"Повесть без начала, сюжета и конца..." - читать интересную книгу автора (Липатов Виль Владимирович)

2

Из-за всемирной синоптической неразберихи зима на Таежное не ложилась долго; уже дважды по ночам ударяли жесткие морозы, уже колодцы затянуло таким ледком, что приходилось долбить, уже сын Борька носил калоши с валенками, уже над поселком висели первоклассные зимние облака, а снег все еще не падал. Жители Таежного зиму ждали в обычные сроки, хорошо к ней подготовились, и было неуютно оттого, что по улицам ходят люди в зимних пальто и шапках, а вокруг все черным-черно, словно прохожие не коренные жители, а переселенцы.

Наверное оттого, что Нина Александровна и Сергей Вадимович имели горький опыт семейной жизни, но долго были одиноки, их быт наладился сравнительно быстро и легко, тем более что оба много работали, уходили из дому рано и встречались только перед ужином, довольные проведенным днем и предстоящим отдыхом. Встречаясь вечером, они здоровались друг с другом так радостно, словно не виделись целую неделю, ужиная, охотно разговаривали о чем придется, чаще всего о пустяках, и Сергей Вадимович был весел, энергичен и шутил с привычной легкостью.

Новый муж Нины Александровны в быту оказался, как и ожидалось, человеком легкомысленным, но именно это, к удивлению Нины Александровны, облегчало жизнь. С ее сыном Борькой он, например, поступил неожиданно, эффектно и по-мальчишески хвастливо; заявившись однажды домой, он не раздеваясь шлепнулся на диван и поманил Борьку пальцем:

– Маршируй-ка сюда, старик… Вот этого ты не едал?

– Пистолет! – прошептал Борька.

– Будь здоров!

После этого Сергей Вадимович наставил пистолет себе в грудь, и восемь оглушительных выстрелов потрясли маленькую комнату. В ушах у Нины Александровны зазвенело, а Борька от восторга покраснел.

– Пистолетик-то стартовый! – сказал Сергей Вадимович, перезаряжая обойму.– Держи, старик. Володей и царствуй!

– Мне?

– Твоя пушка.

Борька задрожал от радости:

– Ну, спасибо!

Несерьезность и легкомыслие Сергея Вадимовича как нельзя лучше помогали их браку, так что отношения Нины Александровны и Сергея Вадимовича были такими же простыми, спокойными и нешумными, как их осенняя свадьба, а о любви они заговорили впервые уже после того, как возникла перспектива переезда в новую квартиру. Разговор начал сам Сергей Вадимович.

– Слушай, Нинусь,– закуривая последнюю перед сном сигарету, однажды сказал он.– Слушай, Нинусь, а не сбегать ли нам в загс? Так, знаешь ли, взять да и нагрянуть…

Он был, как всегда, весел, казался уютным и смешным оттого, что одеяло натянул до подбородка, а папиросу держал вытянутыми губами.

– Так как, Нинусь?

– Как хочешь.

Он помолчал, скосил на нее глаза.

– А все-таки?

– Можно сходить, когда я получу развод…

Он вынул руки из-под одеяла, потушил сигарету о спинку кровати – безобразие! – сказал в потолок:

– А я ведь вас люблю, гражданочка.

Нина Александровна благодарно поцеловала мужа, убрав с его глаз старящую прядь волос, деловито спросила:

– Хочешь получить новый экспериментальный дом? Ты знаешь, я тоже думала о нем…

Он засмеялся:

– Давай устроим досрочные смотрины…

Сейчас они жили в полутора комнатах старого крестьянского дома, дряхлого, точно светящиеся лесные гнилушки, вросшего в землю по нижние наличники маленьких окон. Полторы комнаты – это поставили зыбкую перегородку, стол, стул, кровать и назвали Борькиной комнатой. Убогая была квартира, просто крохотная рядом с большими собственными домами сплавщиков.

К своему предполагаемому будущему дому Нина Александровна и Сергей Вадимович впервые подошли со стороны реки, от молодого ельника, который в это прозрачное утро был зеленым, чистеньким, хотя все остальное в мире по-прежнему казалось мрачным и грязным. Дул свежий ветер, в недостроенной крыше дома свистело, на белой стропилине сидела тихая сорока, а в окнах еще не было рам. Возле дома вкусно пахло свежей стружкой и сосновой смолой.

– Ба-а-льшие комнаты? – проходя по широкому коридору, спросила Нина Александровна.– Это кухня?

– Это, пардон, клозет… А вот сей пенал – домашний кабинет, а это спальня. Кухня вот: горячая и холодная вода! А? На сей предмет за стеной имеется ящик для переносных баллонов с газом.– Сергей Вадимович озабоченно поджал губы, сделав испуганные глаза, трагическим шепотом проговорил: – А вот здесь будет первая ванная комната в процветающем поселке Таежном.– И схватился за щеку, словно у него заболели зубы.– Ох, пропала моя головушка! А вот и автор-аноним!… Гражданин Булгаков Анатолий Григорьевич собственной персоной. Прошу любить и жаловать!

Действительно, мимо недостроенного дома с палкой в руках и в пыжиковой шапке неторопливо прошел бывший главный механик сплавной конторы Анатолий Григорьевич Булгаков, ныне пенсионер. Автором-анонимом Сергей Вадимович назвал бывшего механика потому, что Булгаков пристально и неусыпно следил за каждым шагом Сергея Вадимовича и уже письмом в райком партии сообщил о том, что его преемник прелюбодействует с учительницей Савицкой, использует служебный «газик» в личных целях, увольняет неугодных ему людей, а главное – руководит вверенной ему службой авантюристическими методами.

– Данный пенсионер еще попьет моей кровушки,– насмешливо наблюдая за Булгаковым, заботливо сказал Сергей Вадимович.– Обрати внимание на палку и походку… А?!

