"Необыкновенные приключения экспедиции Барсака" - читать интересную книгу автора (Верн Жюль)
ВО ВЕСЬ ДУХ
(Из записной книжки Амедея Флоранса)
25 марта. Вот уже почти сутки, как мы в… Где мы, в самом деле? Если мне скажут, что на Луне, я не очень удивлюсь, принимая во внимание способ передвижения, прелести которого мы только что испытали. Нет, я действительно не имею об этом никакого понятия. Как бы то ни было, я могу, без боязни ошибиться, сказать вот что: уже около двадцати четырех часов мы пленники, и только сегодня после ночи, впрочем превосходно проведенной, я чувствую себя в силах внести эти заметки в мой блокнот, в котором, осмелюсь сказать, начинают появляться удивительные вещи.
Несмотря на урок воздушной акробатики, который нам пришлось взять волей-неволей, общее здоровье удовлетворительно, и мы почти все были бы «в форме», если бы Сен-Берена жестокий прострел не приковал к постели крепче самой прочной стальной цепи. Бедняга, прямой, как кол, неспособен ни на малейшее движение, и нам приходится заботиться о нем, как о ребенке. Но в этом нет ничего удивительного. Напротив, удивительно, что мы еще можем двигаться после вчерашней маленькой скачки,
Что касается меня, я вчера весь день был разбит, измолот, неспособен связать две мысли. Сегодня лучше, но не слишком. Попробую, однако, собраться с духом и перечислить необычайные события, злополучными героями которых стали я и мои товарищи.
Итак, третьего дня мы улеглись, сломленные усталостью, и спали сном праведников, когда, незадолго до рассвета, были разбужены адским шумом. Это было то же самое жужжание, которое уже интриговало меня трижды, но в тот день оно было гораздо более сильным. Едва мы открыли глаза, как закрыли их снова, ослепленные блестящими лучами, казалось падавшими с высоты.
Мы еще не опомнились от шума и иллюминации, одинаково необъяснимых, как на нас неожиданно набросились люди. Нас опрокинули, связали, заткнули рты, на головы надели мешки. На все потребовалось меньше времени, чем мне об этом написать. Ничего не скажешь, хорошая работа!
В два счета я был связан, как сосиска. На мои лодыжки, колени, на запястья, заботливо скрещенные за спиной, были накинуты веревки, врезавшиеся в мясо. Очаровательно!
Лишь только я начал ценить это приятное ощущение, как раздался голос, в котором я тотчас узнал пленительное произношение лейтенанта Лакура. Он сказал грубым тоном:
— Готово, ребята?
Потом почти тотчас же, не давая ребятам (без сомнения, чудесным ребятам!) времени ответить, тот же голос произнес еще более грубо:
— Первому, кто пошевелится, — пуля в голову! Ну, в путь!
Не нужно быть кандидатом филологических наук, чтобы понять, что вторая фраза для нас. Он очень добр, экс-комендант нашего конвоя! Двигаться?.. Он может говорить все, что угодно. Нет, я не двинусь, и у меня есть для этого основания. Но будем слушать.
Как раз кто-то отвечает проворному лейтенанту:
— Wir konnen nicht hier heruntersteigen. Es sind zaviel Baume.
Хоть я ничего не понимаю в таком жаргоне, но тотчас побился об заклад с самим собой, что это по-немецки. Господин Барсак, хорошо разбирающийся в этом тяжеловесном наречии, сказал мне позднее, что я угадал, и даже перевел: «Мы не можем спуститься. Здесь слишком много деревьев».
В тот момент я ничего не понял, но меня поразило, что немецкая фраза донеслась издалека, и я бы сказал, сверху, посреди продолжавшегося шума. Едва она была закончена, как третий голос кричит:
— It's necessary to take away your prisoners until the end of the trees.
Вот как! Теперь по-английски. Понимая язык Шекспира, я тотчас перевожу: «Надо увести ваших пленников до конца деревьев».
Так называемый лейтенант Лакур спрашивает:
— В каком направлении?
— Towards Kourkoussou, — кричит сын коварного Альбионаnote 50.
— На какое расстояние? — снова спрашивает лейтенант.
