Глен Кук Рейд

Глава 1 Добро пожаловать на корабль

Среди руин под стонущим небом петляет, прокладывает себе дорогу бронетранспортер, и ночь, как сапог садиста, опускается на него, не спеша, длит пытку. Ночь – равнодушное животное, полное роскошных красок и взрывов света, и вечностью кажется каждое мгновение долгого, жуткого, петляющего по своим следам пути. Готов поклясться, здесь мы проезжали уже не раз.

Я прихожу к выводу, что находиться на осаждаемой планете – все равно что стоять перед раздевающейся женщиной. Ты трепещешь, растерянный, пораженный в самое сердце. Перед тобой – прекрасное и гибельное, чарующее и сбивающее с толку, земля уходит из-под ног, а ты все силишься понять, чем же ты это заслужил.

Но чуть скривилась губа, на миллиметр изменил траекторию случайный осколок, и чары спадают в одно непоправимое мгновение.

Я смотрю в небо и сам себя не понимаю. Неужели я могу найти в этом красоту?

Сегодня налеты по-настоящему эффектны.

Секунду назад спутники обороны и вражеские корабли казались неподвижными звездами. Хочешь – играй в угадайку, кто есть кто. Хочешь – вообрази себя моряком старых времен, безуспешно пытающимся определить свое местонахождение, – проклятые звезды не стоят на месте.

И вдруг эти алмазные осколки становятся узлами пылающих паучьих шелков.

Звезды обманывали нас с самого начала. Это поджавшие ноги арахниды с огненными задами, готовые в любую секунду раскинуть свои смертоносные сети. Волосок накала самодельной молнии мощностью в гигаватт вспыхивает и гаснет в один миг, оставив рубцы на палочках и колбочках.

Разгораются и медленно рассеиваются световые шары. Никак не определить, что это такое. Можно предположить, что это перехваченные ракеты – нечасто одной из воюющих сторон удается преодолеть автоматизированную защиту противника. Время от времени падающие звезды царапают стратосферу. Осколки ракет? Умирающий спутник? На месте сгоревших в холокосте тут же появляются новые.

Я пытаюсь слушать Уэстхауза. Он рассказывает мне что-то, для него важное.

– …приборы наши довольно примитивны, лейтенант. Полагаемся исключительно на собственную интуицию. На чутье да на молитву.

Я жалею, что спросил. Я и вопроса-то уже не помню, просто хотел поговорить с нашим будущим астрогатором, а теперь получаю больше, чем заказывал, – пятидесятипфенниговый тур.

Вот одно из правил хорошего рассказчика, Уолдо. Прежде чем начать, забудь все, что одному тебе важно, и оставь лишь то, что хотят услышать другие. Несущественные детали только мешают. Ты слышишь, как я думаю о тебе, Уолдо? Вряд ли. Телепатов не так уж много.

Теперь я понимаю, почему остальные хитро заулыбались, когда я начал разговор с Уэстхаузом – избавил их от возни со мной и заодно повесил астрогатора себе на шею.

Я роюсь в мысленных досье, где у меня собрана информация об офицерах. Уолдо Уэстхауз. Коренной ханаанит. Офицер запаса. До призыва работал преподавателем математики. Двадцать четыре года. Староват для второго патруля. Прекрасно знает свое дело, но симпатией не пользуется – слишком много говорит. У него вид нелюбимого, старательного, всеми силами стремящегося угодить ребенка. Он слишком жизнерадостен, слишком много улыбается, рассказывает слишком много анекдотов и все рассказывает плохо – как правило, запарывает концовку.

Это не мои наблюдения, их пока мало. Это сообщил Старик.

Опытные офицеры-клаймерщики – мрачные, напряженные сфинксы с запертым на замок ртом. Смотрят они по-кошачьи полуприкрытыми глазами. Во всех них есть что-то от кошки, которая и во сне оставляет щелку меж веками. Они дергаются на каждый незнакомый звук. Они несносны в своей страсти к свежему воздуху, порядку и чистоте. Известны случаи, когда они увечили нерадивых жен и не слишком старательных горничных в отелях.

Бронетранспортер ходит ходуном.

– Проклятие! Если так будет продолжаться, моему позвоночнику потребуется капитальный ремонт. У меня копчик уже в детскую присыпку размолотило.

Какой-то тайный Торквемада подсунул нам эту древность. Гаркнул: «Бронетранспортер для личного состава!» – и велел грузиться.

Чертов драндулет брыкается, трясется и раскачивается, как металлический стегозавр о трех ногах, пытающийся стряхнуть с себя вшей. Мрачная ведьма-водитель то и дело оглядывается, криво скаля желтые зубы. Эта вошь выбрала себе место, куда тяпнуть, если железный дурак вздумает остановиться.

У поездки есть и положительные стороны. Не нужно все время слушать Уэстхауза. Я больше не могу. И запоминать все детали нашего рейда тоже больше не могу.

Какого черта я всегда должен гоняться за материалами для таких невероятных статей?

Мне вспоминается одна, о ковбоях, объезжающих быков, которую я писал до войны. На Трегоргарте. Уж такой я дурак – должен все испытывать на себе. Но тогда я хоть мог в любой момент спрыгнуть с быка.

Командир смеется, и я поворачиваюсь в его сторону. Неясный золотоволосый силуэт в лунном свете.

– Сегодня они просто балуются, – говорит он. – Учения. Обыкновенные учебные стрельбы.

Его смех напоминает громоподобное пуканье.

Боковым зрением мне не удается определить, какое выражение у него на лице. В свете молний и вспышек лицо дергается, как в старинном кино, словно дух, который никак не может решить, в каком обличье явиться. Рельефный тевтонский профиль. Безумные глаза. Шутит? Порой это трудно понять.

Старший лейтенант Яневич и младший лейтенант Бредли не открывали ртов с тех пор, как мы прошли главные ворота. Они даже не вставали со своих мест, то ли считая заклепки на скачущей палубе, то ли вспоминая лучшие минуты своей жизни, то ли читая молитвы. Кто его знает, что творится у них в голове, лица ничего не выдают.

У меня странное чувство. Я в самом деле иду в рейс на клаймере. Мне одиноко и страшно, я растерян и уже не понимаю, какого черта мне тут понадобилось.