Нина Александровна охотно улыбнулась, так как у бывшего механика действительно походка была смешная. Он выступал важным гусиным шагом, голова была задрана, широкие плечи напряжены, а вот палкой он взмахивал неумело, не успев еще привыкнуть к пенсионерской забаве, и Нина Александровна подумала, что Булгаков не так уж и смешон, как сейчас кажется ей и Сергею Вадимовичу. Однако небо было по-весеннему голубым, ветер дул еще с юга и все в мире казалось легким, милым, веселым, и Нина Александровна пребывала в отличном настроении – ей нравился сосновый запах, доставляло удовольствие мысленно размещать мебель: вот здесь хорошо бы поставить угловую кушетку, вот сюда надо цветной высокий торшер, а вот здесь необходим небольшой скромный ковер; ванна, естественно, нуждается в кафельной облицовке, пол в прихожей надо застлать линолеумом, а возле входных дверей повесить металлический фонарь этакого средневекового обличья. В доме должно быть просторно, даже чуть-чуть голо, по-современному, но это и должно было создавать интерьер легкий и веселый. Одним словом, Нине Александровне было хорошо, и это чувство она носила в себе еще дня три после того, как побывала с мужем в строящемся доме.

Нина Александровна окончательно повеселела в субботу часов в пять вечера, когда наконец-то собрался и пошел первый снег, неожиданный и от этого еще более радостный. Еще за час до снегопада казалось, что ничего не случится – так и будет посвистывать в голых ветках акаций черный ветер, тучи будут бесконечно наслаиваться друг на друга, прозрачные до легкомыслия, в разрыве между ними будет голубеть высокое летнее небо, а обский плес останется навечно темным и тяжелым. И все-таки началось долгожданное! Над крышами домов Таежного вдруг загудело, зажужжало, засвистело, потом в небесах что-то тяжко простонало, а после этого на несколько минут все окрест притихло; тишина казалась торжественной, церковной, хрупкой, как молодой лед, и когда она кончилась, небо, сплошь обложенное тучами, начало белеть и прореживаться, и это продолжалось до тех пор, пока тучи не сделались однородной массой, светлой и как бы сияющей – это медленно полетели к земле пушистые снежинки.

Закутав голову оренбургским платком, Нина Александровна вышла на крыльцо, прислонившись спиной к перилам, стала глядеть, как падает первый снег и как под ним стоит ее сын Борька в накинутом на плечи пальто. Его следовало прогнать с улицы, но Нине Александровне не хотелось нарушать торжественную тишину снегопада, не хотелось даже двигаться, и она стояла до тех пор, пока к ней постепенно не пришло ощущение, которое она страстно любила,– показалось, что она поднимается в небеса, а падающий снег остается на месте. Она взлетала к тучам по наклонной линии, крыльцо поднималось вместе с ней, и было такое ощущение, что и сама Нина Александровна длинная, протяжная, теплая… Минут через пятнадцать – двадцать все вокруг побелело, сделалось просторным и бесконечным, и даже ближние дома потеряли высоту, а кедрачи за околицей Таежного совершенно сравнялись с пустошью, и эта пустынность была такой трогательной и значительной, что Нина Александровна неожиданно для себя уверенно подумала: «Сейчас в калитку войдет Сергей Вадимович». И он действительно появился – из клубящегося и лохматого возникла удлиненная снегом белая шапка, потом высокие белые плечи, потом сапоги с загнутыми носками, так как и на них лежали холмики снега.

– Зда-а-асте! – насмешливо протянул Сергей Вадимович.– Весь личный состав гарнизона торжественно отмечает первый снег…

Широко улыбаясь, он поднялся на крыльцо, встав рядом с Ниной Александровной, задумался. Снег падал все медленней и медленней, снежинки все укрупнялись, превращались в лепешки, и вскоре лицо Сергея Вадимовича покраснело от здоровья, а когда муж снял шапку, Нина Александровна несказанно удивилась: «Да он рыжий!» Нину Александровну внезапно охватило волнение. «Муж! Это мой муж!» – подумала она и сняла платок с головы, наверное, для того, чтобы были видны ее длинные и густые волосы. Несколько минут прошли в тишине и праздничной торжественности первого снега, затем Нина Александровна подняла руку и осторожно положила ее на заснеженное плечо мужа.

– Ты вот тут стоишь посмеиваешься,– сказала она,– а не знаешь, что к нам сегодня собирается с визитом сам Анатолий Григорьевич Булгаков…

…Бывший главный механик сплавной конторы явился часа через два, когда Сергею Вадимовичу полагалось идти в поселковую баню, а Нина Александровна, чтобы оставить свободным воскресенье, увлеченно проверяла ученические тетради. Булгаков, по своему обычаю, пришел с толстой палкой в руках, губы, нос, руки, ноги, ногти у него были тоже толстые, а в комнату он вдвинулся так медленно, солидно и кособоко, как входит огромный корабль в тесную гавань. Ни слова не говоря, Булгаков взглядом выбрал стул, на который хотел бы сесть, и вид у него был такой, что приглашение сесть на другой стул он посчитал бы оскорблением. Сев и удобно поставив палку между ног, бывший главный механик сплавной конторы поочередно оглядел хозяев дома, нахмурился и снисходительно произнес:

– Желаю здравствовать! Прошу не беспокоиться: я только на секундочку…

Он был такой многозначительный и напыщенно-глупый, что Сергей Вадимович мгновенно пришел в самое крайнее легкомысленное настроение – развалившись в низком кресле, скрестил руки на груди, театрально насупился и угрожающе задрал на лоб левую бровь:

– Чем могу служить, коллега?

