"Завещание чудака" - читать интересную книгу автора (Верн Жюль)

Глава IV. «ШЕСТЕРО»

На следующий день жители Чикаго взялись с утра за свои обычные занятия, и городские кварталы приняли свой повседневный вид. Но если население города больше уже не запружало, как накануне, всех бульваров и проспектов, следуя за похоронной процессией, оно тем не менее все еще интересовалось теми сюрпризами, которые хранились в завещании Гиппербона. Какие параграфы заключились в этом завещании? Какие обязательства накладывало оно на шестерых избранников и каким путем будут введены они в наследство, если допустить, что все это не было какой-нибудь загробной мистификацией достойного члена Клуба Чудаков!

Но нет, никто не хотел допустить такой возможности. Никто не верил, чтобы мисс Лисси Вэг и господа Годж Уррикан, Кембэл, Титбюри, Крабб и Реаль не нашли в этой истории ничего, кроме разочарований, что поставило бы всех их в очень смешное положение. Без сомнения, существовал очень простой способ одновременно удовлетворить любопытство публики и вывести заинтересованных лиц из того состояния неуверенности, которое грозило лишить их сна и аппетита. Для этого достаточно было бы вскрыть завещание и узнать его содержание. Но касаться завещания ранее 15 апреля было строжайше запрещено, а нотариус Торнброк никогда бы не согласился нарушить условий, поставленных завещателем. 15 апреля в большом зале театра Аудиториум, в присутствии многочисленной публики, какая только сможет вместиться в зале, он приступит к чтению завещания Вильяма Дж. Гиппербона. 15 апреля ровно в полдень, ни одним днем раньше, ни одной минутой позже. Таким образом, приходилось покориться, но нервозность жителей Чикаго, по мере того как время приближалось к назначенному сроку, все возрастала. К тому же две тысячи двести ежедневных газет и пятнадцать тысяч разных других периодических изданий, существовавших в Соединенных штатах, — еженедельных, ежемесячных и двухмесячных — своими статьями поддерживали всеобщее возбуждение. И если эти газеты и не имели возможности даже предположительно разоблачить секреты покойного, то они утешали себя тем, что подвергали каждого из шестерых избранников всем пыткам своих интервьюеров, первой целью которых было выяснить их социальное положение.

Если прибавить к этому, что фотографы не желали, чтобы журналы и газеты их перегнали, и что портреты шестерых избранных — большие и маленькие, до пояса и во весь рост — в сотнях тысяч экземпляров расходились по штатам, то всякому будет ясно, что эти «шестеро» занимали теперь место среди наиболее видных лиц Соединенных штатов Америки.

Репортеры газеты Чикаго Мейл, явившиеся к Годжу Уррикану, жившему на Рандольф-стрит, № 73, были приняты крайне сухо.

— Что вы от меня хотите? — спросил он раздраженно. — Я ничего не знаю! Мне совершенно нечего вам говорить! .. Меня пригласили принять участие в процессии, и я это сделал! .. Кроме меня, там было еще целых пять таких же, как я, около самой колесницы… Пятеро, которых я абсолютно не знаю! .. И если это кончится плохо для одного из них, то меня это не удивит! .. Я чувствовал себя там какой-то плоскодонной лодкой, которую тянут на буксире, не будучи в состоянии как следует разозлиться и излить свою желчь! .. О, этот Вильям Гиппербон! Да возьмет бог его душу и, главное, да сохранит он ее у себя! Если же этот человек надо мной насмеялся, если он заставил меня опустить мой флаг перед этими пятью пролазами, то пусть он бережется! .. Как бы ни был он мертв, как бы глубоко ни был зарыт, если даже для этого мне пришлось бы ждать последнего суда, я все равно сумею…

— Но, возразил один из репортеров, согнувшийся под напором так неожиданно налетевшего на него шквала, — ничто не дает вам основания думать, мистер Уррикан, что вы подверглись какой-то мистификации. Вам не придется сожалеть о том, что вы оказались одним из избранников… И если на вашу долю придется только одна шестая этого наследства..

