"Страстная Лилит" - читать интересную книгу автора (Холт Виктория)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

В поместье Леев Лилит пришла ненастным ноябрьским днем. Аманда, стоявшая на коленях на диване у окна классной комнаты и глядевшая на мокрые лужайки, первая увидела ее – невысокую сердитую девочку, темные кудри которой отбрасывал назад неистовый ветер, будто помогая ей сопротивляться матери, тащившей ее вперед. Окно классной комнаты смотрело на лужайки и конюшни, а так как классная комната находилась в верхнем этаже и дом Леев стоял почти на вершине холма, то Аманда видела не только владения отца, но и поля вдали, принадлежавшие фермеру Полгарду.

Аманда прижалась лицом к стеклу, ибо из всех известных ей людей Лилит была не только самым необычным, но и совершенно непохожим на нее саму человеком. Когда бы ей ни случалось видеть Лилит или бабку Лилит, она испытывала тревогу и возбуждение, будто ожидая, что случится нечто удивительное. Однажды, когда она проходила мимо с мисс Робинсон, своей гувернанткой, старуха, бабка Лилит, стояла у дверей своего домишки и курила трубку. Аманда, невольно поддавшись тревоге, оглянулась, а старуха, заметив это, вынула изо рта трубку и слегка поклонилась ей то ли насмешливо, то ли даже недоброжелательно; во всяком случае, Аманда была уверена, что старуха не позволила бы себе этого, если бы мисс Робинсон смотрела на нее.

В этом домишке жила большая семья Треморни, но бабка и Лилит явно отличались от других ее членов; Аманда видела многих малышей этой семьи, которые, как отец и мать Лилит, необутые и с непокрытыми головами, работали в поле, искали на берегу моря ланцетников и песчанок, собирали моллюсков и улиток, когда из-за сильных штормов рыбачьи суденышки не могли выйти из гавани. В такие дни Аманда печалилась, представляла себе осунувшиеся личики детей и едва прикасалась к еде за столом в столовой или к ужину, который ей приносили в классную комнату. Не однажды мисс Робинсон заставала ее в слезах, причину которых она не могла объяснить. Всякий раз при этом и часто по другим поводам ей говорилось, что леди всегда должна владеть своими чувствами. «Не забывайте, – говорила мисс Робинсон двадцать раз в день, – что вы – леди». «Дорогая, – говорила ее бедная маменька, проводившая большую часть дня на диване в гостиной, почти не выпуская из рук нюхательную соль, – не поднимай такой шум, леди это не подобает, и у меня голова раскалывается». Что касается отца Аманды, то он был непоколебимо убежден, она знала это, что даже строгие правила, в которых он старался ее воспитывать, не спасут ее от пребывания в аду; потому что, само собой разумеется, настоящие леди в ад не попадают.

Аманде исполнилось двенадцать лет. Она была довольно высокой для своего возраста; длинные шелковистые волосы цвета августовской пшеницы спускались ей на плечи, серьезное выражение бледного лица смягчали голубые глаза, хорошенький носик и чувственный рот. Ее золотистые волосы были зачесаны назад и туго перевязаны узкой черной лентой, что не позволяло сразу заметить их прелесть. Мисс Робинсон закрыла в спальне Аманды зеркало из-за того, что однажды застала ее перед ним с распущенными по плечам волосами. Тщеславие, как сказала мисс Робинсон, является одним из самых больших греховных соблазнов, используемых дьяволом для искушения неосторожных. Аманда знала, что отца оскорблял сам цвет ее волос, потому что он был таким же, как у ее деда на портрете, висевшем в галерее. По размерам этот портрет не отличался от других фамильных портретов, но создавалось впечатление, что он главенствует в доме.

Аманда, обладавшая тонким чутьем и богатым воображением, замечала многое из того, что происходило вокруг, и о многом догадывалась. Окружающие считали, что она прикидывается тихоней, потому что ей были свойственны такие дурные, на их взгляд, поступки, как стремительная беготня, когда она думала, что ее не видят, или раздача деревенским детям еды, самовольно взятой на кухне, или неудержимый плач на виду у всех благородных охотников графства из-за того, что не могла вынести вида загнанного оленя в окружении беснующихся охотничьих собак. «Трудный ребенок, – вздыхала мать Аманды. – Не понимаю, откуда у нее эти странности. Как бы мне хотелось, чтобы она была как все».

– Себе на уме, – говаривала мисс Робинсон, у которой, как она не уставала повторять, имелся большой опыт воспитания детей... к тому же детей из лучших семей. Аманда же часто была почти уверена, что если бы мисс Робинсон не боялась ее отца и матери, то становилась бы на ее сторону, а не безоговорочно соглашалась бы с их утверждением, что Аманда трудный ребенок, лишь для того, чтобы не возник разговор о ее собственных огрехах в воспитании Аманды. Отец же Аманды считал, что его дочери при рождении досталась значительно большая часть первородного греха, чем кому бы то ни было.

Все эти разговоры ставили Аманду в тупик, заставляли ее думать, что она не такая, как все, вынуждали разбираться в своих недостатках; а поскольку ей очень хотелось сделать им приятное, самым большим желанием девочки было стать такой, какой хотели ее видеть. Аманда считалась спорщицей, она это знала, и потому никогда не могла удержаться, чтобы не сказать: «Но это не так», хотя понимала, что разумнее было бы согласиться. Она не могла не сочувствовать беззащитным и больным зверушкам, бродячим кошкам и собакам, гонимым и бездомным, босоногим детям, бегающим по сельским тропинкам голодными в трудные времена.

«Бог создал их бедными, любимая, – объясняла ей мать в то время, когда она была еще маленькой и задавала вопросы. – Должны быть и бедные люди. А если бы Он не хотел, чтобы они были бедны, почему же Он сделал их таковыми? Поэтому думать о них глупо, а уж говорить о них вообще не подобает».

Вскоре Аманда поняла, что, как бы она ни старалась, никогда не сможет понравиться своим родителям; вопрос этот был решен еще до ее рождения, как она предположила, Богом. Она не могла нравиться мисс Робинсон, потому что должна была расти, а когда она совсем вырастет, мисс Робинсон не будет ей больше нужна. Бедная Робби! Аманда изредка называла ее этим ласковым именем, но не потому, что ей подходило ласкательное имя. Как можно мисс Робинсон всерьез называть ласкательным именем «Робби», мисс Робинсон с ее острым носом и поджатыми губами, которая бывает довольна или сердится не от чистого сердца, а потому, что считает это целесообразным. Но Аманда знала, что мисс Робинсон нравится, когда ее называют «Робби»; и когда девочка видела, что гувернантка почему-либо особенно огорчена, то использовала это имя как успокоительную микстуру. Мисс Робинсон рассказывала разные истории о детях, называвших ее «Робби». «Робби, – говорили они, – когда мы вырастем и у нас будут дети, вы будете их гувернанткой. Только вы подойдете для этого, Робби, и никто другой». Поэтому, когда Аманда чувствовала, что требуется довольная доза бальзама, она, бывало, говорила мисс Робинсон, что когда она, Аманда, вырастет, никто другой, кроме Робби, не будет гувернанткой ее детей.

Что до родителей, то Аманда знала, что и им никогда не может быть мила. Они хотели иметь много детей, а у них лишь один ребенок. Они хотели сына, а родилась дочь. До сих пор ей не удалось найти для них успокоительное средство.

Возможно, из-за такой жизни девочки, организованной для нее взрослыми, и из-за того, что она чувствовала себя запертой в беспорочном доме, Аманду так заинтересовала Лилит, совершенно не похожая на нее. Первородный грех Лилит никого не интересовал; теперь он должен был бы увеличиться и умножиться. Лилит была необузданной и свободной, совсем не такой, как ее сестра Джейн, работавшая на кухне под началом у миссис Дерри, поварихи. Аманда могла заметить, что Джейн очень походила на Бесс, другую служанку; она наблюдала, как они вдвоем хихикали, когда их не видела миссис Дерри.

Только Лилит и ее бабка были ни на кого не похожи. Правда, был еще мальчик почти того же возраста, что и Лилит, он тоже был довольно странным, но совсем не так, как Лилит и бабка.

И вот когда Аманда стояла у окна классной комнаты, Лилит вдруг взглянула вверх и увидела ее. Лилит высунула язык, а свободной рукой оттянула щеки вниз и вывернула нижние веки; это была отвратительная гримаса.

Несколько секунд она и Аманда пристально смотрели друг на друга, Аманда – серьезно, Лилит – дерзко; затем мать потянула Лилит дальше.