Наверху что-то взрывается, и на мгновение развалины кажутся рисунками, набросанными тушью на самом нижнем этаже преисподней. Заросли разбитых кирпичных колонн и ржавого железа не способны противостоять ударной волне неприятельского оружия. Рано или поздно все они рухнут. Некоторые просто требуют чуть больше внимания со стороны противника.

Беззвучный монумент по имени старший лейтенант Яневич оживает.

– Стоит взглянуть на один из их классных спектаклей, – говорит он.

И гогочет. Фраза звучит натянуто, как деланная улыбка в ответ на неудачную шутку. Но он, похоже, смеется не зря. Видимо, офицеры клаймеров обладают даром Истинного Зрения, и для них война – нескончаемая комедия положений.

– На последнюю тербейвилльскую резню ты опоздал.

Машина виляет, правые гусеницы взбираются на кучу булыжника, и мы на средней скорости колдыбаемся под углом в тридцать градусов. Группа космофлотчиков идет нам навстречу, шатаясь похлеще, чем наш бронетранспортер, распевая издевательски переделанную патриотическую песню. Они одеты в черное и потому почти невидимы. Лишь один бросает в нашу сторону презрительный взгляд. Его компаньоны, повиснув друг на друге, трусят как-то замысловато, по-заячьи. Так могла бы выглядеть колонна пьяных гномов, направляющихся на ночную смену в свою фантастическую угольную копь. У каждого по мешку с овощами и фруктами. Они исчезают в темноте у нас за спиной.

– Похоже, чуть поддали, – говорит Бредли.

– Мы по дороге сюда видели Тербейвилль, – говорю я. Яневич кивает:

– Я вдоволь насмотрелся.

Под Тербейвиллем в результате одной из самых удачных бомбардировок была похоронена штаб-квартира флота на планете.

Мы с командиром видели, как оседала пыль после этого. Накануне ночью луны были в надире. Это ослабило защитную систему, парни сверху бросились в образовавшуюся брешь и провели массированную бомбардировку. Перепахали несколько квадратных километров не раз уже перерытой щебенки. Так фермер перепахивает землю, не давая разрастаться сорнякам.

Командир говорит, что это был просто укол. Хороший способ держать своих мальчиков в форме и нам напомнить, что в один прекрасный день соседи сверху могут прийти, чтобы остаться.

Брошенный город покоился, обездвиженный суровыми объятиями зимы. Поскрипывали на ветру железные остовы зданий. Горы разбитых кирпичей покрылись корочкой льда, и в лунном свете казалось, будто стада мигрирующих слизней оставили на них серебряный след. Горстка горожан, охотников за мечтами вчерашнего дня, рыскала по пустыне. Старик говорит, будто они приходят после каждого налета в надежде, что на поверхности появится что-нибудь из прошлого. Несчастные летучие голландцы, пытающиеся воскресить разбитые мечты.

Миллиарды надежд уже канули в Лету. И еще миллиарды погибнут в этой адской печи – войне. Может быть, она ими питается?

Бронетранспортер вибрирует, одна гусеница выскочила из колеи, и нас развернуло на девяносто градусов.

– Почти на месте, – бросает кто-то апатично.

Я не могу разобрать, кто именно. Все остальные равнодушно молчат.

Над броней бортов я вижу пейзаж, наводящий на мысль, что мы со Стариком вообще из Тербейвилля не выбрались. Может быть, мы тоже Fliegende Hollandren[1], прокладывающие по этим развалинам свой бесконечный путь?

Еще одна любимая цель – Ямы. Парни сверху не могут себе отказать в удовольствии пострелять по ним. Это основное звено в системе снабжения и обслуживания клаймеров, точка, в которой переливается в жилы флота вся мощь Ханаана. Ямы извергают потоки людей, боеприпасов и материалов, подобно постоянно действующему гейзеру.

И туда все время поступают на переработку люди с лицами узников концлагерей – клаймерщики.

Я собирался дать правдивый репортаж об отважных защитниках человечества. Мой план нуждается в пересмотре. Ни один такой мне не попался. Клаймермены вечно чем-то напуганы. Они пугливы, как тени. Героизм придумали журналисты. Единственное, чего хотят эти люди, – пережить свой следующий патруль. Их жизнь существует лишь в рамках текущего задания. Свое прошлое мои попутчики сдали в камеру хранения. Будущее простирается для них не дальше возвращения домой, и они не желают говорить о нем: боятся сглазить.

Мы пересекли незримую линию. Здесь другой воздух, другие запахи. Трудно понять, чем это пахнет, когда так трясет…

А! Это море. Пахнет морем и всей этой мерзкой дрянью, которую в него спускают. С тех пор, как открылись Ямы, залив превратился в мусоросборник, куда валятся отработанные подъемники. Может быть, я смогу увидеть один такой всплеск.

Уже здесь можно почувствовать, как дрожит земля от стартов подъемников. Они высылаются каждые десять секунд круглые ханаанские сутки, длящиеся двадцать два часа пятьдесят семь минут. Разных размеров, и самые маленькие больше здоровенного сарая. Подарочные коробки с игрушками для флота.

– Три километра осталось. Как ты думаешь, пройдем? – с усмешкой говорит командир, наклонившись ко мне.

Я спрашиваю, есть ли другие варианты.

Он поднимает к небу свои голубые глаза. Бесцветные губы складываются в тонкую улыбку. Господа устроили себе на радость грандиозный фейерверк. Вспышки отражаются на лице командира, как татуировки из света и тени.

Он выглядит вдвое старше своего настоящего возраста. Лысеет. Лицо изрезано морщинами. Трудно поверить, что это тот самый пухлый ангелочек, которого я знал по Академии.

Смуглянка за рулем закладывает дикие виражи, но его они, похоже, нисколько не беспокоят. Кажется, он находит в этой дикой болтанке какое-то извращенное удовольствие.

Наверху что-то происходит, и я начинаю нервничать. Воздушное представление набирает обороты. Никакие это не учения. Перехваты спустились в тропосферу. Хор наземных орудий с глухим треском и шумом пробует голоса. Даже рев и грохот бронетранспортера не может заглушить их полностью.

