"Рассказы и повести" - читать интересную книгу автора (Токарева Виктория)ГДЕ НИЧТО НЕ ПОЛОЖЕНО" У меня есть приятель, которого зовут Дориан. Он постоянно занят тем, что ищет смысл жизни, и презирает меня за то, что я не делаю этого. А я действительно не ищу. Я его знаю. В данную минуту я сижу за столом, гляжу на своего ученика и думаю о том, что надо будет пойти и взять у Дориана ключ от его однокомнатной квартиры. Я заранее знаю, какой у нас будет с Дорианом разговор, и мысленно проговариваю текст про себя. Пока я готовлюсь к предстоящей беседе, мой ученик Миша Косицын играет сонатину Клементи. – Четыре и, раз и, два и… - гнусаво считает Миша и колотит по желтым потрескавшимся клавишам. Локти у него висят, пальцы стоят неверно. Надо бы подойти, поправить руку, но мне лень подниматься. Сижу и думаю о предстоящем свидании. Мы познакомились вчера в метро. Я запомнил имя - Гелана, я никогда раньше такого имени не слышал. И запомнил шапку - таких я тоже раньше не видел. Если Гелана придет сегодня в другой шапке, я просто не узнаю ее. Я очень люблю бывать в обществе женщин. С ними я чувствую себя талантливее и значительнее, чем это есть на самом деле. И женщины любят бывать в моем обществе, потому что у меня хороший характер. Я ни от кого ничего не требую, и со мной легко. – Дальше, - говорю я Мише. - Что там у тебя дальше! – Ригодон, - тоненьким голосом отвечает Миша. – Выучил? - спрашиваю, хотя понимаю, что вопрос этот праздный и риторический. – Я учил, - говорит Миша, и уши у него становятся красными. – Выучил или нет? - снова спрашиваю я и гляжу на часы. До конца урока осталось десять минут. Я предпочел бы не дожидаться конца, но за дверью сидит Мишина бабушка и тоже, наверное, смотрит на часы. – Пожалуйста, - говорю я. – Три и раз… - кричит Миша. Я понимаю, что мелодии он не слышит совершенно, а процесс счета его занимает гораздо больше, чем процесс игры. В евангелии от Матфея сказано: "Где ничто не положено - нечего взять". В моих учениках, за редким исключением, ничто не положено. Почти все они без слуха, почти все провалились в музыкальной школе и теперь учатся в клубе просто так, для себя. Вернее, не для себя, а для своих родителей. – Ре-диез, - поправляю я и снова смотрю на часы. Миша перестает играть, глядит сначала на правую руку, потом на левую. Он не понимает, где нужно взять ре-диез. – Хватит, - не выдерживаю я. - В следующий раз то же самое. Миша поднимается из-за пианино розовый и взмокший. Он стоит, смотрит в пол, мучаясь и мечтая выскочить скорее из класса. Я мечтаю об этом же самом, но почемуто задерживаю своего ученика. Я говорю ему о пользе учения вообще и музыкального образования, в частности. О гармоническом развитии личности. О том, что сейчас Миша этого не ценит, а когда вырастет большой и сумеет оценить, - окажется уже поздно. И вот тогда-то Миша не сможет укусить свой локоть, который тем не менее будет очень близок. Закончив беседу, я взглядываю на часы и, убедившись, что Мишине время истекло, выхожу с ним в коридор. Я выхожу, чтобы направиться к Дориану, но меня останавливает Мишина бабушка. – Ну как? - спрашивает бабушка и смотрит с мольбой и с благоговением. Она так на меня смотрит, потому что я учитель. Учу ее внука благородному делу. – Мало занимается, - строго говорю я. Старуха горестно кивает, в руках у нее Мишина папка и Мишине пальтишко с заплатой на локте. – А что делать? Как заставить? Мы уж бьем… Старуха смотрит мне прямо в рот и ждет разумного совета. Самое разумное, что я мог бы предложить, - поменять Мише учителя. Но предлагать такое не принято, поэтому я говорю бабке то, что ей хочется от меня услышать. Я говорю, что внук у нее умный и серьезный, что он образумится, возьмет себя в руки и выучит, наконец, ригодон и сонатину Клементи. Бабка радостно кивает, она верит каждому моему слову. Людям свойственно надеяться и верить в хорошее. Чтобы попасть к Дориану, надо спуститься ниже этажом. Я спускаюсь ниже этажом, иду через актовый зал. В актовом зале обычно репетирует оркестр Московского радио. Они снимают в этом клубе помещение. Сегодня репетиция уже закончилась, музыканты почти разошлись. На сцене задержалась девушка-скрипачка. У нее светлые волосы, клетчатая юбка, и она похожа на немку. Девушка прижалась щекой к скрипке, отставив смычок, делает пиццикато. Я останавливаюсь, гляжу на нее и вспоминаю свое студенчество, то время, когда учился в Гнеси иском институте и собирался завоевать мир. Дориан обходит своих учеников, раздает