Аманда слезла с дивана, и тут же в классную комнату вошла мисс Робинсон.

– Аманда, что вы делаете? Вы же должны сидеть за учебниками. А руки у вас какие грязные. О Боже, я так надеялась, что вы становитесь маленькой леди. После всего, что я сделала...

Острый приступ жалости – самая большая свойственная Аманде слабость – охватил ее. «После всего, что я сделала...» Это значит, что Аманда выглядела более взрослой, чем обычно, или что кто-то из ее родителей завуалированно упрекнул гувернантку. Бедная мисс Робинсон – живет в постоянном страхе, что ее добросовестный труд не замечают и скоро забудут. Аманда слышала о людях, которых преследует их прошлое, но насколько ужаснее бояться будущего! Она заложила руки за спину и постаралась стать похожей на маленькую леди, которую хотела сделать из нее мисс Робинсон.

– Робби, Лилит Треморни берут на кухню. Почему?

– Леди, – ответила мисс Робинсон, – не интересуются простолюдинами. И вы не должны быть такой любопытной. Вы выучили три первых неправильных глагола? Где ваша французская грамматика? Приступайте. Это отучит вас любопытствовать.

– Нет, мисс Робинсон, – серьезно заметила Аманда. – Я лишь выучу три неправильных глагола; это не отучит меня любопытствовать, потому что я уже научилась... – Она молча и покорно села к столу.

Она могла бы надуться. Фрит сердился бы или по крайней мере затеял бы спор, потому что по природе он не был злопамятным. Алиса могла бы дуться. Пасторские дети были непосредственнее, чем она. Даже Мери и Дженет Холфорд, дочери врача, будучи спокойными девочками, не держались бы так смиренно, как Аманда. Но могла ли она не быть кроткой с мисс Робинсон, если она очень хорошо понимала, почему гувернантка так ведет себя с ней.

Итак, Аманда начала учить глаголы, сожалея, что не может состроить рожу мисс Робинсон, как это сделала бы Лилит. Она хотела бы, чтобы ее не занимали мысли о положении других людей, не переживать из-за их забот, когда и своих хватает. Она вздохнула и постаралась заменить свое любопытство по поводу Лилит изучением глагольных форм, которыми воспользовались бы французы, чтобы куда-то пойти, что-нибудь отправить или приобрести.

Лилит, глядя на дом Леев, считала его тюрьмой, золотой клеткой. Она никогда не была внутри дома, но Джейн, возвращаясь в их домишко с сыром, маслом и хлебом, который ели эти мелкопоместные дворяне и который так отличался от ячменного хлеба, бывшего основной пищей бедняков, рассказывала родным о диковинках дома Леев.

Лилит и ее братья и сестры, не помнившие, как жилось до тех лет, которые позже стали называть «голодными сороковыми», постоянно думали о еде; и дом Леев всегда напоминал им волшебный домик из сказки, на который набрели в лесу Гензель и Гретель; стены его должны быть не из коврижки, а из сыра и пирожных, а лучшая комната наверняка из самого замечательного деликатеса – свиной колбасы.

В тот ненастный день дом казался мрачным, но Лилит знала, что, когда светит солнце, дом сияет; слуховые окна с ромбовидными переплетами горят тогда, как настоящие бриллианты. Даже сейчас бриллиантики посверкивали на кустах, которым старый Фейтфул Стрит, подстригая, придал формы причудливых птиц и павлинов, собак и львов. Это было старое поместье; дом построили во время правления королевы Елизаветы, хотя Лилит ничего об этом не знала, да и не стремилась узнать. Для нее это было просто поместье Леев, где жила Аманда, а на Аманду Лилит почему-то немного обижалась, и от этой обиды то злилась, то испытывала какое-то неясное предчувствие.

Обиду эту в ней поддерживала ее старая бабка Лил. Она была необычной, эта старая бабка. Несмотря на преклонный возраст, она сохранила здравый рассудок. В их домишке она главенствовала, хотя и не принесла в него ничего, или казалось, что не принесла; но Лилит догадывалась, что она каким-то образом много дала этому дому. Когда перед Рождеством семья Леев посылала в деревенские хижины корзины с лакомствами, то в домишко Треморни доставлялась самая большая корзина. Мисс Лей посылала всем бедным семьям по одеялу, но семья Треморни получала два одеяла. В теперешние трудные времена семьи Леев и пастора Дейнсборо посылали беднякам еду круглый год; иногда это был кусок солонины или большой кусок пирога, которых хватало на всю семью. Но семье Треморни всегда доставалось от Леев больше, чем другим семьям; и тогда все поглядывали на бабку Лил, которая, бывало, сидела, улыбаясь и кивая головой, как какая-то старая фея, от взмаха волшебной палочки которой и появилась та еда.

Из всех детей в семье бабка Лил больше всего любила Лилит. Лилит, говаривала она, ее точная копия в этом возрасте. Лилит приятно было это слышать, но она знала и то, что будет вести себя разумнее бабки, но что говорить об этом не следует. Она не собиралась прозябать в этом старом домишке, покуривая трубку и вспоминая о былом, пусть даже главенствуя здесь и гордясь своим прошлым.

Бабка могла бесконечно рассказывать о молодости, и Лилит слушала ее с восторгом. Она вспоминала, как мужчины графства формировали отряды против французов, как мать пугала ее чудищем Бони: «Придет Бонн и схватит тебя. Он тебя сразу проглотит». А она не боялась Бони. «Я ни Бога, ни людей не боялась, – говаривала она. – И ты, внученька, будешь такой же, ты точь-в-точь повторишь меня».

Она помнила времена, когда они голодали после введения высоких налогов на соль, из-за чего не могли засаливать рыбу впрок, а вынуждены были закапывать ее, как удобрение. Сама-то она выкручивалась; старуха, бывало, хитровато прищуривала один глаз, рассказывая о прошлом, и Лилит уже знала, что сейчас последует главное, к чему сводились все рассказы бабки Лил, – о ее ловкости, о ее способностях избегать неприятностей, одолевавших менее смекалистых.

– У меня были друзья, моя королевна, – вспоминала она, поглаживая локоны Лилит, так похожие на ее прежние кудри. – Ах, моя кралечка, твоя бабушка была умничка-а-а; и ты такой же будешь, моя Лилит.

Полное имя бабки Лил было Лилит; и она говорила, что сразу же при рождении малышки увидела ее способности и настояла, чтобы девочку назвали ее именем. Мальчишка, близнец Лилит, бабку не интересовал. Лилит была ее девочкой, ее королевной, ее красоткой.

Поэтому Лилит уже с тех пор как себя помнила, знала, что в ней есть что-то такое, чего нет у ее братьев и сестер. Это придавало ей уверенности в себе, придавало смелости. Девочке были все безразличны, кроме нее самой, ее бабки и ее брата-близнеца Уильяма.

– Твой братишка, – говаривала бабка Лил, попыхивая трубкой, так как она всегда была обеспечена табаком – ей дарил его старый контрабандист, бывший, как она утверждала, много лет назад ее любовником, – твой братишка, королевна моя, будет слабаком. Тебе нечего заботиться о таких, как он.

Но Лилит знала об Уильяме кое-что такое, чего не знал никто; и хотя он не был ни таким смекалистым, ни таким ловким, как она, она его любила; и любила его как раз за те качества, которые презирала в нем бабка.

Когда Аманда Лей, подтянутая, аккуратная и красиво одетая, проходила со своей гувернанткой мимо деревенских хижин, бабка Лил, бывало, хохотала, едва не задыхаясь. Потом она свирепела и, указывая на ухоженную маленькую девочку с гувернанткой, говорила:

– И ты должна быть такой, моя королевна. Тебе надо бы идти наряженной и с гувернанткой, как вон та.

Два дня тому назад Лилит услышала, что она будет работать в доме Леев. Об этом сказала ей мать, когда они развешивали выстиранное белье на веревке, протянутой между их хижиной и соседскими домишками.

– Ты пойдешь работать в поместье вместе с Джейн.

– Не стану я работать в поместье, – ответила Лилит, ненавидевшая, когда ей указывали, что делать, и вечно торопившаяся дерзко выразить свою непокорность, даже не обдумав предложение.

– Не будь размазней, – продолжала мать. – Это же здорово. Думаю, что тебе счастье привалило.

– Нет и нет, – возразила Лилит; ее раскосые черные глаза сверкали, рот был упрямо сжат, худое смуглое лицо с выдающимися скулами слегка порозовело.