— Одна шестая! .. Одна шестая! .. — вскричал громовым голосом расходивший командор. — А могу ли я быть уверен, что получу ее, эту шестую, всю целиком? !

— Успокойтесь, прошу вас!

— Я не успокоюсь! .. Не в моей натуре успокаиваться! .. К бурям я привык, я сам всегда бушевал… еще получше их! ..

— Ни о какой буре не может быть и речи, — возразил репортер, горизонт чист…

— Это мы еще увидим! — прервал его все еще продолжавший горячиться американец. — А если вы собираетесь занимать публику моей особой, докладывать ей о моих поступках, о моих жестах, то советую вам хорошенько обдумать то, что вы будете говорить… Иначе вам придется иметь дело с командором Урриканом!

Это был действительно настоящий командор, этот Годж Уррикан, офицер флота Соединенных штатов, шесть месяцев перед тем вышедший в отставку, о чем он все еще очень сокрушался. Бравый моряк, всегда строго исполнявший свой долг как под неприятельским огнем, так и перед огнем небесным, он, несмотря на свои пятьдесят два года, еще не потерял врожденной горячности и раздражительности. Что же касается его внешности, то представьте себе человека крепкого телосложения, рослого и широкоплечего; его большие глаза гневно вращаются под всклокоченными бровями, у него немного низкий лоб, наголо обритая голова, четырехугольный подбородок и небольшая борода, которую он то и дело теребит нервными пальцами. Руки его крепко прилажены к туловищу, а ноги слегка согнуты дугообразно в коленях, от чего все тело наклоняется немного вперед и при ходьбе раскачивается, как у большинства моряков. Вспыльчивый, всегда готовый с кем-нибудь сцепиться и затеять ссору, неспособный владеть собой, он был противен, как только может быть иногда противен человечек, не приобревший друга ни в своей частной, ни в общественной жизни. Было бы удивительно, если бы этот тип оказался женатым, но женат он, конечно, не был.

«И какое это счастье для его жены! « любили повторять злые языки. Он принадлежал к той категории несдержанных людей, которые бледнеют при каждом взрыве злобы, что всегда свидетельствует о сердечной спазме. У таких типов обычно туловище устремлено вперед, точно они постоянно готовятся к какой-нибудь атаке. Их горящие зрачки то и дело судорожно сокращаются, а голоса звучат жестко даже тогда, когда они спокойны, и полны злобного рычания всякий раз, когда это спокойствие их оставляет.

Когда сотрудники Чикаго Глоб постучали у дверей художественной мастерской, помещавшейся на Саут-Холстед-стрит, в доме № 3997 (что указывает на весьма солидную длину этой улицы), они не нашли в квартире никого, кроме молодого негра, лет семнадцати, находившегося в услужении у Макса Реаля.

— Где твой хозяин? — спросили они его.

— Не знаю.

— А когда вернется?

— Не знаю.

Томми действительно этого не знал, потому что Макс Реаль ушел из дому рано утром, ничего не сказав молодому негру, который любил, как дети, долго спать и которого хозяин не захотел будить слишком рано.

Но из того, что Томми ничего не мог ответить на вопросы репортеров, было бы не правильно заключить, что газета Чикаго Глоб могла остаться без информации, касающихся Макса Реаля. Нет! Нет! Будучи одним из «шестерки», он уже был предметом многочисленных интервью, так распространенных в Соединенных штатах.

Макс Реаль был молодым талантливым художником-пейзажистом, полотна которого уже начинали продаваться в Америке, по высокой цене. Будущее готовило ему, без сомнения, блестящее положение в мире искусства. Он родился в Чикаго, но носил французскую фамилию, потому что был родом из семьи коренных жителей города Квебека, в Канаде. Там жила еще его мать, миссис Реаль, овдовевшая за несколько лет перед тем; она собиралась переселиться вскоре туда, где жил ее сын.