им ноты и медиаторы-Дориан руководит оркестром Народных инструментов, поэтому у него полные карманы пластмассовых медиаторов. Для себя он держит отдельный - черепаховый. Дориан видит меня, выходит из класса и прикрывает за собой дверь. Глаза у него настороженные - он тоже знает предстоящий разговор и тоже, наверное, готовился к нему. – Ты что сегодня делаешь? - спрашиваю. Вместо ответа Дориан достает из-за пазухи афишу и разворачивает передо мной. С афиши на меня снисходительно смотрит мой сокурсник Толька Беляев. Под портретом большими красными буквами написана его фамилия, а пониже синими - Толькина программа: Бетховен, Спендиаров, Григ. Ничто так не огорчает, как успех товарища. Я смотрю на красные буквы, на синие и говорю Дориану: – Так что ты сегодня делаешь? – Когда? - уточняет Дориан. – Ну, с семи до десяти… – Я иду в библиотеку сразу после работы. – Очень хорошо, - говорю. - Я приду к тебе в гости, часов в семь. – Как же ты придешь, если меня не будет? - наивно удивляется Дориан. – А ты дашь мне ключ, - объясняю я. Сейчас скажет: "Не дам". – Не дам, - говорит Дориан. – Почему? - ласково интересуюсь я. Сейчас он скажет, что ему противно. – Мне противно, - говорит Дориан. Он нервничает, потому что знает: через десять минут, когда он окончит монолог, ключ будет у меня в кармане. У Дориана очень дряблая воля, из него никогда бы не получился дрессировщик диких зверей. Дикие звери съели бы Дориана на первой же репетиции. Через десять минут с ключом в кармане я возвращаюсь к своим дорогим ученикам. Скрипачка уже ушла. Вместо нее на сцене с веником в руках стоит наша уборщица тетя Фрося. В одну из ее обязанностей входит не пускать в клуб хулиганов. Хулиганов тетя Фрося не пускает, да они и не стремятся. Все хулиганы района давно усвоили, что связываться с тетей Фросей неразумно. Затрачиваемая энергия намного превосходит отдачу. Чтобы добиться в жизни успеха, надо уметь хотеть. Желать страстно. Вот тетя Фрося страстно охраняет клуб. Я страстно хотел завоевать мир - и не завоевал. А Толька Беляев, кстати, никогда не хотел завоевывать мир. Он хотел только играть. Гелана пришла в шапке. Стояла возле памятника Маяковскому, и по тому, как она стояла, чувствовалось, приготовилась ждать долго. Я подошел, невидимый со спины, и, улыбаясь, представлял, как трону ее сейчас за плечо, как она обернется и обрадуется, и мы вместе пойдем по улице, и она начнет молоть чепуху. Я уже протянул руку, но в последний момент почемуто вдруг смутился. Стоять с протянутой рукой было неловко, и я все же тронул ее за плечо. Далее действие начало развиваться странным образом: она действительно обернулась, но не удивилась, как я предполагал, и не обрадовалась, а посмотрела так, будто пыталась вспомнить, кто я и почему здесь стою. – Здравствуйте, - вежливо поздоровался я, давая понять, что мы хорошо знакомы. Гелана прищурилась, у нее было такое лицо, будто она решала в уме арифметическую задачу, и, ничего не сказав, пошла через площадь. Я не знал, идти мне за ней следом или в противоположную сторону. Она остановилась. Я воспринял это как приглашение и подошел. – Дайте мне две копейки, - потребовала Гелана. Я вытащил мелочь, отобрал для нее монету. – Я сейчас, - предупредила она и пошла к автоматной будке. Я глядел, как она ступает в высоких сапогах, глядел на необыкновенную эту лохматую шапку и чувствовал смутное беспокойство. Через минуту Гелана вернулась и сказала: – Сначала занято, потом никто не подходит. Длинные гудки. Мы пошли по улице Горького, мимо зала Чайковского. Я вспомнил, что последний раз был в зале Чайковского два года назад. – Куда мы идем? - неопределенно поинтересовался я. – К моей подруге, - сказала Гелана. - Я должна занести ей конспект. – А это надолго? - Мне очень не хотелось заносить подруге конспект. Гелана ничего не ответила, потом посмотрела на меня и спросила: – Что? Очень тонкое общение. Дверь открыла подруга. Я заметил, что личико у нее бледненькое, а уши торчат перпендикулярно плоскости головы. Они переглянулись с Геланой, как заговорщики, и скрылись на кухне, а я остался стоять возле двери. Постояв так минут десять, я решил уйти по-английски, не прощаясь. Но в этот момент, когда я решил уйти, про меня вспомнили. – А почему вы здесь стоите? - удивилась Гелана, высунувшись из кухни. Это был довольно сложный вопрос, и я не сразу нашелся, как на него ответить. – Проходите, пожалуйста! - гостеприимно откликнулась подруга и поманила меня пальцем. Я правильно