– Ты будешь под началом у Джейн, – успокаивала ее мать. – Есть будешь вдоволь.

Лилит призадумалась, вытягивая свои длинные, тонкие руки, похожие на коричневые прутья. Вдоволь еды... Уже многие годы у них трудно с едой. Это были голодные, скудные годы, и самыми волшебными словами стали слова «вдоволь еды».

Лилит положила руки на свой втянутый живот. Утром на завтрак у них была, как обычно, «лазурная похлебка с утопленниками» – так они называли разбавленное ячменным отваром снятое молоко с размоченными в нем кусками ячменного хлеба; снятое молоко имело голубоватый цвет, а так как хлеб всегда опускался на дно миски, то эта похлебка и была известна во всех деревнях под этим названием. Накануне вечером каждому в семье досталось лишь по одной сардинке; во время этого нищенского ужина бабка Лил вспоминала о прежней праздничной еде; она рассказывала о столах, заставленных солониной, пирогами с голубями или бараниной с луком, густыми топлеными сливками и сладкими шафранными булочками, а запивалось все это стаканчиком пастернаковой наливки; теперь Лилит поняла, что она все это рассказывала специально. Ей было ясно, что это бабка Лил пожелала, чтобы она отправилась в дом Леев – в золотую клетку.

Лилит поделилась с Уильямом семейными планами, так как она всегда делилась с ним своими неприятностями. Уильям был уравновешенным, не таким энергичным, смелым и дерзким, как она, но он был весьма разумным и всегда знал, как следует поступать.

Он раньше Лилит понял, что им скоро уже не разрешат оставаться дома, потому что они после ухода Джейн на заработки стали старшими детьми. Домишко их состоял из одной комнаты, разделенной надвое не достающей до потолка перегородкой. Его стены были сложены из корнуоллского камня, серого, как частые тамошние туманы; крыша была покрыта корнуоллским сланцем цвета местных дождей; а построен он был, как говорили, их прадедом, отцом человека, женившегося на бабке Лил; и построил он его за одну летнюю ночь с помощью друзей, потому что в то время в стране существовал закон, по которому любой, кто мог построить за ночь дом, получал этот дом и землю, на которой он был построен, в собственное владение. Внутри домика находился открытый очаг, а сбоку от него глиняная печь. Дом был одноэтажным, а на его стенах укрепили доски, образующие полки; на них забирались по веревочным лестницам и звали их «люльками», так как на них спали дети. Выросшие Лилит и Уильям уже едва помещались на полках; спать на них им было неудобно, у них свисали ноги.

Позавчера они поднялись на плато Дауне и лежали там, глядя вниз на реку, петляющую меж холмов и разделяющую городишко на две части. Лежа там, они могли разглядеть свою хижину среди группы других, сгрудившихся у западной части причала, а поблизости от нее старинное здание, бывшее когда-то храмом Святого Николая, а теперь ставшее городской ратушей. Лилит перевела взгляд на восточный берег реки, где за холмами прятались городки Плейди и Миллендрет. Поместье Леев тоже скрывали холмы.

Пока брат и сестра там лежали, она поделилась с Уильямом своими страхами. Он был немногословен. Да и когда он много говорил? Уильям походил на нее лишь внешне; был он невысоким и выглядел иностранцем; многие считали, что он унаследовал внешность кого-нибудь из испанцев, разорявших побережье в прошлом столетии.

– Отправляться туда! – протестовала Лилит. – В усадьбу Леев... прислуживать там!

Какое-то время Уильям молчал и думал, а потом сказал то, что все говорили, что было главным аргументом людей, испытывающих голод:

– Там будет вдоволь еды, Лилит. Не лазурная похлебка или простокваша, не только сардинки, но и сладкие и мясные пироги и, может быть, даже изредка свиная колбаса.

В этот момент Лилит взглянула на брата и увидела в его глазах страх. Они были одного возраста; он родился всего на час раньше, чем она, и он тоже должен задуматься о будущем.

– А что будет с тобой, Уильям? – спросила она.

– Думаю, меня ждет работа в поле, – ответил он.

Они вспоминали прошлогоднюю уборку урожая, когда работали в полях от зари до зари. Вспоминались усталость, гудящие руки и ноги, острые взгляды фермера и его жены, следивших за тем, чтобы они сполна отработали несколько пенни, которые должны были получить, как и за тем, чтобы не съели больше того, что им положено. Вспомнили они, как копали картошку, чистили хлева и конюшни. Бедный Уильям! Все это снова ждет его.

– У рыбака жизнь и то лучше, – сказала Лилит, – хоть и приходится выходить в море в любую погоду.

– А если у тебя своя лодка к тому же, – согласился Уильям, – то ты сам себе хозяин.

Лилит подумала, что у Уильяма никогда не будет собственной лодки, он никогда не будет сам себе хозяин.

– А в этих, в Чизурине и Карадоне, есть оловянные рудники. Может быть, там тебе дело найдется?

Она подумала, что, возможно, лучшей жизнью для мальчика из бедной семьи является жизнь контрабандиста; если бы Лилит была мальчишкой, она бы выбрала себе именно такую жизнь. Но Уильям – не Лилит.

– Я буду приходить домой и часто видеться с тобой, – сказала она. – А ты будешь приходить к дому Леев.

– Им это не понравится.

– Я что-нибудь придумаю.

Они оба думали об Аманде Лей, Лилит – с обидой, Уильям – с восторгом. Уильям не решался сказать Лилит, как его восхищает элегантная юная леди с рыжеватыми волосами и нежным ротиком. И все же Лилит понимала, глядя на Уильяма, что, как бы она ни бушевала, ни бесилась и ни заявляла, что возненавидит дом Леев со всем его содержимым, положение Уильяма было много трагичнее.

И вот на следующий день она неохотно согласилась, чтобы ее отправили в дом Леев; а когда мать постучала в заднюю дверь, ее открыла Джейн, державшаяся важно и уверенно, так как провела в этом доме уже два года.

– Давайте входите, – сказала Джейн. – Миссис Дерри заждалась вас.

Миссис Дерри, крупная розовощекая женщина, сидела у длинного и узкого обеденного стола. Казалось, что ее поварской колпак сделан из кружев; выглядела она весьма величественно и могла нагнать страху, Лилит была в этом уверена, на любого, кроме нее самой, решившей не робеть ни перед кем. Она сделала вид, что не заметила миссис Дерри и демонстративно начала разглядывать кухню, огромную и теплую, в которой пол был покрыт красными плитками, а около огромного камина стояла глиняная печь; медная кухонная утварь ярко сияла вокруг этого очага, а на высокой каминной полке размещались оловянные тарелки и кувшины; там же тикали огромные часы. Комната показалась Лилит огромной, ибо в ней свободно могли бы поместиться две хижины. С потолочных балок свисали окорока и куски грудинки, мешочки с приправами и кухонными травами, а также лук в связках; из духовки доносился запах выпечки. Дом изобилия! У Лилит засосало под ложечкой.

Не поднимаясь из-за стола, миссис Дерри властным тоном велела двум служанкам прекратить расставлять по кухонным полкам посуду и выйти, а мать Лилит пригласила подойти к столу вместе с дочерью.

Миссис Дерри изучающе разглядывала Лилит, и взгляд ее был не особенно приветлив. Она предпочитала сама выбирать себе помощниц, а не возиться с теми, которых ей навязывали. Ей удалось кое-как наставить на ум Джейн; но ее сестрица, кажется, будет менее податливой. Давно уже никто не смотрел на нее с таким вызовом, как эта девчонка; она подумала, что в деревне полно милых девушек, которые были бы рады работать под ее началом, и кухарку охватила досада. Повеление хозяйки! Да всем известно, что повеления хозяйки шли от хозяина.

– Подойди поближе, девочка, – сказала миссис Дерри. Лилит приблизилась, и серые глаза миссис Дерри посмотрели в черные глаза Лилит.

– Надеюсь, ты будешь хорошо трудиться, – сказала миссис Дерри. – Потому что иначе я не потерплю тебя в моей кухне.

– Уж она будет угождать вам, мэм, – ответила мать Лилит за дочь.

– Да уж пусть старается! Боже, какая она тощая.

– Она поправится, – торопливо заметила мать Лилит. – И подрастет.

– Силенки-то у нее есть?

– Вынослива, как охотничий пони.

– Она аккуратная? Я не потерплю грязнулю в моей кухне.

Глаза Лилит недобро сверкнули. Если бы не аппетитный аромат из печи, она бы выскочила из кухни; но этот запах ее околдовал.