– Я пришел для углубленного разговора,– непривычно тихо сказал Булгаков.– Вы, товарищ Ларин, сравнительно молодой человек… Да, да и еще раз да! – Он строго посмотрел на Сергея Вадимовича.– У моей семьи уже никогда не будет благоустроенной квартиры, если новый дом получите вы… У меня на руках, так сказать, пятеро иждивенцев, и никто из нас не жил никогда с ванной и санузлом.– Его голос зазвенел.– Вы еще так молоды, что успеете вкусить, как говорится, плоды цивилизации, а я… Или сегодня, или никогда!

Проговорив это, Булгаков опустил голову, болезненно сморщившись, трижды постучал тяжелой палкой по гулкому полу и окончательно замолк. Такого Булгакова – тихого и сутулого – Нина Александровна никогда не видела, так как бывший механик сплавной конторы всегда разговаривал начальственным басом, употреблял энергичные короткие предложения, при рабочих-мужчинах виртуозно матерился, а женщин-работниц откровенно презирал. Сегодняшний Булгаков был Коротышкой, палка в его руках казалась особенно неуместной, и Нина Александровна втихомолку улыбнулась: «Актер из самодеятельности!» А Сергей Вадимович деловито курил.

– Я усек вашу главную мысль,– с опасной любезностью сказал он.– Это ничего, что я говорю в вашем торжественном стиле, Анатолий Григорьевич?

– Вам виднее: вы лесотехнические академии кончали.

– Точно,– согласился Сергей Вадимович и поклонился изящно.– Все, что вы здесь говорили,– демагогия! – Легкомысленно посмеиваясь, Сергей Вадимович поднялся, сунув руки в карманы, заходил по комнате; смотрел он при этом себе под ноги.– Видите ли, Анатолий Григорьевич, вам не квартира важна, а престиж… Это раз. А во-вторых, мы с женой слышали, что вы собираетесь отказаться от квартиры, как только ее дадут вам…

– Брехня!

– Как же брехня, если вы позавчера в присутствии двух свидетелей говорили об этом Ларионову…

– Брехня!

Вот теперь бывший механик сделался обычным Булгаковым – левый глаз у него был прищурен, подбородок башмаком, нижняя губа брезгливо выпячена; на стуле сидел как на троне, на Нину Александровну – женщину – не обращал внимания. Поэтому она решительно положила ногу на ногу, сделав скучное лицо, школьным голосом преподавателя математики сказала:

– И никаких пяти иждивенцев у вас нет, товарищ Булгаков. Сын с женой через неделю уезжают в райцентр, Екатерина из города не вернется, а Лиля готова сбежать от вас хоть сегодня. Что касается вашей жены, то она ни за что не расстанется с огородом и со свиньями… Возле нового дома приусадебного участка нет.

Стул-трон под Булгаковым скрипел и шатался, так как в свои шестьдесят пять лет он был еще очень крепким, сильным и энергичным человеком; полнота была не болезненной, а здоровой, тело тяжелым от мускулов, а не от жировой прослойки, и, конечно, обыкновенный венский стул при каждом его движении жалобно стонал, и когда он в третий раз пробасил: «Брехня!» – Сергей Вадимович громко засмеялся.

– Конечно,– сказал он,– Александр Македонский был великим полководцем, но зачем же стулья ломать! А во-вторых, товарищ Булгаков, судьбу нового дома будем решать не мы с вами, а поселковый Совет… Дом попал в число тех квадратных метров жилья, которые сплавконтора передала поселковому Совету. Смотри, Нина, как поражен наш гость тем, что мы не желаем добровольно отказаться от трехкомнатной квартиры. Ну, значит, не для красного словца о вас говорили: «Самодержец!»

Сергей Вадимович по-прежнему казался несерьезным, ребячливым, но Нина Александровна уже догадывалась, что под этим, надо предполагать и верить, скрывается сильная воля, осторожная расчетливость, знание человеческих слабостей, живой и подвижный ум, и чем несерьезней становился муж, тем значительнее оказывалось дело, которым он занимался. Сергей Вадимович внезапно прекратил движение по комнате, остановившись в противоположном от Булгакова углу, драматически скрестил руки на груди.

– Чем еще могу быть полезным высокому гостю?

– Ничем,– неожиданно равнодушно ответил Булгаков и резко повернулся к Нине Александровне.– Простите, товарищ Савицкая, но как вы можете воспитывать советских учащихся, когда у вас из-под юбки все потроха видать? Конечно, вашему супругу это, может быть, и нравится, но мне, пожилому человеку, на вас глядеть противно!

У Нины Александровны на самом деле юбка была коротка: открывались круглые колени и начало полного бедра; выглядывали из-под юбки и кружева нейлоновой рубашки. Посмотрев на все это постно опущенными глазами, Нина Александровна весело засмеялась и громко сказала:

– А вы вчера опять были у счетоводши Груниной? Ах, ах! В вашем возрасте! – И подумав, показала ошеломленному Булгакову язык.

Когда незваный гость, грозно шипя и стуча палкой, ушел, Нина Александровна и Сергей Вадимович, выдержав длинную паузу, сошлись посередине комнаты и, постояв еще немного друг возле друга в молчании, по-молодому длинно поцеловались. Может быть, в этом был повинен Булгаков, обративший внимание Сергея Вадимовича на то, какие у его жены круглые колени и длинные ноги, а может быть, потому, что они действовали против Булгакова так сплоченно и точно, словно заранее сговорились.

– Ты у меня сегодня молодцом. Нинка! – смеясь одними глазами, сказал Сергей Вадимович и потянулся к жене, чтобы еще раз поцеловать ее, но в коридоре послышались подчеркнуто громкие шаги и через полминуты в комнату вошел Борька.