Макс Реаль обожал свою мать, которая платила ему таким же обожанием. Редкая мать и редкий сын! Вот почему он тотчас же поспешил известить ее о происшедшем и о том, что он выбран в число занимавших особо почетное место на похоронах Вильяма Дж. Гиппербона. Он прибавил, что лично его очень мало волновали последствия распоряжений покойного, скрытые в завещании. Ему все это казалось очень забавным — ничего больше.

Максу Реалю исполнилось двадцать пять лет. Он с детства отличался изящной, благородной внешностью типичного француза. Ростом он был выше среднего, с темно-каштановыми волосами, с такой же бородой и с темно-синими глазами. Держался очень прямо, но без тени надменности, чопорности. Улыбка у него была очень приятная, походка бодрая и смелая, что указывает обычно на душевное равновесие, являющееся источником неизменной радостной доверчивости. Он обладал большой долей той жизненной силы, которая проявляет себя во всех действиях человека храбростью и великодушием. Сделавшись художником, одаренный действительно большим талантом, он решил переменить Канаду на Соединенные штаты, Квебек на Чикаго. Его отец офицер, умирая, оставил очень небольшое состояние, и сын, рассчитывая увеличить его, имел в виду главным образом свою мать, а не себя.

Когда выяснилось, что Макса Реаля в доме № 3997 на Саут-Холстед-стрит в этот день нет, репортеры не сочли нужным терять время на расспросы его негра Томми. Газета Чикаго Глоб была достаточно осведомлена, чтобы удовлетворить любопытство своих читателей, интересовавшихся молодым художником. Если Макса Реаля в этот день не было в Чикаго, то он был там вчера и, без сомнения, вернется 15 апреля, хотя бы лишь для того, чтобы присутствовать при чтении знаменитого завещания и дополнить собой группу «шестерых» в зале Аудиториума.

Нечто иное получилось, когда репортеры газеты Дейли Ньюс Рекорд явились на квартиру Гарри Кембэла. За этим не понадобилось бы приходить вторично в дом № 213, Милуоки-авеню, так как, без сомнения, он сам не замедлил бы прибежать к своим товарищам по работе.

Гарри Т. Кембэл был журналистом и главным репортером такой популярной газеты, как Трибуна. Тридцати лет, среднего роста, крепкий, с симпатичным лицом, с носом, который, казалось, все вынюхивал, с маленькими пронизывающими глазками, с исключительно тонким слухом, необходимым, чтобы все слышать, и с нетерпеливым выражением губ, точно созданных для того, чтобы все повторять; живой как ртуть, деятельный, ловкий, словоохотливый, выносливый, энергичный, не знающий усталости, он был известен даже как искусный сочинитель всевозможных «блефов», которые можно назвать «американскими гасконадами». Обладая ясным сознанием своей силы, всегда активный, одаренный непоколебимой силой воли, всегда готовый проявить себя смелыми, решительными поступками, он предпочел остаться холостяком, что подходит человеку, ежедневно проникающему в частную жизнь других людей. В общем, добрый товарищ, вполне надежный, уважаемый всеми своими коллегами. Ему не стали бы завидовать, узнав об удаче, сделавшей его одним из «шестерых», если бы даже этим «шестерым» пришлось действительно разделить между собой земные блага Вильяма Гиппербона. Да, совершенно излишне было бы расспрашивать Гарри Т. Кембэла, так как он сам первый громко заявил:

