"Инженер Средневековья" - читать интересную книгу автора (Франковски Лео)

ГЛАВА 11

С позволения графа я ушел, оставив его осматривать в бинокль свои владения. Мне нужно было сходить в конюшню, тем более что обеда сегодня не будет, чтобы не перебивать аппетит перед пиршеством.

Анна, моя лошадь, обрадовалась мне. Ее поставили в хороший загон в большой, чистой конюшне и как следует почистили.

— С тобой хорошо обращаются, Анна?

Она утвердительно кивнула.

— Тебе что-нибудь нужно?

Лошадь отрицательно покачала головой.

— Отлично.

Я отказывался верить своим глазам.

Перед ней лежал несъеденный овес. Я потрепал ее по шее и отправился на поиски спасенного мной ребенка.

Все в замке и вокруг него суетились, занятые последними приготовлениями к празднику. Многие все еще были одеты в повседневную одежду из серой шерсти, но некоторые уже переоделись в яркие праздничные наряды с вышивкой.

Казалось, все знали, кто я такой. Проходя мимо, люди приветствовав меня кивками и улыбками. Я всегда думал, что в средние века крестьян жестоко угнетали, заставляя пресмыкаться перед господами. Вероятно, где-то так и было, но только не в Окойтце.

Когда я проходил мимо мельницы, меня остановил какой-то мужчина. В одной руке он нес корзину с едой, а в другой — бадью с пивом.

— Пан Конрад, — обратился он ко мне, — уж не спасенного ли ребенка ты ищешь?

— Угадал.

— Значит, я смогу отвести тебя в дом. Я — Михаил Малиньский, и этот младенец сейчас у моей жены.

— Тогда я твой должник, Михаил.

— Нет, пан Конрад. Это я твой должник. Два дня назад мой третий ребенок умер, едва появившись на свет. Жена моя безутешно скорбела по нему. Я думал, такое горе ее саму сведет в могилу. Но сейчас она счастлива. Понимаешь?

— Понимаю. Мы в долгу друг у друга. Давай пойдем к ним.

— Чуть погодя, пан. Сейчас у меня есть небольшое дело.

Он вошел в здание мельницы, и я последовал за ним. То, что я там увидел, повергло меня в шок. К тяжелому жернову, перемалывая зерно на муку, были прикованы четверо мужчин. Впервые в Окойтце я столкнулся с жестокостью.

— Что это?

— Жернов, что же еще, пан Конрад! А, ты имеешь в виду людей… Этих двоих поймали на прошлой неделе, они были пьяны, учиняли беспорядки и приставали к замужним женщинам. Они будут здесь до завтрашнего утра. А вот это мой брат. Я всегда предупреждал его насчет браконьерства. Он получил за это шесть месяцев.

— Я не браконьер! Я пристрелил оленя на своих землях и гнал до того места, где нас поймали.

— Прибереги свою ложь для тех, кто тебе поверит, братишка! Тебя поймали в четырех милях от твоих земель, и у оленя в сердце торчала стрела. Он не смог бы пройти такое расстояние!

— А этот, последний? — спросил я.

— Это плохой человек. Его поймали, когда он грабил купца. Он проработал здесь примерно половину из пяти лет, которые он получил.

Михаил поставил корзину и пиво на пол.

— Твое рождественское угощение, брат! Если хочешь, поделись с остальными.

Покинув мельницу, я сказал Михаилу:

— Пять лет за кражу — суровое наказание.

— Если бы он ограбил простого крестьянина, то получил бы всего полгода. Но купцов нужно защищать. В противном случае они перестанут приходить сюда, кому мы тогда будем продавать зерно и шкуры?

— Понятно. А что, если кто-нибудь ограбит рыцаря?

— Что-то не припоминаю, чтобы такое случалось, пан Конрад. Полагаю, если бы рыцарь оставил грабителя в живых, тот получил бы куда больше пяти лет.

