечером Норка легла около пустого дивана, на котором спал Васильев. А ночью Николай Ильич проснулся и услышал около своей койки сопящее дыхание собаки. Она лежала на полу, свернувшись клубком. Николай Ильич прошептал: "Норка!" - и легонько погладил её по голове. В ответ на ласку собака сдержанно, один раз, лизнула ему руку и осталась с ним рядом до утра.

Потом Васильев совсем ушёл от Малининых на другую квартиру, недалеко от них, и заходил к ним лишь изредка. А Норка уже так привыкла к Николаю Ильичу, что стала выполнять его простые команды: "сидеть", "гуляй", "лежать". Делать это было легко, тем более что всякий раз она получала от Николая Ильича кусочек вкусной колбасы.

Прошло две недели. Васильев надел на собаку шлейку, а поводок пристегнул к поясному ремню слепого. Правее Николая Ильича пошёл Васильев, подав Норке команду:

- Вперёд!

Норка охотно пошла. Они повернули налево, затем пересекли улицу. Норка точно выполняла все команды Васильева.

На другой день они отправились опять на работу, но Васильев шёл уже не рядом с Николаем Ильичом, а по левой стороне улицы, изредка посматривая на них. Команду подавал Николай Ильич сам. Норка издали, через улицу, видела Васильева и точно выполняла приказания Николая Ильича, который шёл по знакомому маршруту, в госпиталь. Там Васильев угостил собаку мясным супом. Но всё же, когда Норка видела Васильева вблизи, она порывалась подойти к нему, а он сурово взглядывал на неё и даже грозил хлыстом. По-своему Норка, вероятно, недоумевала: почему Васильев вдруг так переменился к ней?..

Тяжело отвыкать от друга, который по непонятной причине вдруг становится холодным, грубым.

Опасная встреча

Через несколько дней Васильев пустил Николая Ильича одного с Норкой. Николай Ильич хорошо знал свой маршрут на работу и следил за тем, чтобы Норка не сбила его с пути. Но нет. Оказывается, она запомнила этот маршрут и вела его точно по тем же улицам, где они проходили в предыдущие дни. Норка даже запомнила и трамвайную остановку, где они садились. Подведя Николая Ильича к трамваю, она потянула его к передней площадке. Зайдя в трамвай, Норка подошла к передним сиденьям и выжидающе посмотрела на людей. Она привыкла к тому, чтобы люди уступали место её хозяину. К этому её приучил Васильев. А люди и не заставили себя ждать. С сиденья сразу поднялись две девочки-первоклассницы и проговорили одновременно:

- Пожалуйста, пожалуйста... Садитесь.

Николай Ильич сел, а Норка забралась под скамью и лежала там до тех пор, пока не услышала команду своего хозяина: "Встать".

Они уже подходили к госпиталю, когда Николай Ильич услышал радостный мальчишеский возглас:

- Норка! Норка!..

Судя по голосу, мальчик был где-то слева, на другой стороне улицы. Норка вздрогнула и остановилась: какой знакомый голос!

Николай Ильич услышал приближающийся топот ног. Он решил, что это кто-то из его знакомых, но кто, он не узнал по голосу.

- Тебе чего, мальчик? - спросил он подбежавшего к нему человека.

- Это моя Норка... - услышал он взволнованный голос.

- Как - твоя?

- А так и моя... Я её воспитал, а потом её в спецшколу взяли. Она теперь у вас, да?

- У меня...

Не отходя от ноги Николая Ильича, собака вильнула хвостом, Николай Ильич почувствовал на ноге мягкие удары пушистого хвоста. Но вот Норка отстранилась от его ноги и потянулась к мальчику. Николай Ильич дёрнул за поводок и строго приказал:

- Нельзя, Норка. Стоять!

А потом уже приветливо сказал:

- Я тороплюсь, мальчик, на работу. Ты приходи к нам домой. Только в выходной день. Я дома буду, - и назвал свой адрес.

- Ладно, приду, - обрадовался Борис. - Обязательно приду.

- Вперёд! - подал команду Николай Ильич.

Норка послушно пошла впереди Николая Ильича, лишь один раз оглянувшись назад, на своего прежнего хозяина, с которым когда-то так весело было играть...

Борис долго стоял на месте и смотрел им вслед, пока они не скрылись в дверях госпиталя. Ему было и приятно, оттого, что его Норка теперь службу несёт, и в то же время досадно и грустно: она уже не принадлежит ему.