– Спать она будет в одной комнате с Джейн и Бесс. Мы обучим ее. Теперь она может присесть и немного перекусить. И вы тоже. Так хозяйка велела.

– Спасибо, мэм, – ответила миссис Треморни.

– А девочка, случайно, язык не проглотила?

Первым побуждением Лилит было высунуть язык, но ради запаха из духовки она промямлила:

– Спасибо, мэм.

– Ну-ка, Джейн, – потребовала миссис Дерри, – поставь на стол последний из пирогов.

Лилит уселась за большой стол и принялась жадно есть. Никогда еще, она была в этом уверена, не пробовала она ничего подобного. И все-таки это самое главное – иметь вдоволь еды; когда есть еда, тогда уж и о чем-то другом можно думать.

После того как они поели, миссис Треморни велено было отправляться обратно в деревню и прихватить с собой пакет с вкусной едой. «Хозяйка приказала», – проворчала миссис Дерри.

– А теперь, Джейн, – сказала миссис Дерри, – иди с сестрой наверх и покажи ей, где она будет спать. Пусть она наденет одежду, которую я для нее приготовила. После этого сразу же идите вниз. Надо затопить камин в комнате у мисс Аманды; она поможет тебе это сделать. Потом надо натаскать наверх горячей воды хозяйке для ванны.

– Да, мэм, – ответила Джейн и повела сестру с собой. Лилит смотрела вокруг широко открытыми глазами, не переставая ощущать приятную наполненность желудка. Дом изобилия оказался чудеснее, чем его описывала Джейн; он был прекраснее, чем его рисовало воображение Лилит.

Когда она ойкнула от восторга, Джейн посмотрела на нее с чувством превосходства и сказала:

– Это всего лишь черный ход. Погоди, вот увидишь парадный. Только не попадайся там никому на глаза. Им не нравится смотреть на нас. Ты должна это запомнить.

– А почему? – спросила Лилит.

– Хозяин очень строг, а хозяйка не выносит шума.

Ноги Лилит тонули в толстом ковре; она не могла себе представить, что существуют такие ковры. Коридор был оклеен изумительными обоями. Лилит с восхищением погладила их.

– Погоди, погоди, – подзадорила ее Джейн.

Стены были увешаны портретами в красивых позолоченных рамах.

– Семейные портреты. Они висят по всему дому. Вот погоди, увидишь галерею. Покажу тебе... завтра утром... пока все не поднимутся. Ты не должна появляться там днем.

Девочки поднялись на верхний этаж дома; Джейн открыла дверь, и они вошли в комнату, которая оказалась даже больше кухни, хотя ее потолок был наклонным, потому что комната находилась под самой крышей. На великолепно натертом воском дощатом полу стояли четыре кровати, очень чистые и очень узкие.

– Это кровати Бесс, Ады и моя, – сказала Джейн, поочередно тыча в кровати пальцем. – А эта будет твоей.

Кровать! Как ей будет спаться в кровати? Никогда раньше ей не доводилось спать в кровати. Ее отец и мать спали на матрасе, бабка Лил – тоже.

Она плюхнулась на кровать и вытянулась на ней.

– С грязными ногами! – воскликнула Джейн. Но Лилит лишь дерзко усмехнулась сестре. – Поднимайся! Поднимайся! Если миссис Дерри узнает...

– Ты чересчур много тревожишься из-за миссис Дерри. Она всего лишь служанка, – ответила Лилит.

Джейн была ошеломлена:

– Она – повариха.

– Она всего лишь служанка, говорят тебе, и более никто.

– Ну-ну, а ты кто такая?

Лилит молчала, не решаясь сказать, что она кое-кто поважнее, и вспоминала лукавые глаза бабки Лил.

– Давай, – торопила Джейн. – Надевай вот это. Нам надо растопить камин в комнате мисс Аманды.

Лилит поднялась. Комната мисс Аманды. Ее-то девочке хотелось увидеть больше всего. Она надела домашнее платье и башмаки, приготовленные для нее миссис Дерри. Все это было велико для Лилит, но такой прекрасной одежды у нее еще никогда не было, она почувствовала себя королевой, королевой поместья Леев.

Она подошла к окну и, поднявшись на цыпочки, еле-еле дотянулась до него. Глазам ее представился пустынный и скалистый берег; несколько секунд она разглядывала его. Это был знакомый ей берег, но она никогда прежде не видела его из верхнего окна дома Леев. Она успела заметить, как разбиваются морские волны о прибрежные скалы, которые сегодня казались черными, но в солнечные дни они бывают розовыми и красноватыми. Крутой обрыв залива, отсвечивающий сегодня зеленью, нависал над серой водой. Сам залив Рейм-Хед был едва виден, теряясь во мгле.

– Идем, говорят тебе, – сказала Джейн нетерпеливо. – Уже скоро совсем стемнеет.

Они тихонько спустились по лестнице, а вскоре она снова поднималась по ней с ведром угля.

Комната Аманды была красивой, но особенно понравился Лилит шелковый полог на четырех столбиках над кроватью.

– Он старинный, – заметила Джейн, видя, что Лилит щупает полог. – Здесь все старинное. Все сохранилось в том же виде, в каком было при жизни деда мистера Лея.

Лилит не слушала ее. Она бегала от кровати к туалетному столику, поглаживала оборки на скатерти, бесцеремонно открыла дверцу стенного шкафа и заглянула внутрь. Джейн была вне себя от возмущения:

– Ты не должна... ты не должна... Ох, если миссис Дерри...

Но Лилит смеялась и гладила шелковые и бархатные наряды, оттащить ее от шкафа удалось, лишь обратив внимание на украшения на каминной полке.

Огонь в камине уже пылал, когда вошла Аманда. Лилит, не забывшая, что скорчила девочке гримасу, приняла вызывающий вид. Ее великолепный новый наряд потерял свое великолепие; злобная зависть, зародившаяся под влиянием бабки, вернулась к ней.

Аманда не вспомнила о гримасе, которую состроила ей Лилит. Неужели она ее не заметила? Лилит не могла себе представить, чтобы кто-нибудь не отомстил за такое, если бы заметил.

– Это твоя сестра, Джейн? – спросила Аманда.

– Да, мисс.

– Значит, ты – Лилит.

Лилит кивнула. Джейн нахмурилась, глядя на сестру. Лилит не собиралась кланяться, что бы с ней ни делали.

– Надеюсь, тебе здесь понравится, – продолжала Аманда.

– Спасибо, мисс, – ответила Джейн за Лилит. – Простите сестру, мисс. Она застенчивая. Вот почему, мисс...

– Не застенчивая я, – прервала ее Лилит.

Аманда улыбнулась; на мгновение она озабоченно нахмурилась, но ласковая улыбка не покинула ее лица. Она представила себя на месте Лилит, на месте бедной маленькой служанки, впервые оказавшейся в незнакомом месте.

– Должно быть, непривычно... попадать в новый дом, – сказала она. – Впервые... я имею в виду.

Лилит возразила:

– Я не боюсь.

Джейн вцепилась в руку Лилит и потащила ее к двери. Старшая сестра собиралась прочесть нотацию по поводу того, как следует обращаться к господам. В дверях Лилит обернулась. Аманда наблюдала за ней. Лилит хотелось состроить ей гримасу, как раньше, но на этот раз она не решилась.

Лаура Лей сидела у лампы за пяльцами. Ее игла мелькала над вышивкой; казалось, что она полностью занята своей работой, но на самом деле ее занимал только муж. Если он был в комнате, она только о нем и думала. Сейчас мистер Лей удобно устроился в кресле, и губы его слегка шевелились, так как он читал про себя Библию. Он был очень хорошим человеком, Лаура знала это, и ей очень повезло, что она вышла за него замуж. Она сожалела, что, будучи слишком слаба здоровьем, не смогла родить ему много детей, которых ему хотелось бы иметь. У нее случилось четыре выкидыша и родила она лишь одного ребенка, да и то дочь.

Тем не менее, ей следовало бы гордиться своим хрупким здоровьем. Все же это довольно благородно быть слабой; она следовала моде своего времени: за столом ела очень мало, часто просила принести ей поесть в ее комнату самую малость на подносе, считая, что прием пищи отвратительная привычка и что есть надо лишь при необходимости, и то в уединении.

