"Храм любви при дворе короля" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

Глава первая

– Кто же этот человек, осмелившийся возражать нам? – спросил король. – Кто этот Томас Мор? А? Отвечайте!

Генрих VII гневался. Он сидел, выпрямившись, на троне, одна его изящная рука лежала на скатерти из пурпурного бархата, другая поглаживала горностаевый мех мантии. Король силился подавить ярость, возвратить свое обычное хладнокровие; он был практичным человеком, а жизнь научила его, что произнесенные сдержанным тоном слова действенны более, чем меч.

Король поглядел на своих собеседников, сидящих с ним за столом, на котором лежали документы, занимавшие их внимание до появления Тайлера.

– Эмпсон! Дадли! Скажите – кто этот Мор?

– Фамилия, кажется, мне знакома, Ваше Величество, – ответил сэр Эдмунд Дадли. – Но я с ним не знаком.

– Нам нужно внимательно присматриваться, кого будут выбирать в парламент от Лондона.

– Разумеется, Ваше Величество, – поддакнул сэр Ричард Эмпсон.

Ярость одолевала короля. Он злобно сверкал глазами на мастера Тайлера, придворного из внутренних покоев, принесшего дурную новость, хотя обычно не винил людей за принесенные ими вести. Тайлер затрепетал; он горько раскаивался, что не предоставил кому-то другому явиться с известием об отказе парламента – убежденного доводами одного из самых младших его членов – предоставить королю запрошенную им сумму денег.

В этой комнате Ричмондского дворца находился еще один человек – мальчик тринадцати лет, он смотрел в окно, разглядывал барку на реке, мечтал оказаться на месте кавалера, весело плывущего с красивой юной леди в сторону Хэмптона; зрение у мальчика было острым, он хорошо видел эту парочку. Вода под лучами солнца напоминала цветом платье юной леди. Принц уже поглядывал на женщин, и они поглядывали на него. Несмотря на отроческие годы, он не уступал в росте многим мужчинам и обещал вытянуться еще больше. Кожа его была белой, волосы с рыжеватым оттенком сверкали подобно золотым украшениям на одежде.

О юной леди принц быстро забыл; ему захотелось сыграть в теннис, победить всех противников, выслушать их похвалы, притворяясь, будто не слышит, в то время, как они станут притворяться, будто не знают, что он слушает. Мальчик уже два года замечал эту лесть; и как же он, столь падкий до лести, мог искренне жалеть о смерти старшего брата? Он любил Артура, восхищался им; однако с его смертью словно бы лишился одежды из грубой ворсистой ткани и стал обладателем бархатного, шитого золотом камзола.

Мальчик понимал смысл того, что стал принцем и со временем станет королем.

«А когда стану, – сказал он себе, – то не буду сидеть на совете с надутыми слугами вроде Дадли и Эмпсона. Буду думать не о том, как скопить деньги, а как их истратить. Окружу себя веселыми людьми – щедрыми транжирами, а не прижимистыми скрягами».

– Ну, а ты, сын мой? – услышал принц голос отца. – Что скажешь? Доводилось тебе слышать что-нибудь об этом Море?

Мальчик поднялся, подошел к столу и почтительно встал перед королем.

«Мой сын! – подумал Генрих VII. – Вот это будет король! Какое у него сходство с ненавистными Норками! В этой гордой осанке видится его дед, Эдуард Йоркский».

И отец мальчика слегка обеспокоился, вспомнив Эдуарда IV в последние годы жизни, когда его донимала малярия, добавляя, словно озорной рисовальщик, в одном месте пятнышко, в другом морщинку, покуда некогда красивое лицо не превратилось в безобразную маску. Однако повинна в этом была не только малярия; ей содействовал и образ жизни: излишество вкусной пищи, доброго вина, женщин – от служанок до герцогинь. Невоздержанность нанесла Эдуарду жестокий урон.

«Я обязан поговорить с сыном, – думал король. – Обязан наставить его на путь истинный. Научить копить и беречь деньги. Деньги – это Власть, а Власть – удел королей; и если король происходит из рода Тюдоров, он – юное деревце, добыча хитрых и коварных вредителей, ему грозит опасность от старых кустов, претендующих на ту же территорию, а раз так, этому королю необходимо богатство, потому что за деньги приобретаются солдаты и оружие, которые помогут удержаться на троне; за деньги приобретается безопасность».

На доходы Генрих VII не мог пожаловаться, однако, набив деньгами один сундук, неизменно стремился набить следующий. А все, чего он касался, обращалось в золото не так легко, как хотелось бы. Дар Мидаса было у него не в пальцах, а в хитром уме. Что ж, спасибо Богу и за этот хитрый ум. Война опустошала сундуки других королей; сундуки Генриха Тюдора она наполняла. Он не тратился на войну, а наживался на ней. Выжимал из народа деньги под предлогом борьбы с врагами англичан – французами и шотландцами; люди охотно расставались с деньгами, полагая, что хлеб праведного гнева, отпущенный по водам завоевания, принесет богатые трофеи. Поскольку война способна поглотить любые сокровища, Генрих VII требовал еще и еще, платя за полученные доходы эпидемиями, голодом, нищетой. А выжав сколько возможно, поспешно заключал мир; таким образом, деньги эти приносили не войну врагам Англии, а обогащение английскому королю.

Король страдал от бесконечных мятежей; положение его было шатким, так как он представлял собой случайную, привитую неосторожной вдовствующей королевой ветвь на родословном королевском древе, против него восставали многие. Однако с каждым годом он все прочнее держался на троне. Генрих VII не требовал крови тех, кто хотел его свергнуть; лишь просил себе их земли и состояние. Благодаря чему из года в год богател.

И теперь он взирал на стоящего перед ним мальчика не как отец на сына, а как король на своего преемника.

Королева в прошлом году умерла от родов, и Генрих VII собирался жениться снова. У него оставался один сын; смерть Артура, едва успевшего жениться, была тяжелым ударом. Утрата королевы трогала его меньше; на свете много женщин королевской крови, которые, не колеблясь, согласятся стать женой английского монарха; и мысль о том, что жены приносят приданое, ласкала ему душу.

В глубине души Генрих VII не жалел о смерти Елизаветы. Она была доброй, кроткой, подарила ему нескольких детей, но происходила из дома Йорков, и он, несмотря на свое здравомыслие, никак не мог забыть об этом.

– Итак, мой сын?

– Я знаком с этим Мором, Ваше Величество.

– Тогда расскажи, что знаешь о нем.

– Он юрист, сир, я видел его, когда учился вместе с сестрами в Элтхеме. Он приходил с Маунтджоем и этим ученым, Эразмом; Эразм навещал Маунтджоя, потому что когда-то обучал его.

– Ясно, – сказал король. – И как же выглядит этот Мор?

– Он среднего роста, сир. С румяным лицом. У него веселый взгляд, манера говорить вызывает у слушателей смех.

– Похоже, его манера говорить вызвала непонятную жадность в нашем парламенте. Мы этого не потерпим. Это все, что ты можешь нам сказать?

– Все, сир.

Король махнул рукой, и принц, поклонясь, вернулся к своему стулу.

– На Мора нужно наложить большой штраф, – объявил Генрих VII.

– Он небогат, Ваше Величество, – негромко произнес Эмпсон. – Ученый, писатель, юрист… с него много не возьмешь.

Своим приближенным, Эмпсону и Дадли, король доверял. Они не уступали ему в алчности и, обогащаясь сами, обогащали его.

– У него есть отец, сир… – сказал Дадли.

– …которого, – добавил Эмпсон, – пожалуй, можно оштрафовать на сто фунтов.

– Посадите его в Тауэр.

– По обвинению в нелояльности сына, Ваше Величество?

– Нет-нет. Так не годится. Поройтесь в его делах, предъявите какое-нибудь обвинение. Выясните, чем он владеет, а мы затем примем решение о сумме штрафа. И поторапливайтесь.

Король пожелал остаться наедине с сыном.

Мальчик, стоявший у стола, пробудил в нем беспокойство, на время приглушившее гнев. Вызвано было оно внешностью принца: гордая посадка головы, очень белая кожа, буйные золотистые волосы, небольшие чувственные губы, ярко-голубые глаза живо напомнили королю его деда с материнской стороны; и он вспомнил о распутстве этого человека.