Дома Николай Ильич весело рассказывал о встрече с мальчиком, но Васильев не одобрил гостеприимства Малинина:

- Конечно, эта встреча рано или поздно должна была произойти. Но вы, Николай Ильич, напрасно пригласили его к себе. Норка должна знать только ваш дом и одного вас. Иначе вы её можете потерять как вожатого...

...В воскресенье Борис надел белый полотняный костюм и сказал деловито:

- Пойду посмотрю, как моя Норка у нового хозяина живёт.

- Поди, поди, сынок, - одобрила мать.

Борис ушёл к Малининым и быстро вернулся домой.

- Ты что так скоро вернулся? - удивлённо спросила мать. - Не видел свою Норку?

- Да, увидишь теперь! Даже на порог не пустили.

- Почему так?

- А потому, что, наверно, боятся, как бы я не переманил её к себе...

- Но теперь же она не твоя... - заметила Таня.

- Ну и пусть! Всё равно я её воспитал.

- Так чего же ты надулся? - сказала мать. - Ты сделал своё дело - и хорошо.

- Да ничего... Просто обидно! Даже взглянуть не дали... Спасибо, говорят, тебе, мальчик, за твою работу, но только не надо Норку расстраивать. А то она слушаться не будет...

- А пожалуй, Боря, они правы. Ты же сам всегда говорил, что собака должна знать одного хозяина.

Борис чувствовал правду в словах матери, но всё-таки продолжал твердить о своей обиде:

- Заходи, говорят, мальчик, к нам тогда, когда Норка на работу уйдёт...

- Одним словом, приходите, гости, когда нас дома не будет, насмешливо проговорила Таня. - Интересно!

- И щенка от Норки пообещали... - сумрачно добавил Борис.

Таня будто обиделась за брата:

- Они к тебе, Борис, отнеслись как к маленькому: чтобы успокоить, куклёнка пообещали.

- Не куклёнка, а породистого щенка! - поправил сердито Борис.

- Ну, во всяком случае, я считаю, что от одной встречи Норка не испортилась бы, - заметила Таня.

Борис вспылил:

- А чего ты понимаешь в этом деле! "Не испортилась, не испортилась"!.. А вот, может быть, взяла и испортилась бы!

Маленькое приключение

Норка уже хорошо освоилась с тремя маршрутами - на работу, в городской сад и в гастроном. В магазине она подводила Николая Ильича сначала к кассе, а потом к прилавку. Так научил её Васильев.

Прожив у Николая Ильича почти месяц, Норка стала точно ориентироваться во времени. Это было не трудно ей усвоить, потому что день у Николая Ильича был строго размерен по часам: с утра - на работу, потом отдых, прогулка. В восемь часов утра Норка просила завтрак, а в девять подходила к двери и царапала её лапами, посматривая на хозяина, будто хотела напомнить: "Пора идти на работу".

Норка совсем привыкла к новому хозяину и к новому дому, но она не переносила в квартире темноты, которую не ощущал Николай Ильич. Случалось иногда так, что Николай Ильич заходил с ней в дом вечером, когда в квартире никого не было. Норка требовательно взлаивала до тех пор, пока Николай Ильич не включал свет, который совсем не нужен был её новому хозяину.

В центре города, около театра, раскинулся небольшой парк. Кое-где в тени деревьев стояли скамьи, а в центре парка бил фонтан из огромного клюва каменного пеликана. Против фонтана на высоком постаменте стоял гипсовый малыш в коротких штанишках и беззвучно трубил в горн.

Вокруг фонтана на газонах цвели пионы, настурции, астры и мак.

Николай Ильич пришёл сюда отдохнуть и заодно познакомить Норку с новым для неё маршрутом. Подойдя к входным открытым воротам парка, Николай Ильич отстегнул от ошейника поводок и произнёс повелительно:

- Ищи! Норка, ищи!

Норка бросилась в парк и побежала по дорожкам, посматривая на скамьи, занятые людьми. Был воскресный день. Норка озабоченно бегала по дорожкам, выискивая свободное место для своего хозяина. Нет, всё занято. Николай Ильич неторопливо шёл по центральной асфальтированной аллее, прощупывая дорожку тростью и ожидая сигнала от Норки. Не найдя свободного места, собака забежала в боковую тенистую аллею и остановилась как вкопанная против маленькой скамьи, занятой девушкой и юношей. Норка уставилась на них выжидающе и требовательно. Девушка схватила юношу за руку и привстала со скамьи:

- Митя, я боюсь! Уйдём от неё.