Я перестал беспокоиться о местонахождении моего золота.

— А что же вы делаете, если преступников нет?

— В любом случае зерно нужно перемалывать на муку, так ведь? Обычно на мельнице есть одно или два свободных места, и остальные мужчины по очереди там работают. Но мы зорко следим за нарушителями закона.

— Еще бы. Ты все время говоришь о мужчинах. А как вы поступаете с женщинами-преступницами?

— Такое редко случается, пан Конрад. Женщины более законопослушны. Однажды, два года назад, двенадцатилетняя девчонка украла кинжал с серебряной рукояткой — и не у кого-нибудь, а у самого графа!

— И что же сделал граф?

— Забрал свой кинжал обратно и поставил в известность отца девочки. Тот устроил дочери знатную порку! Затем граф приговорил отца к месяцу работ на мельнице — за то, что плохо воспитывал свою дочь. Но подобное происходит крайне редко.

— А если бы она была замужем?

— В двенадцать лет? Не следует выдавать девушку замуж, пока она не созреет.

— Да нет же, Михаил. Я имею в виду женщин постарше.

— Ее участь решит муж. — И Михаил зашагал в сторону дома.

В двадцатом веке этот дом можно было бы назвать сараем. Три метра в ширину и пять в длину, он был одной из многочисленных бревенчатых построек, которые вплотную прилегали к внешней стене. Возле стены, над сараями, тянулся деревянный помост шириной два метра — вероятно, для стражников. Остальная часть крыши была соломенной.

— Все это построено согласно планам самого графа. Если дома строить вплотную друг к дружке, то они сохраняют тепло, да и стен нужно возводить меньше. Соседи иногда шумят, но в этом нет вины графа.

На двери не было петель; ее нужно было просто поднять и отставить в сторону. Михаил вошел без стука, я последовал за ним.

Очевидно, отсутствие запрета на наготу распространялось также и на замужних женщин. Судя по распаренному телу, пани Малиньская только что вернулась из бани. На вид ей казалось лет тридцать, но потом я узнал, что ей всего лишь девятнадцать. Она заплетала свои длинные волосы и даже не подумала встать и хоть чем-нибудь прикрыться.

— Пан Конрад! Прости, что не поговорила с тобой вчера вечером. Ты же понимаешь, ребенок…

— Конечно, пани Малиньская.

В центре комнаты горел огонь, от которого поднимался дым. На деревянных крючках по бревенчатым стенам была развешана одежда, мешки с продуктами, связки чеснока и единственный котелок для приготовления пищи. Набитые соломой тюки служили постелями. На земляном полу играли двое маленьких детей. И все же было заметно, что Михаил гордился своим домом! Где же тогда он родился?

— Граф говорит, что на следующий год у нас будет настоящий деревянный пол, — сообщил Михаил.

— Он хороший правитель, да?

— Лучше не бывает! Он бы на каждого человека здесь поселил еще добрую дюжину, было бы только место.

Проходя мимо отхожих мест и амбара, я задумался. Здесь жили хорошие люди, и я во многом мог им помочь. Но как только дороги расчистят, я должен покинуть это место.

Оставалось сделать еще одно дело. Здесь есть церковь, а значит, и священник. Я убил — или по меньшей мере стал причиной смерти — пятерых человек. Я согрешил с двумя очень молодыми девушками. Мне требовалось исповедаться.

Когда я пришел в церковь, там царила суета. Алтарь убрали, а заодно и свечи, реликвию — как я впоследствии выяснил, клочок волос святого Адальберта — и все прочие церковные принадлежности. Вместо прибитых к полу скамей в этой церкви были передвижные стулья; подозреваю, что скамьи в церквах появились позднее — для того, чтобы не допустить мирского использования церковных помещений. Стулья переставили и принесли длинные складные деревянные столы. Дело в том, что церковь — единственное помещение в Окойтце, способное вместить все его население.

Я узнал, что священник отец Иоанн со своей женой (! ) находились в комнате слева от алтаря.