Поэтому король счел необходимым поговорить с сыном немедленно.

Когда они остались одни, он позвал:

– Генрих.

Мальчик сразу же поднялся. Отец продолжал:

– Нет-нет, сиди. Когда мы наедине, никаких церемоний не нужно. Сейчас я хочу поговорить с тобой, как отец с сыном.

– Хорошо, папа.

– Когда-нибудь, мой мальчик, ты станешь королем этой страны.

– Да, папа.

– Три года назад мы не знали, что тебе уготовано такое великое будущее. Ты был тогда лишь вторым королевским сыном, и твой отец решил сделать тебя кентерберийским архиепископом. Теперь твоя стезя повернула от церкви к трону. Знаешь ли ты, мой сын, что тяготы правления перевешивают честь и славу?

– Да, папа, – ответил мальчик.

Только он так не считал. Может, это справедливо для тощих, бледных людей вроде отца, думающих лишь о том, как набить сундуки деньгами; но если король молод, привлекателен и глаза женщин при взгляде на него начинают блестеть, а молодые люди пылают завистью и восхищением, все обстоит иначе! Слава и честь могут перевесить тяготы; если Генриху VII не удалось этого добиться, то Генрих VIII непременно добьется.

– Мой сын, короля подстерегает множество искушений. Тебе хорошо бы изучить историю тех, кто правил страной раньше.

– Я изучаю, папа. На этом настаивал милорд Маунтджой, когда обучал меня.

– Бывают времена, когда короля осаждают со всех сторон, когда изменники поднимают мятежи и угрожают ему. Тут он должен действовать быстро и мудро.

– Я знаю, сир.

– Тогда тебе понятно, почему я хочу, чтобы ты присутствовал на наших советах. Надеюсь, ты не тратишь попусту время, глядя в окно и мечтая о развлечениях. Тебе нужно слушать и учиться.

– Я учусь, папа.

– Кое-кто хотел бы отправить этого Мора в Тауэр и выставить его голову на лондонском мосту. Но это безумие. Запомни: пусть народ думает, что парламент руководит королем; но члены парламента должны знать, что у короля есть десятки способов покарать их за неповиновение.

– Народ недоволен, – дерзко заявил мальчик. – Люди сетуют, что слишком много налогов. И ропщут на Дадли с Эмпсоном.

Что люди ропщут и на короля, наследник трона сказать не посмел, но подумал, что народ будет любить его больше, чем отца. При каждом появлении на улицах люди выражают ему восторг: «Боже, благослови принца! Благослови принца Хела!» Он очень любит свою лютню, но эти приветственные возгласы звучат приятнее. Напрасно отец берется объяснять ему, как должен вести себя король.

– Необходимо иметь людей, выполняющих черную королевскую работу, – сказал король Генрих, – и если работа эта неприглядна, сносить упреки народа – их долг. Со временем, мой сын, ты станешь не просто королем, а богатым королем. Когда я убил изменника-горбуна[1] при Босворте и взял корону, то оказалось, что я унаследовал нищее королевство.

– Убить изменника – поистине благородный поступок! – воскликнул мальчик.

– Однако путь наш к трону был опасен. Никогда не забывай этого. Будь начеку, И главное, учись на примере тех, кто правил до тебя. Используй уроки прошлого, чтобы избежать опасностей в будущем. Чертами лица и телосложением ты напоминаешь своего дедушку, короля Эдуарда. Вот это был человек!

При мысли о нем отец и сын заулыбались.

«Красивый и обаятельный, он с легкостью выманивал у людей налоги и называл их «добровольными приношениями». Мне бы такую способность!» – подумал король.

«Он ездил по сельской местности, как простой джентльмен, – подумал принц, – и перед его красотой и обаянием не могла устоять ни одна женщина. Мне бы такую способность!»

Солнечные лучи косо падали в окна Ричмондского дворца, и когда отец стал говорить сыну о радостях и опасностях правления, они оба позабыли о Томасе Море.

Тем временем объект королевского гнева гулял по саду красивого старого особняка в деревушке Степни держа под руку одного из ближайших друзей, своего исповедника, доктора Джона Колета, чей ум и образованность радовали его почти так же, как взаимная привязанность.

Колет был старше Томаса Мора лет на десять, он внимательно слушал рассказ о том, что произошло в парламенте.

Дослушав до конца, он покачал головой.

– Признаю, смелый поступок; однако в человеческом поведении есть грань, за которой смелость может быть названа безрассудством, а безрассудство – смелостью.

– Что лучше: быть смелым дураком или мудрым трусом? Ответь мне, Джон. Я люблю мудрых, люблю смелых и не люблю трусов и дураков. До чего странной штукой становится жизнь, когда эти свойства объединяются не должным образом.

Джону Колету было не до шуток. Он встревожился.

– Если б речь шла не о деньгах, а о чем-то другом, король простил бы тебя с большей готовностью.

– Чего другого мог просить король у парламента? Нет, он любит деньги. Любит видеть золото в своих сундуках… золотые слитки, золотые монеты. Его радует сознание, что он не просто король, а богатый король.

– Друг Томас, запомни вот что. Поскольку я живу на свете дольше тебя…

– Знаю, знаю, почтенный старец.

– В таком случае помни еще вот что: если хочешь стать врагом королю, встань между ним и деньгами, которые он намерен получить. Это самый быстрый способ возбудить его гнев. И запомни раз и навсегда: идти против короля опасно.

– Еще опаснее идти против своей совести, Джон. Скажи: можно ли дозволять королю облагать народ такими налогами? Ты сам не раз говорил, что это недопустимо. Вспомни.

– Это говорилось в дружеском кругу. Говорить нечто подобное в парламенте – совсем другое дело.

– Помнится, кое-кто из моих друзей читал лекции в подобном духе, чтобы привлечь слушателей. Притом в общественных местах. – Томас, приподняв плечо, склонил голову набок в характерной для него ироничной манере. – И один друг, находящийся в данную минуту неподалеку от меня, подвергал себя серьезной опасности, слишком смело выражая мысли, именуемые «опасными».

– Я вел речь о теологии, – раздраженно ответил Колет. – Ты о деньгах. А более алчного короля, чем наш, еще не бывало. И более мстительного, когда ему отказывают в его любимых деньгах. Но меня успокаивает одно. Ты беден, мой друг. Вряд ли королевским приспешникам стоит тратить время, чтобы лишать тебя состояния.

– Тут мы видим одну из замечательнейших панацей. Бедность – мой щит; она оберегает меня от врагов. Но хватит об этом. Я приехал поговорить с тобой о других делах.

Они шли по саду со зреющими плодами.

– Да, Джон, – сказал Томас, – в этом году урожай фруктов будет хорошим, если его не испортят осы и птицы. Слышал ты в последнее время что-нибудь о нашем друге Эразме? Ну-ну, не хмурься. Я знаю, его отказ остаться в Оксфорде читать с тобой лекции явился для тебя тяжелым ударом. Но он был вынужден вернуться в Роттердам и продолжать влачить жалкое существование.

– Эразм разочаровывает меня, – сказал Колет. – Он мог остаться в этой стране. Работа у него есть. Разве он не мог заниматься здесь сколько ему угодно?

– Джон, вспомни, как он сказал тебе, что ты сам повинен в своих разочарованиях. По его словам, ты преувеличил его ученость и праведность. Он не разочаровывал тебя, потому что всегда оставался самим собой; это ты разочаровался, создав себе его ложный образ. Он прав, Джон. А вот я его разочаровал. Хорошо, что Эразм не любит золото, как наш король. Знаешь, я говорил ему, что он может безбоязненно привезти свои деньги в Англию и беспрепятственно вывезти их, когда пожелает. Оказалось, я плохо знаю законы – хоть и считаюсь юристом!

Вышло так, что я обманул друга, ему… не позволили вывезти деньги. Если б Эразм любил свои несколько золотых монет так же сильно, как король свои набитые сундуки, то ненавидел бы меня не меньше, чем наш венценосец. Тебе не приходит в голову, что деньги приносят мне много неприятностей? Странно, ведь корнем зла является жадность к деньгам; я придаю им очень мало значения, однако навлек на себя гнев короля и, боюсь, презрение своего ученого друга Эразма.