— Circo, venti chilometri , — гремит четвертый голос.
Такому латинисту, как я, не трудно было отгадать, что эти три слова итальянские и означают они: «Около двадцати километров». Уж я не в стране ли полиглотовnote 51? В Вавилонской башне или, по крайней мере, в вавилонских зарослях?
Как бы то ни было, лейтенант Лакур отвечает: — Хорошо, я отправлюсь на рассвете.
И мною уже никто ее занимается. Я остаюсь, как был, на спине, связанный, ничего не видя, едва дыша, в малокомфортабельном капюшоне, который на меня напялили.
После ответа лейтенанта жужжание усилилось, потом стало постепенно ослабевать. Через несколько минут его уже не было слышно. Какова была причина этого странного шума? Разумеется, моя затычка отрезала мне всякое сообщение с остальным миром. Я только самому себе могу предложить этот вопрос, и, понятно, На него не отвечаю.
Время идет. Примерно, через час, может быть, больше, меня хватают двое, один за ноги, другой за плечи, раскачивают, перебрасывают, как мешок, через седло, задняя лука которого врезается мне в спину, и лошадь несется бешеным галопом.
Я никогда не думал, даже в самых фантастических мечтах, что когда-нибудь мне придется разыгрывать роль Мазепыnote 52 в центре Африки, и прошу вас верить, что слава этого казака никогда не мешала мне спать.
Я спрашивал себя, удастся ли мне спастись, как ему, и не сделает ли меня судьба гетманом бамбара, как вдруг пьяный голос, исходящий из горла, которое следовало прополоскать керосином, сказал по-английски тоном, заставившим меня задрожать:
— Берегись, старая кровяная жаба! Если будешь двигаться, этот револьвер помешает тебе начать снова!
Вот уже во второй раз подобное предостережение, и все в такой же изысканно вежливой форме. Это уже роскошь.
Около меня мчатся другие лошади, и я по временам слышу глухие стоны: моим товарищам так же плохо, как и мне. Так как, по правде говоря, мне очень плохо! Я задыхаюсь, лицо мое налилось кровью. Кажется, моя голова лопнет, моя бедная голова, плачевно свесившаяся с правого бока лошади, в то время как мои ноги бьются о ее левый бок.
После часа безумной скачки кавалькада внезапно останавливается. Меня снимают с лошади, вернее — бросают на землю, как тюк белья. Проходит несколько мгновений, потом я смутно, так как мертв на три четверти, разбираю восклицания:
— Она умерла!
 |
— Нет, она только в обмороке.
— Развяжите ее, — приказывает голос, который я приписываю лейтенанту Лакуру, — и освободите медика.
Женщина… Значит, мисс Бакстон в опасности?
Я чувствую, как меня вытаскивают из мешка и освобождают от повязки, мешающей видеть и дышать. Не воображают ли мои палачи, что под этими мало пригодными предметами туалета они найдут доктора Шатоннея? Да, это так, — потому-то они и занимаются моей скромной персоной Обнаружив ошибку, начальник, которым, как я и думал, оказывается лейтенант Лакур, говорит:
— Это не он. Давайте другого…
Я смотрю на него и мысленно подбираю самые ядовитые проклятия. Как это я мог принять его за французского офицера? Конечно, к моей чести, я сразу заподозрил подмен, но только заподозрил, и не разоблачил бандита в чужом мундире, которым он, как говорится, одурачил нас, что меня бесит. Ах, каналья!.. Окажись ты в моей власти!..
В этот момент его зовут. Теперь я знаю его настоящее имя: капитан Эдуард Руфус. Пусть будет капитан. Он может быть и генералом — от этого он не станет лучше. Пока с ним говорят, капитан Руфус не обращает на меня внимания. Я пользуюсь этим и дышу вовсю. Еще немного, и я бы задохнулся. Это заметно, я, наверно, посинел, так как, взглянув на меня, капитан отдает приказ, которого я не расслышал. Тотчас же меня обшаривают. У меня отбирают оружие, деньга, во оставляют запасную книжку. Животные не придают ценности статьям, подписанным Амедеем Флорансом. Праведное небо, с какими идиотами приходится иметь дело!