Ореол пламени прожигает ночь.

– Бомбер пикирует, – бросает Яневич с драматической интонацией скрипичной струны.

Магические слова. Младший лейтенант Бредли, еще один новичок, сбрасывает с себя ремни безопасности, вскакивает и хватается руками за борт. Костяшки его пальцев белеют. Женщина за рулем – наш Торквемада – решает, что настало время показать нам, на что способна ее тачка. Бредли кидается в сторону бреши на месте выбитой двери погрузочного отсека. Он так напуган, что даже крикнуть не может. Когда он проносится мимо, мы с Уэстхаузом хватаем его за свитер.

– Ты рехнулся? – с недоумением спрашивает Уэстхауз.

Я понимаю, что он сейчас чувствует. Я чувствовал то же самое, когда наблюдал прыжки с парашютом. Даже дурак должен сообразить, что можно, а что нет.

– Я хотел посмотреть…

– Садитесь, мистер Бредли. Вы ведь не так сильно хотите посмотреть, чтобы ваша задница оказалась в списке потерь еще до первого задания, – говорит командир.

– А сколько возникнет проблем! – добавляет Яневич. – Другого офицера искать уже поздно.

Я переживаю за Бредли. Я тоже хочу посмотреть.

– Бомберы скоро прилетят?

Все это я видел в видеозаписи. Ремни безопасности кажутся смирительной рубашкой. Враг приближается, а ты как на ладони, связан по рукам и ногам. Кошмар военного космолетчика.

Они не обращают внимания на мой вопрос. Только сам противник может знать, что он делает. Меня одолевает страх.

Космопехотинцы, солдаты планетарной обороны, гвардейцы – они умеют драться на открытом месте. Их этому учили. Они знают, что надо делать, когда падает бомба. А я не знаю. Мы не знаем. Нам, космолетчикам, нужны стены без окон, панели управления, аквариумы дисплеев – и тогда мы готовы хладнокровно встретить опасность.

Даже Уэстхаузу нечего больше сказать. Он смотрит в небо в ожидании первых признаков абляционного зарева.

Тербейвилль гордится сбитым бомбардировщиком. Наполовину похороненный в битом булыжнике, он показался мне стометровым телом, всплывшим на поверхность Стикса.

Этот стоп-кадр надолго застрял в сознании. Живая картина. Окрашенный алой зарей пар хлещет из треснувшего корпуса. Необычайно живописно.

Корабль потерял экипаж, но в грунт вошел без видимых повреждений. Реальные повреждения произошли внутри.

Я хотел сделать пару кадров интерьера. Но с первого взгляда передумал. Защитные экраны и инерционные поля раздавили всех в кашу. Нельзя сказать, что эти парни сильно похожи на нас. Они чуть повыше и голубого цвета, вместо ушей и носов – антенны, как у бабочек. Улантониды, от названия их родины – Уланта.

– Эти парни быстро вышли из игры, – сказал мне командир с такой интонацией, будто бы он им завидовал.

Зрелище погрузило его в задумчивость.

– Странные вещи бывают. В позапрошлый патруль мы подняли совершенно исправный транспорт, один из наших. Все работает, и ни души на борту. А что случилось, понять невозможно. Всякое бывает, – произносит он.

– Похоже, мы от них уходим, – говорит Яневич.

Я оглядываю небо. Не вижу, какие знамения ему это сказали.

Наземные батареи перестают прочищать глотки и запевают всерьез. Командир бросает на Яневича насмешливый взгляд.

– Похоже, опять трендим, старпом.

– Не надо меня вруном выставлять, – огрызается Яневич, злобно уставясь в небо.

Слепящие вспышки гамма-лазера освещают ржавые кости некогда величественных зданий. И вдруг я вижу фантастический черно-белый кадр, схватывающий чистейшую суть этой войны. Я вскидываю камеру и щелкаю, но поздно.

Наверху, на уровне по крайней мере третьего этажа, балансируя на двутавровой балке, парочка занималась этим. Стоя. Ни за что, кроме друг дружки, не держась.

Командир тоже их заметил:

– Мы на верном пути.

Я кидаю быстрый взгляд: что отражается на его лице? Но там все та же лишенная выражения маска.

– Что за странная логика, командир?

– Это сержант Холтснайдер, – говорит Уэстхауз. Откуда ему, черт возьми, знать? Сидит он ко мне лицом. А их я вижу у него за левым плечом. – Шеф-артиллерист лучевых орудий. Дипломированный маньяк. Прощается здесь перед каждым заданием. Патруль идет как по маслу, если ему удается кончить. Для ее корабля то же самое, если удается ей. Она – техник управления огнем второго класса с джонсоновского клаймера. – Он болезненно усмехается. – Ты чуть-чуть не щелкнул живую легенду флота.

То, что экипаж может быть исключительно однополым, – неприятная особенность клаймеров. Живя в десегрегированном обществе, я не особенно шлялся по бабам, но период вынужденного воздержания ожидаю без всякого восторга.

Там, дома, об этих проблемах ничего не знают. По голосети гонят исключительно торжественные проводы и треп о доблести и славе. Их задача – привлекать добровольцев.

Клаймеры – единственные военно-космические корабли с однополыми командами. Ни на каком другом корабле нет таких психологических нафузок, и добавлять к ним запутанные и взрывоопасные сексуальные проблемы – самоубийство. Это выяснилось в самом начале.

Причины мне понятны. Факт от этого приятнее не становится.

С командиром Джонсон и ее офицерами я познакомился в Тербейвилле. Они рассказывали мне, что при таких нагрузках женщины становятся аморальными, как худшие из мужчин, если судить по меркам мирного времени.

Но чего нынче стоят эти мерки? С ними на полдюжины конмарок можно купить чашку натурального кофе со Старой Земли. Без них – то же самое за шесть конмарок на черном рынке.

Первый бомбер кладет цепь бомб вдоль нашего следа и застает нас врасплох. Взрывная волна подхватывает бронетранспортер, встряхивает его одним страшным рывком, и я моментально глохну. Остальные как-то успели вовремя закрыть уши руками. Бомбардировщик летит, как светящаяся дельтовидная бабочка, откладывающая в море яйца.

