Жюль Верн Священник в 1839 году

Глава I

Вечером 12 марта 1839 года надтреснутый голос колокола старой церкви Святого Николая призывал верующих на проповедь по случаю начала поста[3]. Именно об этом времени года сказано:

Siquis sacrum quadragesimale jejunum despectu Christianitatis contempserit et carnem comederit, morte moriatur, sed tamen consideratur a sacerdote ne forte causa necessitatis hoc cuilibet proveniat et carnem comedat[4].

Ждали знаменитого проповедника[5]. Народу собралась тьма. Желающие увидеть и услышать заезжую знаменитость стекались к церкви со всей округи.

История храма Святого Николая уходила в глубь веков. Время не пощадило здание. Оно обветшало, покосилось. Одна колонна, мощная, громоздкая, напоминала ногу исполинского слона. Другая, напротив, тонюсенькая и с виду хлипкая, — костлявую руку. И так во всем.

За массивным каменным сводом виднелся второй, деревянный, украшенный множеством резных скульптур. Вот — голова громадного монстра[6] с приплюснутым носом, разинутым клыкастым ртом и взлохмаченными волосами. А вот — лицо херувима[7]: он напуган видом монстра и плачет от страха.

На всем — печать тлена и забвения. А ведь когда-то храмовый колокол славился далеко за границами города. Что и говорить — царь-колокол. Однако все проходит: прошли и дни его величия. Нынче хриплый, трескучий голос колокола раздается лишь в самых редких случаях, в таких, например, как сегодня.

День и, правда, был не совсем обычный. Медленно раскачиваясь, колокол глухо кряхтел и ухал, а добропорядочные буржуа останавливались возле колокольни и внимательно вслушивались в колокольный звон, который разносился над полями и крышами домов, призывая и призывая прихожан.

Толпа росла: мужчины, женщины, дети, отцы семейства и почтенные матроны[8], застенчивые девицы и ребятня. Тут же карманные воришки, проститутки. Когда же им еще раздолье, как не в такой день? Среди тысячной толпы всегда найдется чем поживиться.

В церкви становилось тесновато. А все из-за пронесшегося слуха: из святых мест возвращается некий проповедник. Обещали, что он расскажет о необыкновенных чудесах Святой земли[9]. Что может быть занимательнее таких рассказов? Что может быть интереснее для обывателей, не понаслышке знающих о скуке?

Однако долгожданного гостя в городе никто в глаза не видел. О нем только слышали. Поговаривали, будто он святой. А это куда как любопытно! Редко сто упустит возможность побывать на таком спектакле (заметим — на бесплатном спектакле).

Счастливцы, пришедшие первыми и успевшие получить лучшие места, теперь томились в ожидании и старались занять друг друга разговорами.

— Как это, должно быть, чудесно — совершить паломничество[10] в Палестину[11], ко Гробу Господню, — говорил Мишель Рандо своему приятелю Гюставу Десперье.

— Это точно! Всегда мечтал о таком путешествии. Но, думаю, вряд ли доживу до счастливого дня.

— Ну, хоть послушаем. Согласись, проповедник, решивший сделать у нас непредвиденную остановку, заслуживает всяческой похвалы. Мне, например, страсть как хочется поскорее взглянуть на него. Только что-то он не спешит удовлетворить наше любопытство. Судя по всему, придется порядком помучиться в духоте.

— Верно! Хлопотали, суетились, пришли заранее. Места-то у нас, конечно, хорошие, но из толпы уж теперь не выбраться. Тесно и душно... А ты случайно не знаешь, почему проповедь решили устроить именно в этом храме?

— Не имею ни малейшего понятия. — Мишель Рандо пожал плечами. — Жюль Деге, как обычно, опаздывает, а держать для него место все труднее. Смотри, как напирают!

— Насколько я успел заметить, Жюль не слишком ревностно посещает церковь. Вероятно, ему просто-напросто невдомек, что здесь обычно бывает. Деге ведет развеселую жизнь... Ох, сколько народу! Того и гляди, на голову сядут.

— О! Вижу Жюля. Пробивается к нам. Клянусь Богом, он не очень-то любезен, работает локтями направо и налево.

— Он нас заметил. Чудной он, этот Деге! Ему как будто все нипочем. Что бы ни случилось, только посмеивается.

Наконец, растолкав окружающих, разгоряченный Жюль Деге добрался до места.

— Чертова лавочка! — вскричал он, к великому негодованию обступивших его со всех сторон прихожан. — Лучше бы меня повесили на колокольне! Если б только знать, что придется протискиваться с боем!.. Ни в жизнь бы не пришел. Ну, долго еще ждать вашего хваленого проповедника?

— Трудно сказать.

— Благодарю вас, друзья мои. Вы проявили чудеса героизма, сохранив для меня место. Наконец-то я немного отдышусь. Теперь можно и оглядеться. Да... Зловещее сооружение. Говорят, по ночам здесь прогуливается сам Дьявол. Впрочем, молиться, по-моему, стоит лишь ему одному!

