Сьюзен ВИГГЗ ВОЛШЕБНЫЙ ТУМАН

ПРОЛОГ

Палач удивлялся, почему пришло так много женщин посмотреть, как будет умирать священник. Может быть, дамам Лондона настолько скучно, что надежда увидеть, как беднягу замучают до смерти, выманила их из будуаров?

Тадеус Булл почесал голову через свой черный колпак палача. Он никогда не понимал привязанностей лондонцев. Дайте им кружку эля, кусок баранины и веселую девушку и они будут вполне довольны жизнью.

Странно, но здесь были женщины из всех слоев общества. Благородные дамы с застывшими лицами подносили к носу ароматические шарики. Деревенские девушки в выгоревших платьях беззвучно шевелили губами, произнося про себя молитвы. Торговки и жены лавочников что-то шептали, закрыв лица руками.

Группа бывалых проституток переговаривалась резкими, грубыми голосами. Одна из них протолкалась к Буллу, швырнула ему монетку и сказала:

— Пожалуйста, сэр, будьте милосердны.

Булл проигнорировал и просьбу, и монету. Только в худшие времена снизошел бы он до взятки от проститутки. Но, благодаря протектору Кромвелю, нынешние времена не были тяжелыми для его ремесла.

Через вырезы шерстяного колпака Булл увидел, как на шее у какой-то женщины блеснуло серебро: без сомнения, распятие или изображение Христа, надетое вопреки запрету следовать папистским традициям.

Стража расположилась вдоль дороги, ведущей к эшафоту, где должен быть казнен священник. Казалось, солдаты, как и Булл, были поражены присутствием женщин. Их тяжелые взгляды блуждали по толпе, останавливаясь то на миловидной девушке, то на пышущей здоровьем знатной даме.

Тадеус Булл безошибочно определил звуки, предвещающие прибытие приговоренного. Он скользнул взглядом по петле, раскачивающейся от порывистого весеннего ветерка. Шериф приказал, чтобы она была сделана из толстой пеньковой веревки. Тонкая веревка душит человека мгновенно, избавляя его таким образом от мучений.

Булл знал: власти хотели, чтобы отец Джон прочувствовал каждое мгновение медленного удушения, каждый удар палаша. Его взгляд переместился на лезвие огромного ножа. Специально обработанное в Саксонии оружие предназначалось для того, чтобы искусно разрезать человека пополам. Тадеус достаточно остро заточил лезвие, ведь он не какой-то мясник, чтобы просто кромсать беднягу на куски, будь то священник или кто-то другой.

Знакомое чувство вины охватило Тадеуса Булла. Он был простым человеком, но имел представление об этом чувстве, всегда так некстати овладевавшем им. Вот и сейчас он явственно ощущал привкус вины во рту, похожий на застрявший кусок бараньего хрящика.

Булл прокашлялся. Ему хотелось сплюнуть на землю, но он не мог сделать этого из-за колпака. Его работой было осуществлять правосудие, и ему хорошо платили за это. Многие из приговоренных, стремясь обеспечить себе место в раю, давали ему золотые монеты, как символ отпущения грехов, а не как взятку. Но сегодня он ничего не возьмет, так как священник должен умереть в муках.

Толпа притихла. В похоронные ритмы вплелись звуки приближающейся конницы. Между рядами солдат ехал шериф. Позади него, закусив громадными челюстями удила, тащилась крупная лошадь. Животное было запряжено в подобие повозки, представляющее собой дубовую балку, которая тащилась по земле, оставляя неровный след.

К этой балке и привязали осужденного толстой веревкой, которая в нескольких местах крепко перехватывала его тело.

«Трехмильное путешествие от Тауэр-Хилла (Тауэр-Хилл — площадь около Тауэра, на которой казнили узников. (Здесь и далее примечания редактора)) не прошло бесследно», — отметил Булл. Тряска по булыжным мостовым бедняцких улиц Холборна, мутные лужи и лошадиный навоз, гниющие отбросы Стрэнда сделали свое дело: лицо отца Джона, его волосы и мантия были залеплены грязью.

Установилась жуткая тишина. Булл надеялся услышать привычные насмешки в адрес смертника, но из толпы не раздалось ни звука.