Сын принес с улицы молодой снежный запах и красные щеки; вид у него был независимый, нос поцарапан, а на мать и отчима он посмотрел такими мудрыми глазами, точно знал наперед, что между ними происходит и произойдет, и это не было случайностью, так как Нина Александровна всегда – с первого дня переезда Сергея Вадимовича в их крохотную квартиру – чувствовала, что сын знает все о том, чем занимаются мать с отчимом, и всегда безошибочно улавливает момент, когда надо оставлять родную мать наедине с чужим человеком. С отсутствующим взглядом он поднимался и уходил, на Борькиной спине было написано отчетливо: «Целуйтесь на здоровье, голубчики, если вам это нравится!» – а когда за девятилетним сыном закрывалась дверь, к Нине Александровне приходило такое ощущение, точно ее отношения с мужем были возможны только благодаря Борькиной снисходительности. Сегодня сын вел себя так же, как всегда, то есть сразу почувствовал, что мать и отчим еще не нацеловались, и, взяв ненужную ему книгу, быстро ушел, а Сергей Вадимович, не умеющий разбираться в Борькиных чувствах, сразу же обнял Нину Александровну за теплые от оренбургского платка плечи.

– Каков Булгаков-то! – сказал он.– Каков молодец-то! А?

И они опять поцеловались, но по-новому – деловито и непродолжительно, с озабоченными лицами, так как все еще думали о новом трехкомнатном доме и о Булгакове, на самом деле не таком уж смешном и неопасном, как могло показаться сегодня. Разорвав объятия, Нина Александровна решенно сказала:

– Мне надо как можно скорее оформить развод. Еду в райцентр послезавтра…– Она улыбнулась.– Дашь мне машину, которую используешь в личных целях? Хочу взять с собой Борьку.

– Поедете на «Волге», барами и тонягами…

Сергей Вадимович, решивший послать Нину Александровну с Борькой в райцентр на сплавконторской «Волге», допустил серьезный просчет, так как недооценил влияние автомобиля на мальчишку такого возраста, как Борька, да еще родившегося в Таежном, в котором пока бегало всего несколько «Волг» – чаще всего районной прописки. По той причине, что руководство сплавной конторы из-за бездорожья роскошной машине предпочитало «газик», единственная «Волга» была почти новой, необъезженной, пахла внутри волнующим запахом нового автомобиля, не скрипела и не стонала, мотор почти не шумел, а шофер дядя Коля сидел за рулем словно на вертящемся стуле бара и одет был соответственно: при пыжиковой шапке и в синтетической спортивной куртке.

– Прошу садиться,– тонким голоском пригласил он, открывая сразу две двери, заднюю и переднюю.– Мы вашего сыночка, Нина Александровна, впередочку поместим. Пусть поимеют удовольствие.

Ничего противнее, чем Борька, усевшийся на переднем сиденье черной «Волги», Нина Александровна давно не встречала. Это был маленький высокомерный сноб с остро прищуренными глазами и надменной улыбкой на губах, как бы отштампованных с материнских. Усевшись в машину, Борька сразу развалился, по сторонам не глядел и уже на выезде из ограды собственного дома не узнал приятеля, с которым ежедневно катался на коньках. Ей-богу, Борька через три секунды после отъезда от дома стал похож на бывшего механика сплавной конторы Булгакова и даже на родную мать посматривал рассеянно: «Едете со мной? Хорошо! Да, да и еще раз да! Сидите, сидите, я вас не вызывал…»

До райцентра было двадцать восемь километров неасфальтированной, но ровной дороги, проехали они это расстояние быстро, но Борька успел своим видом до того измучить Нину Александровну, что на полдороге она, сдерживая бешенство, сказала дяде Коле:

– Остановите машину, пожалуйста.

Когда же «Волга» послушно замерла, она, сославшись на то, что ее укачивает на заднем сиденье, поменялась с Борькой местами но и это не помогло: на заднем сиденье мерзавец сын и вовсе смахивал на министра: насупился и собрал на лбу мудрые морщины. Нина Александровна перестала оборачиваться и смотреть в зеркальце заднего вида: «Плевала я на этого поросенка!»

Так они и доехали до районной больницы, где отец Борьки и ее бывший муж работал главным врачом и где он сейчас лежал с какой-то хворобой. Заранее обдумывая этот визит, Нина Александровна собиралась скромно обратиться в регистратуру, разведав палату, в которой лежит ее бывший, но по закону настоящий муж, выпросить для себя и Борьки халаты и пойти к Алексею. Однако на деле все произошло иначе: Нина Александровна и отстававший из важности Борька только еще поднимались на крыльцо, как вокруг них уже возникли демонстрации, шествия, звучали фанфары и поднялись праздничные стяги. Нянечки, сестры, работники регистратуры, гардеробщицы, врачи, сторожа, библиотекарши и прочий больничный народ как бы случайно, но кучками проходили мимо родного сына главного врача, глядели на Борьку словно на индийского принца, а Нину Александровну открыто ненавидели. Этому не было ни конца, ни края, и щеки у Нины Александровны затвердели от гневного румянца, пока она с Борькой шла до гардероба, сопровождаемая нянечкой, которая от презрения к гостье и от жалости к Борьке елейным голосочком пела:

– Сюдочки, Нина Александровна, сюдочки! Боренька, не трогай стеночку пальчиками – вдруг инхвекция!

Другая нянечка – толстая, монашеского обличья, купеческой чванливости – провожала их до палаты, где лежал бывший муж. Эта от визита Нины Александровны была чрезвычайно взволнована и, шагая впереди, умудрялась гигантской спиной выражать лютое презрение к Нине Александровне, а Борьку за руку держала так бережно, точно рука была сломана. Ходячие больные высыпали в пропахший карболкой и кислыми щами коридор, и даже хроники выглядывали из белых дверей, парадных и новеньких, как юбилейные монеты. Шу-шу-шу, неслось по коридору, шу-шу!