– Создается впечатление, – сказал Колет, – что мои мудрые друзья – глупцы. Эразм вернулся к бедности, чтобы совершенствоваться в греческом. Ты всеми силами провоцировал короля… словно мальчишка с палочкой, твердо решивший раздразнить быка.

– Но мальчишка столь ничтожный… что поднимать на рога его нет смысла.

– Хоть верь, хоть нет – люди, одержимые страстью к накопительству, могут иметь и другие страсти. Например, мстительность.

– Довольно, Джон. Давай поговорим о моих делах. Я принял решение, которое изменит ход моей жизни.

Джон Колет повернулся и взглянул на друга. Голубые глаза Томаса сверкали, щеки, обычно румяные, раскраснелись. «Да хранит его Бог, – мелькнуло в голове у Колета, – я не знаю человека с более нежной душой и временами боюсь, как бы он не попал из-за нее в беду».

– Пошли, сядем на эту скамью, понаблюдаем, как барки плывут вверх по реке в Лондон. Там и расскажешь о своем решении. – Они сели, и Джон продолжил: – Ты решил постричься в монахи?

Томас не ответил; положив руки на колени, он смотрел на другой берег реки, где низко над водой склонялись ивы, метелки камыша розовели среди алых звезд вербейника, а над ними, словно стражи в коричневых шлемах, высились заросли норичника.

Томасу шел двадцать седьмой год – он считал, что в этом возрасте человек должен принимать решения. Был он белокурым, голубоглазым, со свежим цветом лица; доброта его выражения запоминалась людям.

Глядя на него, Джон Колет подумал о близких друзьях: в их числе были замечательный ученый Эразм, проницательный Гросин, надежный Уильям Лили и остроумный, отзывчивый Линакр; все они отличались блестящей образованностью; однако никто из них не вызывал в нем такой симпатии, как Томас Мор. Он был моложе Колета и Эразма, но в умственном отношении оба считали его ровней. У него был прекрасный мозг; знания он усваивал с поразительной быстротой; умел говорить по-ученому с юмором и в своем остроумии никогда не унижался до колкостей. Однако любили его не только за эти достоинства; этому способствовали его нежная доброта, любезность в общении даже с самыми низшими, откровенность, соединенная с вежливостью, неизменное сочувствие, понимание чужих проблем и неизменная готовность прийти на помощь любому человеку в беде.

– Нет, – сказал Томас. – Я не стану принимать постриг.

– Очень рад, что ты пришел наконец к этому решению.

– Я жаден, – сказал Томас. – Да-да, Джон. Я понял, что одной жизни для меня недостаточно. Мне бы хотелось жить двумя жизнями одновременно. Хочется стать монахом и жить со своими дорогими братьями в Чартерхаузе. Как это манит меня! Уединенность келий, мелодичный вечерний звон, звучные латинские песнопения… постепенное умерщвление всех плотских желаний. Какая это победа, а, Джон! Когда власяница уже не причиняет страданий, когда деревянная подушка кажется мягче пуховой постели. В такой жизни я вижу большую радость… Но с другой стороны, хочу иметь семью. Откровенно говоря, Джон, во мне рядом с монахом уживается другой человек, который с волнением глядит на прекрасные лица юных дев, которому хочется целовать, ласкать их; этот человек мечтает о семейной жизни, о женской любви и детском смехе. Я должен был сделать выбор.

– Очень рад, что ты его сделал, Томас, и не сомневаюсь, что правильный.

– Значит, ты не разочарован в своих надеждах относительно меня? Вижу, у тебя ко мне не столь высокие требования, как к нашему другу из Роттердама.

– Я думаю не о требованиях. А о том, как будет приятно прийти к тебе семейному в гости, как твоя добрая женушка усадит меня за стол…

– И ты будешь слушать, как мои дети повторяют уроки, потом скажешь, что никогда не видел таких способных детей. Да, Джон, как было бы замечательно, если бы мы могли вести две жизни сразу и, достигнув возраста мудрости, легко уйти из той, что больше не устраивает нас, в ту, что доставляет нам громадное удовольствие.

– Ты мечтатель, мой друг. Но право, тебе это не принесло бы удовлетворения, потому что в пятьдесят лет ты будешь таким же нерешительным, как и в тридцать. Любой путь приносит человеку радости и огорчения; в этом я убежден.

– Ты совершенно прав.

– Но я клянусь, что жизнь, которую ты избрал, будет хорошей.

– Только надлежащей ли для меня?

– Это можно решить лишь по завершению жизненного пути.

– Тогда завтра я еду в Эссекс, – сказал Томас, – в Нью-Холл, к мастеру Колту. И попрошу руки его старшей дочери.

– Старшей! Мне казалось, твоим воображением владела младшая.

Томас слегка нахмурился, потом обаятельно улыбнулся:

– Я передумал.

– А… так тебе сперва приглянулась одна из младших, потом… ты влюбился в старшую. По-моему, ты непостоянен.

– Кажется, Джон, ты прав, потому что прежде всего я влюбился в Чартерхауз и уединенную жизнь; сам видишь, я оказался недолго верен этой любви.

– Да, но это не истинная любовь. Все эти годы ты жил среди монахов, постился и каялся, но постригся в монахи? Нет. Постоянно откладывал эту церемонию. И тем временем, чтобы угодить отцу, продолжал изучать право. Чартерхауз не был твоей истинной любовью. Потом ты увидел юную миссис Колт, решил, что она очень красива, но не попросил у отца ее руки. Лишь увидев старшую, ты успешно преодолел желание удалиться от мира. Долгой и счастливой семейной жизни тебе, Томас! Пусть у тебя будет много сыновей и несколько дочек… они нужны для домашней работы.

– Дочери для меня будут так же бесценны, как сыновья. И получат такое же образование.

– Давать женщинам такое же образование, как мужчинам?! Ерунда!

– Джон, какой из даров, предлагаемых жизнью, величайший? Ты ответишь так же, как и я: учение. Разве не его ты хочешь дать миру? Сколько раз ты говорил о том, как поступишь со своим состоянием, когда оно тебе достанется? Ты служишь в храме Учения вместе со мной. И неужели лишишь этого дара одного ребенка, потому что у него не тот пол, что у другого?

– Вижу, тебе хочется поспорить. Ничего иного я от тебя не ожидал. Что-то с реки потянуло холодком. Пошли к дому, поговорим по пути. Времени у нас мало, раз ты завтра едешь в Эссекс.

– Да, выезжать нужно на рассвете.

– С миссией любви! Я буду молиться за тебя. Вспомяну младшую дочь, которой ты увлекался, и помолюсь, чтобы из тебя вышел более постоянный муж, чем жених.

Они медленно пошли к дому и, не дойдя до него, вновь ожесточенно заспорили.

Джон Колт приветливо встретил гостя. Этот лондонский юрист казался ему вполне подходящим женихом для старшей дочери.

Жена уже не раз слышала от него, что он почти потерял надежду выдать девушку замуж.

Джейн, в отличие от сестер, не радовала взгляда. Мало того что не блистала красотой, ей еще недоставало их живости. Казалось, у нее нет других желаний, кроме как жить в деревне, ухаживать за садом и работать по дому. Складывалось впечатление, что компанию слуг она предпочитает обществу родных или соседей. Отец был бы рад выдать ее замуж раньше других дочерей.

– Добро пожаловать в Нью-Холл, дружище Томас! – воскликнул мастер Колт, обнимая человека, которого надеялся вскоре видеть зятем. – Эй, грум! Возьми лошадь его чести. Пойдемте в дом. Вы, наверно, устали с дороги. Ужин мы готовим на час раньше, потому что решили, что вы приедете голодным. За стол сядем в пять часов. А Джейн на кухне. Да! Зная, что вы приедете, она решила присмотреть, чтобы мясо прожарилось хорошенько, а пирожные получились нежными, как никогда. Сами знаете, что за народ эти девушки!

Он легонько толкнул Томаса локтем и засмеялся. Томас присоединился к смеху.

– Только, – сказал Мор, – я приехал не ради того, чтобы воздать должное мясу и пирожным.