— Тебе ничего не известно о том, почему проповедник избрал именно эту церковь?

— Ничего. Да какая, собственно, разница? Меня, правда, больше интересует Дьявол. Рассказывают, что по ночам тут раздаются странные шорохи. В церкви явно кто-то бывает.

— Я никого не видел и ничего подобного не слышал, — отозвался Гюстав.

— А я убежден, что на церкви лежит проклятие.

Пока приятели спорили, у входа происходила следующая сцена.

На паперти[12], держа в костлявой, иссохшей руке медную чашку, сидела нищенка, больная и немощная старушонка. Она всегда сидела возле храма Святого Николая, хотя церковь давно пустовала и, редко кто бросал монету в копилку. Если с ней кто-нибудь заговаривал, старуха никогда не отвечала, склонив голову на грудь и прикрыв лицо черным платком. Казалось, что нищенка никого не видит и ничего не слышит вокруг. Ни местный кюре[13], ни церковный сторож, никто из прихожан[14] не знал, когда и откуда появилась здесь эта жалкая оборванка, где ее дом и на что она живет. Едва сгущались сумерки, нищенка исчезала, а ранним утром так же незаметно появлялась вновь. И хотя времена ведьм и колдунов давно миновали, таинственная жизнь старухи будоражила воображение почтенных горожан, порождая немыслимые слухи. Ее считали если уж не колдуньей, то, во всяком случае, городской сумасшедшей.

День, с которого начиналось наше повествование, должен был принести ей неплохую поживу. Сегодня нельзя пожаловаться, что некому услышать мольбу о помощи. Правда, люди торопились поскорее занять места, поэтому многие не замечали попрошайки на паперти. Но все же, когда мимо проходит столько народу, кто-нибудь, да и подаст. Старой Сарабе (так прозвали ее местные жители) должно повезти.

Однако, как ни странно, убогая, похоже, на сей раз, вовсе не заботилась о милостыне. Впервые рука ее не тянулась за подаянием, впервые медная кружка не подставляла прохожим своего пустого чрева. Лицо Сарабы по-прежнему скрывал черный платок, но голова не была опущена, ее глаза зорко всматривались в толпу, точно выискивая кого-то. Эти глаза метали молнии и делали их хозяйку похожей на одну из ведьм «Макбета»[15].

Когда б не желание непременно протиснуться в церковь и успеть на проповедь, прихожане обязательно обратили бы внимание на странное поведение нищенки.

В толпе выделялся высокий, худой мужчина с изможденным лицом. Крепко сложенный, ловкий и сильный, он, задрав голову и тяжело дыша, продирался вперед. Глядя на потрепанное пальто, прихожане брезгливо морщились, но незнакомец не замечал их.

— Черт возьми! Никак не протолкнешься в это адово логово! Точь-в-точь как на базаре, — ворчал он.

Едва мужчина поравнялся со старухой-нищенкой, как глаза ее улыбнулись, но тут же вновь загорелись злобой.

— Он здесь?

— Нет.

— Все пропало!

— Подожди. — У нас есть еще немного времени.

— Совсем немного.

— Вот он. Час настал!

Незнакомец скрылся в толпе, а старуха, как ни в чем не бывало, уселась на ступеньках, опустила голову на грудь, рука с копилкой, как и прежде, потянулась к проходящим мимо людям.

Тем временем колокол все звонил. Будто распевшись, он звучал теперь чище и звонче, наполняя сердца радостью и благодатью.

Появился старик звонарь. Раньше он поднимался на колокольню каждый день, он любил свой колокол... Жозеф (а именно так звали звонаря церкви Святого Николая) и колокол вместе прожили жизнь, вместе думали, и закончить ее. Порой старику чудилось, что они братья-близнецы, такую душевную близость чувствовал он с металлической громадиной. Но с годами силы оставили Жозефа, да и в церкви почти не бывало народу, так что до этого вечера он и не припомнил бы, когда в последний раз всходил на колокольню. Если приходилось звонить, так помогали молодые. Служили в старом храме все реже, и Жозеф не часто навещал теперь певучего приятеля.

Однако сегодня особый день. Звонарь выбрался из своей каморки и стал медленно подниматься по лестнице, цепляясь за перила, такие же ветхие, как и сама церковь. Смотря под ноги, будто пересчитывая ступеньки, по которым ходил столько лет, он иногда останавливался перевести дух. Наконец Жозеф открыл дверцу, и сильный порыв ветра растрепал ему волосы.

В эту минуту вся жизнь прошла перед мысленным взором старого звонаря. Вернее — две жизни, его и колокола. Они неотделимы друг от друга. Жозеф припомнил, как, бывало, мерно раскачивался, дрожа и напрягаясь, как трудился его колокол, как оглашал всю округу мелодичным звоном.