Главный врач Савицкий лежал в обыкновенной рядовой палате под номером 13, что удивило Нину Александровну еще больше, чем встреча, так как Алексей раньше панически боялся чертовой дюжины, но вот теперь, царствуя в больнице, лег в тринадцатую палату, возле которой толстая нянечка остановилась, сделавшись молитвенной и боязливой, и тихо сказала:

– Мы в больнице всей сутки не спавши, что Алексей Евтихианович заболевши. Они такие уж хорошие врачи, такие уж строгие и справедливые, такие уж до каждого больного доходчивые, что мы туточки все от страху дрожим, как бы с имя чего плохого не произошло… Вы уж идите на цыпках, на цыпках, а там бог милует!

Нина Александровна поджала губы… А как же тогда понимать дурацкую телеграмму; «Причина болезни весьма незначительная», а как же быть с теперешней толстой женой, блондинкой с хозяйственными руками в ямочках? Куда все это могло деваться, если в больнице и ее окрестностях палили салютующие пушки, развевались стяги и нянечка уповала только на самого господа бога? Что произошло с Алексеем Евтихиановичем Савицким, которого в больнице Таежного отродясь за выдающегося врача не считали?

– Входитя, входитя,– со страхом прошептала нянечка, заглянув в узкую щелочку двери.– Входитя, они не сплять…

– Добрый день, Алексей! – поздоровалась Нина Александровна, входя в палату и улыбаясь естественной улыбкой человека, не видевшегося с другим человеком несколько лет.– Как тебя угораздило попасть на больничную койку?

Купчиха-монахиня была бесцеремонна и любопытна, как базарная торговка; она стояла с таким лицом, что было видно – будет держаться в палате до последнего, но главное было не в этом. Самое удивительное заключалось в том, что нянечка глядела на главного врача так, словно его не узнавала. Борька только коротко кивнул родному отцу и тут же потерял к нему интерес, занявшись разглядыванием больничной кровати с никелированной спинкой и блестящими шишечками на ней.

– Здравствуй, Нина! – ответил бывший муж, поворачиваясь на бок, на что нянечка отреагировала бурно – бросилась к главному врачу и болезненно застонала:

– Голубочек, Алексей Евтихианович, вам же на бочечку лежать не полагается! Будьте столько добреньки, чтобы перевертеться на спинку…

Вот только теперь Нина Александровна поняла, чем объяснялся пораженный взгляд нянечки – она, видимо, не могла и предполагать, что на лице Алексея Евтихиановича – бога и дьявола! – могло возникнуть такое беспомощно-робкое выражение. Бог и дьявол на глазах у нянечки превратился в обычного человека, и это до глубины души потрясло ее.

– Вот-вот, большое спасибочки, Алексей Евтихианович!

Борька по-прежнему рассматривал шишечки на никелированной кровати, сидел он на мягком модерном стуле с далеко откинутой спинкой, и поза у него была такая же, как в «Волге»,– маленький бесстрастный сноб с замашками кабинетного сидельца.

– Пожалуйста, сядь поближе, Борис,– попросил его отец.– На солнце ты не виден.

– Хорошо, батя.

За «батю» Борьку стоило бы наградить высшей правительственной наградой, но если учесть «Волгу» и незамеченного товарища по конькам, полезнее было бы, несомненно, выдрать. Однако Нина Александровна была занята другим: разглядыванием бывшего мужа, на щеках которого за пять или семь лет образовались вертикальные руководящие морщины. Впрочем, Нина Александровна и раньше замечала в Алексее затаенное стремление к первенствованию, несбывающиеся карьеристские замашки, догадывалась, что он потенциально талантлив, но две истинно мужских складки на щеках – это уже перебор, двадцать два!

– Как живешь, Борис?– спросил бывший муж, медленно скрещивая руки на груди.– Что ты любишь больше – математику или русский язык?

– Мне все равно, батя, лишь бы уроков поменьше…

– А хобби у тебя какое?

– Нет у меня хобби,– признался Борька.– Люблю сидеть на крыльце, когда мамы нет дома… И еще люблю очинивать цветные карандаши… У тебя нет о-о-о-чень острого ножика?

– Дома есть… Подарю, если не забудешь напомнить…

– Не забуду! Это уж будьте уверочки!

День, как нарочно, выдался такой солнечный, что из окна больничной палаты зимний двор казался летним: так хорошо работали больничные сестры, нянечки и дворники. Елки за окном стояли чистые от снега, на стеклах, протертых до голубого сияния, не было ни снежинки; одним словом, человек, лежащий на больничной кровати, казался освещенным летним солнцем, и можно было разглядеть каждую черточку его цветущего лица, позволяющего думать, что он по недоразумению попал в больничную палату. Выяснилось, что через пять или семь лет – считать Нине Александровне не хотелось – прежний муж стал стройнее, лицо, утратив безвольный ленивый жирок, сделалось тоньше, чеканее, а на носу, например, откуда-то появилась горбинка восточного типа; прежде бесцветные, вечно глядящие в пол или в сторону глаза, приобрели определенный цвет – светло-карий; руки, выложенные на шерстяное одеяло, были опутаны мускулами и крупными венами – наверное, регулярно занимался спортом… Этот новый человек внезапно грозно нахмурился, укоризненно поцокал языком, и мастодонистую нянечку словно сдуло ветром; убегая, она с болью оглянулась на Борьку, а в сторону Нины Александровны метнула молнию: «Как же ты, сучка ты этакая, рассталась с таким человеком, как Алексей Евтихианович?»

– Сядь ко мне на кровать, Борис!

Нина Александровна могла поклясться всем святым, что ничего плохого о Борькином отце ему никогда не говорила, наоборот, старалась представить бывшего мужа в самом лучшем свете, но на кровать Борька сел бочком, с отчужденным и независимым видом – не сел, а присел на минуточку, чтобы только отвести очередь, и никаких нежных или родственных чувств на его розовой поросячьей мордочке не отразилось.