Я вошел туда и обнаружил, что запрет на наготу все же распространялся на жену священника, по крайней мере на жену этого священника.

Судя по ее вскрику с акцентом, я решил, что она француженка. Это была привлекательная женщина, намного красивее любой из придворных дам графа. Я отвернулся и собрался было уйти, но священник остановил меня.

— Пожалуйста, простите ее, пан Конрад. Она в Польше недавно и еще не привыкла к местным обычаям.

Его жена все еще закутывалась в одеяло.

— Понимаю, отец. И все же я должен уйти.

— Если хочешь, уходи. Однако я прошу тебя остаться. Ты с запада. Я встретил Франсин, будучи студентом в Париже. Она внучка епископа и была законнорожденной до того, как Второй Лютеранский Совет запретил браки клира на западе. Но здесь, в моей родной Польше, эти указы не приняты, и вот теперь мы волей Божьей муж и жена.

Он повернулся к супруге:

— Франсин, мы не можем нести слово Божие этим людям, если не примем местные обычаи! Ни в заповедях, ни в речах Христовых нет запрета на наготу. Вспомни притчу о цветах в поле и не волнуйся о своем одеянии. Так что раздевайся. Прошу тебя.

Франсин пришла в замешательство, да и я не меньше. Ситуация была крайне неловкой. Я ничего не мог сказать ей, но постарался доверительно улыбнуться и кивнул. Женщина прикусила нижнюю губу, взглянула на меня и встала. Затем медленно уронила свое одеяло. Думаю, она сделала это медленно, чтобы подтянуть его снова, если я буду возражать, а не из желания покрасоваться.

Поистине красавица — таких можно лицезреть в современном Кракове. Волосы цвета воронова крыла — первые черные волосы, которые я увидел в тринадцатом веке. Тонкая талия, полные бедра и пышные груди с маленькими темными сосками.

— Спасибо, дорогая. Кстати, Иисус говорил, что одной из добродетелей является чистота, а баня начинает остывать, — сказал священник.

— Хорошо. Пан Конрад. — Она кивнула мне и выбежала из комнаты.

— Благодарю, пан Конрад. Я целый день пытался заставить ее помыться. Ей не нравится их нагота, а им — ее запах.

Священник на мгновение умолк, и мы услышали, как толпа в церкви разразилась бурными рукоплесканиями.

— Черт возьми, зря они так делают!

Этот священник был куда более странным, чем отец Игнаций!

Его следующая проповедь была о том, как важно проявлять доброту к людям, которые стараются нам угодить. И все же, несмотря на странности, в нем была святость.

— Я сходил в баню раньше, надеясь, что она присоединится ко мне, но ничего не вышло. Однако, пан Конрад, у тебя ведь был повод, чтобы прийти сюда. Чем могу быть полезен?

— Отец, я пришел исповедаться.

— Конечно, сын мой, если тебе это нужно. В церкви сейчас много народу, но здесь достаточно уединенное место. Тебя устраивает?

Я согласился и рассказал ему об убитых мной людях, соблазненных девушках, а также о том, что несколько минут назад вожделел его жену.

Первые два «греха» он даже не счел таковыми, а наоборот, поступками, достойными любого разумного мужчины. Что же до последнего…

— Ты должен учиться противостоять плодам своего воспитания. Если бы ты увидел ее одетой, ты бы признал ее красавицей, но у тебя не было бы похотливых мыслей. На ней было то, что дал ей Бог, грех в твоих глазах, пан Конрад.

Я подумал об этом и решил, что священник прав. Впоследствии я узнал, что Франсин — личность неординарная и по-своему творческая. Я понял, что мое первое впечатление о ней было обманчиво. Она не скромная и застенчивая домохозяйка. В ней немало развратного и стервозного. Но я забегаю вперед.