- Ну вот ещё, трусиха! - браво заговорил юноша. - Она, наверно, есть хочет. На, пёсик.

И он бросил собаке конфету. Норка даже не взглянула на подачку. Открыв пасть с острыми белыми зубами, она пролаяла громко и угрожающе. Девушка испуганно метнулась в сторону, а за ней торопливо пошёл и бравый паренёк, испуганно оглядываясь на странную собаку.

- И чего только надо этому волкодаву? - смущённо проговорил он.

- Она бешеная, наверно, - сказала девушка. - Пойдём скорее, Митя!

Норка вспрыгнула на освободившуюся скамью и громко залаяла, давая сигнал своему хозяину.

Николай Ильич свернул в боковую аллею и подошёл к скамье. Норка спрыгнула на землю и легла под скамью.

Юноша и девушка остановились.

- Смотри, Митя, - сказала девушка, - ведь это она нас прогнала, чтобы хозяина усадить. Вот умница!

Но паренёк не разделил с ней восхищения:

- Тоже мне, умницу нашла! Что мы, и без неё не уступили бы место её хозяину? А то облаяла нас ни за что ни про что да ещё грязью скамейку заляпала. Пожалуйста, садись, хозяин, "чистенько"!

Николай Ильич обмахнул скамью платком, постелил газету и сел. Услышав невдалеке разговор юноши с девушкой о его собаке, Николай Ильич наклонился, заглядывая под скамью, где лежала Норка, и проговорил укоризненно:

- Ну, Норка, ты сегодня, кажется, перестаралась немного... тебя ведь не учили такой грубости.

Глядя на своего хозяина, Норка похлопала веками, а потом, глубоко вздохнув, положила голову на лапы и закрыла глаза. Вероятно, её собачья "совесть" была спокойна: она помогла хозяину хорошо устроиться, и чего он ещё от неё требует?..

Большое испытание

Воскресенье - день молодёжной эстафеты на приз областной газеты выдалось светлое, солнечное и не жаркое. Ранним утром машина-поливалка вымыла гладкие мостовые, отчего они потемнели и стали точно лакированные. По сторонам широкого Ленинского проспекта тянулись длинные шеренги молодых лип.

За час до начала соревнования трамвайное и автомобильное движение по маршруту эстафеты было приостановлено. Тротуары наполнились праздничной толпой. Малышей родители несли на плечах. В толпе шныряли ребята. На всех углах и перекрёстках стояли милиционеры в белых кителях и белых перчатках.

Именно в этот день Васильев решил устроить Норке самое трудное испытание. Ещё накануне он сказал Николаю Ильичу:

- Завтра будет самый удобный момент для этого испытания. Главный маршрут, по которому вы ходите с Норкой на работу, будет перекрыт, и в госпиталь можно будет пройти только по обходному пути, через Вокзальный мост. Это составит крюк километра в полтора. Сможет ли она сама ориентироваться в этой сложной обстановке и довести вас до госпиталя?

- Ну что ж, проверим, - согласился Николай Ильич. - А помните, Иван Николаевич, недавний случай с Норкой?

- Да, тогда Норка проявила себя очень интересно.

Как-то Николай Ильич возвращался из госпиталя домой. Он точно знал, что от угла до поворота к их дому шестьдесят два шага. Этот путь он вымерил ещё тогда, когда ходил без поводыря. Но сегодня Норка повела себя как-то странно: когда они дошли до поворота, собака не повернула домой, а потянула его вперёд, дальше. Николай Ильич дёрнул за поводок:

- Норка, налево, домой!

Но собака тянула его по-прежнему вперёд. Николай Ильич недоумевал: что с ней вдруг случилось, почему она стала такой непослушной? Николай Ильич не знал, что впереди, у соседнего дома, играл его маленький сын. А Норка, заметив Витю, тянулась к нему. Николай Ильич решил позволить Норке пойти вперёд, чтобы узнать, что же отвлекло Норку от их постоянного маршрута. А Витя так заигрался с товарищами, что заметил отца и Норку только тогда, когда они уже совсем приблизились к нему.

- Па-па! - воскликнул он.

Пухлые щёки его были измазаны глиной, на лоб спускался крутой завиток чёрных волос. Подойдя к Норке, Витя обнял её за шею рукой и проговорил:

- Нолка моя!..