Ее дочь была трудным ребенком и слишком прямодушной для аристократки. Лаура раздумывала, так ли уж подходит для нее общество детей Холфордов и Дейнсборо. Две дочери доктора и Алиса Дейнсборо были милыми, спокойными девочками, но Фрит Дейнсборо суматошный, взбалмошный мальчик – гоняет верхом на лошади по всей округе... Никому бы в голову не пришло, что он сын священнослужителя; хотя надо признать, что его преподобие Чарлз Дейнсборо не типичный священнослужитель. Он тоже любит верховую езду, хорошее вино и, несомненно, любит хорошо поесть. Его считают обаятельным мужчиной, и все полагают, что Фрит в этом отношении пошел в отца.

Среди женской прислуги царило возбуждение, когда Фрит с сестрой приезжали к Аманде на чай, подававшийся в классной комнате. Повариха обычно пекла по такому случаю кекс с кокосовым орехом, потому что мастер Фрит любил кокосовый кекс; даже мисс Робинсон начинала подхихикивать и говорила, что хоть он и сумасбродный мальчишка, но почему-то на него невозможно долго сердиться. Если бы он не был отпрыском рода Дейнсборо – Чарлз Дейнсборо был младшим сыном лорда и, конечно, церковное жалованье было не единственным его доходом, – Лаура усомнилась бы в том, что Аманде подобает дружить с Фритом. В то же время ее занимало, не переняла ли она от него свою нелепую прямоту, или эту никчемную привычку уделять внимание бездомным псам и босоногим детям. Конечно, ее дед заботился о бедных, главным образом о бедных женщинах – это следует с сожалением признать, – возможно, отсюда и начались эти его пристрастия.

Аманда была источником беспокойства не только для своей матери, но и для того прекрасного человека, который теперь сидел и читал свою Библию, потому что они боялись, оба боялись, что Аманда пойдет в деда. Волосы у нее были такого же цвета, а считается, что цвет волос часто говорит о характере. Например, рыжеволосые имеют репутацию вспыльчивых людей.

Миссис Лей и ее муж никогда не обсуждали отца мистера Лея. Это была одна из тем, которую считалось неприличным обсуждать из-за того, что отец мистера Лея вел безнравственную жизнь и не только пьянствовал, но и изменял жене.

Она знала, что ее муж каждый вечер благодарил Бога за то, что призвал его отца к себе; а так как мистер Лей был человеком милосердным, то к своим благодарственным молитвам он добавлял просьбу о спасении души своего отца.

У Лауры всегда пробегал мороз по коже, когда она проходила в галерее мимо его портрета: глаза совсем как у Аманды и волосы над высоким лбом росли точно так же. Правда, у Аманды рот казался нежным, тогда как рот ее деда был просто чувственным; но Аманда еще дитя, а в лице ее уже можно заметить определенное своеволие, характерное для деда, явно выражающее, что ему безразлично, что о нем думали в округе, он себе в удовольствиях не отказывал; и точно такое же выражение появлялось на лице Аманды, когда она была, как говорила ее мать, «настроена спорить», если она упорно хотела что-то разузнать, а получала не удовлетворяющие ее ответы, которые приняли бы все должным образом воспитанные дети или должны были бы принять.

Не далее как сегодня днем Лаура вздыхала над неряшливой вышивкой Аманды, на которой осталось красное пятнышко там, где ребенок уколол пальчик. Аманда никогда не станет хорошей рукодельницей. «Это образец узора вышивки моей матери, – сказала Лаура. – Она закончила его, когда ей было шесть лет – ровно в два раза меньше, чем тебе сейчас. Тебе не стыдно?»

Аманда критически посмотрела на аккуратные крестики на вышивке, гласившей, что Господь является Пастырем Матильды Бартлетт и что она закончила узор в шестой день января 1806 года новой эры.

– Возможно, – ответила Аманда, – в будущем моя вышивка будет иметь большую ценность, потому что на ней осталась моя кровь.

– Это совершенно омерзительно, – воскликнула Лаура, содрогаясь. – Если бы твой отец услышал то, что ты сказала, он бы тебя высек.

Казалось, Аманда раскаивается; она не хотела вызвать раздражение, слова вырвались непроизвольно.

Вышивка Аманды находилась теперь в рабочей корзинке Лауры, и она раздумывала, не должна ли она показать ее мистеру Лею. Он очень строг и, возможно, велит оставаться Аманде в своей комнате, пока узор не будет закончен. Он всегда думает о благе Аманды. И все же она колебалась, стоит ли обращать его внимание на ошибки Аманды; она боялась, что, сделай она так, это напомнит ему о том, что их единственным ребенком является девочка, к тому же не очень удачная. Каждый вечер он молился о ниспослании им ребенка. К сожалению, в этом случае, как и во многих других, требовались не только молитвы. Лаура вздохнула, стараясь не привлечь его внимания. Она так и не решила, что делать с Амандой. Ее жизнь состояла из таких трудных проблем, они мучили ее непрестанно; из-за них лоб ее избороздили морщины.

Мистер Лей прервал ход ее мыслей:

– Пожалуйста, позвоните служанкам, любовь моя. Надо добавить угля.

Она послушно встала и подошла к вышитому шнуру от звонка.

– Простите... я не заметила.

Он ничего не ответил и продолжал читать, шевеля губами. В дверь постучали, и вошла Джейн.

– Джейн, пожалуйста, добавьте угля.

– Да, мэм.

Уголь принесла сестра Джейн, Лилит, новая девушка, и Лаура тотчас ощутила беспокойство. Когда Джейн впервые пришла в дом, она ощутила то же самое; она наблюдала за мужем и гадала, о чем он думает каждый раз при появлении новой служанки. Он ничего не сказал, но Джейн пришла в дом по его распоряжению; а теперь он потребовал присутствия Лилит.

– Нам нужна новая служанка, миссис Лей, – сказал он. – Вам следует нанять одну из девушек Треморни.

Присутствие этих созданий в доме раздражало; но мистер Лей был добрым человеком и никогда не уклонялся от выполнения своих обязанностей.

И теперь, когда появилась Лилит, Лаура боялась, что она никогда не станет прилежна, как другие служанки.

– Положи уголь в камин, – приказала Лаура слабым голосом. Лилит явно неловкая. Ее еще учить и учить. Когда она ссыпала уголь в очаг, несколько кусков со стуком упали перед камином.

После ее ухода Лаура раздраженно заметила:

– Она новенькая. Еще не научилась. Мне бы хотелось, чтобы не было необходимости ее нанимать; в деревне так много приятных девушек.

Мистер Лей изобразил удивление.

– Я полагал, что вам известно мое мнение на этот счет.

– О... о, я не сомневаюсь, что вы правы... но...

– Я знаю, что я прав. Нам следует учиться нести свое бремя.

– Но... после всех этих лет. – Она испугалась собственной опрометчивости и пыталась как-то скрыть это. Она посмела критиковать его действия. Что это на нее нашло.

– Моя дорогая, – ответил он сурово, – поверьте, я знаю свой долг.

Семья собралась в столовой на молебен. Во главе стола на коленях стоял хозяин дома; рядом с ним в той же позе его жена, а по другую сторону от него – Аманда. Возле Аманды преклонила колени мисс Робинсон; ближе к другому концу стола, на почтительном расстоянии от хозяина, молился Стрит, совмещавший обязанности кучера и дворецкого, миссис Дерри, грум и конюх, два садовника и три служанки вместе с Лилит.

Мистер Лей молился, прижав к груди сомкнутые ладони и прикрыв глаза; но никогда не стоило полагать, что глаза его будут закрыты до окончания молебна; им было свойственно неожиданно открываться и замечать любой мелкий проступок среди его маленького прихода.

У Аманды болели колени; ей было трудно стоять не шевелясь, но, находясь совсем близко от отца, она не смела изменять положение, так как знала, что за самое незначительное отступление от правил ее накажут более сурово, чем любого из слуг за такую же оплошность. «Не забывай, – постоянно напоминали ей, – ты должна показывать пример».

Отец поднялся с колен, и началась десятиминутная проповедь, которую он произносил каждое утро. Он говорил о низости и греховности человеческой природы, имея в виду, конечно, тех, к кому он обращался; он делал бесконечные намеки на всевидящего ангела, всегда представлявшегося Аманде похожим на всезнающую и злобную мисс Робинсон. После этого Аманда отвлеклась от сути того, что он говорил, пока вдруг не вспомнила с ужасом, что во время ланча ее вполне могут спросить, что она думает о проповеди. За обеденным столом отец если и обращался к ней, то обычно вел разговор об уроках и молитвах; в нем была масса ловушек, и Аманда не знала, чего боялась больше – его разговоров или периодов меланхолического молчания. Ей стоило бы узнать у мисс Робинсон, что было главной темой его речи сегодня утром.