Я ушел, получив епитимью из одного «Отче Наш» и трех «Аве Мария». Меня это немного удивило; мое удивление возросло еще больше, когда я увидел, как Франсин, обнаженная, возвращается из сауны через заполоненную народом церковь. Надо было видеть ее величественную походку!

По-моему, ее поведение во многом напоминало обращение в религию поэта-безбожника.

Через полчаса мы сидели за деревянным столом на помосте, недалеко от алтаря. Нас было пятеро: граф Ламберт, пан Мешко, я, отец Иоанн и Франсин. Шесть пустых стульев предназначались для дворовых девушек. Правда, сидеть им некогда, потому что они обслуживали пирующих. Но все равно девушки имели право сидеть во главе стола, даже если у них нет на это времени.

Попробуйте представить себе современных шестерых четырнадцатилетних девочек, ответственных за банкет на двести персон! И все же они отлично справились.

Всех взрослых простолюдинов рассадили за длинными узкими столами с одной стороны. Между каждой парой столов было свободное пространство, чтобы «прислуга» могла пройти. На самом деле роль прислуги выполняли женщины-крестьянки. Составили специальное расписание, согласно которому каждая женщина помогала разносить определенные блюда, но большую часть времени быть в качестве гостьи.

Здесь собрались все. Ворота Окойтца не просто были оставлены без охраны — их открыли! Если бы вошел известный преступник, его обслуживали бы вместе со всеми до конца праздника. А потом повесили.

Детей усадили в проходе, ведущем в графский зал. Их кормила часть музыкантов. Самые маленькие были еще дальше, в коридорах и пустых комнатах для гостей. Их матери сновали туда-сюда, им помогали шестеро наших дворовых. Даже поварам удалось побывать в роли гостей. А вот девушкам этим вечером не удалось. Зато в течение последующих двух недель они были распорядительницами, знатными дамами.

Борис, сидевший среди гостей в окружении женщин, помахал мне рукой. Я помахал в ответ, и толпа зааплодировала.

Передо мной стоял обычный прибор: чашка, ложка, глубокая тарелка, большой кувшин вина (простолюдинам подали пиво) и солонка, сделанная из крутого теста с углублением наверху. Длинная скатерть заодно служила и салфеткой.

У нас, на главном столе, у каждого было по полному набору, потому что шесть мест были пусты. Простому народу один набор полагался на двоих, почти всегда на мужчину и женщину. Не из-за нехватки посуды, а просто так было принято — делить ложку и чашку с сестрой или женой.

Музыканты играли по очереди — на флейте, свирели, дудке, бубне, рожке и волынке. Конечно же, это была не боевая шотландская волынка, а благозвучная польская версия, более высокого тона. Вероятно, музыканты долго репетировали накануне праздника. Только после окончания пира они сыграли все вместе.

Отец Иоанн прочел молитву.

Первым блюдом было рагу. Чья-то бабушка разлила его по тарелкам большинству гостей, но наш стол удостоила своим обслуживанием Кристина. Я подмигнул ей, и она подмигнула мне в ответ.

За рагу последовало жареное мясо. Янина положила передо мной толстый ломоть хлеба — прямо на скатерть, а девушка по имени Явальда, которой меня еще не представили, положила на хлеб сочный кусок мяса. Позже я узнал, что это мясо лошади, которую мы потеряли в снежную бурю вечером предыдущего дня. На вкус оно было весьма неплохим.

Одно блюдо сменяло другое, обычно мучное следовало за мясным. Свежих овощей не было вообще.

Когда настал черед последнего блюда, с места поднялся сам граф. Он взял у Натальи и Янины огромный поднос и лично вручил по небольшому куску пирога каждому из гостей, не переставая смеяться и шутить. Он прошел почти через всю церковь, а затем в свой зал, где лично угостил каждого ребенка. Потом прошелся по коридорам, раздав по маленькому кусочку каждому из младших детей или просто положив на пеленку. Затем вернулся в церковь и вручил по куску простолюдинам, которых пропустил.