Эти невежды все же развязывают мне руки и ноги, и я могу двигаться. Я пользуюсь этим без замедления, чтобы осмотреть окрестности.
Первое, что привлекает моя взоры, это десять… чего десять?… машин… десять… гм!.. вещей… систем… десять предметов, наконец, так как, черт меня возьми, если я знаю их употребление. Они ее походят ни на что виденное мною до сих пор. Представьте себе обширную платформу, покоящуюся на двух больших лыжах, загнутых с концов. На платформе возвышается металлическая решетчатая башенка, высотой от четырех до пяти метров, которая несет большой винт о двух лопастях и две… (Ну! Опять начинается! Невозможно подобрать подходящие слова.) Две… руки… две… плоскости… Нет, я нашел слова, так как предмет больше всего походит на колоссальную цаплю, стоящую на одной ноге, — два крыла из блестящего металла размахом около шести метров. Итак, я вижу десять механизмов, расположенных в ряд. Для чего они могут служить? Когда я насытился этим непонятным зрелищем, я замечаю, что меня окружает достаточно многочисленное общество.
Тут прежде всего экс-лейтенант Лакур, возведенный в чин капитана Руфуса, потом два бывших сержанта нашего второго конвоя, настоящего чина которых я не знаю, и двадцать человек черных стрелков (большую часть их я превосходно узнаю) и, наконец, десять белых e лицами висельников, — их я никогда не видел. Хотя общество и многочисленное, но оно не кажется избранным.
Среди этих людей мои товарищи. Я считаю их главами. Мисс Бакстон распростерта на земле. Она бледна
Барсак и Понсен, по-видимому, в лучшем состоянии. Они стоят и разминают суставы. Почему я не могу сделать, как они?
Но я нигде не вижу Тонгане. Что с ним? Неужели он убит во время внезапного нападения? Это возможно, и не потому ли рыдает Малик? Я испытываю настоящую печаль при этой мысли, и мне жаль храброго и верного Тонгане.
Я поднимаюсь и направляюсь к мисс Бакстон, мне ничего не говорят. Ноги затекли, и я иду медленно. Меня опережает капитан Руфус.
— Как себя чувствует мадемуазель Морна? — спрашивает он доктора.
Ага! Ведь экс-лейтенант Лакур знает нашу компаньонку только под ее вымышленным именем.
— Лучше, — говорит доктор. — Она открывает глаза,
— Можно отправляться? — спрашивает так называемый капитан.
— Не раньше, как через час, — твердо заявляет доктор Шатонней. — И если вы не хотите нас всех убить, я вам советую применять менее варварское обращение, чем до сих пор.
Капитан Руфус не отвечает и удаляется. Я приближаюсь и замечаю, что мисс Бакстон в самом деле приходит в себя. Она может выпрямиться, и доктор Шатонней, стоявший около нее на коленях, поднимается. В этот момент Барсак и Понсен присоединяются к нам. Мы все в сборе. Мы собираемся вокруг нее.
— Друзья мои, простите меня? — вдруг говорит нам мисс Бакстон, и крупные слезы бегут из ее глаз, — Я увлекла вас в это ужасное приключение, не будь меня, вы были бы теперь в безопасности.
Понятно, мы протестуем, но мисс Бакстон продолжает обвинять себя и просит у нас прощенья. У меня не развит нерв чрезмерной чувствительности, я думаю, что это бесполезный разговор, и начинаю говорить о другом.
Так как мисс Бакстон известна здесь под именем мадемуазель Морна, ей лучше сохранить псевдоним. Разве не возможно, в самом деле, допустить, что среди окружающих негодяев окажутся бывшие подчиненные ее брата? К чему же, в таком случае, идти навстречу новой опасности? Эту мысль одобрили единодушно. Было решено, что мисс Бакстон станет, как прежде, мадемуазель Морна.
Мы вовремя пришли к соглашению, так как наш разговор внезапно прерван. По короткому приказу капитана Руфуса нас грубо хватают. Три человека специально занимаются моей скромной персоной. Я снова связан, и отвратительный мешок вновь отделяет меня от внешнего мира. Прежде чем меня ослепили, я замечаю, что мои компаньоны, включая мисс Бакстон, — извиняюсь! мадемуазель Морна, — подвергаются такому же обращению. Затем, как недавно, меня уносят… Неужели мне снова придется проделать маленькую порцию джигитовки на манер Мазепы?