— Да, друзья мои, это я, безусловно я, Гарри Т. Кембэл, один из «шести».. Это вы меня видели вчера марширующим около колесницы. Обратили вы внимание на то, как я держался? С видом, преисполненным достоинства, и стараясь не дать своей радости проявиться слишком шумно, хотя я никогда еще в жизни не присутствовал на таких веселых похоронах. И всякий раз, когда я отдавал себе отчет в том, что он тут, рядом со мной — этот умерший чудак… знаете ли, что я тогда говорил себе? А что, если он не умер, этот достойный человек? ! Если из глубины его гроба раздастся вдруг его голос? Если он неожиданно появится, по-прежнему жизнеспособный? Я надеюсь, что вы мне поверите, когда я скажу, что если бы. это случилось и Вильям Дж. Гиппербон поднялся вдруг из своего гроба, подобно новому Лазарю, я ни за что не позволил бы себе за это на него рассердиться и упрекать за несвоевременное воскресение. Ведь вы всегда — не так ли? — имеете право воскреснуть, если вы не окончательно еще умерли…

Вот что сказал Гарри Т. Кембэл, но надо было слышать, как он это сказал!

— А как вы думаете, — спросили его, — что произойдет пятнадцатого апреля?

— Произойдет то, — ответил он, — что нотариус Торнброк ровно в полдень вскроет завещание.

— И вы не сомневаетесь в том, что «шестеро» будут объявлены единственными наследниками покойного?

— Разумеется! Для чего же, скажите, пожалуйста, Вильям Гиппербон пригласил нас на свои похороны, как не для того, чтобы оставить нам свое состояние?

— Кто знает!

— Нехватало, чтобы он нас побеспокоил, ничем за это не вознаградив! Подумайте только: одиннадцать часов шествовать в процессии!

— А вы не предполагаете, что в завещании содержатся распоряжения более или менее странные?

— Это возможно. Так как он оригинал, то я могу всегда ждать от него чего-нибудь оригинального. Во всяком случае, если то, чего он желает, исполнимо, то это будет сделано, а если неисполнимо, то, как говорят во Франции, «это сделается само собой». Могу только сказать, друзья мои, что на Гарри Т. Кембэла вы можете всегда положиться — он ни на шаг не отступит.

Нет! Ради чести журналиста он не отступит, в этом могут быть уверены все те, кто его знает, даже те, кто его не знает, если только найдется такой человек среди населения Чикаго. Каковы бы ни были условия, предъявляемые покойным, главный репортер газеты Трибуна их принимал и обязывался исполнить до конца. Даже если бы дело шло о путешествии на луну, он все равно отправился бы и туда. Только бы хватило воздуху его легким, а он уж на своем пути не остановится!

Какой контраст между этим решительным и смелым американцем и его сонаследником, известным под именем Германа Титбюри, жившим в торговом квартале города!

Сотрудники газеты Штаат-Цейтунг позвонили у дверей дома № 77, но не смогли проникнуть в квартиру.

— Мистер Герман Титбюри дома? — спросили они через приотворившуюся дверь.

— Да, — ответила какая-то великанша, неряшливо одетая, неряшливо причесанная, похожая на драгуна в юбке.

— Может ли он нас принять?

— Я вам отвечу, когда спрошу об этом миссис Титбюри. Оказалось, что существовала также миссис Кэт Титбюри, пятидесятилетняя особа, на два года старше своего мужа. Ответ, переданный в точности ее прислугой, был следующий:

— Мистеру Титбюри не для чего вас принимать, и он удивляется, что вы позволяете себе его беспокоить.

Между тем вопрос шел только о том, чтобы получить доступ в его квартиру, а отнюдь не в его столовую, и чтобы собрать несколько сведений, касавшихся его самого, а не несколько крошек с его обеденного стола. Но двери этого дома так и остались запертыми, и негодующие репортеры газеты Штаат-Цейтунг так ни с чем и вернулись в редакцию.

Герман Титбюри и Кэт Титбюри представляли собой чету, самую скупую из всех когда-либо совершавших свой жизненный путь по этой «долине слез», но они сами, между прочим, не прибавили ни единой капли своего сострадания к людям. Это были два сухих, бесчувственных сердца, бившихся в унисон. К счастью, небо отказалось благословить этот союз, и их род заканчивался с ними. Будучи очень богатыми, они нажили себе состояние не торговлей и не промышленностью. Нет, оба они, эти рантье (миссис Титбюри принимала в этом такое же участие, как и ее муж), посвятили себя деятельности мелких банкиров, скупщиков векселей по дешевой цене, ростовщиков самой низкой категории, всех этих жадных хищников, которые разоряют людей, оставаясь все время под покровительством закона, того закона, который, по словам знаменитого французского писателя, был бы очень удобен для негодяев… если бы… не существовало… Бога!