Мастер Колт засмеялся снова. Простоватый сельский житель, он не мог смотреть на Томаса Мора без смеха. Мысль об учености этого человека забавляла его. Ученость! Зачем она? «Клянусь Богом, – не раз говорил он жене, – по мне лучше попасть на виселицу, чем сделаться книжным червем. Книги! Ученье! На кой они? Да, будь наша Джейн такой, как ее сестры, я не позволил бы ей выходить за лондонского юриста. Готов поклясться, его носу приятнее запах пергамента, чем доброго ростбифа».

– Пойдемте, мастер Мор, – сказал Колт, – нарастим вам побольше мяса на костях. Вы убедитесь, что пирог с телятиной полезнее латинских стихов. Не согласны?

– Английский ростбиф питает мышцы тела, – сказал Томас. – А мудрость Платона развивает ум.

– Этой мудростью не построить хорошего дома, мастер Мор, не создать хорошей семьи. Человек должен добывать средства на жизнь телесными силами.

– Или ловкостью ума, как королевские министры.

– Вот еще! Кому охота быть на их месте? Сегодня ты министр, завтра нет. Сегодня «милорд такой, милорд сякой», а завтра – «Отрубить ему голову!» Нет, стараться надо для себя, а не для короля.

– Вижу, вы почерпнули немало мудрости из своего кровавого ростбифа.

Мастер Колт взял гостя под руку. Странно, подумал он, хоть и книжный червь, а человек веселый. Несмотря на странности Томаса, хозяин дома испытывал к нему симпатию.

С гордостью собственника он провел Мора по двору и вошел с ним в дом. В просторном холле уже был накрыт стол. Мастер Колт еще не успел ввести в доме новые городские порядки, и за стол у него садились все домашние – незанятым слугам отводился нижний конец стола. Томас поглядел на солнечные лучи, косо падающие в окна, на сводчатую крышу, две лестницы и галерею с дверями, ведущими в другие крылья дома, но думал он не о доме. Он размышлял, что сказать Джейн.

– Пойдемте в зимнюю гостиную, выпьем по стакану вина. Чувствуете запах розмарина и можжевельника? Это все наша Джейн. Она хорошо разбирается в травах и вечно окуривает ими дом для аромата.

Мастер Колт до сих пор считал нужным расхваливать жениху хозяйственные достоинства девушки, словно Томас еще не принял решения.

Приведя гостя в зимнюю гостиную, он послал служанку за вином.

В уютной комнате висели драпировки, ярко расшитые девушками, стоял окруженный стульями стол; мастер Колт очень гордился металлическим полированным зеркалом и новыми часами.

Хозяин и гость сели, служанка принесла вино. Мастер Колт обратил внимание, что Мор лишь слегка пригубил напиток из вежливости.

Он вздохнул. Странный человек – не замечает, что ест, любит книги больше вина. Но все же и такой муж для старшей дочери лучше, чем никакого.

Потом, глянув в окно, увидел свою старшую в саду с цветочной корзинкой.

– А, так там Джейн! Вы углядели ее. И предпочитаете поговорить с ней, а не пить вино с ее отцом. Что ж, идите в сад. Время до ужина еще есть.

Томас вышел.

Джейн знала о предстоящем визите Томаса и побаивалась его. Сестры потешались над ее робостью. «Радоваться надо», – говорили они. Наконец-то у нее появился жених. Наконец какой-то мужчина решил жениться на ней. Теперь нужно быть поосмотрительней, потому что он еще не пойман.

«Хорошо бы, – думала Джейн, – остаться дома, с виолами и львиным зевом, турецкой гвоздикой и левкоями. Помогать засаливать мясо, сбивать масло, делать сыр, заботиться, чтобы кухарки приглядывали за жарящимся мясом, печь хлеб и пироги. Я согласна жить дома и заниматься этими делами».

Но от девушки ждут не этого. Она должна выйти замуж. Иначе ею будут пренебрегать; сестры обзаведутся мужьями и перестанут вести с ней доверительные разговоры; примутся насмешничать, жалеть ее; они уже и так прозвали ее Бедняжка Джейн.

И она действительно бедняжка, потому что страшится замужества и еще больше страшится не выйти замуж.

Этот человек, избравший ее, очень стар; ему двадцать шесть лет, а ей только что исполнилось шестнадцать. Но все же лучше иметь старого мужа, чем никакого. Говорят, он очень умный, знает многое из того, что написано в книгах. Только отец не особо высокого мнения о таком уме. А ее этот ум пугает; ей непонятна половина того, что говорит Томас Мор; он любит шутки, и значит, слушая его, нужно улыбаться; только всякий раз непонятно, при каких словах. Возможно, потом поймет. Понять ей предстоит многое, а уж это обязательно.

И Джейн постоянно твердила себе то, что считала несомненной житейской мудростью: лучше выйти замуж за кого угодно, чем не выйти совсем.

Услышав с кухни, как подъезжает на лошади Томас Мор, она схватила цветочную корзинку и побежала в сад прятаться. Он приехал делать предложение. Об этом ее предупредил отец, велел согласиться и сказать, что она будет счастлива стать его женой.

Счастлива…

Была бы счастлива стать его женой младшая сестра, и был бы он счастлив жениться на ней?

Джейн не понимала, почему Томас Мор внезапно предпочел ее младшей сестре и почему отец тогда отослал сестру.

Жизнь понять трудно. Была б она так проста, как уход за садом!

Джейн вздохнула, и сердце ее заколотилось от страха, потому что Томас шел к ней.

Томас Мор увидел, как девушка согнулась над цветами; шея ее порозовела, поскольку голова была опущена очень низко.

«Она непременно будет счастлива со мной, – мысленно поклялся он. – Бедная, хрупкая, маленькая Дженни!»

– А вот и мистресс Колт, – сказал Томас. – Вот и Джейн. Надеюсь, вы в добром здравии.

Девушка неловко сделала реверанс, и цветы выпали из корзинки.

– Вы дрожите, – сказал он. – Не надо меня бояться.

– Я… я не боюсь.

Она подняла глаза. Точно такие же, как у младшей сестры, и Томас ощутил внезапное сожаление. К этим девушкам он питал совершенно разные чувства. Младшая, которую отец отослал, – обаятельная красавица; его очаровали гладкая, нежная кожа, детские очертания щек, легкая дерзость во взгляде, говорящая, что девушка знает – ею восхищаются. В ее лице и фигуре виделось предвестие плотских наслаждений. Это она подвигла его сделать выбор, ясно показала, что он не должен принимать пострига, что ему нужно покинуть Чартерхауз и обзавестись семьей.

Любил ли он ее? Томас подумал о других, привлекавших его девушках. Он не монах, не священник. И, видимо, чувственный человек. Таким его создал Бог, и он полагал, что ему всю жизнь придется сдерживать свои чувства. Все его друзья стали духовными лицами: Колет, Линакр, Лили. А что женщины для Эразма? Томас понимал, что сделан не из той глины. Ему хотелось стать святым, но поскольку женщины трогали, волновали его, он правильно сделал, что не отвернулся от них; лучше быть мирянином, сознавать свою слабость и стараться создать идеальную семью, чем священником, давшим обеты, чтобы потом их нарушить.

Он любил младшую мистресс Колт, пока не уловил взгляда Джейн, который тронул его – правда, совсем по-другому – столь же сильно, как привлекательность ее сестры.

Томас прекрасно помнил тот день. Они весело обедали в Нью-Холле. Мастер Колт питал величайшее уважение к еде; когда ее вносили, он даже заставлял слуг почтительно снимать шляпы; на столе стояло столько блюд, что с трудом находилось место для деревянных тарелок, которыми пользовались в доме. Томас поглядывал на свою возлюбленную, она весело болтала, радовала его находчивыми ответами. Необразованна, да кто из девушек образован? Это серьезное упущение, как не раз утверждал он в спорах с Эразмом и Колетом. Если у женщин есть душа, то значит есть и разум, и не нужно пренебрегать ни тем, ни другим. Да, необразованна, но он ценил ее сметливость, это скромное проявление ума. Ему стала рисоваться их семейная жизнь. После ужина он станет обучать ее читать по-латыни; прочтет ей некоторые свои эпиграммы, а потом, возможно, те, что переводил с Лили из греческой антологии на латынь – там видно будет. Дав жене образование, он поразит друзей; она станет беседовать с ними, станет им ровней. Да, жена будет не только создавать ему уют и рожать детей, она начнет участвовать с ним и его друзьями в дискуссиях о теологии, о необходимости обновить некоторые из церковных догматов; они будут анализировать труды Платона, Сократа, Еврипида; будут сами писать стихи, эссе и читать их друг другу. Он видел себя не только ласкающим ее тело, но и питающим ее разум. Картина была очаровательная.