– Придется строить новые подъемники, – говорит Уэстхауз. – Будем надеяться, что наши потерн пришлись на «Цитроны-4».

Ремни безопасности вдруг превращаются в западню. Меня охватывает паника. Как мне, привязанному, в случае чего выбраться?

Командир мягко трогает меня за плечо. Странно, но это успокаивает.

– Почти на месте. Несколько сотен метров осталось.

И тут же бронетранспортер останавливается.

– Ну, ты пророк.

Я стараюсь подавить свою тревогу и притворяюсь, что это мне удается. Проклятое небо издевается над нашей человеческой уязвимостью, швыряя в нас оглушительные залпы смеха.

Небо взрывается: пикирует второй бомбардировщик, рассыпая свои подарки. Удачливое наземное орудие пробило в его корпусе аккуратное круглое отверстие, за ним тянется дым, летят пылающие куски, он виляет. Я опять не успел закрыть уши руками. Яневич и Бредли помогают мне выбраться из бронетранспортера.

Бредли говорит:

– У них броня слабовата. Звук далекий, будто сказано в двух километрах отсюда.

Яневич кивает.

– Интересно, удастся ли им теперь его починить?

Старпом сочувствует коллегам.

Пробираясь по развалинам, я несколько раз спотыкаюсь. Должно быть, ударная волна сбила с толку мой вестибулярный аппарат.

Вход в Ямы надежно спрятан. Всего лишь еще одна из многочисленных теней среди развалин, нора человеческого размера, ведущая в навозную яму войны. Щебенка – не камуфляж. Гвардейцы в полном боевом снаряжении ждут, когда кончится бомбежка и настанет пора расчищать мусор. Они надеются, что работы будет немного.

Мы плетемся по скудно освещенным коридорам подвала. Под ними – Ямы, известняковые пещеры и туннели военного времени, глубоко под старым городом. Мы проходим по четырем длинным мертвым эскалаторам, и только потом попадается работающий. Постоянные бомбежки сделали свое дело. Каскад эскалаторов погружает нас еще на три сотни метров в глубь шкуры Ханаана.

Мое снаряжение, все мое в этом мире имущество помещается в одном парусиновом мешке массой ровно в двадцать пять кило. Мне пришлось долго стонать и плакать, выпрашивая дополнительные десять для камеры и дневников. Членам экипажа – не исключая Старика – дозволено только пятнадцать.

Последний эскалатор выгружает нас на узкий мостик, ведущий к пещере размером с дюжину стадионов.

– Это шестая камера, – говорит Уэстхауз, – ее называют Большим Домом. Всего их десять, а сейчас копают еще две.

Жизнь здесь бурлит исступленно. Повсюду люди. Впрочем, большинство из них ничем не заняты. Почти все спят, несмотря на индустриальный грохот. Во время войны на комфорт всем наплевать.

– Я-то считал, что на Луне-командной тесно.

– Здесь почти миллион человек. Их никак не удается вывезти.

Под нами пыхтят полсотни производственных и упаковочных линий. Пещера напоминает гимнастический зал «Джунгли» сумасшедших размеров или муравейник, если бы муравьи владели техникой. Звон, лязг и грохот, как на адской наковальне. Наверное, именно в таких местах карлики из северных мифов ковали себе оружие.

Из всех заводов, что я видел, этот, сколоченный на скорую руку из спасенного оборудования и устаревший на века, был самым простым. Ханаан стал миром-крепостью в силу обстоятельств, а не по плану. Его поразил недуг, называющийся «стратегическое местоположение».

Он все никак не станет настоящим оборонным предприятием.

– Здесь изготовляются небольшие металлические и пластмассовые части, – поясняет Уэстхауз. – Механическая обработка, горячая штамповка, литье. Сборка микросхем. То, что невозможно делать прямо на Тервине.

– Сюда, – говорит командир. – Мы опаздываем. На экскурсии нет времени.

Балкон выходит в туннель. Туннель ведет к морю, если я не потерял ориентацию. Мы попадаем в пещеру меньшего размера и не такую шумную.

– Город бюрократов, – сказал Уэстхауз. Местные жители, очевидно, не имеют ничего против такого эпитета. Большая новая вывеска гласит:

Далее – перечень названий ведомств со стрелкой напротив каждого. Командир направляется в сторону Департамента формирования личного состава.

Уэстхауз говорит:

– Те пещеры, которые ты не видел, в основном представляют собой склады или ремонтные мастерские для подъемников, или мастерские для их сборки, или погрузочно-разгрузочные узлы. Приходится непрерывно восполнять потери.

Он усмехается. Почему у меня такое ощущение, будто он мне готовит пакость?

– Следующий этап опасен. Подъемник не защищен ничем, кроме энергетических экранов. Не может даже увернуться. Выстреливает из стартовой шахты, как пуля, и прямо на Тервин. Та фирма обязательно пару раз стреляет наудачу.

– Зачем тогда покидать поверхность планеты? Почему не остаться на Тервине?

Движение туда-сюда стоит многих человеческих жизней. И с военной точки зрения бессмысленно.

– Помнишь, что творилось в «Беременном драконе»? А там ведь еще только для офицеров. Тервин слишком мал, чтобы выдержать три или четыре роты. Психология. После патруля человеку нужно место, где расслабиться.

– Очиститься от скверны?

– Ты верующий? Тогда ты найдешь общий язык с Рыболовом.

– Нет, я неверующий.

Кто в наши дни верующий?

Процедура допуска приятно коротка. Моя персона озадачивает женщину на контроле. Тыча авторучкой в текст, она копается в моих предписаниях. Я спешу за остальными, в сторону нашей стартовой шахты, где толпа мужчин и женщин ожидает погрузки в подъемник. Присутствие офицеров нисколько не смущает обменивающихся оскорблениями и откровенными предложениями.

Подъемник оказывается мрачной штукой. Этот – один из самых первых, маленьких, типа «Цитрон-4», который Уэстхауз мечтал видеть жертвой бомбежки. Пассажирский отсек строго функционален. Ничего, кроме системы жизнеобеспечения и сотни противоперегрузочных коконов, каждый из которых висит, как сосиска в причудливой коптильне или новый сорт банана, закручивающийся вокруг ствола. Я лично предпочитаю кушетку, но таких удобств на военном транспорте не бывает.