Титбюри был человек невысокого роста, толстый, с рыжей бородой совсем такого же цвета, как волосы его жены. Железное здоровье позволяло им обоим никогда не тратить и полдоллара на лекарства и на визиты врачей. Обладатели желудков, которые способны были все переварить, желудков, какие должны были бы иметь одни только честные люди, они жили на гроши, и их прислуга привыкла к голодному режиму. С тех пор как Герман Титбюри кончил заниматься делами, у него не было никаких сношений с внешним миром, и он был совершенно в руках миссис Титбюри, самой отвратительной женщины, какую только можно себе представить, которая «спала со своими ключами», как говорят в народе.

Чета эта жила в доме с окнами, узкими, как их мысли, снабженными, так же как и их сердца, железными решетками, в доме, похожем на железный сундук с секретным замком. Его двери не открывались ни для посторонних, ни для членов семьи — кстати, родни у них не было, — ни для друзей, которых они никогда не имели. Вот почему и на этот раз двери остались закрытыми перед газетными репортерами, явившимися за информациями.

Но и без непосредственного обращения к чете Титбюри легко было судить о их душевном состоянии, наблюдая за ними с того дня, когда они заняли свои места в группе «шестерых». Сильное впечатление произвело на Германа Титбюри его имя, напечатанное в знаменитом первоапрельском номере газеты Трибуна. Но не было ли еще других каких-нибудь жителей Чикаго с этой же фамилией? Нет! Ни одного, во всяком случае ни одного на улице Робей-стрит, в доме № 77. Допустить же, что он рисковал сделаться игрушкой какой-нибудь мистификации, о нет! Герман Титбюри уже видел себя обладателем шестой части громадного состояния и только огорчался и злился, что не был избран судьбой в качестве единственного наследника. Вот почему к остальным пяти претендентам он чувствовал не только зависть, но презрение и злобу, вполне солидаризируясь с командором Урриканом. Читатель легко может себе представить то, что он, Титбюри, и его жена думали об этих пяти «самозванцах».

Разумеется, в данном случае судьба допустила одну из тех грубых ошибок, которые ей очень свойственны, предлагая этому несимпатичному, неинтересному человеку часть наследства Вильяма Гиппербона, если это действительно входило в намерения покойного члена Клуба Чудаков.

На другой день после похорон в пять часов утра мистер и миссис Титбюри вышли из дому и отправились на Ок-свудсское кладбище. Там они разбудили сторожа и голосами, в которых чувствовалось живое беспокойство, спросили:

— Ничего нового… за эту ночь?

— Ничего нового, — ответил сторож.

— Значит… он действительно умер?

— Так мертв, как только может быть мертв умерший, будьте спокойны,

— объявил сторож, тщетно ожидавший какой-нибудь награды за свой приятный ответ.

Могут быть спокойны, да, разумеется! Покойник не пробудился от вечного сна, и ничто не потревожило отдыха мрачных обитателей Оксвудсского кладбища.

Мистер и миссис Титбюри успокоенные вернулись домой, но еще дважды в тот же день, после полудня и вечером, и рано утром на другой день снова проделали этот длинный путь, для того чтобы самим убедиться, что Вильям Дж. Гиппербон так и не вернулся в этот подлунный мир.

Но довольно говорить об этой чете, которой судьба предназначила фигурировать в такой странной истории, чете, которую ни один из соседей не счел нужным поздравить с выпавшей на ее долю удачей.