А потом, отведя от нее взгляд, он увидел Джейн, тихоню, над которой все насмешничали, потому что она не бойка на язык, потому что старшая и никто из мужчин не ищет ее руки.

Джейн глядела на сестру с восхищением и завистью. Не злобной. Очень добрая по натуре, Она не могла испытывать черную зависть. Просто когда младшая сестра стрекотала, она чувствовала себя еще более глупой; и, глядя на нее, Томас Мор ощутил, что его любовь к младшей вытесняется жалостью к старшей.

Он попытался втянуть ее в разговор, но девушка держалась отчужденно, будто испуганная лань. Потом, отыскав ее в саду, сказал:

– Маленькая Джейн, не надо бояться говорить. Скажите, почему вы боитесь?

– Мне нечего сказать, – ответила она.

– Но, – возразил он, – должно же быть что-то за этими глазами… какая-то мысль. Выскажите ее.

– Если выскажу, она покажется глупой. Все станут смеяться.

– Я не стану.

Тут девушка сказала ему, что считает запах левкоев самым лучшим на свете и когда ощущает его, ей – где бы ни находилась – всегда кажется, будто она в обнесенном оградой саду Нью-Холла. Что считает себя трусихой, потому что, когда в ноябре забивают скотину, она запирается у себя в комнате, затыкает уши и плачет. Иногда не обходится без слез и когда засаливают мясо.

– Джейн, это добрые мысли, – сказал он. – Их следует высказывать.

– Если выскажу, меня поднимут на смех. Скажут, что я еще глупее, чем все считали.

– Я не стану смеяться, Джейн, – пообещал Томас. – Ни за что.

И она ответила:

– Вы станете смеяться больше всех, потому что умнее их.

– Нет. Поскольку я почерпнул из книг больше ваших братьев и сестер, я понимаю больше, чем они. Разве знать – не значит понимать? Люди зачастую смеются над другими оттого, что эти другие не похожи на них. И невеждам они кажутся странными. Однако, изучая человеческую натуру, многое узнаешь и чем больше знаешь, тем меньше тебя удивляет. Тот, кто много путешествует, со временем перестает удивляться виду и обычаям людей в других странах. А человек, всю жизнь проведший в своей деревне, изумляется привычкам тех, кто живет всего в десяти милях.

– Мне ваши слова не совсем понятны, – сказала Джейн. – Зато понятна ваша любезность.

– В таком случае вы умная. Если бы люди стали лучше понимать кроющиеся за словами намерения, мир стал бы счастливее. А те, кто достигает счастья и ведет к нему других, – умны.

Тут она сказала ему о своем удивлении, что он, гораздо более умный, чем другие, не особенно пугает ее и, дружа с самыми образованными людьми, умеет лучше других разговаривать с простой девушкой.

Потом спокойно улыбнулась, и Томас, продолжая с ней разговор, видел в ее лице радость.

Его дружба с Джейн не укрылась от внимания остальных, потом однажды, приехав в Нью-Холл, Томас узнал, что младшая мистресс Колт в отъезде, и с внезапным потрясением понял, что от него ждут сватовства к старшей дочери.

Жениться на Джейн! Но он испытывает к ней просто нежную жалость. Это ее веселая, соблазнительная сестра дала понять ему, что монашеская жизнь не для него.

Первым его побуждением было уехать или открыть свои чувства мастеру Колту.

Он, видимо, догадывался о колебаниях Томаса. И сказал:

– Джейн хорошая девушка. Лучшая на свете. Тот, кто женится на ней, получит хорошую супругу.

Бесхитростный человек; Томаса не заботило желание помещика сбыть с рук дочь, но его глубоко тронул немой призыв девушки.

Томас сразу же понял, что натворил. Своей любезностью он посеял семена надежды. У Джейн появилось новое платье; она обрела уважение семьи, которого всегда горячо жаждала, так как родные поверили, что он хочет на ней жениться.

Как же быть? Уехать и больше не появляться в Нью-Холле? Или все же просить руки девушки, в которую влюбился?

А что же Джейн? Мягкая, кроткая; на долю таких и выпадают самые жестокие страдания. Тогда как же сестра? Впрочем, у нее веселая натура, и ею будут восхищаться многие. Ей еще очень мало лет, и Томас сомневался, думала ли она хоть раз всерьез о нем, пожилом, на ее взгляд, человеке.

Сможет ли он простить себя, если отвергнет Джейн, ранит ее гордость, навлечет на девушку презрение семьи? Ему хотелось облегчить ей жизнь. Может, в своем слепом безрассудстве он обречет ее на еще более тяжкую судьбу?

Но Томас видел для себя лишь один путь. Надо превратить нежность в любовь; надо жениться на Джейн. Надо сделать из нее такую женщину, какая ему нужна. Почему бы нет? Она была послушной дочерью и станет послушной женой. Поэтому Томас убрал из картины семейного счастья любимую девушку и на ее место поместил Джейн. Ему представились вечера, когда они будут сидеть за книгами, он станет говорить с женой по-латыни. А потом… по-гречески.

И когда Томас Мор вышел в сад к девушке, он рисовал себе будущее… счастливая пара, дети, образованные друзья… всем вместе так весело!

– Джейн, – сказал он, – мы увидели вас в окно, и мастер Колт предложил мне выйти к вам.

– Милости прошу, – ответила девушка со спокойной улыбкой.

И здесь, в саду, под жарким солнцем, рядом с потупившейся девушкой, Томас вспомнил, что не произнес тех слов, которые отрежут ему путь к отступлению. Внезапно ему пришли на ум тишина Чартерхауза, годы, прожитые с монахами-картезианцами. Захотелось обратно туда. Возникло желание снова как следует все обдумать, посоветоваться с друзьями.

Но поскольку он молчал слишком долго, девушка подняла на него взгляд и смотрела несколько секунд в тревожном недоумении, прежде чем Томас осознал это.

До чего она юная! До чего жалкая! Как оставить ее во власти семьи? Милая Джейн! Томас понимал, во что превратится жизнь девушки, если он сейчас уедет. Сестры примутся дразнить ее; вся семья станет напоминать ей, что она неудачница; девушка станет отверженной.

Жизнь к таким, как она, несправедлива.

Душу Томаса переполняла жалость. У него всегда бывало так. Видя на улице нищего, он не мог удержаться от того, чтобы подать милостыню. Друзья говорили: «Между нищими проносится слух: «Сюда идет Томас Мор!» И они открывают свои язвы, начинают притворяться слепыми. Смотри, чтобы, обогащая нищих, ты не обнищал сам». Он отвечал: «Возможно, некоторые из них не так несчастны, как стараются показать; возможно, некоторые симулируют увечья, чтобы снискать мою жалость, и получить милостыню. Однако, друзья, лучше мне стать жертвой жульничества, чем человеку жертвой моего равнодушия к его страданиям».

Жалость. Нежная жалость. Чувство более возвышенное, чем желание и страсть. И ведь больше всего, подумал Томас, я хочу счастливой семейной жизни. Разве Джейн не сможет мне ее дать?

– Джейн, – сказал он, – я прошу вас выйти за меня замуж.

Она опустила взгляд на цветы в корзинке.

– Что вы ответите, Джейн? – ласково спросил он.

– Мой отец хочет этого.

– Отец. А вы?

Девушка сдержанно улыбнулась.

– Я постараюсь быть вам хорошей женой.

Томас нежно поцеловал ее, и она подумала: «С ним я буду защищена от невзгод надежнее, чем с любым другим мужчиной, он самый любезный человек на свете».

– Тогда пойдемте к вашему отцу, скажем, что вы согласились выйти за меня замуж.