– Самоходный гроб, – говорит командир. – В тылу его называют «Цитрон-4».

– Дристон Четыре, – говорит Яневич. Уэстхауз начинает объяснять. Похоже, что объяснять – цель его жизни. А может быть, я единственный, кто его слушает, и он кует железо, пока горячо.

– Планетарная оборона делает все возможное, но потери пока все-таки достигают одного процента. И пассажирские подъемники вносят в эту статистику свой вклад. Порой здесь мы теряем больше людей, чем в патруле.

Я изучаю устаревшую систему жизнеподдержания, бросаю взгляд на штуцер, который мне имплантировали в предплечье в Академии тысячу лет назад. Сможет ли эта древность сохранить мою систему чистой и здоровой?

– Такая система жизнеподдержания подвигает человека к молитве.

Командир смеется.

– Главный хозяин не станет слушать. Чего ему беспокоиться о хромоногом военном корреспонденте, порхающем с одного прыща на другой на заднице мироздания? У него игра куда крупнее.

– Благодарю.

– Сам напросился.

– В конце концов я научусь думать мозгами, а не яйцами.

Для остальных запуск – скучное времяпрепровождение. Даже те, для кого это задание первое, уже поднимались по этой лестнице на тренировках. Они просто отключаются. Я переживаю несколько вечностей. Слова пилота не облегчают моего состояния:

– Мальчики и девочки, мы пропихнулись мимо пары бомберов. Жаль, вы не видели, как они танцуют, убираясь с нашей дороги.

Я смеюсь, и это должно звучать дико. Ближайшие коконы дергаются. Лица без тел смотрят на меня странно, почти сочувственно. Потом у них начинают закрываться глаза. Что происходит?

Нас усыпляет система жизнеподдержания, к которой нас подключили на время рейса. Удивительно. Чтобы приехать на Ханаан, этого не потребовалось. Я отключаюсь.

Мне никак не удается понять этих людей. Их язык – набор эвфемизмов, их жизнь – ритуал. Они необычайно суеверны. Их жаргон уникален. Они настолько молчаливы и безучастны, что кажется, будто они вообще ничего не воспринимают.

Все как раз наоборот. Необычная профессия сделала их сверхчувствительными, но они отказываются выставлять это на всеобщее обозрение. Им, чтобы сохранить свою личность, приходится скрывать щели в созданной ими броне.

Бомбежка мне не понравилась. Я видел и слышал, как за мной по пятам следует Смерть. Моя Смерть. Бомбардировщики преследовали не кого-нибудь, а именно меня.

Военным нечасто приходится видеть белки вражеских глаз. Расстояние между кораблями в строю – сто тысяч километров. И космолетчики ощущают эту дистанцию психологически.

Клаймеры порой оказываются на расстоянии рукопашного боя. Достаточно близко, чтобы выстрелить из ручного оружия, если кому-то захочется выйти из корабля наружу.

Лексикон клаймерщиков призван деперсонифицировать контакт с врагом и лишить его эмоциональной нагрузки. Язык вообще часто бывает средством дистанцироваться.

Здесь никто не сражается с противником. Здесь конкурируют с той фирмой. Есть и другие похожие эвфемизмы. Самые распространенные выражения для обозначения противника – мальчики сверху (если тема обсуждается на Ханаане), господа из той фирмы, коммивояжеры (я думаю, потому, что, кочуя из одного мира в другой, они мимоходом стучатся в нашу дверь) или еще что-нибудь подобное. Здесь никто не погибает. Здесь покидают компанию, совершают огромное количество поступков, связанных с темой досрочной отставки, или одалживают лошадь у Гекаты. Этимология последнего выражения никому не известна.

Я стараюсь приспособиться к этому языку. Защитная окраска. Пытаюсь быть лингвистическим хамелеоном. Через несколько дней я буду разговаривать, как местные, и так же, как они, буду напрягаться, услышав что-нибудь, сказанное прямо.

Командир говорит, что перелет на Тервин оказался воскресным пикником. Все равно что через реку переправиться. Господа из той фирмы были заняты собственными бомбардировщиками.

Тервин нельзя назвать настоящей луной. Это астероид, который перевели на орбиту, приближенную к круговой. Двести восемьдесят три километра в длину и около ста в диаметре. По форме – нечто вроде жирной сардельки. Бывают астероиды и побольше.

Система жизнеподдержания будит нас, как только подъемник входит под защитный зонтик Тервина. В нашем отсеке нет иллюминаторов, но я видел записи. Подъемник войдет в один из тех портов, благодаря которым поверхность маленькой луны напоминает швейцарский сыр. Здесь не только база для клаймеров, но еще завод и шахта. Люди-червяки пробираются вглубь и пожирают внутренности. Большое космическое яблоко с зараженной сердцевиной.

Это началось еще до войны. Кому-то пришла в голову гениальная мысль вскопать Тервин и сделать из него индустриальный рай. Затем предполагалось объехать Ханаанскую систему и найти другие астероиды на растерзание.

Одной несбывшейся мечтой больше.

Система выгрузки начинает подгонять нас прежде, чем мы успеваем окончательно проснуться. Я вываливаюсь из своего кокона, кручусь волчком и, пока не удается ухватиться за что-то твердое, врезаюсь в полдюжины людей. Гравитация почти отсутствует. Астероид не вращается. Об этом меня не предупреждали.

Жаловаться некому и некогда. Яневич по лестнице выволакивает меня наружу, в нишу, отделенную от стыковочного отсека шлюзом. Яневич – наш старпом. Он читает имена по списку, а наши люди тем временем подтягиваются.

Становясь в строй, леди и джентльмены обмениваются массой непотребных выражений. Матери этих мальчишек были бы шокированы поведением своих отпрысков. Матери девушек отреклись бы от своих дочерей.

Меня изумляет, как молодо они выглядят. Особенно женщины. Им еще рановато знать, для чего на свете существуют мужчины, и тем не менее… Боже! Так ли они молоды? А может, это я так быстро старею?

Задаю очередной свой вопрос:

– Почему господа из той фирмы не привели сюда флот линкоров? Они бы запросто разнесли Ханаан и пару лун в придачу.