Когда двое репортеров газеты Фрейе Црессе дошли до Ка-люмет-стрит, находившейся неподалеку от одноименного с ней озера в южной части города, в исключительно населенном промышленном квартале, они спросили полицейского, где находится дом, в котором жил Том Крабб. Это был дом № 7, но он принадлежал, но правде говоря, не самому Тому Краббу, а его антрепренеру. Джон Мильнер сопровождал его на все те незабываемые побоища, откуда участвующие в них джентльмены в большинстве случаев уходили в подбитыми глазами, поврежденными челюстями, переломанными ребрами и выбитыми зубами. В этой области Том Крабб был профессионалом, считаясь чемпионом Нового Света с тех пор, как победил знаменитого Фитсимонса, в свою очередь победившего не менее известного Корбэта.

Репортеры без всякого затруднения вошли в дом Джона Мильнера и были встречены самим хозяином, человеком среднего роста, невероятной худобы — лишь кости, обтянутые кожей, только мускулы и нервы. У него был пронизывающий взгляд, бритая физиономия и острые зубы. Он был проворен, как серна, и ловок, как обезьяна.

— Том Крабб? — спросили его репортеры

— Он заканчивает свой первый завтрак, — ответил Мильнер недовольным тоном.

— Можно его видеть?

— По какому поводу

— По поводу завещания Вильяма Гиппербона и чтобы сообщить о нем в нашей газете

— Когда дело идет о том, чтобы поместить сведения о Томе Краббе, — ответил Джон Мильнер, — то его всегда можно видеть.

Репортеры вошли в столовую и увидели того, о ком только что говорили. Он прожевывал шестой кусок копченой ветчины и шестой кусок хлеба с маслом, запивая их шестой кружкой пива в ожидании чая и шести маленьких рюмок виски, которыми заканчивался обычно его первый завтрак. Он съедал его в половине восьмого утра, а за этим первым завтраком в разные часы дня следовали пять других кормежек. Мы видим, какую важную роль играла цифра шесть в существовании знаменитого боксера, и, может быть, ее таинственному влиянию он обязан был тем, что попал в число шести наследников Вильяма Гиппербона.

Том Крабб был колоссом. Его рост превосходил на десять дюймов шесть английских футов. Ширина его плеч равнялась трем футам. У него была громадная голова, жесткие черные волосы, совсем коротко остриженные, под густыми бровями большие круглые, глупые глаза быка, низкий покатый лоб, оттопыренные уши, выдвинутые вперед в форме пасти челюсти, густые усы, подстриженные в углах губ, и рот, полный зубов, потому что все самые здоровые удары по физиономии до сих пор не вышибли ни одного из них. Туловище его было похоже на пивную бочку, руки — на дышла, ноги — на столбы, созданные для того, чтобы поддерживать все это монументальное сооружение в образе человека.

Человека? Так ли это? Нет, животного, так как ничего, кроме животного, не заключалось в этом колоссальном существе. Все его органы работали наподобие различных частей какой-то машины, механизмом которой заведывал Джон Мильнер. Том Крабб пользовался славой в обеих Америках, но абсолютно не отдавал себе в этом отчета. Он ел, пил, упражнялся в боксе, спал, и этим ограничивались все акты его существования, без каких-либо интеллектуальных затрат. Понимал ли он ту счастливую случайность, которая сделала его одним из группы «шестерых»? Знал ли, с какой целью он накануне маршировал своими тяжелыми ногами рядом с погребальной колесницей, под шум громких рукоплесканий толпы? Если понимал, то только очень смутно, зато его антрепренер отдавал себе в этом полный отчет, и те права, которые он, Крабб, приобрел бы благодаря этому случаю, Джон Мильнер сумел бы уж использовать для себя. Вот почему на все вопросы репортеров, касавшиеся Тома Крабба, отвечал он, Джон Мильнер. Он сообщил им все подробности, могущие интересовать читателей газеты Фрейе Прессе. Его вес — 533 фунта до еды и 540 после; его рост равнялся 6 английским футам и 10 дюймам, как это уже было сказано выше; его сила, измеренная динамометром, — 75 килограммометрам; максимальная мощь сокращения его челюстных мышц — 234 фунта; его возраст — тридцать лет, шесть месяцев и семнадцать дней; его родители: отец — скотобоец на бойне фирмы «Армур», мать — ярмарочная атлетка в цирке «Суонси».