Они вошли в залу, где слуги уже разносили блюда. Томаса забавлял этот торжественный ритуал.

– Я хотел предложить вам приветствовать нового сына, – сказал он хозяину, – но вижу, придется подождать, пока не закончится прием его величества быка.

И лишь когда большой бычий бок водрузили на стол, мастер Колт обнял Томаса. Затем повел во главу стола и объявил, что его дочь Джейн обручена с Томасом Мором.

Джейн сидела у окна своего нового дома, именуемого Барка, оглядывала Баклерсбери и думала, что она, видимо, самая несчастная женщина на свете. Правда, знания ее о мире были весьма скудными.

Барка! Джейн ее ненавидела. Какое нелепое название для мрачного старого дома.

– Она будет нашим жилищем, – сказал ей муж. – Ты, наверно, захочешь узнать почему «Барка?» Потому что в те дни, когда набережной в Уолбруке не существовало, барки причаливали к этому самому месту. О, Джейн, мы станем гулять по Сити, представлять, каким он был в прошлом. Тогда ты поймешь, что такое чудесный старый город, и полюбишь его, как я – больше всех других мест на свете.

Однако Джейн не могла его полюбить. Она любила только Нью-Холл. Тосковала по своему саду, по скромным клумбам лютиков и маргариток; этот громадный Сити с его лавками и шумными толпами был ей ненавистен. До нее весь день доносились крики торговцев с Поултри и Чипа; пахло жареным мясом из харчевен и лекарствами из многочисленных аптек, молоком, специями из бакалейных лавок; она тосковала по дому… по Нью-Холлу и уединенной жизни.

Джейн много плакала. Томас часто смотрел с тревогой на ее покрасневшие веки; но когда спрашивал, что ее беспокоит, она выходила из комнаты. Супружеская жизнь рисовалась ей совсем по-другому, и она не понимала, отчего столь многие мечтают о ней. Почему не вышедшая замуж девушка считается неудачницей?

Она вышла за человека, душа которого отдана книгам. В Лондоне он казался старше, чем в деревне. К ним приходили мужчины, еще старше Томаса; она прислушивалась к их разговорам, но ничего не понимала.

Джейн знала, что она глупая. Так говорили все в ее семье. Как ужасно, что она, самая недалекая из всех, вышла за одного из самых образованных людей в Англии!

Ей предстояло многому учиться. Раньше она полагала, что жене нужно лишь присматривать за слугами да следить, чтобы на кухне был порядок. Этим ограничивались обязанности ее мачехи. Однако здесь, на Барке, муж ожидал от нее большего.

– Джейн, – объявил он, – я положу к твоим ногам весь мир.

Она сочла это одним из лучших обещаний, какое женщина может услышать от мужа. Но потом выяснилось, что за ним кроется желание обучить ее латыни и требование повторять на досуге проповеди, которые они слушали в церкви Святого Стефана.

– Бедная, маленькая Джейн, – сказал ей Томас, – тебя ничему не обучили, но мы исправим это, любимая. Я же обещал положить весь мир к твоим ногам. Да, Джейн, я дам тебе ключ ко всем сокровищам мира. Великолепная литература – самое большое сокровище мира; ключ к нему – понимание языков, на которых она написана.

Джейн почувствовала себя самой несчастной новобрачной, сбитой с толку, обманутой, и ей захотелось умереть.

Она была лишена всего, что нужно обычным женщинам. В книге, которую написал Томас, озаглавленной «Жизнь Джона Пикуса», оказалось посвящение какой-то женщине. В душе у Джейн шевельнулась ревность, но потом она узнала, что та женщина – монахиня, живущая в монастыре ордена Бедной Кларес, возле Минориса. Как можно ревновать к монахине? Джейн сознавала, что вышла не за обычного человека, а ей очень хотелось бы мужа, которого она могла бы понимать – похожего на отца или братьев. Пусть даже иной раз в сердцах он ее поколотит.

Томас, конечно, любезен и благороден, но его разговоры о важности образования невыносимы.

Томас старался сделать ее не только женой, но и собеседницей. Это все равно, что просить младенца вести разговор с мудрецом.

В дом к ним приходили доктор Лили, доктор Линакр, доктор Колет; они разговаривали с мужем, часто смеялись, потому что у Томаса прекрасное чувство юмора; но ведь не может женщина все время улыбаться, когда причина смеха ей непонятна.

Иногда муж водил ее на прогулку в Сити и с гордостью показывал места, которые считал интересными.

Они часто ходили по Уолбруку и Кэндлвик-стрит, по Тауэр-стрит к Большому Тауэру. Томас рассказывал, что происходило в этих мрачных стенах, но ей не удавалось запомнить, какие короли и королевы причастны к этим событиям, и она нервничала, что не запомнит. Потом он ходил с ней на Гудмен Филдс собирать маргаритки; они сплетали венок и вешали ей на шею; Томас смеялся и поддразнивал ее, потому что она выросла в сельской местности; но даже и тогда Джейн боялась, что он шутит, а она не понимает, что это шутки.

Иногда они ходили берегом или плавали на лодке к Саутуорку, где живут очень бедные люди. Тогда Томас говорил о страданиях бедняков и о том, каким ему видится идеальное государство, где нет подобных страданий. Он любил вести речь об этом государстве, созданном его воображением. Джейн была даже довольна этим, так как Томас не замечал, что она не слушает, и можно было предаться приятным воспоминаниям о Нью-Холле.

Иногда они гуляли по Чипу и Поултри, подходили к храму Святого Павла послушать проповедников. Томас взволнованно поглядывал на нее, надеясь, что она так же восторгается проповедями, как и он. Часто заводил речь об Оксфорде и Кембридже, где учились многие из его друзей. «Как-нибудь, Джейн, я свожу тебя туда», – пообещал он. Она страшилась этого; ей казалось, что эти места окажутся еще более угнетающими, чем Сити с его шумными толпами.

Однажды Джейн наблюдала на улице королевский кортеж. Видела самого короля. Он разочаровал ее своей суровостью и мрачностью. Казалось, подобные демонстрации, на его взгляд, – пустая трата времени и денег. Однако с ним находился принц Уэльский, несомненно, самый красивый на свете принц. Она аплодировала ему вместе со всеми, когда он ехал мимо на сером коне, очень статный, очень красивый в бархатном красном плаще, волосы его блестели, как золото, кто-то в толпе сказал, что лицо его по-девичьи миловидно и вместе с тем очень мужественно. Джейн показалось, будто принц, улыбавшийся и кланявшийся всем, задержал на ней взгляд. Она почувствовала, что краснеет; конечно же, он заметил ее благоговение и восхищение. Потом подумала, что он даже улыбнулся ей и, стоя там, была счастлива, что уехала из Нью-Холл, потому что там не могла бы удостоиться улыбки мальчика, который когда-нибудь станет королем.

Принц поехал дальше, но с Джейн что-то произошло; она больше не чувствовала себя такой уж глупой; и когда Томас рассказывал ей, как взошел на престол король Генрих, она жадно слушала и поняла, что это интересно. Томас обрадовался этому интересу, и когда они вернулись на Барку, прочел ей свои записки, сделанные в юношеском возрасте, когда его отправили в поместье кардинала Мортона. Записки он переводил для нее с латыни на английский, и ей очень понравилась история восшествия на престол Тюдоров; она плакала от жалости к двум маленьким принцам, убитым, как сказал Томас, в Тауэре по приказу их злобного горбатого дяди, Ричарда Третьего. Из-за смерти Артура плакать она не могла, потому что, будь Артур жив, тот прекрасный принц, что улыбнулся ей, не мог бы стать королем. Поэтому она решила, что смерть Артура не трагедия, а скрытое благодеяние.

Томас, восхищенный ее интересом, дал ей урок латыни; и хотя Джейн схватывала медленно, у нее появилась надежда, что она сможет кое-чему научиться.

Она много думала о красивом принце, но подслушанный однажды разговор испугал ее и обратил мысли к отцу принца – королю с каменным лицом.

Джон Мор приехал навестить сына и невестку. Человек с добрым лицом и проницательными глазами, он, как и Томас, был юристом.

Тесть потрепал Джейн по голове, пожелал счастья и спросил, не ждет ли она ребенка. Она покраснела и ответила, что нет.