Нет. Меня кладут ничком на твердую плоскую поверхность, которая никак не напоминает лошадиную спину. Проходит несколько минут, я слышу как бы сильные взмахи крыльев, и поверхность, на которой я лежу, начинает слабо дрожать. Это продолжается одно мгновение, потом внезапно меня оглушает знакомое жужжание, усиленное в пять, десять, сто раз, и вот меня ударяет ветер с необычайной силой, увеличивающейся с секунды на секунду. В то же самое время я испытываю ощущение… как бы сказать?.. ощущение подъема на лифте, или, точнее, на русских горах, когда тележка взлетает и спускается по искусственным холмам, когда обрывается дыхание, а сердце сжимает непобедимая тоска. Да, это так, вот что я испытываю.
Это ощущение длится минут пять, потом организм понемногу обретает привычное равновесие. Тогда, признаюсь, с головой, погруженной в проклятый мешок, лишенный воздуха и света, пронизываемый постоянным жужжанием, я чуть не заснул…
Меня внезапно разбудило изумление. Одна из моих рук шевельнулась. Плохо завязанные веревки распутались и в бессознательном усилии руки отодвинулись одна от другой.
Сначала я остаюсь в неподвижности и прислушиваюсь: ведь я не один, как доказывают голоса, которые слышны в окружающем меня шуме. Разговаривают двое.
Один объясняется по-английски, голосом, охрипшим от алкоголя. Другой отвечает на том же языке, но с совершенно фантастической грамматикой, примешивая непонятные слова; думаю, что они принадлежат языку бамбара, так как в них часто слышатся созвучия, к которым я привык за четыре месяца пребывания в этой веселой стране. Один из собеседников подлинный англичанин, другой — негр. Я понимаю все меньше и меньше, а, впрочем, все равно. Пусть мои стражи белые или черные, не нужно, чтобы хотя малейшее движение мешка показало, что я частично получил свободу действий.
Медленно, осторожно я стаскиваю веревки, которые понемногу спадают с моих запястий. Медленно, осторожно я вытягиваю вдоль туловища освобожденные руки.
И вот это сделано. Теперь надо видеть.
Как это сделать, я знаю. У меня в кармане нож… нет, не нож, а маленький перочинный ножик, не замеченный бандитами; я не могу превратить его в оружие защиты, но им можно проделать маленькое окошко в мешке, который меня ослепляет, душит. Остается овладеть ножичком, не привлекая внимания.
Мне удается это сделать через четверть часа терпеливых усилий. Так вооруженная, моя правая рука поднимается к лицу, и я прорезаю мешок…
Праведное небо! Что я вижу? Я едва удерживаю крик удивления. Мои глаза, устремленные к земле, замечают ее внизу на огромном расстоянии, приблизительно в пятьсот метров. Мне открывается истина. Я на летательной машине, и она уносит меня по воздуху со скоростью экспресса, а может быть, и скорее.
Едва открывшись, мои глаза закрылись. Признаюсь, я изумился и испугался.
Когда мое сердце снова забилось правильно, я оглядываюсь спокойнее. Подо мной земля головокружительнобежать назад. Какова наша скорость? Сто, двести километров в час? Больше? Как бы то ни было— внизу пустыня, песок, камни и кое-где группы малорослых пальм. Печальная страна!
Однако я представлял ее еще печальнее. Эти карликовые пальмы зелены, а между камнями в изобилия растет трава. Может быть, наперекор легендам, здесь иногда бывает дождь?
По временам я замечаю аппараты, подобные тому, который несет меня. Одни летят над нами, другие — выше нас. Эскадрилья механических птиц мчится в пространстве. Как ни серьезно мое положение, меня охватывает восторг. В конце концов, зрелище восхитительно, и наши враги, кто бы они ни были, необыкновенные люди они осуществили с удивительным искусством древнюю легенду об Икареnote 53.