Эта самостоятельность собаки тогда приятно удивила Николая Ильича, но сегодня ей предстоит задача более трудная: надо будет найти обходной путь, который пролегает правее от их привычной дороги, по направлению к Вокзальному мосту. Но повернёт ли Норка направо от Главного моста, по которому они обычно ходили в госпиталь, или поведёт хозяина налево и тогда не найдёт перехода через реку?..

На трамвае они доехали до площади городского Совета.

По случаю эстафеты трамвай дальше не шёл. Выйдя из вагона, Васильев смешался с толпой и стал издали наблюдать за поведением Норки, не теряя Николая Ильича из виду. Собака оглянулась по сторонам как-то растерянно она не видела здесь раньше такого скопления людей, и на миг ей, наверно, показалось, что они попали в незнакомое место. Тут толпами стояли зрители - болельщики за своих, - а подростки, юноши и девушки, одетые в разного цвета трусы, майки, брюки, топтались на месте или прохаживались, готовясь к стремительному броску.

Почувствовав нерешительность собаки, Николай Ильич подал команду:

- Норка, вперёд!

Норка повела хозяина через сквер к часам, где обычно они поворачивали направо и шли по панели широкого проспекта.

Публика расступилась перед ними, образуя свободный проход. Послышались услужливые голоса: "Дайте проход! Пожалуйста, проходите!" У выхода из сквера, около часов, стоял милиционер. Он загородил выход и остановил Николая Ильича, сказав при этом учтиво, но требовательно:

- Гражданин, здесь прохода нет. Прошу...

- Норка, назад! - скомандовал Николай Ильич и дёрнул за поводок.

Собака зарычала на милиционера, преградившего им дорогу, но, услышав повеление хозяина, умолкла и, взглянув на Николая Ильича, повернула обратно. Но куда же теперь идти? Куда вести хозяина? А хозяин понял затруднение своего поводыря.

- Норка, работа, работа! - напомнил он настойчиво, повелительно.

Васильев, наблюдая издали, насторожился. Наступил важный момент: по какому пути поведёт теперь Норка Николая Ильича?

Вот она повела его правее, через сквер, мимо фонтана, к пятиэтажной гостинице. В это время их заметил Сёма Кочетков, закадычный приятель Бориса Цветкова.

- Гляди, Борька, твоя Норка!

Борис оглянулся и увидел Николая Ильича с Норкой. Они шли сквозь расступавшуюся перед ними толпу по направлению к гостинице.

Около гостиницы шла узкая улица, параллельная Ленинскому проспекту. Норка повела по ней Николая Ильича. Пройдя два квартала, они вышли к горе, на которой высился огромный театр, окружённый с четырёх сторон колоннадой. Отсюда хорошо был виден длинный и широкий проспект, по которому сейчас устремились в беге загорелые спортсмены.

За театром, ниже - большой мост через реку. По нему Норка не один раз водила своего хозяина, когда шли на работу. Именно сюда она привела Николая Ильича, обойдя главный маршрут по параллельной улице.

- Так, так, великолепно! - говорил про себя Васильев, наблюдая издали за поведением своей воспитанницы. - Посмотрим теперь, что ты будешь делать дальше...

У моста милиционеры стояли сплошной цепью и никого не пропускали.

Норка остановилась перед живой стеной милиционеров и взглянула на хозяина так, будто спрашивала: "Как же теперь быть?.."

- Норка, назад! Работа, работа... - проговорил Николай Ильич.

Собака повернула назад и повела хозяина направо, по берегу реки.

- Так, так, - прошептал Малинин.

Ниже по течению, в полукилометре от Главного моста, был другой мост Вокзальный.

По этому берегу Норка в прошлом году гуляла с Борисом, купалась и плавала в реке. А через Вокзальный мост они не один раз ходили в ветеринарную лечебницу, когда Норка поранила себе ногу.

Чтобы попасть в госпиталь, надо перейти этот мост, затем пройти три квартала, свернуть налево, обойти новостройку рабочего городка и выйти на Красноармейскую улицу, где был госпиталь.

"Направление взяла правильно, - думал Васильев, следуя издали за Николаем Ильичом. - Но сможет ли она дальше ориентироваться?.."

Вот и широкий железобетонный мост. Норка повела хозяина по правой стороне, около стальных перил.

Позади что-то страшно загремело. Это шла машина с пучками полосового железа. Они свешивались сзади длинным хвостом, пружинились и лязгали. Норка вздрогнула и оглянулась.