Яневич игнорирует меня. Командир изучает лица окружающих и демонстрирует свое. Бредли резвится, как маленький ребенок в первый день на новой детской площадке. Только Уэстхауз не скупится на слова:

– Пытаясь быстро захватить Внутренние Миры, они растянулись слишком редкой линией. Эти парни, что нам досаждают, еще только проходят боевую подготовку. Им придется проторчать здесь пару месяцев и потерять много крови, пока они добьются чего-нибудь. А когда мы выйдем отсюда – это уже совсем другое дело. На тех трассах – профи. Начальника одного из отрядов называют Палач. После черной смерти ничего хуже не было.

Голос Уэстхауза меня достал. Стоит ему почувствовать, что его слушают, он становится занудой.

– Допустим, они введут в бой линейные корабли. Их пришлось бы оттянуть от Внутренних Миров. Тогда их наступление застопорится. Если мы заставим их распылить силы, они потеряют инициативу. А потрепать мы их можем порядочно. Клаймеры становятся несносными, когда их загоняют в угол.

Тут в его голосе слышится оттенок гордости…

– Ты хочешь сказать, что они не могут себе позволить ни тратить время на то, чтобы выдворить нас отсюда, ни оставлять нас в покое?

– Да. Игра на удержание. Вот как это называется.

– По голосети передавали, что мы им здорово досаждаем.

– Уж это точно. Только благодаря нам Внутренние Миры еще держатся. Они намерены сделать что-нибудь…

Уэстхауз краснеет под каменным взглядом командира. Слишком уж он разоткровенничался, слишком прямо заговорил, слишком воодушевился. Командир не поощряет абстрактный энтузиазм, вдохновлять должна лишь конкретная работа. Да и там должно проявлять сдержанную компетентность, а не ковбойское рвение.

– Статистика. Они учатся на ходу. Дела идут все хуже и хуже. Кончились легкие времена. Славные времена. Но пока мы строим клаймеры быстрее, чем они отправляют их в отставку. Через месяц в строю будет еще одна эскадрилья.

Он оставил меня, чтобы обменяться приветствиями с маленьким, очень смуглым лейтенантом. Небелых в команде мало, большинство из нас – коренные ханааниты.

– Ито Пиньяц, – говорит Уэстхауз, побеседовав с этим человеком. – Начальник оружейного и второй помощник. Хороший парень. В карьере не преуспел, но дело знает здорово.

То же самое мне говорил Старик.

– На чем я остановился?

Я слышу шепот Яневича:

– Продувка туннеля нагретым воздухом.

Уэстхауз не замечает этой реплики:

– А… Ну да. Время. Вот в чем все дело. Все мы подгоняем песочные часы нашего собственного истощения.

– Господи, – бормочет командир, – ты что, пишешь речи Неустрашимому Фреду?

Я бросаю на него взгляд. Он делает вид, что увлечен женщиной неподалеку.

– Хватит уже, хватит, – бормочет командир.

– Наша фирма начинает выбиваться в лидеры, – заявляет Уэстхауз.

Судя по лицу, командир в этом не уверен. Это мы уже не раз слышали. Главное командование разглядело свет в конце туннеля уже на второй неделе войны. Но даже самый слабый отблеск до сих пор не осветил моего пути.

– Парни, вы идете? Или вас забрать на обратном пути?

Это говорит Яневич, и кроме него рядом остался один только командир. Все остальные люди из нашей группы исчезли.

– Идем, сэр.

Уэстхауз сползает в открытую шахту. Кажется, что она ведет в самое сердце планетоида. Он барахтается в пустоте, хватается одной рукой за трос, другой придерживая свой мешок, и исчезает со свистом, как быстрая луговая собачка. Яневич за ним.

– Твоя очередь.

Командир ухмыляется. Это самая отвратительная улыбка из всех, что мне довелось повидать. Он толкает меня рукой:

– Хватайся за трос.

Я перестаю вертеться и хватаюсь. Трос резко утаскивает меня в узкую глянцевую трубу. В темноте можно разглядеть лишь масляный блеск на проносящихся мимо стенах. Внутри троса проходит оптическое волокно. Это единственный источник света.

Клаустрофобогенная обстановка. Диаметр шахты чуть больше метра.

Удается разглядеть под собой Яневича. Если поднять голову – увижу догоняющую меня ухмылку командира. Он так перекрутился, что летит вниз головой. И смеется над чем-то очень уморительным. Боюсь, надо мной.

Голос командира:

– Только блевани, и я тебя пешком домой отправлю за три световых года. Приготовься, сейчас будет смена тросов. Черт! Не пялься ты на меня. Смотри, куда летишь.

Я смотрю вниз, на Яневича. Он отталкивается от троса, летит в невесомости, опять отталкивается от троса, набирает скорость, хватает другой, быстрый кабель и устремляется во тьму.

Мне удается пережить пересадку, осуществляемую при помощи какого-то идиотского конусовидного приспособления. Оно отдирает меня от медленного троса, в который я вцепился мертвой хваткой, и перемещает на быстрый. Новый трос с силой дергает, я чуть-чуть не переворачиваюсь лицом вниз. Теперь понятно, зачем разгонялся Яневич.

– Как же страшно, черт возьми! – кричу я вверх.

Командир ухмыляется.

Мне кажется, что я мчусь по этой трубе, ударяясь о стенки, как маленькая-маленькая пуля в старинном ружье. Ужасно хочется кричать, но я не собираюсь удовлетворять их садистские наклонности. Я подозреваю, что именно этого они ждут. Тогда бы день был прожит не зря.

Внезапно я понимаю, что существует реальная опасность запутаться в тросе. Мысль об этом кошмаре помогает справиться с желанием крикнуть, естественным для испуганного падением примата.

– Сейчас будет пересадка.

На этот раз я стараюсь подражать Яневичу. Мои усилия вознаграждены самым неожиданным образом: я ухитряюсь развернуться боком. И снова никак не могу отыскать трос.

– Эй! – кричит командир. – Кончай трепыхаться.

Он толкает меня в голову, сминая шапку. Из темноты выскакивает Яневич и хватает меня за правую лодыжку. Меня разворачивают.