До ее ушей донеслось, как он говорил Томасу, что жениться – значит запустить руку в мешок с угрями и змеями. На одного угря приходится семь змей.

Джейн не понимала, доволен тесть или нет выбором сына; и не могла представить, какое отношение имеют угри и змеи к ней с Томасом.

Но кое-что она поняла.

Джон Мор сказал сыну:

– А твоя глупость в парламенте стоила мне ста фунтов.

– Моя глупость?

– Послушай, сын. Меня несправедливо посадили в тюрьму по ложному обвинению. И освободиться мне удалось, только выплатив эти деньги. Весь Лондон понимает, что я заплатил за тебя штраф. Виновным был ты. Поскольку с таким жаром выступал против дотации, запрошенной королем, что парламент урезал ее чуть ли не вдвое. Король хочет показать подданным, что такого поведения не потерпит. Ты совершил глупость. Теперь алчные королевские глаза обращены в нашу сторону и, думаю, никогда не выпустят нас из виду.

– Отец, как депутат от Лондона, я счел своим долгом воспротивиться тому, что король опустошает карманы подданных.

– Как подданный, ты совершил глупость, хотя как член парламента, возможно, поступил по чести. Ты напрасно вмешиваешься во все, сын. Тебе никогда не добиться успеха на юридическом поприще, если не отдашь все умственные силы изучению законов и только. В Оксфорде я не баловал тебя деньгами…

– Да, верно, поэтому я часто бывал голодным и не мог заплатить за починку обуви. Мне приходилось петь под дверями богачей и бегать по двору перед сном, иначе я не смог бы заснуть от холода.

– И ты, сын, затаил злобу против меня?

– Нет, отец. Не имея денег на свои прихоти, я был вынужден отдавать всю энергию учебе; а знание – большее благо, чем кусок мяса на ужин, и познавал я не только законы!

– Томас, я не понимаю тебя. Ты хороший сын и вместе с тем глупец. Что ты делаешь, вместо того чтобы целиком отдаться изучению законов? Когда Эразм приезжал в Англию, вы проводили много времени… за разговорами, болтали, как я слышал, часами напролет, изучали вместе латынь и греческий… а мне хотелось, чтобы ты изучал законы. А что ты делаешь теперь, став признанным адвокатом высшего ранга и членом парламента? Ты, скромный подданный короля, вызываешь его гнев.

– Отец, когда-нибудь, если разбогатею, я верну тебе эти сто фунтов.

– Как же! – сказал Джон Мор. – Если разбогатеешь, об этом узнает король, и я сомневаюсь, что ты успеешь вернуть отцу эти деньги. Поскольку, сын… давай говорить потише… король о тебе не забудет. Думаешь, уже все позади? Ты совершил благородный поступок, отец уплатил штраф. Не надейся, что дело на этом кончится. – Он понизил голос еще больше. – Наш король бессердечен. Деньги – главная любовь его жизни; но кроме них он еще любит месть. Ты стал препятствием его любви и глубоко его ранил. Ты… молодой человек, уже привлекший к себе внимание своими сочинениями, твое имя известно в Европе, и ученые, приезжая в нашу страну, стремятся побеседовать с тобой. Ты поставил себе целью просветить народ и сделал это в парламенте. Вот твои слова: «Королевские сундуки уже ломятся от золота, добрые люди, а вы бедны. Поэтому, как член парламента, я не буду жалеть сил, чтобы изменить это положение». Король их не забудет. Поверь, он станет искать возможности показать тебе, что никто из его подданных – даже признанный ученый – не должен позволять себе нападок на короля и его возлюбленное Богатство.

– В таком случае, отец, мне повезло, что я беден; многие ли могут искренне радоваться своей бедности?

– Ты очень легко относишься к этому, сын. Но будь осторожен. Король следит за тобой. Если преуспеешь, он отберет у тебя богатство.

– Тогда, отец, я молю Бога, чтобы моим богатством было то, чему король не завидует – друзья, литературные труды, честь.

– Фу-ты! – сказал проницательный юрист. – Дурацкая болтовня. Учись мудрости у своих греков и римлян. Это сослужит тебе хорошую службу.

Джейн испугалась. Значит, этот человек с суровым лицом ненавидит ее мужа. И если Томас не принял отцовских слов близко к сердцу, то приняла она.

Ей часто снился суровый король, в сновидениях его сундуки почему-то раскрывались, а Томас брал золото и раздавал нищим на Кэндлвик-стрит.

Джейн сознавала, что муж у нее странный, вызывающий сильные опасения; и нередко, всплакнув в ночной тишине, она задумывалась, намного ли хуже было бы оставаться всю жизнь незамужней, чем выходить за Томаса Мора.

Положение ее не облегчил и приезд Эразма Роттердамского.

Джейн много слышала о нем; из всех образованных друзей мужа, пробуждавших страх в ее сердце, этот был самым пугающим.

Он поселился в Барке, и образ жизни их переменился.

Иногда Эразм смотрел на нее с легкой, насмешливой улыбкой, его голубые полузакрытые глаза слегка поблескивали, словно он удивлялся, как мог Томас Мор жениться на такой пустой девчонке.

Джейн хотела все узнать о нем, однако Томас сказал, что интересующие ее подробности совершенно несущественны. Эразм был незаконным сыном священника, и ее удивляло, почему он не стыдится этого. В ранней юности он осиротел, и окружающие, обнаружив в нем незаурядные способности, поместили его в монастырь с известными своей ученостью монахами. Однако, как и Томас, он не смог заставить себя принять постриг. Эразм учился в Париже и там посвятил свою жизнь литературе; хотя он сильно страдал от крайней нужды и зарабатывал на хлеб уроками, ученость его была столь поразительной, что он привлек к себе внимание других ученых и был признан лучшим из них.

Джейн, отдающей на кухне распоряжения служанкам, с трудом верилось, что этот великий человек живет в ее доме и что это ее муж гуляет с ним по улицам Лондона.

В некоторой степени она была довольна приездом этого человека; он отвлекал от нее внимание Томаса. Они вдвоем переводили что-то, называемое «Лукиан»,[2] – вроде бы с латинского на греческий, часами просиживали за этой работой и часто спорили. Джейн казалось, что ученый разговор требует непременных разногласий. Поскольку Томасу приходилось совмещать эти разговоры с работой юриста и заседаниями парламента, у него почти не оставалось времени на обучение жены.

Однако с тех пор, как принц Уэльский, по ее твердому убеждению, улыбнулся ей, она стала считать себя не такой глупой, как полагала раньше. При воспоминании о том эпизоде ей казалось, что в улыбке принца было какое-то одобрение. Джейн хватало ума понять, что принц искал бы в женщине не тех достоинств, что Томас; и все же одобрение красавца принца придало ей смелости и уверенности в себе.

Джейн стала внимательно прислушиваться к ведущимся в доме разговорам; и когда муж с Эразмом говорили по-английски, она обнаруживала, что разговоры эти не так скучны, как раньше ей представлялось.

Эразм недолюбливал монахов. Томас их защищал.

Эразм заявлял о своем намерении раскрыть миру глаза на отвратительные происшествия в некоторых монастырях Европы.

Он много рассказывал о порочных монастырских порядках. Слушая, Джейн понимала, что в мире много прегрешений.

В некоторых обителях, утверждал Эразм, распутство берет верх над верой. Избавление от плода и убийство младенцев стали самым обычным делом; ибо как, вопрошал Эразм, эти святые монахини могут объяснить появление рожденных ими детей? Никак. Поэтому они душат новорожденных и хоронят на монастырских задворках. Есть и противоестественные связи…

Заметив, что Джейн прислушивается, хозяин и гость переходили на латынь.

Джейн думала: «Принц счел меня достойной взгляда. Может, я сумею выучить латинский язык? Ученой, конечно, не стану, однако кое-что выучить смогу. Раз понимаю английский, почему не понять латынь?»