Он подошел к главному столу, где положил по куску напротив каждого места, включая свободные места дворовых девушек. Словно ужаснувшись оставшимся на подносе кускам, вновь подошел к столу, удвоив под аплодисменты толпы порции «знати». Дойдя до конца стола, он взял в руку пять оставшихся кусков и сделал вид, что пересчитывает людей в толпе, и вдруг убрал куски в свой мешок. Народ одобрительно загоготал.

Я так внимательно наблюдал за этим представлением, что даже не попробовал пирог. Когда граф Ламберт сел рядом со мной — между нами было два пустых стула, — он сказал:

— Ну, ешь же, пан Конрад!

Я кивнул, улыбнулся и откусил от пирога. Неплохо, но это всего лишь медово-ореховый пирог. Не то что чудеса кондитерского искусства, которые делают в современной Торуни. Я жестом подозвал Кристину.

— Вкусно, господин мой. Позволь мне тоже внести небольшой вклад в пиршество.

Когда девушка подошла, я обратился к ней:

— Ну-ка, бегом! У меня есть кусок коричневого лакомства, завернутого в серебряную и коричневую бумагу. В последний раз я его видел на своей кровати. Принеси его сюда, да побыстрее!

— Какие-то твои сладости? — спросил граф.

— Что-то вроде этого. Шоколад.

Когда Кристина вернулась, остальные пять девушек раздавали простому народу булочки.

Осталось семь кусков шоколада. Естественно, невозможно угостить двухсот простолюдинов и такое же количество их детей. За главным столом сидят пять человек, плюс еще шестеро. Я разломал каждый кусок надвое, встал и положил по маленькому кусочку на каждое место. Поднялся граф.

— Это заморское угощение, — выкрикнул он. — Его очень мало. Поэтому хватит лишь для главного стола, плюс два куска для короля и королевы!

Эти слова также встретили возгласами одобрения. Если бы сейчас здесь проводились выборы, думаю, народ проголосовал бы даже за Чингисхана.

Я продолжал раздавать шоколад, не забыв и себя. Когда я вернулся на место, осталось три кусочка.

— Господин, что ты там говорил про короля и королеву?

Граф попробовал шоколад, и его глаза округлились от удивления.

— Мы собираемся выбрать их на время праздников — короля и королеву неповиновения. Видишь маленькие булочки, которые сейчас раздают? Пшеничные — мужчинам и ржаные — женщинам. В одной пшеничной и одной ржаной спрятано по горошине. Кому попадется горошина, те и станут королем и королевой праздника. Тогда ты и я, пан Мешко и отец Иоанн станем простолюдинами!

— Ты хочешь сказать, что король будет иметь право на Франсин? — спросил я.

— Она замужем. Хотя он может попробовать охмурить и ее, и, может, это ему даже удастся, пока не кончится праздник. А потом я этому ублюдку яйца отрежу! Если на нее не могу претендовать я, то, — будь я проклят, какой-нибудь чертов крестьянин — тем более.

— О… да. Осталось три куска.

— Хорошо. Один для короля и один для королевы. А последний… что ж, титул дает некоторые привилегии. — Граф собрался было положить его в свой мешок, но затем передумал и жестом подозвал Наталью. — Отдай это рыжеволосой дочери Петра Мороцека.

Когда девушка умчалась, он взглянул на меня и сказал:

— Кажется, ты лишаешь меня кое-кого из моих дворовых девушек, пан Конрад. Мне, пожалуй, пора набирать новых.

Пани Малиньская обнаружила в своей булочке горошину и стала королевой. Кузнец стал королем и приказал нам, «простым свиньям», убираться с главного стола. Для нас был приготовлен стол рядом.

Первым делом «король» выбрал себе шесть «придворных дам», а именно шесть самых пышнотелых женщин. Пани Малиньская потребовала себе «пажей», которые принялись ластиться к ней. Все это сопровождалось одобрительными выкриками толпы.