– Держись. Осторожнее.

Нужно как-то исхитриться и сохранить спокойствие. Я очень доволен собой, когда мы ударяемся о дно. Мне удалось не отстать от лучших.

– Наверняка есть путь и поудобнее.

Ухмылка командира никогда еще не была такой широкой.

– Есть. Но там неинтересно. Просто садишься в автобус и спускаешься. А это такая тоска.

Он показывает на автомобили, выгружающие пассажиров, в сотне метров от нас у стены. Люди и тюки порхают в воздухе, как пьяные голуби. Мужчины и женщины. Некоторые из них были с нами в подъемнике.

– Ты уникальный подонок.

– Ну-ну. Ты же сказал, что хочешь увидеть все.

Все улыбаются. Они проделывают такой фокус со всяким новичком. Он поясняет, что эта система сохранилась со времен промышленного бума на Тервине. Но в то время трос таскал скоростные грузовые капсулы.

Не имея возможности двинуть в зубы старшего по званию, я от злости лишь топаю ногой.

Результат предсказать несложно. Здесь нет гравитации. И я, естественно, трепыхаюсь в воздухе в поисках чего-нибудь, за что можно ухватиться, но от этого только хуже. В минимальный промежуток времени я ухитряюсь уместить восхитительную комбинацию бросков, кувырков и переворотов.

– Ты вроде говорил, что он не новичок, – лаконично реагирует Яневич.

Сгорая от стыда, я останавливаюсь.

– Ну, ты все забыл, – говорит командир.

– Я вспомню. Меня ждут все приколки для новичков?

– На борту ничего такого не будет. На борту клаймера не место для шуток.

Это сказано с невероятно серьезным видом. Нерничает? Не поймешь. Я позволил ему притянуть меня к земле, и мы начали следующий этап нашей одиссеи.

Уэстхауз продолжает объяснять:

– Эти туннели проложены параллельно продольной оси Тервина. Третий перекрыли, когда началась война. Собирались копать из центра наружу, когда этот закончили. Неподалеку расположились жилые кварталы. Для шахтеров. Все это было в новинку, когда я был маленьким. В конце концов они сделали бы астероид полым и заставили бы его вращаться для гравитации. Но случилось иначе. Туннель стал гаванью. Когда клаймер возвращается, его вводят внутрь для ремонта и профилактики. В другом туннеле строят новые клаймеры. И корабли. Он пошире.

Гаванью здесь называют любое место, где судно может быть окружено атмосферным воздухом, чтобы людям не приходилось ремонтировать его в скафандрах. В гавани ремонт идет быстрее, эффективнее и качественнее.

– Угу.

Мне гораздо интереснее смотреть, чем слушать.

– На проверку и профилактический ремонт клаймера уходит месяц. Парни работают хорошо.

Так вот почему у членов экипажа столько свободного времени между заданиями. Ремонтировать свой собственный корабль им не позволяют, даже если они этого хотят.

Уэстхауз читает мои мысли:

– Если все складывается удачно, продолжительность отпуска увеличивается. Командование отправляет в патруль только всю эскадрилью целиком. Мы возвращаемся, как только заканчиваются боеприпасы, и, помимо положенного месяца, у нас в распоряжении то время, которое понадобится последнему кораблю нашей эскадрильи на путь домой.

Все в известных пределах, конечно. Не думаю, что командование позволит бездействовать одиннадцати кораблям в ожидании двенадцатого, находящегося в затянувшемся рейде.

– Стимулирует?

– Помогает.

– Порой излишне стимулирует, – говорит Старик.

Вроде все сказал. Но через минуту он продолжает:

– Взять хотя бы клаймер Телмиджа. Теперь его уже нет. Вступил в схватку с охотниками, сумел истратить все ракеты и вернулся первым. Никаких законов против этого, естественно, не существует.

Он снова замолкает. Когда становится ясно, что больше он ничего не скажет, нить повествования перехватывает Яневич.

– Тоже неплохой бой. У него было три подтвержденных. Но к нему подползли остальные. Так долго держали его, что половина команды вернулась домой с испеченными мозгами. Поставили рекорд пребывания в клайминге.

Это кажется преувеличением. Я не настаиваю на продолжении. Они не хотят это обсуждать. Минуту молчания не нарушает даже Уэстхауз.

Мы забираемся в электрический автобус. Напряжение поступает к нему через прут, конец которого бежит по рельсу вдоль туннеля.

– Героям клаймерного флота – только самое лучшее, – говорит Старик, занимая кресло управления.

Автобус тащится вперед. Я наблюдаю, что происходит в большом туннеле. Столько кораблей! Многие вовсе и не клаймеры. Похоже, здесь ремонтируется добрая половина сил обороны. Вокруг каждого корабля плавают на фалах сотни рабочих. Здесь уже никаких беженцев-лежебок по углам. Все трудятся.

Глядя на рабочих, я вспомнил лилипутов, связывающих Гулливера. И паучков малютки Крейлера, устраивающих смешные бои под боком у мамы. Это животное с Новой Земли, отдаленно напоминающее арахниду. Детенышей таскает на спине. С эндоскелетом, теплокровное, млекопитающее – псевдосумчатое, если быть точным, – многоногое и с величественным хвостом, отсюда и сходство с пауком.

Люди режут, варят, клепают, и повсюду искры, будто стайки поденок. Станки гремят индустриальную симфонию. В некоторых на кусочки разобранных судах едва ли можно узнать космические корабли. Одно лежит со вспоротым брюхом и с наполовину содранной шкурой, ждет розничного торговца мясом. Что за создания кормятся ростбифами с бочков истребителей?

Здесь и там облака газовых горелок, как комариные тучи, окутывают механизмы и части корпусов. Как они до сих пор не запутались в этом дьявольском хаосе? Как они умудряются, скажем, не приварить кусок истребителя к клаймеру?

А вот и клаймер. С виду – неповрежденный. Ни малюсенькой царапинки от микрометеорита.

– Похоже, с этим все в порядке.

– Это хитрые штучки, – задумчиво произносит Старик.

Я предполагаю, что сейчас буду осчастливлен очередной поучительной историей, но он продолжает смотреть прямо перед собой и баловаться кнопками управления, предоставив слово Уэстхаузу.