Какая-то отчаянная нищенка прорвалась через ряды солдат и прежде, чем они успели остановить ее, опустилась на колени возле священника и стала обтирать влажной белой салфеткой его лицо, бороду и волосы. Солдаты с трудом ее оттащили.

Отец Джон поднял чистое лицо и обвел взглядом собравшихся зрителей.

И тут раздался плач. Никогда Булл не слышал ничего подобного: казалось, что эти неутешные рыдания, пронзительные вопли, громкие безнадежные стоны вырывались из глубины души плачущих.

Булл поправил колпак, чтобы лучше разглядеть священника. Его длинные волосы были густо забрызганы грязью и приобрели неопределенный оттенок лондонского смога, давно не стриженая борода спутанными клоками свисала на грудь на несколько дюймов. Проклятие! Борода — помеха в его работе.

Глубоко посаженные глаза священника были чисты и сверкали, как отполированные камни, хотя лицо носило следы пыток, которые, по слухам, не вытянули из отца Джона ни единого слова. Его молчание не было сломлено ни истязанием дыбой, ни угрозой колесования. Один из следователей клялся, что священник применял черную магию и обладал способностью входить в состояние транса. Другие утверждали, что он просто сошел с ума.

Вдруг Булл услышал легкий шепот, нежный и печальный, как псалом, звучащий из уст ангела:

— Весли. О, Весли, нет…

Булл хотел бы знать, кто такой этот Весли.

Джон Весли Хокинс, бывший кавалер, преданный сторонник короля, а ныне осужденный католический проповедник, надеялся, что никто из влиятельных лиц не услышал этого шепота, произнесшего его настоящее имя. В течение шести лет оно хранилось в секрете и было известно в Англии только католикам подпольной организации и нескольким роялистам, занимающим высокие посты в республике.

Он был удивлен и немного напуган размером толпы, которая собралась посмотреть, как его отправят в загробный мир, и той безнадежной печалью, которая царила над этим огромным разнородным скопищем людей.

«Успокойтесь, — хотел он сказать им. — Меня не сломили мучения, я выстоял».

Были люди, мечтавшие о жребии, выпавшем на долю Хокинса. Они возносили молитвы, чтобы настал день, когда мучители подвергнут проверке их силу воли и отправят на отдых их души. Они рисовали в своем воображении славную смерть и следующее за ней приобщение к святости.

Святость для них представляла собой конечную цель их земного существования, однако для Джона Весли Хокинса эта цель была не настолько привлекательной, чтобы страстно желать смерти.

Не просто смерти, напомнил он себе болезненно, а удушения до тех пор, пока смерть не коснется его сознания; затем его, все еще живого, четвертуют, вскроют, внутренности вытащат, а сердце вырежут из груди. После этого его обезглавленное и четвертованное тело выставят на всеобщее обозрение, чтобы оно послужило предупреждением тем, кто осмелится принять католическую веру. Очень дорогое удовольствие эта святость.

Весли жаждал потерять сознание от первого удара ножа, но он никогда не был слабым и не мог позволить себе эту слабость. В битве при Хаксли он получил рану, которая погубила бы большинство мужчин. Как бы в насмешку над смертью он зашил глубокий разрез собственными руками.

В Тауэре он развил свою способность выдерживать боль. Он мало что помнил о дыбе и еще меньше о горячих щипцах: ожоги и вывихи доставляли ему мучения потом.

Кто-то снял веревки. Кровь прилила к кончикам пальцев на руках и ногах, такая быстрая и горячая, что даже стало больно. Но какое это было сладкое мучение! Эта самая кровь вернула в его сознание мысль, стучавшую рефреном, мысль, которую он пытался и не мог прогнать: «Хочу жить, хочу жить…».

Но конец его земного пути был здесь, на этом позорном холме, окруженном зелеными полями, распускающимися деревьями и плачущими женщинами.

Когда солдаты поставили его на ноги и подтолкнули к месту, где была установлена виселица, он позволил себе в последний раз взглянуть на тех, кто оплакивал его смерть.

Это были почти одни женщины. Несмотря на их печаль, он не испытывал к ним никаких чувств. Пытки лишили Джона Хокинса всех эмоций. Только одно могло вызвать его к жизни — Лаура. О, Боже, Лаура! Одно воспоминание о ней пролило свет в его душу. Ощущение потери сделало надвигающийся ужас не более страшным, нежели прогулка по варфоломеевской ярмарке.