прочитал этот жест и доверчиво пошел следом за подругой. Она привела меня в комнату, а сама ушла обратно на кухню. Кроме меня, в комнате оказалась старуха в штапельном платке с маленькой девочкой на руках. – А кто это пришел? - громко спросила старуха у девочки. - Это папа пришел? Девочка поглядела на меня серьезно и подозрительно и вдруг заплакала. Я смутился, хотел выскочить за дверь, но в это время старуха медленно закружилась и запела: Съезжалися к загсу трамваи, Там пышная свадьба была… Девочка перестала плакать, и личико ее с висящей слезой на щеке было ясное. – А как мы поймаем голубя за хвост? - спросила старуха. Девочка вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула. – А как Наташенька делает "дай-дай"? Наташенька вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула. Старуха снисходительно на меня посмотрела, ища на моем лице следы восторга и зависти. – А как Наташенька делает "папа, иди сюда"? Наташенька, не балуя разнообразием программы, снова повторила тот же самый жест. – Видал, что деется? - похвасталась старуха и, чтобы сделать мне приятное, сказала: - А Лека - девка самостоятельная. Сама шить может и вяжет на спицах. И учится на "пять", не то, что наша… Я посмотрел на часы, было начало девятого. Старуха тоже посмотрела на часы и, вручив мне девочку, вышла из комнаты. Я думал, что она пошла за Геланой, но старуха возвратилась одна, держа в руках блюдечко с творогом. – А сейчас нам дядя споет песенку про уточку… - пообещала она. Такой песни я не знал и запел побочную партию из симфонии Калинникова. – Чу, завыл, как баптист, - обиделась старуха. - Спой, что быстрое… – Но я не хочу петь! - запротестовал я. В это время в комнату заглянула подруга и, сориентировавшись в обстановке, сказала: – Они кормят, подожди еще немного… Дверь закрылась, и голоса стали глуше. Я слышал, как подруга сказала: "Только, пожалуйста, не делай глупостей", а Гелана ответила: "Мало ли я делала глупостей, путь будет еще одна…" Через час, оглохший и отупевший, я вышел на улицу. У меня было такое состояние, будто я проработал целый рабочий день - причем не сегодняшний, а тот далекий, когда еще работал добросовестно. – Дайте мне две копейки, - потребовала Гелана. Двух копеек у меня не было, и я зашел в продовольственный магазин. Кассирша менять деньги отказалась, резонно заметив, что мелочь ей нужна больше, чем мне. Чтобы получить как-то две копейки и не испытывать при этом унижения, я купил румынский коньяк. Гелана ушла звонить, а я остался ждать, когда она выйдет из будки. Мне больше не хотелось к Дориану, а хотелось домой. Хотелось поесть, а потом развалиться в кресле и, вытянув ноги, почитать "Известия". Гелана вдруг выглянула из телефонной будки и, не сказав ни слова, потащила меня внутрь. – Позовите Сашу мужским голосом, - приказала она и сунула телефонную трубку к моему уху. Глаза у нее были какие-то стремительные, будто она разбегалась для прыжка в воду. – Позовите Сашу, - послушно повторил я максимально мужским голосом. – А кто спрашивает? - поинтересовался женский голос. – Кто спрашивает? - Я зажал мембрану ладошкой. – Алексей, скажите, Алексей… – Алексей, - повторил я. – Сейчас… - подумав, сказал женский голос. – Сейчас, - передал я Гелане и протянул ей трубку. Она посмотрела на меня с ужасом и осторожно взяла трубку, почему-то двумя руками. Я вышел на улицу. Шел снег, редкий и крупный. Мне показалось, что уже я стоял однажды на этом месте, видел такие вот деревья и фонари. Гелана вышла из будки, остановилась возле меня, натянула зубами варежку. – Ну, куда теперь? - уточнил я. – Поедем к вам. – Ко мне? - Я очень удивился, и это, наверное, выглядело невежливо. – Ну да… - не обидевшись, объяснила Гелана. - Куда вы меня весь вечер тянете, вот туда и поедем. Она посмотрела на меня стремительными своими глазами. А я, глядя в эти глаза, подумал, что из нее получился бы превосходный дрессировщик диких зверей. О всяком случае, меня она могла заставить делать все, что угодно. Я никак не мог открыть квартиру. Я вставлял ключ бородкой вверх, а надо было как раз наоборот, бородкой вниз. Наконец я все же открыл дверь. Гелана прошла первая и тут же начала торопливо раздеваться. Зачем-то сняла свои сапоги и в одних чулках прошла в комнату. Я подумал, что, может, родители у нее сибиряки или японцы. Обычно в Сибири и в Японии у порога снимают обувь. – Ну? - сказала она и поглядела на меня глазами, ясными от отвращения. Я не понимал, что значило это "ну". Я вообще ничего