— Помнишь, дружок? Ах, добрые времена! Твой голос был так красив, так силен, что, казалось, все меркнет пред ним. А как светла, как прекрасна была наша церковь! Помнишь Крещение[16]? А торжественное убранство во время отпевания? Всюду черное... В эти дни я надевал на тебя черный чехол, и твой голос становился глухим и печальным. Счастливое время! Протяжный звук брал за душу. Я думал, что умру от счастья. А Пасха[17]!.. А Рождество[18]!.. Все позади, все в прошлом. Видишь, все здесь рушится на глазах... — Старик разрыдался. — Спасибо тебе, мой колокол! Сегодня ты снова даришь мне блаженство. Ты снова звонишь.

Пока Жозеф разговаривал с колоколом, внизу, в церкви, нарастал ропот. Скуки ради болтали о том, о сем. Возмущались, что проповедника все нет и нет. Священные своды храма никому уже не внушали ни трепета, ни уважения. Минуты текли медленно. Люди мучились от духоты и теряли терпение, недоумевая, почему же не начинают. Но вот послышался шум, и все, как по команде, обернулись. Толпа зашевелилась. Мужчины поправляли полы сюртуков, женщины разглаживали оборки. Все пришло в движение.

Колокол гремел во всю мощь. Разгоряченный, раскрасневшийся Жозеф полной грудью вдыхал холодный мартовский воздух, словно желая вдохнуть громовые раскаты. Внезапно к двум молодцам, помогавшим на колокольне, присоединился и третий. Едва он взялся за канат, как выронил бумажник. Пропажа, очевидно, не на шутку встревожила его, ибо, едва заметив свой бумажник на полу, мужчина изменился в лице, поспешно схватил оброненное и поглубже запихнул в карман.

В это время снизу послышался душераздирающий возглас.

— Ах, ах! Это он!

Кричала женщина. Что-то жуткое было в этом крике. Все в испуге повскакали с мест.

— Что случилось? Что происходит?

Колокол ударил с новой силой. Казалось, небо вот-вот расколется. И вдруг канат не выдержал и колокол рухнул.

Старая церковь задрожала, потрясенная до основания. Внутри поднялась паника. Люди вскакивали с мест и тут же падали, сбитые с ног. Мужчины, женщины, дети и старики устремились к выходу, переступая через упавших и не обращая на них никакого внимания. Те, кому было далеко до двери, старались выбраться через окна.

Повсюду стонали задавленные, вопили ошалевшие от страха. То тут, то там виднелись оторванные ноги и руки, окровавленные тела, изуродованные до такой степени, что трудно было узнать их. Совершенно обезумев, взрослые давили детей.

В тот самый момент, когда раздался женский крик, как предвестник катастрофы, один из наших знакомых, Жюль Деге, обернулся, чтобы узнать, в чем дело. Природное любопытство увлекло его за собой, и молодой человек покинул товарищей. Отойдя немного, он увидел на полу полуживую от ужаса девушку. Жюль растолкал зевак и склонился над бедняжкой в тот момент, когда внезапно с грохотом рухнул колокол.

Не колеблясь ни секунды, Деге подхватил девушку на руки и поспешил к выходу. Но тут толпа хлынула из храма, и молодому человеку понадобилось настоящее мужество и недюжинная ловкость, чтобы не выпустить из рук несчастную и не дать ее раздавить.

Жюль решил бороться до конца, хотя продираться сквозь очумевшую толпу становилось все труднее. Девушка не подавала признаков жизни. Наш герой крепко прижал ее к груди, и в этот момент она стала для него дороже всех на белом свете.

Людской поток нес их за собой. Жюль и сам не помнил, как оказался на улице.

Когда все было кончено, церковь Святого Николая представляла, ужасное зрелище.

Ночью полным ходом шли работы: убирали трупы. Утром выяснилось, что их восемьдесят восемь. Кроме того, было еще и множество раненых.

Власти распорядились предать тела погибших земле, смыть следы крови внутри храма и на паперти, срочно починить покореженную мостовую. Следы трагедии, мол, не должны долго тревожить умы населения.

Вокруг суетились рабочие. На все про все понадобилось несколько часов. Затем площадь опустела и голоса стихли. На том все и кончилось.

Остались лишь семьи убиенных в слезах и горе.

Когда толпа разошлась и все успокоилось, человек, вызвавшийся помочь звонарям, отыскал старую Сарабу и привел ее в чувство.

— Ну как, жива? Ничего, ты в порядке.

— Будь ты проклят! Будь проклят с твоими дьявольскими проделками!

— Замолчи, старая Абракса! Замолчи и убирайся.

Нищенку Сарабу не нашли среди трупов. Она вообще исчезла. Да, по правде говоря, никто ее особенно и не искал. Пропала, — ну и Бог с нею.