После проповеди произносилась еще одна молитва. Аманда, закрывшая лицо руками, наблюдала за всеми сквозь щелки между пальцами и заметила, что Лилит делает то же самое; глаза их встретились, и ни одна из них не смогла отвести взгляд.

Наконец молитва кончилась.

– Все свободны, – сказал отец; слуги пошли выполнять свои обязанности, мистер Лей занялся делами имения, миссис Лей отправилась дать распоряжения поварихе, проверить запасы кладовой и продолжить вышивание, а Аманда с мисс Робинсон приступили к урокам.

Аманда разложила книги по истории и спросила:

– Мисс Робинсон, что вы думаете о сегодняшней папиной проповеди?

– Очень хорошая проповедь и очень нужная.

– Вы думаете, первая часть была очень хорошей?

Мисс Робинсон негодующе, но не без нежности посмотрела на ученицу. Аманда не слушала проповедь. Мисс Робинсон вполне могла это понять, ведь она тоже заставляла себя слушать. Гувернантка начала объяснять основные мысли проповеди медленно и ясно, так, чтобы ребенок мог их запомнить. Мисс Робинсон любила свою подопечную, но сдерживала свои чувства, чтобы угодить хозяину и хозяйке дома, нанявшим ее, ибо лишь они решали, быть ли ей и дальше гувернанткой у них в доме.

Теперь ее волновало то, чтобы Аманда смогла правильно ответить во время ланча, если ее спросят о сегодняшней проповеди, так как невнимание ученицы неизбежно будет считаться недочетом учительницы.

Аманда изучала историю и немного всплакнула, читая о принцах в Тауэре, которые были примерно в ее возрасте, когда их убили. Сегодня утром их трагедия каким-то образом заставила Аманду думать о бедной мисс Робинсон, что, конечно, доказывало ее странности и то, что все были правы, когда говорили, что девушка до смешного сентиментальна. И все же мисс Робинсон ей было жаль больше, чем принцев. Несомненно, лучше быть принцем, задушенным в Тауэре, чем, как сказал Антонио:

...Несчастным пережить свое богатство

И с тусклым взором и с челом в морщинах

Влачить век нищеты...

Эти строки всегда заставляли ее плакать, потому что они, казалось, полностью подходят мисс Робинсон. Ничего удивительного, что изучение истории не давалось Аманде – события постоянно мешались у нее с современной жизнью.

– Вы снова плакали? – с тревогой спросила мисс Робинсон.

Никто и никогда не спрашивал Аманду о причине слез; казалось, они знали заранее, что не смогут понять эти причины. Мисс Робинсон не хотела, чтобы она шла вниз к ланчу с припухшими от слез глазами. Могло показаться, что уроки слишком трудны для нее, а мисс Робинсон боялась, что переутомление ученицы на уроках может вызвать мысль о некомпетентности гувернантки.

К счастью, в этот момент пришла Джейн, чтобы сказать, что верхом на лошадях приехали мастер Фрит и мисс Алиса Дейнсборо и спрашивают, не может ли мисс Аманда поехать с ними на утреннюю прогулку.

– Да, пожалуй, – сказала мисс Робинсон. – Вы хорошо поработали сегодня утром. И ветер высушит ваши слезы. Но, Аманда, пожалуйста, старайтесь не поддаваться так легко своим чувствам. Леди это не подобает.

– Я стараюсь... очень, мисс Робинсон.

Аманда спустилась вниз к конюшням и попросила молодого конюха оседлать для нее Гоббо. Лошади Дейнсборо нетерпеливо били копытами у замощенной коновязи, а Фрит и Алиса бегали в саду.

– Привет! – закричал Фрит. – Вот и Аманда.

Аманда пошла им навстречу. Фрит был высокий и очень красивый юноша. Ему было уже почти семнадцать лет – почти мужчина; Алиса считала, что он замечательный, ибо сама она была невысокой кроткой девочкой возраста Аманды.

– Здравствуй, Ниобея[2]! – продолжал Фрит. Он был, по сути, очень добрым, но беззаботным – сперва говорил то, что приходило ему в голову, а потом думал.

– Ниобея? – спросила Алиса, которая, как говаривал Фрит, была безнадежно тупа во всем, кроме женских дел – рукоделия и порядка в кладовках. – Ты имеешь в виду Аманду?

Аманда потрогала свои щеки.

– Все еще заметно?

– Не имеет значения, – ответил Фрит. – Уже не очень заметно. И на Ниобею ты не похожа. Ты вовсе не гордячка, и я не думаю, что ты когда-нибудь над кем-либо насмехалась. Ты попросила приготовить себе Гоббо?

– Да.

– Ну, тогда идем.

– Фрит сказал, что мы должны приехать и спасти тебя от этого старого дракона, Робинсон, – заметила Алиса.

– Никакой она не дракон. Она на самом деле очень милая.

– О, Аманда, – вмешался Фрит, – ты бы и для дьявола нашла извинения.

Они выехали со двора и направились вниз с холма по дороге к морю. Утро было теплое, дул слабый юго-западный ветер; Аманда с удовольствием вдыхала смешанные запахи моря – пахли морские водоросли, соленая морская вода, промасленные снасти морских судов и еще что-то волнующее, чей запах, как говорили некоторые, морские ветры приносили из Испании.

Фрит ехал впереди, выбирая дорогу; он направлял лошадь по самым опасным тропам на отвесных скалах и изредка оглядывался, чтобы удостовериться, что с девочками все в порядке. Он привел их к отлогому морскому берегу.

– Наперегонки! – закричал Фрит, и они галопом поскакали по берегу, покрытому в то утро песком, хотя еще накануне здесь виднелись скалы. – Должно быть, ночью был сильный ветер, – заметил Фрит, – столько песку нанесло.

Он выиграл гонки; Аманда была уверена, что он всегда, когда захочет, будет победителем.

– Ваша беда, девочки, в том, – сказал Фрит, – что вы не даете лошадям волю. Вы боитесь. Вам не следует бояться.

Когда Фрит устал от гонок, они оставили пологий берег, и он снова ехал впереди них по тропе в скалах.

– Один неверный шаг, – воскликнул он ликующе, – и вы покатитесь... кубарем вместе с лошадьми, и это будет конец для мисс Аманды Лей или мисс Алисы Дейнсборо.

Не такой уж он бессердечный, думала Аманда, на самом деле он добрый. Просто он хочет постоянно привлекать внимание своей собственной храбростью, своей значительностью.

– Нам не надо этого говорить, – громко ответила она. – Мы знаем.

– Что вы знаете? – отозвался Фрит.

Этого она сказать не могла, все это было слишком сложно; кроме того, теперь он вел их «дорогой контрабандистов», тропой в скалах, которая за деревьями не была видна снизу. Они продирались сквозь заросли, и ветки могли бы исхлестать путников, если бы они осторожно не придерживали их; одна ветка, неожиданно вырвавшись, едва не стянула Алису с лошади.

Аманда сказала:

– У нас новая служанка. Она из домишек с западного берега гавани.

– Неужели опять из семьи Треморни? – спросила Алиса.

– Да... Лилит.

– У них там есть смугляночка, – заметил Фрит.

– Это она и есть.

– Они такие чумазые... все они, – неприязненно сказала Алиса.

– Она довольно странная, – начала Аманда.

– Странная? Почему ты так решила? – заинтересовался Фрит.

Но это снова было одно из тех смешанных чувств Аманды, которое она не могла выразить.

– О... я не знаю... просто странная, и все.

Они подъехали к домикам деревни Келлоу, и несколько ребятишек выбежали взглянуть на них и поклониться, прикоснувшись к волосам; они видели, как это делали их родители, приветствуя знатных людей.

Фрит бросил им несколько монет. Такой вот он был. Ему нравилось, что им восхищаются, но он хотел в то же время, чтобы его любили. И гордости он не был лишен, поэтому притворялся безразличным, когда дети визжали от удовольствия, и не оглядывался на них.

– Фрит, – спросила Аманда, – который час? Мне нельзя опаздывать к ланчу.

Фрит вынул часы и взглянул на них.

– Времени осталось мало, – ответил он, и они пустились галопом до усадьбы Леев.