– Чувствительные к нагреву приборы заменяют после патруля. Как и лазерное оружие. На полную разборку и осмотр уходит уйма времени. На нашем корабле полетит кто-нибудь другой. А мы воспользуемся клаймером, экипаж которого уже в патруле.

– Передаются легко, как триппер, – говорит Яневич.

Старик фыркает. Он не одобряет открытую демонстрацию офицерами своей вульгарности.

– Все должно быть идеально, – говорит Уэстхауз.

Я обдумываю все, что удалось узнать о людях, работающих на клаймерах, и спрашиваю себя: «А как же экипаж?» Похоже, отношение командования к личному составу прямо противоположно его отношению к кораблям. Если помнят свои имена и способны ползать, значит, в полет годятся.

Автобус неожиданно сворачивает. Пассажиры ропщут, но Старик не обращает внимания, ему захотелось на что-то посмотреть. Несколько минут мы созерцаем клаймер с номером восемь на корпусе. Командир пялится на него так, будто пытается разгадать какую-то страшную тайну.

Корпус номер восемь. Восьмерка без дополнительной буквы означает, что он изначально принадлежал клаймеру номер восемь, а не переставлен с потерянного в бою корабля. «Восьмой шар». Я о нем слышал. Счастливый «Восьмой». Более сорока заданий. Сам уничтожил почти две сотни вражеских судов, большей частью в самом начале войны. Из служивших на нем никто не погиб. Любой космонавт-клаймерщик продал бы душу, лишь бы стать членом его экипажа. Многие на нем выросли до командиров.

– Это было его первое задание на клаймерах, – шепчет Уэстхауз.

Интересно, не пытается ли командир выкрасть у этого клаймера удачу?

– На заемном времени живет, – объявил Старик, трогая автобус.

Теперь вперед на полной скорости – прохожий, берегись!

Вероятность того, что клаймер не переживет сорока патрулей, выражается астрономическими цифрами. Это не каламбур.

Слишком многое может случиться. Большая часть кораблей не способна пережить и четверти такого числа заданий. Немногие из клаймерщиков достигли рубежа в десять патрулей. Они переходят с корабля на корабль, в соответствии с предписаниями, и надеются, что большой компьютер, выбрасывая им расклад, ведет их по волшебному пути. Мне кажется, шансов остаться в живых было бы больше, если б команды оставались нераздельными.

Откомандирование на клаймер – гарантированный путь вверх по служебной лестнице. Тот, кто выжил, делает головокружительную карьеру. Корабли приходится все время менять, а на новые корабли нужны новые кадры.

– А боевой дух при такой перетасовке экипажей не падает?

Чтобы ответить на мой вопрос, Уэстхаузу приходится подумать. Похоже, он знаком с вопросами боевого духа только по примерам из учебников.

– Наверное, не совсем. Впрочем, работа одна и та же на всех кораблях.

– Мне бы это не понравилось. Не успеешь привыкнуть к людям, и сразу на новое место.

– Я понимаю. Для офицеров это не так тяжело. Особенно для инженеров. Берут в основном тех, кто может такое вынести. Нелюдимых.

– Социопатов, – тихо добавляет командир.

Это слышу только я. У него привычка очень лаконично комментировать происходящее.

– Тебя призвали, верно?

– На флот. На клаймеры я пошел добровольцем.

– А чем отличаются инженеры?

Боевой флот – организация консервативная. Инженеры почти не занимаются инженерией. Нет никаких механизмов, которыми можно было бы заниматься. На линейных кораблях до сих пор сохранились боцманы, но никакого отношения к морскому флоту старых времен они не имеют.

– Они закрепляются за каким-нибудь определенным кораблем после трех патрулей в роли ученика. Все они – физики. И ученик есть на каждом корабле.

– Чем больше я слышу, тем меньше мне хочется задавать вопросы.

Все становится мрачнее и мрачнее.

– Одно задание? Со Стариком? На «Клирон-6»? Фигня. Пара пустяков, – шепнул он.

Это не предназначено для ушей командира, но, судя по движению плеч Старика, он услышал.

– Это все левой ногой делается. Ты находишься среди асов. У нас присваивается званий больше, чем где бы то ни было. Еще и месяца не пройдет, как мы вернемся.

– Присваивается званий?

– «Десятка». У нас парни делают свои десять. Черт, мы уже в бухте. Вон он. В пятом отсеке.

Полностью готовый к бою клаймер похож на старинное автомобильное колесо со спицами, шиной и десятилитровой цилиндрической канистрой вместо ступицы. Снаружи он, словно перьями, покрыт антеннами, выпуклостями, бугорками, трубками, башенками, а на длинном наклонном флюгере, напоминающем вертикальный стабилизатор самолета для полетов в атмосфере, сидит гигантский шар. Анодированная поверхность бездонно черна, как воды Стикса.

Эскадрилья состоит из двенадцати клаймеров. Они льнут к судну большего размера, подобно выводку клещей. Это – корабль-носитель, он похож на каркас и водопроводную систему небоскреба, лишенного стен и полов. Его задача – руководить клаймерами, транспортировать их в сектор патруля, рассредоточивать там, подбирать все патрулирующие корабли, израсходовавшие боезапас и нуждающиеся в возвращении домой.

– Как много украшений, – говорю я.

Командир фыркает:

– И почти все никому не нужны. Вечно они тут копаются, что-то добавляют. Повышают критическую массу и уменьшают удобства. На этот раз дурацкая магнитная пушка. Говорят, на испытания. Какая чушь! А через шесть месяцев такая будет на каждом корабле флота. Ничего более бессмысленного придумать невозможно, согласись.

Его понесло. С тех пор как я прибыл сюда, еще не случалось, чтобы он сказал так много в один присест. Попробую ткнуться, раз уж представилась такая возможность.

– Возможно, какой-то смысл есть. Может быть, узнаем из боевого приказа.

– Фигня.

Опять закрылся. Теперь его лучше не трогать, иначе замолчит надолго.

Остается рассматривать корабль-носитель с клаймерами. Девятый станет моим домом… Надолго ли? Быстрый патруль? Надеюсь. Этих людей тяжко будет вытерпеть в слишком долгом полете.