Эразм рассказывал по-английски об одном монастыре, где стоит статуя мальчика-святого, полая и до того легкая, что поднять ее по силам пятилетнему. Однако утверждается, что поднять ее способны только безгрешные. К этой святой статуе подходили многие, и богачи обнаруживали, что могут ее поднять, лишь заплатив монахам немалые деньги за заступничество перед святыми. Чудо? Да, но оно творится одним из монахов; он, оставаясь невидимым, в нужный миг сдвигал язычок, крепящий статую к полу. Потом об истории с сосудом, якобы наполненном Христовой кровью. Кровь могли видеть только те, кто достаточно свят; считалось, что если она явится человеку, то это знак Небес, что человек этот будет там принят. Что же это была за кровь? Утиная, периодически обновляемая. А сосуд? С одной стороны непрозрачный. За большие деньги его поворачивали так, чтобы благочестивый простофиля мог видеть красную жидкость.

– Эти нравы порочны, – сказал Эразм. – Сейчас они приносят монастырям большие доходы, но в конце концов принесут большие убытки. Я в этом уверен.

– Справедливо ли, – спросил Томас, – осуждать все монастыри из-за порочности некоторых?

– Не мешало бы, – ответил Эразм, – взять их всех под подозрение и предоставить возможность оправдаться.

– Но можно ли считать человека виновным, если он не может доказать свою невиновность?

– Ты слишком снисходителен, друг Мор. Алчность этих монахов явится доказательством их падения. Когда-нибудь я покажу их преступные грехи всему миру; опишу так, что прочесть сможет каждый. Тогда, мой друг, они пожалеют, что не жили праведной жизнью, она спокойнее, чем жизнь нищих бродяг, которыми им придется стать. А что скажете вы, мистресс Мор?

Его глаза обратились к ней со снисходительной насмешкой. Томас пришел на помощь жене.

– Джейн, вне всякого сомнения, согласится с тобой.

– Я рад этому, – сказал Эразм. – Надеюсь когда-нибудь убедить и тебя. Долг писателей – показывать миру его грехи.

– Однако прежде чем уничтожать то, что, возможно, поддается исправлению, мы обязаны предложить взамен нечто доброе.

– А, ты о своем идеальном государстве! Оно все нейдет у тебя из головы? Ты ставишь слишком высокие требования. Думаешь, что мир состоит из потенциальных святых и мучеников? Мистресс Мор, ваш муж не говорит с вами изо дня в день об этом чудесном мире?

– Говорит… немного, – промямлила Джейн. – Но я не особо умна. Ничему не училась и многого не понимаю.

Томас улыбнулся ей, дав понять взглядом, что нервничать не стоит. Поднялся и обнял ее за плечи.

– Джейн учится, – сказал он. – И когда-нибудь станет понимать латынь так же, как мы с тобой.

– Боюсь, что нет, – сказала она. – Я слишком тупа.

– Значит, он донимает вас уроками? – спросил Эразм. – Знаете, ничего иного я от него не ждал. Ему не нравится мир, и он хочет создать другой, идеальный. Женщина… это женщина, а он хочет сделать из нее ученого!

– Дорогой мой Эразм, я не вижу, почему женщина, если ее учить, не может стать столь же образованной, как мужчина.

– Причин этому много.

– Каких же?

– Женщины – более слабый пол. Ты не знал этого? Их дело – не забивать себе мозги, а заботиться об уюте для мужчин.

– Не согласен. Я считаю, мы ошибаемся, не давая девочкам такого же образования, как мальчикам. Женщины могли бы, стряпая обед, разговаривать с нами по-латыни.

– А мистресс Мор… так же способна к учебе, как некогда ты… как я?

Томас ответил по-латыни, потому что заметил смущение Джейн. Он всегда тонко улавливал чувства других и переживал чужие неприятности острее, чем собственные.

А найдя тему для спора, они оба радостно предавались ему, пока один не уступал другому.

«Не всегда же будет так, – думала Джейн. – Эразм когда-нибудь уедет; когда-нибудь мы отправимся в Нью-Холл, и кто знает, может, я когда-нибудь заговорю по-латыни!»

Но путь до этого долог, а пока что надо как-то мириться со своей жизнью в Барке.

Может, он напрасно женился?

Найти ответа на этот вопрос Томас не мог. Иногда он гулял в одиночестве по Лондону, и ноги сами несли его на север, через весь Сити; внезапно он оказывался на Чартерлейн и шел к большим зданиям, где провел в поисках ответов на свои вопросы четыре года.

Он входил во двор, направлялся к часовне или к зданию капитула и думал не без грусти о жизни в одиночестве и размышлениях, отданной учению и раздумью, не волнуемой телесными потребностями или значительными событиями, происходящими за стенами монастыря.

Думал о суровом образе жизни картезианцев: у каждого отдельный домик с двумя комнатами, чуланом, трапезной и садом, каждый живет уединенно, разговаривает с собратьями-монахами лишь по праздникам; постится по крайней мере раз в неделю, никогда не ест мяса и таким образом подавляет плотские страсти; думал о надеваемой на ночь власянице, чтобы затруднить приход сна, чтобы в конце концов привыкнуть спать всего по часу в сутки; о деревянных подушках, о грубых одеждах, лишающих человека привлекательности, чтобы подавить тщеславие; думал об уходе от мира и, возможно, помощи своим примером другим вести более праведную жизнь.

Это затворническое бытие вновь влекло его, когда он думал о своем доме на Барке в Баклерсбери.

Прав ли Эразм? Вправду ли создать идеальную женщину так же трудно, как идеальный мир? Не напрасно ли он пытается поднять ум Джейн до своего интеллектуального уровня? Не делает ли ее несчастной, а себя дураком?

Так протекала семейная жизнь Джейн и Томаса Мора, когда обнаружилось, что у них будет ребенок.

«Ребенок! – думала Джейн. – Замечательно. Мальчик, которого отец вырастит ученым? Это очень обрадует Томаса; и отвлечет его внимание от бедной недалекой жены. Если родится мальчик, которого Томас сможет учить латыни, зачем ему возиться с Джейн? И разве не будет он благодарен женщине, подарившей ему такое счастье?»

«С другой стороны, – думала Джейн, – если родится девочка, как счастлива буду я, потому что он тогда поймет, что учить девочек нет смысла. Дочь внушит ему то, что не удалось мне; мы с ней будем неразлучны; она полюбит цветы, и мы станем растить их вместе, я повезу ее в Нью-Холл и, показав ребенка своим родным, наконец-то уверюсь в справедливости мнения, что жизнь в супружестве – замечательная».

Таким образом, ребенок мог осчастливить Джейн больше, чем Томас.

Томас радовался.

Ребенок! В этом смысл супружеской жизни. Именно этого ему и хотелось. Может ли жизнь в картезианском одиночестве сравниться с воспитанием ребенка? Юного мастера Мора будут учить лучшие в Англии учителя. Они с удовольствием за это возьмутся. Может быть, доктор Лили? Лучшего в Англии нет. Да и сам Томас Мор будет наставлять своего сына.

Ожидание ребенка было радостным. Ждали, разумеется, мальчика. Первенец должен быть сыном. А за ним последуют еще много сыновей и несколько дочек. Девочки будут воспитываться так же, как мальчики; что бы там ни говорили Эразм, Колет, Лили и прочие, Томас твердо считал – женщин нельзя лишать образования. Его дочери докажут, что он прав.

Но сейчас он мечтал о сыне.

В Барке раздавался смех; и Джейн, хотя понимала не все шутки, смеялась тоже. Она была счастлива, и Томас был счастлив видеть ее счастливой.

Жизнь в супружестве была замечательной.

В доме часто бывали друзья Томаса. Джейн ничего не имела против. Она постоянно шила одежду для ребенка. Тело ее раздавалось, а с ним росло самоуважение. Кто эти ученые? Кто доктор Колет с его разговорами о создании школ для детей? Правда, он уже не просто викарий из Степни, а настоятель собора Святого Павла. Но что ей до того? Кто доктор Уильям Лили, пусть он изучил латынь в Италии, много путешествовал, открыл в Лондоне школу и, как Томас, едва не постригся в монахи? Кто доктор Линакр, учивший Томаса греческому? И даже великий Эразм. Пусть они умные, но кто из них может родить ребенка?

У Джейн появились достоинство и уверенность. Ходя по дому, она напевала песенки.

Супружеская жизнь действительно хороша, и Джейн была счастлива.

В один из летних дней 1505 года на свет появилась Маргарет.