– Почему на одеяле внизу нарисована стрелка? – вяло спросил он.– Маленькая стрелочка, красивенькая такая…

– Чтобы знать, где голова, где ноги.

Нет, нет! Нельзя было понять, чем все-таки болен Алексей Евтихианович Савицкий – обожаемый главный врач районной больницы! По всей видимости, бывший муж просто-напросто отлеживался от перегрузки, и это тоже было незнакомо Нине Александровне по годам их совместной жизни, так как раньше Алексей был лениво-равнодушен к собственному здоровью, а когда Нина Александровна указывала ему на это, кисло отмахивался: «Годом раньше, годом позже – какая разница!» Теперь он, кажется, решил жить долго…

– Держи, Борис!

Бывший муж протянул сыну громадный набор шариковых ручек, упакованных в прекрасную коробку, и это тоже было незнакомо – раньше Алексей был откровенно безразличен к внешнему виду вещей, а вот сейчас дарил сыну ручки заграничных кровей. Мало того, на левой руке бывшего мужа поблескивали сложные часы с модным ремешком в полоску, из-под одеяла же высовывалась чешская шелковая пижама.

– Борис, погуляй, я хочу поговорить с матерью,– сказал бывший муж и подмигнул.– Потом заходи, мы с тобой пообщаемся наедине.

– Будет сделано, батя!

Когда Борька ушел, Алексей Евтихианович лег снова на спину, криво улыбнулся и спросил:

– Как живешь?

– Обыкновенно.

За пять или семь лет – считать не хотелось! – бывший муж проделал длинный путь к улучшению – стал крупнее, |значительней,– но как только Борька вслед за слонихой-нянечкой; Вышел из палаты и они с Ниной Алексадровной остались с глазу на глаз, бог и дьявол для персонала районной больницы с космической скоростью превращался в давнего, полузабытого, но очень знакомого человека. Он расцепил руки, по-наполеоновски сложенные на груди, убрал со щек ценные вертикальные морщины, погасил блеск глаз, отчего они опять стали бесцветными.

– Черт знает что! – сам себе пожаловался бывший муж.-Кошмар!

Он несколько длинных мгновений лежал молча, глядя в потолок и морща губы, затем с усилием сказал:

– Надо оформить развод, Нина! Надо скорее оформить развод, очень прошу тебя поторопиться! Очень!

Она тоже немного помолчала, потом легким тоном спросила:

– Родил ребенка?

– Нет! – резко, громко, с вызовом, как это делают слабые люди, ответил он.– Я хочу опять стать Замараевым!

Это был катаклизм! А как же… Ее бывший муж Алексей Евтихианович Замараев, человек слабый, ленивый, раздираемый на части комплексом неполноценности и поэтому болезненно самолюбивый, когда-то (пять или семь лет назад) с такой детской радостью менял в загсе фамилию Замараев на Савицкий, что Нине Александровне было неловко глядеть в его сияющее лицо. Теперь же, став богом и дьяволом районной больницы, он с еще большей нервной страстью собирался вернуться в свои Замараевы.

– Поздравляю тебя…– начала было Нина Александровна, но осеклась.– Я хочу сказать, что рада видеть тебя почти здоровым.

Она правильно поступила, когда прикусила язык. Обидно, но факт: рядом с медсестрой Паньковой Алексей Евтихианович Замараев стал настоящим мужчиной.

– Развод можно оформить за три дня,– деловым тоном сказала Нина Александровна.– Завтра я занята под завязку, но сегодня же… Наверное, ты сам хочешь подать заявление о разводе?

– Молодец! Умница!

– Тогда я сейчас же заеду в суд и отвезу заявление. А дня через три без очереди мы и разведемся.

– Спасибо, Нина!

Теперь, когда самое трудное было позади, главный врач райбольницы Савицкий-Замараев снова немного приободрился, а Нине Александровне очень захотелось посмотреть на его жену-блондинку с руками сиделки и хозяйки, которую в Таежном встречала часто, но запомнить не могла. Жена, наверное, была чрезвычайно внимательна к мужу, не позволяла сесть на него и пылинке, но… Нина Александровна не знала, что делают полные блондинки с ямочками на руках для того, чтобы мужчины не только оставались мужчинами, но и преуспевали, развертывались во всю ширь.

– Я давно поняла, что ты хороший хирург,– сказала она спокойно.– Тебя я любила не только за это, но главное – все-таки за это. Благоговею перед талантами – это мой недостаток.– Она сделала легкомысленную паузу.– Ты стал красив!

– Спасибо. А теперь ты уходи и пришли, пожалуйста, Бориса. Я по нему соскучился…

Нина Александровна согласно наклонила голову. Вот уже полгода двоюродная сестра бывшего мужа не возила Борьку в райцентр для встречи с отцом.

Когда «Волга», побывав в суде и загсе, пробегала мимо райкома партии, из скверика, который окружал здание со всех сторон, неожиданно вышел секретарь обкома партии по промышленности, друг Нины Александровны – Николай Цукасов. Она так обрадовалась этой встрече, что грубо схватила дядю Колю за плечо и крикнула:

– Стоп!

Осев сразу на все четыре колеса, «Волга» остановилась, и Нина Александровна, велев Борьке оставаться в кабине, вышла из автомобиля. Заметив ее, секретарь обкома Цукасов расцвел мальчишеской улыбкой, искренней и дружеской, бросив спутника, ринулся к машине:

– Нина! Мать честная, сто лет не виделись! А ну скидывай свои пижонские рукавички – женщине полагается первой протягивать руку… А может, почеломкаемся?

– Почеломкаемся.