Как бы высокомерно он ни держался, полностью подчинив себе всех в доме отца, в чем Аманда была уверена – ибо все знали, каким покладистым человеком был его преподобие достопочтенный Чарлз Дейнсборо, любивший непринужденность, комфорт и покой в своем доме, – Фрит тем не менее мог представить себе трудность положения Аманды и всей душой сочувствовать ей.

И все же, когда они прискакали к поместью Леев, она увидела, что у нее осталось всего десять минут на то, чтобы подняться к себе в комнату и переодеться к ланчу. Она въехала со стороны лужайки для выгула лошадей и, пока Гоббо шел по высокой траве, заметила, что за зеленой изгородью кто-то прячется.

Она подъехала, испугавшись и понимая, что это кто-то из деревенских, но кто бы это ни был, он нарушил право владения, а на нарушивших это правило, если их обнаруживали, ее отец налагал большой штраф. Кроме того, слуги так боялись отца, что, как все живущие в страхе, они, казалось, постоянно искали какого-нибудь козла отпущения, на которого они могли бы указать отцу, чтобы отвлечь его внимание от их собственных недостатков.

– Кто вы? – окликнула она. Но она сразу узнала его еще до того, как он ответил, – это был брат Лилит. – Вы... вы нарушили право владения, – продолжала она, подъезжая.

– Да, мисс... я хотел...

Она наклонилась вперед и улыбнулась ему одной из своих нежных улыбок, вызывавших к ней симпатии множества людей.

– Я пришел повидать Лилит, – сказал он.

– Лилит – твоя сестра, я знаю. Она вчера пришла к нам.

– Да, мисс.

– Вам следует быть осторожнее. Если вас обнаружат здесь... вас предадут слуги.

– Я знаю, мисс. Понимаете... мы – близнецы... Мы всегда были вместе... до сих пор.

– Близнецы! – воскликнула Аманда. – И ты пришел посмотреть, все ли у нее здесь в порядке?

Он кивнул.

– Вы могли бы подумать, что она такая, что не уживется, мисс. Но она уживется...

– О да. Она уживется.

Он улыбнулся, и Аманда поняла, что мальчик очень волнуется за сестру. Он боится, что она будет вести себя так необузданно и ее выставят вон.

– Она знает, что ты придешь повидать ее?

– Нет, мисс. Я надеялся, что она выйдет. Я надеялся, что представится случай увидеть ее...

– Я... я ей скажу. Но тебе не следует оставаться здесь. Тебя могут поймать. Спрячься за кустами. Я скажу сестре, что ты здесь. – Она заметила обожание в его взгляде, и ей это было приятно. Возможно, она немного походила на Фрита, старавшегося, чтобы деревенские дети восхищались им и любили его.

Она въехала в конюшню и передала Гоббо молодому конюху. Войдя в дом, она увидела, что у нее осталось всего пять минут на то, чтобы переодеться к ланчу.

Она бегом поднялась к себе в комнату и переодела платье. Мальчик должен будет подождать. Но как он может ждать, пока они позавтракают? Его могут схватить, если кто-нибудь из слуг окажется на лужайке для выгула лошадей. Она схватила шнурок от звонка и трижды резко дернула его. На звонок пришла Бесс.

– Мне срочно нужна Лилит. Скажите ей, чтобы она поторопилась. Это очень срочно.

Но Лилит задерживалась, часы тикали и тикали. Хоть бы в столовой произошла задержка с началом ланча. Наконец Лилит пришла, она вошла медленно и с вызывающим видом.

– Твой брат-близнец пришел повидать тебя, – сказала Аманда. – Он прячется на лужайке для выгула лошадей. Будь осторожна. Держись поближе к зеленой изгороди, и тебя не заметят. В это время дня там довольно спокойно.

Лилит, широко раскрыв глаза, с удивлением смотрела на нее.

– Иди скорее, – продолжала Аманда. – И будь осторожна. Аманда заторопилась мимо Лилит и вниз по лестнице в столовую.

Она открыла дверь; голос отца звучал громко, как всегда, когда он заканчивал благодарственную молитву. Они знали, что она вошла, но сделали вид, что не заметили ее появления, тем более что глаза их были закрыты и предполагалось, что они дружно благодарят Бога за предстоящее ниспослание им пищи.

Стрит стояла на коленях у буфета, тоже с закрытыми глазами. Бесс приоткрыла глаза и с сочувствием посмотрела на Аманду.

Закончив молиться, мистер Лей открыл глаза и холодно посмотрел на дочь.

– Папа, – начала Аманда, – мне очень жаль...

– Мне более чем жаль, – прервал он ее, – я глубоко скорблю. Чем можно объяснить такое поведение?

– Я... боюсь, что я задержалась вне дома.

– Ты задержалась! Ты ездила верхом, я полагаю, и так эгоистично была занята собственным удовольствием, что даже не подумала, как мы с твоей матерью страдаем. Ты заставляешь нас бояться, что мы не удостоились твоего уважения. Это, возможно, не важно в сравнении с твоим прегрешением перед Богом. Я обращался к Нему. А ты приходишь поздно и врываешься к нам. Ты приходишь поздно. Ты решила обойтись без благодарности нашему Господу за то, что стоит на моем столе.

– Папа... – безнадежно начала она. Но он отмахнулся от нее.

– Ты пришла разгоряченная, непричесанная. Не считай, что если я не придаю значения твоим оскорблениям в адрес нашей семьи, то я не придам значения такому поступку в отношении Бога. Немедленно отправляйся к себе в комнату. Ты не будешь принимать участие в трапезе, к которой не считаешь нужным являться вовремя. Ты будешь оставаться в своей комнате до тех пор, пока тебе не будет позволено выйти из нее.

Под укоряющим взглядом матери, испуганным взглядом мисс Робинсон и сочувствующими взглядами Стрита и Бесс Аманда вышла из столовой.

Мисс Робинсон поднялась к Аманде тотчас после ланча.

– Ваш отец очень сердит, – сказала она. – А ваша мать очень опечалена. Завтрак прошел в полном молчании. Я не нахожу слов. После всего, что я сделала...

Аманда обняла гувернантку:

– Мне очень жаль, Робби. Это не ваша вина. Я им скажу, что вашей вины в этом нет.

– Ваш отец велел вам немедленно прийти к нему в кабинет. Следует поторопиться. Но прежде всего причешитесь. Голова похожа на воронье гнездо. А руки чистые? Ну, торопитесь же, дитя. Крайне неразумно заставлять его ждать.

Аманда молча пригладила волосы; руки мыть не стала. Проходя по галерее, она взглянула на портрет деда, который, как ей часто думалось, слегка поддразнивал ее, подбивал ее быть смелее и не обращать внимания на то, что они считают ее такой скверной. Она спустилась по лестнице в холл и постучала в дверь кабинета отца.

Она не любила эту комнату. В ней было темнее, чем где бы то ни было в доме; ее окна были почти полностью закрыты плотными шторами неопределенного серо-коричневого цвета. В комнате преобладали блеклые тона; ничто в ней не напоминало о прежних владельцах; это был рабочий кабинет ее отца, обставленный по его вкусу.

Аманду попросили войти.

Он не сразу поднял голову, но, когда наконец посмотрел на нее, его взгляд был почти сочувствующим, а вернее, презрительно-сочувствующим.

– Вот как... ты пришла. Неужели ты – моя дочь? Возможно ли это? – Посыпались вопросы, на которые он не ждал ответа, поэтому она скромно стояла в длинном синем шерстяном платье, сжав за спиной руки и опустив глаза. – Почему ты опоздала ко второму завтраку? – спросил он.

– Я очень виновата, папа. Я забыла о времени.

– Ты забыла о времени! «Всему свое время». Иногда я не могу понять, что из тебя получится. Тебя не заботит, как ты огорчаешь меня и свою мать. Ты дурно себя ведешь, и иногда мне думается, что ты находишь наслаждение в своих дурных поступках. День за днем я наблюдаю, как ты почти радостно готовишь себе дорогу в ад. Я спрашиваю себя, что это за чудовище, которому я помог появиться на свет. Ты не чувствуешь никакой ответственности? Если ты огорчаешь меня, своего земного отца, то как должен быть огорчен твой Небесный Отец? Молчишь. Итак, ты сердишься?

– Нет, папа. Мне очень жаль, что я огорчила вас и Господа. Я не хотела делать этого.

– Сомневаюсь, что ты сожалеешь. Сомневаюсь, что ты когда-нибудь даже подумала о своей порочности.

Отец встал и, оперев руки о стол, наклонился в ее сторону. Он начал говорить о дороге в ад, о том, как люди сперва неосознанно скатываются по этой дороге, как дьявол подстерегает их на каждом шагу, всегда готовый завладеть их душами.