Король потребовал, чтобы граф выказывал больше почтения кузнецам, и, следовательно, должен попробовать себя в этой роли.

Принесли кожаный фартук и молот. Облачившись в наряд кузнеца и взяв в руки его орудие труда, Ламберт разыграл пародию, которая понравилась бы мне еще больше, если бы я был лучше знаком с кузнецом.

Пану Мешко поручили оставить свою жену и на «вакантное место» назначили другую женщину. Этой дородной матроне дали набитую перьями подушку, и он позволил ей гоняться за ним с подушкой по всему залу и лупить себя. Народ визжал от восторга. Пиво лилось рекой.

Настала моя очередь. «Король» решил, что поскольку у меня хорошо получается спасать младенцев, то я, вероятно, сам еще не вышел из нежного возраста. Это решение, очевидно, было придумано заранее, потому что слишком уж скоро меня окружили три незнакомые женщины и прикололи на мою тунику и брюки огромные пеленки. А я-то думал, что булавка — современное изобретение.

Затем мне под нос сунули шесть огромных сисек, три из которых принадлежали кормящим матерям. Меня насильно покормили грудью. Я выжил. В телевизионных комедиях юмор намного утонченнее.

Затем вызвали Франсин. «Король» заявил, что лишь немногим посчастливилось лицезреть ее прелести, а это несправедливо. Он приказал ей раздеться догола и пройти по залу, чтобы показать народу истинную красоту.

Я хотел вмешаться. Я готов стерпеть весь этот маскарад по отношению к графу, пану Мешко и к себе самому. Но не мог позволить, чтобы на моих глазах унижали жену священника, хотя сам факт наличия у священника жены немало удивлял меня.

Однако я даже не успел схватиться за меч.

Франсин встала из-за стола и сбросила с себя одежду. Толпа разразилась радостными возгласами. Я был в шоке. Она горделиво прошлась, покачивая бедрами, между столами простолюдинов, кого-то ущипнув за подбородок, кого-то поцеловав в губы или небритую щеку. Все это сопровождалось оглушительным ревом толпы, и Франсин упивалась всеобщим восторгом! Наконец она подошла к нашему столу. Пана Мешко она поцеловала в щеку, и тот даже не возражал. Граф потребовал большего и погладил ее от подмышки до колена. Мне же захотелось еще большего. Я усадил ее к себе на колени и поцеловал. Она тесно прижалась ко мне.

— Но все это во имя Церкви, — сказала она с притворной невинностью в голосе. — Нужно смешаться с варварами и следовать их обычаям.

Я не знал, чего мне хочется в первую очередь — шлепнуть ее или заняться с ней любовью, поэтому я просто передал ее законному мужу. Она осталась возле него до конца праздника, позволив, в конце концов, чтобы ей на плечи набросили плащ. Я не солгу, если скажу, что ситуация оставила у меня в душе неприятный осадок.

Священника и дворовых девушек не стали вовлекать в это шутовство; король с королевой переключили внимание на простолюдинов. Все музыканты дружно заиграли в надежде, что их не станут вызывать.

«Королевские указы» простолюдинам были еще более грубыми, чем знати. Большинство из них были основаны на непонятных мне местных шутках и вскоре стали скучны. По крайней мере для меня. Все остальные веселились от души.

Вскоре у нашего «правительства» иссяк запас идей, и они объявили начало танцев. Столы и стулья отодвинули к стене и вкатили две бочки с пивом. С бочек сняли крышки, и пиво нужно было просто черпать оттуда.

Ламберт, пан Мешко и я танцевали первыми. Я не был уверен, что у меня получится, но Кристина вытащила меня на середину зала.

Вряд ли это можно было назвать танцами. В Окойтце никогда не слыхивали о польке или мазурке, не говоря уже о вальсе. Танец заключался в том, что люди самозабвенно скакали вверх-вниз. Это походило на «танцы» современных панков.