Когда Нина Александровна училась в Московском педагогическом институте, Цукасов, имеющий, как и Сергей Вадимович и директор Тагарской сплавконторы Олег Прончатов, лесотехническое образование, приехал в столицу учиться в Академии общественных наук. Они довольно часто встречались с Ниной Александровной. Дело в том, что они родились в одной деревне с забавным названием Постой и, если бы захотели тщательно порыться в генеалогии, непременно установили бы отдаленное родство. Между тем ни она, ни он по какой-то нелепой и странной случайности в детстве и юности друг друга не знали.

– Здравствуй, Николай! Рада.

Нина Александровна расцеловалась с секретарем обкома, он шутливо похлопал ее по плечу, продолжая радоваться встрече, а увидев, что в кабине «Волги» сидит мальчишка, портретно похожий на мать, Цукасов еще больше повеселел.

– Мы сейчас поедем кормиться! – потирая руки, заявил он.– Твоего отпрыска накормим до отвала пирожными, а сами съедим чего-нибудь такого-разэдакого… Идет, Нина?

– Согласна, Николай.

– Отменно! Вперед, вперед и только вперед! Погоняйте, товарищ дядя Коля, своего роскошного лошака!… Товарищ Отпрыск, прошу занять переднее место, нам с твоей мамулей надо пошептаться о том времени, когда мы были такими же сопляками, как ты… Слушай, а ты не поранишь руку этим ножиком с миллионом лезвий?

– Видали мы ножики и поострее,– сердито ответил Борька, но на переднее сиденье перемахнул шустрым воробьем.– Это вы тот самый Николай Петрович, который из маминой деревни?

– Да, это я! – важно ответил Цукасов и прищемил Борькин нос двумя согнутыми пальцами.– Ага! Это мы не любим, товарищ Борька!

– Не любим, хотя вы и самый главный…

– Ну, Нина, поросенок у тебя прелестный!

Николай Цукасов относился к тем людям, которые почти не меняются с годами. Он был такой же сутуловатый, лобастый, ясноглазый, как в годы их сладкого институтского прошлого, не изменил себе ни на йоту – делал те же детские жесты и движения, после смеха облизывал губы, по-стариковски морщил лоб. Одним словом, в какой-нибудь особой обстановке Цукасов, может быть, переставал быть прежним Цукасовым, но Нина Александровна этого никогда не видела, да и Сергей Вадимович сдержанно хвалил «высокого» приятеля за то, что, можешь себе представить, ни капельки не меняется, всегда остается самим собой.

– Ты отчего помалкиваешь, Нинуха? Неприятности?

– Да нет… Просто смотрю на тебя, Николай.

– Ну и как?

– По-прежнему хорош!

– Ну спасибо, подружка!

– Тебе спасибо, старый дружочек!

Ей на самом деле было приятно и радостно сидеть подле разговорчивого, простого, хорошо одетого мужчины, от которого неназойливо пахло польским одеколоном «Рококо», а в распахе отличной дубленки виднелся по-модному широкий галстук. Отпуск в этом году Цукасов брал поздно – в октябре,– и лицо у него было еще загорелое по-южному, гладкое, с очень здоровой и на вид упругой кожей. Он хорошо, даже слишком хорошо выглядел для своих лет, этот хороший человек Коля Цукасов. Нина Александровна спросила:

– А куда мы все-таки едем, Николай?

– В райресторан «Обь»!– с купеческой лихостью ответил Цукасов.– Если в нем сегодня нет осетрины, то данному району будет исключительно плохо… Шпарьте быстрее!– вежливо посоветовал шоферу дяде Коле секретарь обкома.– Так, что ли, Борька?

Теперь было совершенно ясно, что на секретаря обкома Цукасова сын Борька отреагировал положительно: с первой секунды поездки начал то и дело оглядываться на Цукасова, искать его взгляд, всячески улыбаться, чтобы привлечь внимание, да и сам Цукасов на Борьку поглядывал с интересом.

– Люблю быструю езду,– важно ответил сын Нины Александровны.– И даже не боюсь…

Они ехали по деревянному городу так называемого районного подчинения. Проплывали мимо дома из брусчатки, из лиственничных бревен, из шлака; шли обедать служащие различных учреждений, в отличие от большого города без портфелей, возле киоска «Пиво – воды» происходило столпотворение – базарились шумные и замерзшие пьянчужки, подсчитывающие медяки; потом показался сосновый парк, такой густой и огромный, каких не бывает в больших городах,– шишкинские сосны, хорошо расчищенные дорожки, зеленые скамейки, заботливо обметенные от снега сторожами; от парка даже сквозь полуоткрытый ветровичок «Волги» тянуло хмельным сосновым запахом. В городе было спокойно, тихо, по-домашнему уютно. Потом стали попадаться и двухэтажные дома, но и они не вызывали городского беспокойства – были скорее домишками, чем домами.

Цукасов сидел на заднем сиденье прямо, не разваливаясь, на Борьку поглядывал с юмором и симпатией. Когда они уже подъезжали к ресторану «Обь», секретарь обкома начал морщить лоб и глотать слюну – бедняга, наверное, не ел с утра, теперь же шел пятый час, а что касается осетрины, то он к ней был приучен с детства. Отец Цукасова, опытный рыбак, никогда не возвращался домой без пудового осетра или нельмы.

– Ну вот и приехали! Собирайся питаться, честной народ! Два года назад районный город обзавелся таким модерным рестораном, которому могла бы позавидовать и область. Стены здесь были неоштукатуренные, лиственничные; матовые мозаичные полы собраны из многочисленных сибирских пород дерева, под потолком висел вращающийся шар, на одной из стен – керамическая мозаика, изображающая купеческое прошлое райцентра и его будущее; столы были кедровые, накрыты скатертями из сурового полотна, ложки к деревенскому супу подавались деревянные, а на вешалке работал старичок швейцар с отличным нарымским произношением.