Что можно было еще спросить, чтобы написать заметку в сто строчек о Томе Краббе?

— Он ничего не говорит! — заметил один из журналистов.

— Да, по возможности очень мало, — ответил Джон Мильнер. — Для чего давать лишнюю работу языку?

— Может быть, он и думает так же мало?

— А для чего нужно ему думать?

— Совершенно не для чего, мистер Мильнер.

— Том Крабб представляет собой сжатый кулак, — прибавил тренер, — сжатый кулак, всегда готовый и к атаке и к обороне.

А когда репортеры Фрейе Прессе уходили:

— Скотина! — сказал один из них.

— И какая еще скотина! — подтвердил другой.

Без сомнения, они говорили это не о Джоне Мильнере.

Пройдя бульвар Гумбольдта и идя по направлению к северной части города, вы попадете в двадцать седьмой квартал. Жизнь здесь идет спокойнее, население менее деловито. Приезжему может показаться, что он попал в провинцию, хотя это выражение в Соединенных штатах не имеет никакого значения. За Вабан-авеню начинается Шеридан-стрит. Следуя по ней до № 19, вы подходите к семнадцатиэтажному дому скромного вида, населенному сотней жильцов. Здесь в девятом этаже занимала небольшую квартирку из двух комнат Лисси Вэг, в которую она приходила только по окончании своего рабочего дня в магазине мод «Маршалл Фильд», где служила помощницей кассира.

Лисси Вэг принадлежала к честной, но плохо обеспеченной семье, члены которой к этому времени все уже умерли. Будучи хорошо воспитанной и образованной, как большинство американских девушек, она после смерти отца и матери, оставивших ей очень небольшие средства, должна была, для того чтобы существовать, искать себе работу. Дело в том, что мистер Вэг потерял все состояние в неудачной операции с акциями морского страхового общества, и спешная ликвидация бумаг, которую он предпринял, надеясь спасти хоть что-нубудь для Лисси, не дала никаких результатов.

Лисси Вэг, обладающая энергичным, твердым характером, проницательным умом и в то же время спокойная и уравновешенная, нашла в себе достаточно моральных сил, чтобы не растеряться и сохранить всю присущую ей энергию.

Благодаря вмешательству в ее судьбу друзей ее покойных родителей она получила очень хорошую рекомендацию к директору дома «Маршалл Фильд» и спустя пятнадцать месяцев получила хорошее место. Это была прелестная молодая девушка, которой исполнился двадцать один год, среднего роста, белокурая, с глубокими синими глазами и нежным румянцем, свидетельствующим о цветущем здоровье, с изящной походкой. Серьезное выражения ее лица порой сменялось светлой улыбкой, открывавшей прекрасные зубы. Со всеми любезная, готовая оказать каждому услугу, доброжелательная, она пользовалась любовью всех своих товарок.

Простых и скромных вкусов, она не ведала честолюбия, и никогда не предавалась мечтам, которые многим кружат головы. Из всех шестерых избранников Лисси Вэг была менее всех радостно взволнована, узнав, что ей предстоит участвовать в погребальной процессии. Сначала она хотела от этого отказаться. Ей не нравилась эта публичная выставка своей особы. Обращать на себя внимание любопытной толпы было ей глубоко противно. Только сделав над собой большое усилие, она с тяжелым сердцем, с краской смущения на лице заняла место около колесницы.

Ее упорные протесты против такого публичного выступления сумела победить только самая близкая из всех ее подруг, веселая, живая Джовита Фолей. Джовите Фолей было двадцать пять лет; назвать ее красивой нельзя было, и она это знала, но лицо ее искрилось оживлением и умом, а характер ее был открытый и искренний.