не понимал, меня просто парализовало ее отвращение. Я стеснялся повернуться спиной - понимал, что у меня плоский затылок. В детстве мама не перекладывала меня с боку на бок, я лежал все время на спине, и затылок от этого остался плоским. Я боялся повернуться в профиль, потому что у меня ничтожный нос. Боялся стать фас, хотя ничего явно компрометирующего в моем фасе нет. Боялся стоять на месте, чтобы не выглядеть балбесом. Боялся двигаться, потому что у меня отвратительная походка: ноги где-то впереди туловища, и когда я иду - впечатление, что сейчас упаду на спину. Проклиная все на свете, я подошел к столу, сел и выпил несколько глотков прямо из бутылки. Стал ждать, когда начнет пошумливать в голове, надеясь, что, может, это освободит меня от ущербности. – Ну? - повторила Гелана. Она подошла ко мне и остановилась очень близко. Боковым зрением я видел ее юбку в складочку и вязаный свитер с короткими рукавами. Подумал почему-то, что она сама сшила это и связала на спицах. Она шагнула еще ближе, и не успел я опомниться, обняла меня за шею. Я обжегся об ее руки, испуганно скинул их. Вскочил со стула, обо что-то споткнувшись. – Ты что? - закричал я. Мне плевать вдруг стало на свой затылок и на свой профиль. - Как ты себя ведешь? Черт знает что… Гелана вся сжалась, виновато отошла к дивану, постояла возле него. Осторожно, будто выверяя каждое движение, села. Потом легла лицом вниз и застыла. Я не знал, что мне делать: сказать что-нибудь или лучше помолчать. Подойти к ней или лучше держаться подальше… Мне хотелось сказать ей "Лека", как назвала ее Наташина бабушка. И я почему-то помнил, что она самостоятельная и учится на "пять". – Брось, - сказал я. - Не переживай. Дурак он, Саша твой. Что он понимает? Я был совершенно убежден сейчас, что Саша этот круглый дурак и ничего, абсолютно ничего не понимает. Иначе бы он не заставил ее плакать здесь. – Что вы знаете? - вскрикнула Гелана, оторвала от дивана голову. Глаза у нее были бешеные, даже какие-то веселые от бешенства. - Что вы вообще можете знать? Вы все ничтожества рядом с ним! Я умру… Она снова ткнулась лицом в диван и заплакала. Сначала тихо, потом громче и, чтобы я не слышал, сильнее прижалась лицом к жесткому дивану. А я слышал, и мне казалось, что у нее от духоты и отчаяния хрустнут ребра. И мне самому было душно. Я отошел к окну, стал смотреть в сумерки. Напротив стоял дом. В прошлый раз, когда я сюда приходил, он еще не был заселен, а сейчас там светилось несколько окон. Я смотрел на окна и думал о том, что по мне никто так не заплачет и не скажет: "Я умру". Мне нравилось бывать в обществе женщин. С ними я чувствовал себя талантливее и значительнее. Я всегда любил не их, а себя в них. Знакомясь, я обычно сразу предупреждал, что не собираюсь жениться. Я сразу так говорил, чтобы больше потом к этой теме не возвращаться. И получалось, что женщины действительно на меня не рассчитывали, а относились несерьезно, как к эпизоду. И мои ученики никогда не станут профессионалами. Они вырастут, и каждый будет заниматься своим делом. Может быть, иногда вспомнят, что ходили когда-то на музыку. А может, и не вспомнят. Забудут, как неинтересный эпизод. За окнами двигались тени. Я смотрел на них и думал о том, что моя жизнь - сплошной эпизод, а сам я - эпизодический персонаж. А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне заплакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от кого ничего не требую, и со мной легко. Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и ни во что себя не вкладываю. А "где ничто не положено - нечего взять". – Пойдем, - сказал я Гелане. - Я тебя домой отвезу. Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил. – На! - Я протянул ей носовой платок. - И не реви. Люди подумают, что это я виноват. Гелана взяла платок и сказала: – Я выстираю и верну. - Гулко высморкалась, добавила: - Только не вздумайте меня жалеть… – А я и не жалею, - сказал я. Дориан стоял под вывеской "Галантерея. Трикотаж", как мы условились, и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи. Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось, чтобы он видел ее заплаканной. – Подожди здесь. - Я оставил ее возле газетного киоска. - Только стой на месте и не двигайся. Я сейчас. Дориан скакал с одной ноги на другую - то ли развлекался, как умел, а может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал на обе ноги. – Порядок? - участливо спросил Дориан. – Порядок, - сказал я и отдал ему ключи. |
|
|