Мое поле зрения невелико; я слегка поворачиваю голову, чтобы этого не замечали сторожа, и мой взгляд скользит между брусьями, окружающими металлическую платформу со всех сторон. Но так как я смотрю с высоты, мои глаза охватывают обширное пространство.
Страна начинает меняться. Через час полета я вдруг вижу пальмы, луга, сады. Это оазис, не очень большой, его диаметр не превышает ста пятидесяти метров. Он тотчас исчезает. Но едва мы оставили его позади, как на горизонте перед нами открывается другой, потом третий, и мы проносимся над ними, как буря.
В каждом оазисе только один домик. Оттуда выходит человек, привлеченный шумом нашего воздушного аппарата. Я не вижу других. Неужели эти островки имеют только по одному обитателю?
Но передо мной встает новая неразрешимая загадка. Начиная от первого оазиса наша машина летит над линией столбов, так регулярно расположенных, что мне чудится соединяющая их металлическая нить. Не брежу ли я? Телеграф, телефон в пустыне?
Мы миновали третий оазис, четвертый; тогда впереди показался еще один, значительно более обширный.
Я заметаю деревья, не только пальмы, но карите, бомбаксы, баобабы, акации. Я вижу чудесно возделанные поля, на которых работают многочисленные негры. На горизонте появляются стены, — мы стремимся к ним.
Вот мы уже над этим неведомым городом. Наша волшебная птица начинает спускаться. Это город средних размеров, но какой странный! Я явственно различаю полукруглые, концентрические улицы, расположенные по строгому плану. Центральная часть несколько пустынна, в этот чае дня там лишь немного негров, которые скрываются в хижины, заслышав жужжание летательных машин. Наоборот, на периферии нет недостатка в обитателях. Это белые; они на нас смотрят и, прости меня боже, кажется, показывают кулаки. Я себя напрасно спрашиваю, что мы им сделали?
Но несущая меня машина ускоряет спуск. Мы пересекаем узкую реку, потом у меня создается впечатление, что мы падаем, как камень. В действительности, мы описываем головокружительную спираль. У меня сердце уходит в пятки. Долечу ли я?..
Но жужжание винта прекращается, и наша машина касается земли. Она пробегает по земле несколько метров с уменьшающейся скоростью и останавливается.
Рука стаскивает мешок с моей головы. Я едва успеваю снова обмотать веревку вокруг рук, которым возвращаю первоначальное положение.
Мешок снят, мне освобождают конечности. Но тот, кто меня развязывает, замечает мошенничество.
— Какой проклятый собачий сын делал этот узел? — спрашивает по-английски пьяный голос.
Понятно, я поостерегся ответить. После рук мне развязывают ноги, я двигаю ими с удовольствием.
— Встаньте! — властно приказывает кто-то, кого я не вижу. Мне только этого и надо, но я повинуюсь с трудом. С того времени, когда в моих членах прекратилась циркуляция крови, они отказываются служить. После нескольких бесплодных попыток мне удается встать и бросить взгляд на все окружающее.
Картина не из веселых. Передо мной высокая, совершенно глухая стена, в противоположном направлении — такое же зрелище. Слева то же самое, — не очень разнообразная перспектива! Но выше этой третьей стены, которая слева от меня, я замечаю род башни и высокую трубу. Уж не завод ли это? Возможно, мне все кажется возможным, только я не могу понять назначения этого бесконечно длинного решетчатого столба, который поднимается на добрую сотню метров выше башни.
Справа от меня другой вид, но он не более привлекателен. Я различаю два обширных строения, а впереди огромное сооружение, род крепости с уступами и машикулямиnote 54.
Мои товарищи по плену все налицо, кроме Тонгане, к несчастью, и кроме Малик, которая была с нами утром. Что с ней? Не пользуясь преимуществом смотреть в дырочку во время перелета, подобно мне, мои товарищи чувствуют себя неудобно при дневном свете. Они не очень много видят, моргают и энергично протирают глаза.
Они еще протирают глаза, когда рука падает на плечо каждого из нас. Нас увлекают, толкают, остолбеневших, растерянных… Чего от нас, наконец, хотят, и где, у черта, можем мы находиться?
Увы! Через минуту мы были в тюрьме.
| © 2024 Библиотека RealLib.org (support [a t] reallib.org) |