Она горячо любила Лисси Вэг. Обе молодые девушки жили в одной квартире и, проводя весь день в магазине «Маршалл Фильд», где Джовита Фолей служила главной продавщицей, они вместе возвращались домой. Редко видели одну без другой. Но Лисси Вэг, кончив тем, что уступила упрашиваниям своей подруги, все-таки не согласилась принять репортеров газеты Чикаго Геральд, которые не замедлили явиться в дом № 19, Шеридан-стрит. Тщетно Джовита Фолей уговаривала свою подругу быть менее «суровой» — та ни за что не соглашалась сделаться жертвой газетных интервьюеров. После репортеров, без сомнения, явились бы фотографы, после фотографов — разные другие любопытные. Нет! Гораздо лучше не открывать своих дверей этим навязчивым людям. И как ни настаивала Джовита Фолей, газете Чикаго Геральд так и не удалось угостить своих читателей сенсационной заметкой.

— Все равно, — сказала Джовита Фолей, когда журналисты с грустным видом удалились, — все равно, ты не пустила их в дом, но ты не избежишь любопытства толпы! О, если бы я была на твоем месте! Во всяком случае, я тебя предупреждаю, Лисси, что сумею заставить тебя выполнить все условия завещания! Подумай только, дорогая моя, — получить часть такого невероятного наследства!

— Я не очень-то верю в это наследство, Джовита, — ответила ей Лисси Вэг, — и если окажется, что тут дело идет о капризе мистификатора, то я не буду огорчена.

— Узнаю мою Лисси! — воскликнула Джовита Фолей, обнимая подругу. — Она не будет огорчена… И это — когда дело идет о таком богатстве!

— Но разве мы с тобой теперь не счастливы?

— Счастливы, согласна. Но… Если бы только я была на твоем месте!

— повторила тщеславная молодая особа.

— Ну что же? Если бы ты была на моем месте?

— Прежде всего я, конечно, разделила бы это наследство с тобой, Лисси…

— То же самое сделала бы и я, можешь быть в этом уверена, — ответила мисс Вэг, весело смеясь над обещаниями своей восторженной подруги.

— Боже, как мне хочется, Чтобы поскорее настало пятнадцатое апреля, — продолжала Джовита Фолей, — и каким долгим мне покажется это время! Я буду считать часы, минуты…

— Избавь меня хоть от подсчета секунд, — прервала ее Лисси. — Их оказалось бы слишком много!

— И ты способна шутить, когда вопрос идет о таком серьезном деле! О миллионах долларов, которые ты можешь получить!

— Вернее, о миллионах всяких неприятностей и раздражений, подобных тем, которые выпали сегодня на мою долю, — объявила Лисси Вэг.

— Тебе очень трудно угодить, Лисси!

— Видишь, Джовита, я со страхом спрашиваю себя, чем все это кончится…

— Кончится — концом! — воскликнула Джовита Фолей. — Как все вообще на этом свете.

Таковы были эти шесть сонаследников (что они были призваны разделить между собой это громадное состояние, никто не сомневался), которых Вильям Дж. Гиппербон пригласил на свои похороны. Этим привилегированным смертным теперь оставалось только вооружиться терпением и ждать назначенного срока.

Наконец долгие две недели прошли, и наступило 15 апреля. В это утро, по условию завещания, в присутствии Джорджа Б. Хигтинботама и нотариуса Торнброка все шестеро — Лисси Вэг, Макс Реаль, Том Крабб, Герман Титбюри, Гарри Т. Кембэл и Годж Уррикан — явились в мавзолей, чтобы положить свои визитные карточки на гробницу Вильяма Дж. Гиппербона, после чего могильная плита опустилась на надлежащее место, закрыв собой гроб, и покойному оригиналу больше уж нечего было ждать к себе гостей!