– Преклони колени вместе со мной, – закончил он наконец. – Мы будем просить Бога помочь тебе. Мы приложим все старания; мы бросим дьяволу вызов.

Она опустилась на колени. Даже ковры в его комнате были грубые; ему нравилось жить подобно монаху в келье. Он был так безупречен, что все другие казались ему порочными. Его голос звучал непрерывно, и когда он наконец дал ей знак подняться, она не помнила ничего из того, что он говорил, кроме того, что все это было о ее порочности.

Наконец он вынес приговор:

– Ты отправишься к себе в комнату и будешь сидеть и сегодня, и весь завтрашний день на хлебе и воде. Уроки учить будешь в своей комнате, выучишь наизусть двадцать пятый псалом и завтра вечером расскажешь его мне. Будешь сидеть на хлебе и воде до тех пор, пока не сможешь рассказать его без запинки. А теперь иди. И старайся исправиться. Не только ради меня, не только из любви к Богу, но и ради своей бессмертной души.

После ухода дочери мистер Лей сел к столу и закрыл лицо руками. Образ дочери, недавно стоявшей перед ним, был как живой перед его мысленным взором; ее рыжие волосы напоминали ему волосы его отца; взгляд ее глаз, как ни старалась она выглядеть смиренной, был если и не дерзок, то полон тайн. Он вспомнил поведение отца после одного из многих случаев его озорства, когда вся округа обсуждала ту, последнюю, скандальную его выходку. Он вспоминал, каким очаровательным старался быть отец, каким нежным и кающимся, какие комплименты расточал он жене, называя ее самым очаровательным существом в Корнуолле.

Ему казалось, что в лице Аманды он видел то же выражение. Порочность проявилась через поколение в этой девочке.

Он мог закрыть глаза и тотчас представить лицо отца, не красивое, а такое, каким оно было в последнее время, – покрасневшее от вина и расплывшееся от распутства; врачи пускали ему кровь, а он бушевал, так как они запретили ему пить виски; он вспомнил, как больной отец поднялся и искал бутылку с виски, спрятанную от него по приказу врачей. Он свалился с лестницы и лежал в холле со сломанной шеей, раздавленный всеми своими грехами.

Мистер Лей снова опустился на колени и молился за душу отца, которая, как он был убежден, обречена на вечную муку; молился и за то, чтобы ему было дано избавить дочь от ее сатанинской скрытности.

Он говорил об Аманде с Чарлзом Дейнсборо, но Дейнсборо, как он понял, слишком любил покой и комфорт, что не подобает настоящему служителю Господа. Мистер Лей с недоверием относился к его громкому, здоровому смеху и к его терпимости по отношению к собственным детям. «Аманда? – ответил Дейнсборо. – Славная малышка. Мои двое очень любят Аманду». Как будто благодаря тому, что девочка пришлась по душе двум его детям, она являет собой образец всех добродетелей. Дейнсборо слишком легкомысленный человек; он просто дурак. От него нечего ждать помощи.

В дверь робко постучала миссис Лей; он ответил, чтобы она вошла, но с колен не поднялся. Он сделал ей знак присоединиться к нему и снова громко молился за спасение их порочной дочери.

– Аминь, – наконец сказал он.

– Аминь, – эхом отозвалась Лаура.

– Наша дочь – трудная задача для нас, – сказал он, поднимаясь.

Лаура была ему благодарна за то, что он назвал Аманду их дочерью. Бывали моменты, когда он говорил «ваша дочь». Она посчитала это добрым знаком.

– Я боюсь за ее будущее, – продолжал он.

– Это так легко... когда человек молод и беззаботен... забыть о времени. Боюсь, что со мной это тоже случается.

– Ее учили почитать своих отца и мать, а она так глубоко нас оскорбила. Не могу сказать, что это впервые. Она нарушила одну из Божьих заповедей. «Почитай отца твоего и мать твою...» Не старайтесь оправдать свою дочь, миссис Лей. Если ей позволить нарушить одну заповедь, она может нарушить и другие. Ее порочность может усугубиться тем, что она единственный ребенок.

Лаура опустила глаза. Вот она, вторая тень, еще одна проблема, не дававшая ей покоя. Два выкидыша, а потом Аманда. Потом еще два выкидыша, а сына нет до сих пор. Она до ужаса боялась беременности. Ритуал, предшествующий тяжелым месяцам беременности, ее тоже отталкивал. Каждый вечер, когда они вместе сидели в гостиной, она страшилась услышать те слова: «Я приду к вам сегодня вечером, миссис Лей».

Вчера, глядя из своего окна, она увидела, как Джейн Треморни разговаривала с сыном фермера Полгарда, приехавшего на двуколке с пони и привезшего яйца и молоко; она наблюдала за неловким и застенчивым фермерским сыном, с которым заигрывала Джейн с грубоватыми шутками, к которым часто прибегают женщины низших классов в отношениях с молодыми мужчинами. Как они могут? Если бы они только знали! А им, похоже, это нравится; но они, конечно, не так утонченны, как благородные дамы.

– Я уверена, – торопливо сказала она, – что вы в этом случае поступили как должно. Я убеждена, что мы увидим ее, твердо стоящей на верном пути.

Он наклонил голову, а она продолжала стоять перед ним, горя желанием поскорее уйти и не смея сделать это, страшась услышать далее, что вечером он пожалует к ней.

Наступили сумерки, и Аманда была в комнате одна. «К Тебе, Господи, возношу душу мою; Боже мой, на Тебя уповаю, да не постыжусь, да не восторжествуют надо мною враги мои».

Ее врагами, она понимала, были дьявол и его подручные, порочные люди, старавшиеся для него на земле.

Ей послышался какой-то звук. Она посмотрела на дверь и увидела, что створка медленно открывается.

– Кто там? – торопливо спросила она.

Дверь открылась, и появилась Лилит. Она нерешительно улыбнулась и двинулась к Аманде, держа правую руку за спиной.

– Одна? – прошептала Лилит.

– Да.

Лилит вынула из-за спины что-то, завернутое в столовую салфетку. Она положила сверток на стол и развернула салфетку, в которой лежал кусок пирога с мясом, картошкой и луком. Лилит отступила назад и с удовольствием смотрела на дело своих рук.

– Это тебе, – прошептала она.

– Ты это на кухне украла?

Лилит кивнула, снова улыбнувшись.

– О... но ты не должна красть.

– Да это не кража, – нетерпеливо сказала Лилит. – Это же тебе, какая же это кража. Я подумала, что ты голодная.

– Это так, но...

– Тогда не будь размазней, – презрительно заключила Лилит.

Аманда взяла пирог, и ее угрызения совести пропали, так как она была очень голодна. Она стала с аппетитом есть.

– Не беспокойся, – сказала Лилит. – Сколько бы они тебя здесь ни держали, я тебе буду приносить поесть, моя бедняжка.

– Ты... разговаривала со своим братом?

– Ну да. Я услышала про тебя на кухне. Они говорят, что леди так не поступают. А я про себя: «Бог ты мой, да ведь она это сделала ради меня и Уильяма».

Лилит была довольна. Она обнаружила, что девочка, которой она завидовала всю свою жизнь, была ничуть не счастливее ее самой; с ней так мало считались, что даже могли унизить в присутствии слуг, отослать в ее комнату, посадить на хлеб и воду. Только подумать, что они там едят жареного утенка и сыр, пироги и густые топленые сливки, а она в этой комнате на хлебе с водой! Лилит никогда бы такого не потерпела. Стало быть, не так уж это сладко быть дочерью дворянина. Она и сама не заметила, как у нее пропали все недобрые чувства к Аманде.

– Если бы кто-нибудь увидел, как ты это крадешь, – сказала Аманда, – тебя могли бы отправить к мировому судье.

Лилит беззаботно кивнула.

– Мой отец очень хороший человек, – продолжала Аманда. – Он такой добродетельный, что ему почти все кажутся порочными.

Лилит снова кивнула. Она повалилась на кровать Аманды и принялась разглядывать свои новые башмаки, которые ей нашла миссис Дерри.

– Пожалуйста, встань с моей постели, – сказала Аманда как можно строже.

Но Лилит только рассмеялась, и не думая подниматься. Тогда Аманда тоже нерешительно улыбнулась. Она поняла, что Лилит стала ее союзницей; она предлагала ей свою дружбу. Единственным условием при этом было то, что, когда они наедине, с ней следует обращаться как с ровней.