«Сохрани ее, святой Иисус». Это была самая искренняя молитва, которую когда-либо произнес Хокинс, несмотря на безграничную преданность своей профессии. Духовенство было неудачным выбором, сделанным поспешно, из желания просто «быть своим» там, на небесах. Он был рад, что появление Лауры в его жизни предотвратило принятие последних обетов, навсегда связавших бы его жизнь с церковью.

Его мысли вернулись к действиям, предпринятым ради ребенка, который, лишившись отца, останется круглым сиротой. Всего за несколько часов до ареста он заплатил вдове по имени Эстер Кленч, чтобы она выдала Лауру за свою племянницу и обеспечила трехлетнему ребенку спасительную неизвестность. И сейчас вдова Кленч владела единственным сокровищем, которое имело для него значение.

Он представлял круглое детское личико Лауры, роскошные локоны золотисто-розового цвета, делающие ее похожей на херувима. Воспоминания о ее звонком, беззаботном смехе пронзили сердце, потому что он уже больше никогда его не услышит. Как горько и больно. Никогда не воскликнет он по поводу первого выпавшего зуба, никогда не увидит ее высокой и стройной, никогда не придется ему играть роль строгого отца, придирчиво оценивающего ее поклонников. К горлу подкатил комок, он едва сдерживал слезы. Если его смерть вообще имеет какой-то смысл, он должен умереть достойно. Ему хотелось сказать людям, что он остался верен королю до конца, и если ему удалось добиться восхищения этой безжалостной лондонской толпы, пресытившейся большим количеством совершающихся казней, значит, его смерть отличалась от других.

Подталкиваемый палачом, Хокинс ступил на двухколесную повозку, запряженную мулом. Здесь и закончится его жизнь. Не будет больше проповедей в сараях, подвалах, после которых ему удавалось ускользнуть от преследователей. Не придется потом ему передавать шепотом поручения роялистам, оглядываясь через плечо, опасаясь охотящихся за ним индепендентов (Члены политической партии, основанной на принципах протестантизма).

В конце толпы появился человек в богатой мантии с высоким воротником. Он быстро проталкивался вперед. Войлочная шляпа с загнутыми с одной стороны полями, заколотыми золотой фибулой, затеняла его лицо. Казалось, что он кричит, но вопли женщин и барабанная дробь заглушали его крики. Истерзанный пытками мозг Весли лихорадочно заработал, пытаясь заставить свою память узнать его.

Палач поднялся и встал рядом с Хокинсом. Повозка заскрипела под тяжестью этого гиганта.

Отлично! Низкорослые слабаки сделали бы эту работу небрежно. Этот здоровенный детина быстро избавит его от страданий.

Появился священник. На нем была надета мантия, украшенная орнаментом, и шляпа с круглыми, широкими полями. Весли задался вопросом, какой секте отдали сейчас предпочтение. Пресвитериане, анабаптисты, квакеры… Он не смог вспомнить всех протестантов.

— Вы приговорены к смерти через повешение, — сказал церковник.

Хокинс скосил глаза на петлю.

— Похоже, что так.

— Отрекитесь, сэр, и избавьте себя от меча палача.

С оттенком тоскливого сожаления, смягчившим его черты, Весли произнес:

— Мой добрый друг, я не могу. — Церковник раздраженно скривил рот.

— Говорят, вы лицемерный священник. Зачем разыгрывать из себя мученика?

— Лучше умереть мучеником, чем жить изменником.

— Тогда вы пройдете через все страдания приговора. Я помолюсь за упокой вашей души.

— Сделайте это, и вы наверняка отправите меня в ад. — Весли повернулся к палачу и осенил его крестом. — Я прощаю вас за то, что вам предстоит сделать.

— Не волнуйтесь, сэр, вы не потревожите моего сна, — у палача был глубокий голос, приглушенный колпаком, с акцентом жителей восточной части Лондона.

Весли было бы интересно узнать, о чем думает этот человек, чем занимается в то время, когда не казнит людей. Может быть, останавливается в Уайт Харте, чтобы выпить эля, сидит там, откинувшись на спинку стула, и угощает своих закадычных друзей страшными рассказами.