– Ишь как мальчишонка-то быстро раздевается,– сказал он, аккуратно принимая от Борьки пальто и вязаную шапочку.– Вон какой он шустрый!

Секретарю обкома Цукасову старичок вежливо посоветовал:

– Шапку-то бы надоть утаить в рукаве. Неровен час, спутаемся! Ноне у всего начальствия одинаковы шапки живут…

По залу, пустому в дневное время, ходили две бесшумные и толстые официантки в кокошниках, сидели за столиками два-три посетителя из командированных, и отчего-то было прохладно, хотя в ресторане «Обь» всегда топили до умопомрачения – сибиряки! Уютный угловой столик был свободен, и Нина Александровна жестом пригласила за него Цукасова, а Борька без команды мигом уселся на лучший стул, прищурившись, начал читать меню, напечатанное на толстой бумаге.

– Осетрина, осетрина и еще раз осетрина! – гудел Цукасов, усаживаясь рядом с Ниной Александровной.– В Ромске такой осетрины, как водится здесь, не поешь… У, како-о-ой я голодный!

Дни московского общения Нины Александровны с нынешним секретарем обкома были особенно памятны воскресной поездкой в Загорск. Цукасов в Троице-Сергиевой лавре был серьезен, задумчив, непривычно тих; за несколько часов пребывания в лавре он не произнес ни слова, а когда они осторожно вошли в собор, где по какому-то исключительному случаю шло богослужение, вплотную занялся разглядыванием молодой и очень красивой женщины в строгом костюме и с вуалью на лице. Он буквально ел ее глазами: «Кто такая? Почему молится? Зачем старинная вуаль? Что здесь вообще происходит?…»

Как только принесли паровую осетрину, Цукасов постно опустил глаза в тарелку и сделался похожим на того Цукасова, который разглядывал в лавре женщину в вуали. Это Нине Александровне показалось забавным, и она сказала:

– Борис, вилку следует держать в левой руке. Отчего ты дома поступаешь правильно, а в ресторане ошибаешься?

– Не знаю, мам. Наверное, я сильно рассеянный…

Наевшись крестьянским супом и паровой осетриной, напившись крепкого по-сибирски чаю, Цукасов повеселел, а Нина Александровна, наоборот, отчего-то загрустила: то ли от воспоминаний о студенческих годах, то ли оттого, что уж очень роскошными были официантки в кокошниках. Она положила подбородок на руки, вздохнула и стала глядеть в стол; молчание было длинным, потом Цукасов негромко сказал:

– Я рад видеть тебя, подружка, доволен, что тебе и Сергею живется хорошо, но…– Он поджал губы.– А мы вот собираемся твоего муженька укладывать в больницу по поводу недавно открывшейся язвы, хотя он криком кричит, что язва сама зарубцуется от успехов в производственной и личной жизни. Но вот врачи сомневаются… Что ты думаешь по сему поводу?

Прежде чем ответить, Нина Александровна поправила Борькин слишком лихой вихор, помолчав, подняла на Цукасова сосредоточенный и суховатый взгляд.

– У меня с язвой Сергея теперь свои счеты,– сказала она.– Я впервые слышу о его болезни…

В длинных платьях до полу и боярских кокошниках официантки не ходили по ресторану, а плыли, словно девушки из ансамбля «Березка», на их полных щеках арбузными ломтями лежал румянец, подкрашенные черным безмятежные глаза казались счастливыми, благополучными, устроенными, и Нина Александровна немного завидовала им, хотя понимала умом, что за счастливой служебной. внешностью может прятаться любое несчастье. Она прочла про себя строчку из Иосифа Уткина: «И под каждой слабенькой крышей, как она ни слаба, свое счастье, свои мыши, своя судьба…»

– Есть предложение, Нина,– сказал Цукасов.– В конце месяца соберемся, посидим за рюмкой коньяка, повспоминаем… У меня к Сергею есть несколько серьезных вопросов…

– Говори уж прямо! – рассердилась Нина Александровна.– Хочешь снять стружку за незаконно уволенного механика Пакирева?

– Тю-тю! Пакирев уже второй месяц работает у Прончатова, притом на лучшей ставке… Сережа был прав: с такими трепачами, как Пакирев, надо поступать сердито. Завистник и карьерист!… Ну ничего! Прончатов из него дурь выбьет.

– В чем же тогда дело, а, Николай?

– Конвейером идут жалобы от Булгакова.– Секретарь обкома ухмыльнулся.– Хорошо знает дело, поэтому ловит Сергея на ученических промахах… Однако все это пустяки, Нина, а вот с новым домом дело обстоит похуже и…

– Что «и»?

– Жалобы Булгакова во все высшие инстанции так убедительны, что получается: новый дом и впрямь надо отдавать ему. Впрочем, это тоже пустяки.– Он притронулся пальцами к локтю Нины Александровны.– Люблю я твоего Сергея. Чес-слово люблю… Ты не забудь его обнять за меня, подруга. Ты вытащила из колоды туза.

– Ты так думаешь?

Цукасов удивленно задрал брови.

– А ты разве не уверена в этом? Слушай, не надо разыгрывать меня: ты отлично знаешь, как тебе повезло! – И повернул лицо к Борьке.– Хочешь еще одно пирожное?

– Не, хватит.

Засмеявшись от удовольствия, секретарь обкома опять положил пальцы на локоть Нины Александровны.

– Ты нам береги Сергея,– сказал он.– Его надо холить и беречь…

– А если я не умею? Он сделался серьезным:

– Не понимаю я тебя, Нина.

– А я, думаешь, понимаю? – вдруг низким голосом пожаловалась она.– Я бы руку отдала, чтобы понять…

Она подумала: «Может быть, Сергею и вправду не полагается новая квартира. Новичок, должность весьма и весьма скромная, свои дела устраивать совсем не умеет…»