Машина со стальным хвостом прогромыхала по мосту и скрылась за поворотом.

- Норка, вперёд! - приказал Николай Ильич.

Собака повела хозяина мимо маленьких трёхоконных деревянных домиков старого города, который когда-то был похож на большое грязное село.

Норка повернула в узкий переулок и неожиданно упёрлась в высокий забор новостройки рабочего городка. За оградой высились недостроенные четырёхэтажные корпуса.

Норка остановилась, будто раздумывая, куда же идти, и повела направо.

Они обошли казавшийся бесконечно длинным забор, затем свернули налево и вышли на ту улицу, где был госпиталь.

Норка привела Николая Ильича на работу по новому маршруту, который нашла сама.

Васильев широким шагом догнал Николая Ильича у госпиталя и необычно горячо заговорил:

- Ну, Николай Ильич, теперь я могу уверенно доложить профессору, что Норка сдала экзамен на самостоятельную ориентировку. Это ведь замечательно!..

Николай Ильич тут же угостил Норку колбасой, которую она любила больше всего. Он погладил её по голове и сказал ободряюще, ласково:

- Хорошо, Норка, хорошо!

Собака оскалила зубы, похлопала хвостом по ноге своего нового хозяина и тихо заскулила, будто запела какую-то свою, собачью, радостную песню.

До свидания!

Провожать Васильева пришли на вокзал Николай Ильич, Леночка и Борис Цветков. Бориса на вокзал пригласил Васильев. Он хотел сделать ещё одно сложное испытание Норке, чтобы уехать от Николая Ильича со спокойной душой.

Они сидели на скамье в привокзальном сквере, а Борис прохаживался в отдалении, не подавая никому виду, что он их знает.

Вот они встали и пошли к вокзалу. Около широкой входной двери висел почтовый ящик. У ступеньки Норка остановилась.

Николай Ильич, прощупывая ступеньки тростью, вошёл по ним на площадку. Доставая письмо из кармана, он нарочно обронил его, и оно отлетело в сторону.

- Норка, подай!

Норка схватила зубами письмо и подала его к рукам Николая Ильича.

- Хорошо, Норка, хорошо! - одобрительно сказал Николай Ильич и погладил собаку по голове.

Он опустил письмо в ящик, и они вошли в огромный, светлый вокзал с такими большими окнами, что казалось - это не окна, а стеклянные стены.

Николай Ильич крепко пожимал руку Васильеву:

- Большое вам спасибо, Иван Николаевич, за ваш труд! Норка у меня вроде глаз моих.

- Ну что вы... - смущённо проговорил Васильев. - Это мой долг. А вы напишите о её работе и поведении.

- Напишем. Обязательно напишем!

- Приезжайте к нам ещё, дядя Ваня, - сказала Леночка, не сводя сияющих глаз с Васильева.

Они вышли на перрон в тот момент, когда скорый поезд подходил к вокзалу.

Публика хлынула к вагонам.

Васильев выждал немного и, когда перрон освободился, пошёл к своему вагону. Поднявшись на ступеньки, крикнул:

- Норка, ко мне!

Норка вздрогнула, взглянула на Васильева, на Николая Ильича и не тронулась с места. Васильев улыбнулся.

- Прекрасно! - воскликнул он.

В это время откуда-то со стороны близко к Николаю Ильичу подошёл Борис и показал Норке кусочек колбасы.

- Норка, возьми, возьми!

Собака вильнула хвостом и потянулась за лакомством.

- Нельзя! - строго запретил Николай Ильич.

Норка отвернулась от подачки и прижалась к ноге Николая Ильича, посматривая на Бориса. А тот повернулся и, уходя, крикнул:

- Норка, за мной!

Собака взглянула на Николая Ильича так, будто спрашивала его, можно ли ей пойти. Но хозяин стоит и молчит. Нет, она не может его оставить. А Борис уходит с перрона, и вот он совсем скрылся за углом вокзала...

Собака услышала одобрительный голос Малинина:

- Хорошо, Норка, хорошо!..

- До свидания, дядя Ваня! - воскликнула Леночка и замахала рукой.

- До свида-ания! - крикнул Васильев.

Николай Ильич на прощание взмахнул рукой и подал команду:

- Норка, домой!

Собака натянула поводок и повела нового хозяина к выходу спокойно, неторопливо, посматривая насторожённо вперёд.