Гигант снял с Весли грязную мантию и рубашку. Холодный воздух пощипывал кожу на его обнаженной груди и руках. Вздох пронесся среди женщин то ли от вида свежих рубцов, оставленных пытками, то ли от облика крепкой мускулатуры его живота и груди — он не мог точно сказать.

Палач выбросил одежду из повозки. Женские руки сцепились в борьбе за нее. Хокинс поморщился, услышав треск рвущейся материи, пронзительные спорящие голоса. Каждый клочок его мантии и рубашки будет продан как святая реликвия. Палач рассматривал ремень Хокинса через разрезы своего колпака. Сделанный из тисненой кожи в несколько слоев, он служил ему уже много лет. Это была прекрасная вещь: внутри ремня было несколько потайных водонепроницаемых отделений, в которых он носил поддельные документы, секретные послания и деньги, когда они у него были. Сейчас ремень был пуст.

— Возьмите его, если хотите, — сказал Весли.

Гигант пожал плечами.

— Слишком короток для моей талии, — он взялся за петлю.

Толстая веревка надавила на плечи Весли, скрученная пенька поцарапала ему шею. Палач спустился с повозки. Весли напрягся. Он понимал, что мул может двинуться в любую минуту.

Палач поднял руку, чтобы шлепнуть животное и заставить его двинуться вперед. Четыре женщины, которых Весли помнил по тем временам, когда был кавалером короля, украдкой пробрались поближе к повозке. Он знал, что они намеревались броситься вперед и повиснуть на его ногах, чтобы ускорить удушение; таким образом, остальную часть приговора пришлось бы приводить в исполнение над трупом. Сбоку от толпы он увидел пятерых верховых в масках. Люди Кромвеля, судя по их кожаным дублетам и пристегнутым к седлам алебардам. В течение многих лет эти подлецы прятались среди роялистов и благоразумных, честных людей. Весли пытался возненавидеть круглоголовых (Круглоголовые — презрительная кличка сторонников парламента (по характерной форме стрижки), распространенная среди роялистов.), но не смог. Они поддерживали республику, искренне заботясь о порядке и справедливости, как они это понимали. Но за десять лет Кромвель сделал из них мясников.

Человек в мантии, который пробирался через толпу, наконец-то добрался до шерифа. Они стали горячо о чем-то спорить, резко и сердито жестикулируя. Хокинс вдохнул в себя запахи весны: аромат молодых листьев и свежескошенных полей, благоухание цветущих деревьев, доносящееся из фруктового сада за холмом, запах Тибурнского ручья, слишком свежий по сравнению со зловонием сточных вод Темзы.

Даже самые неутешные плакальщицы притихли в тот момент, когда на осужденного набросили петлю. Стало слышно, как где-то поблизости чирикает птичка, жужжат пчелы. Ребенок вскрикнул и затих. Заржала лошадь. Какой-то человек издал звук, похожий на кашель. Настало время для последнего слова.

Целыми днями Весли репетировал свою возвышенную речь. Он расскажет этим людям правду так проникновенно, что она западет в души. Его слова войдут в историю. Однако Хокинс не мог вспомнить ни одного слова из своей замечательной речи. Это был момент, когда паника овладела им, как будто какое-то чудовище выпрыгнуло из темноты и вцепилось когтями в его душу. Подсозние пришло ему на помощь: «Скажи о том, что в твоем сердце».

— Бог спасет Англию! — его звучный голос всегда был предметом зависти в семинарии. Похожая на колокольный звон чистота, глубокие резонирующие тона и прекрасно произносимые гласные — все это изобличало в нем талантливого проповедника.

— Бог спасет Англию, — повторил Хокинс. — И бог спасет Карла Стюарта, ее законного короля!

Вздох пронесся по толпе. Рука Тадеуса Булла резко опустилась вниз.

«Лаура! — Весли в отчаянии постарался удержать воспоминание о ней в своем сердце. — Я люблю тебя, Лаура, девочка моя! Будешь ли ты вспоминать меня?»

Рука Булла снова хлопнула по боку мула.

И Джон Весли Хокинс, бывший кавалер короля и упрямый католический священник, почувствовал, как повозка стала ускользать из-под его ног.