После этого я оказался в сторонке рядом с графом. Он похлопал меня по плечу и жестом пригласил последовать за ним. Я прошел в его палаты. Он закрыл дверь и облегченно вздохнул.

— Как хорошо, что подобные праздники проводятся лишь раз в году! Согласно традиции, я должен устраивать пир для народа и строить из себя дурака, но мне это нравится не больше, чем тебе. Если бы ты увидел этих людей во время сбора урожая, у тебя сложилось бы совсем иное мнение. Важный вид можно напустить на себя и позже, а сейчас давай сыграем в шахматы. Да, и сними с себя дурацкие пеленки.

Я вполне сносно играю в шахматы, хотя и не могу назвать себя мастером в этом деле. Его техника примерно соответствовала современной, за исключением того, что пешки не могли бить походя. Граф играл хорошо, однако слишком консервативно. За семь столетий стратегия игры заметно развилась. В тот вечер я выиграл четыре игры из четырех.

— Пан Конрад, у тебя больше не осталось этих коричневых сладостей, которыми ты угощал?

— Боюсь, что нет, и не удастся сделать еще. А мне понравился ваш пирог.

— Вкусно, правда?

— Да. Просто восхитительно. Но я заметил, что, в отличие от еды и напитков, пирога всем досталось немного.

— Естественно. Он же с медом. Продав этот мед, я получил бы столько, сколько ушло на остальные угощения.

— Мед здесь редкость? Удивительно. Это же натуральный продукт, который легко добыть.

— Достаточно легко, пан Конрад, если найти медовое дерево. Охотнику за медом удается найти одно, ну, может, два медовых дерева за год.

— Поразительно. А что вы делаете потом?

— Как что — нужно выкурить оттуда пчел, а затем разрубить дерево.

— Я начинаю понимать, в чем дело. Знаешь, господин, пчелы не могут сами сделать себе дупло. Им приходится искать для улья подходящее место. Если рубить каждое дуплистое дерево, им будет негде жить. Неудивительно, что мед — такая редкость.

— Понятно. Ты предлагаешь, чтобы мы сами делали в деревьях дупла?

— Не обязательно нужно целое дерево. Сойдет и простой деревянный ящик. Пчелы — поистине поразительные существа, я читал о них. Знаешь ли ты, что у них есть свой язык?

— Что? Насекомые разговаривают?

— Не совсем. Но когда пчела находит цветущий луг, она возвращается в улей и начинает специальный танец, чтобы показать остальным, куда нужно лететь.

— Потрясающе! Ты говоришь «она». А как же пчелы-самцы?

И я целый час рассказывал о пчелах. Друзья всегда обвиняли меня в том, что у меня не голова, а свалка. Все, что в неё попадает, остается там и «гниет». В результате я согласился проинструктировать местного плотника по поводу постройки ульев — целых двенадцати дюжин.

В этом, конечно же, нет ничего сложного. Сойдет и обычный прямоугольный ящик вместимостью около сорока литров. В нем нужно сделать отверстие в четыре квадратных сантиметра в нижней части. А затем водрузить на шест высотой метра в три.

— Это была очень приятная и поучительная беседа, пан Конрад. И вдвойне приятно, что мы играли в шахматы не на деньги. Но теперь нам нужно возвращаться вниз и продолжить маскарад.

В заключение праздника принято дарить подарки. Никто и не думал о том, чтобы подарки во что-то заворачивать, но это мало кого волновало. Правда, получилась неловкость, когда священник и его жена подарили мне деревянное распятие и вырезанные из дерева четки — ручная работа самого священника, я же не знал, что подарить им в ответ. Единственное, что я мог тотчас же придумать, — подарить им семена роз.

Пан Мешко подарил мне новый ремень для меча. Дворовые девушки ничего не дарили; они только получали. Хотя, наверное, все-таки дарили. В ту ночь меня посетили Явальда и Мария. Они предпочитали работать сообща.