"Дикое сердце" - читать интересную книгу автора (Вилар Симона)

Глава 4

Епископ Франкон не любил поездок. Его изнеженное рыхлое тело не было приспособлено к передвижению по ухабистым дорогам, даже в крытом дормезе, днище которого устилали меха — и пуховики. И хотя путь из — Руана в Эрве проходил, по старому, еще римскому тракту, где некоторые участки хорошо сохранились, Франкон отчаянно страдал от тряски. Не так давно он уже проделал одно утомительное путешествие в Тросли и назад. И вот опять.

Он откидывался на тюфяки, нюхал ароматные соли, но грохот колес дормеза, скрип, щелканье кнута по спинам волов болью отдавались в голове. На зубах скрипела пыль, епископа укачивало. Ох, эта изнуряющая тряска! Поэтому он приветствовал каждую остановку — у недавно возведенного креста, у источника, в деревушке, возле частокола усадьбы знатного нормандца.

Походную мессу часто служили прямо под открытым небом. Паломники опускались на колени, вторили молитвам. После таких остановок количество паломников все увеличивалось. Это радовало епископа, ибо каждый из примкнувших к шествию нормандцев свидетельствовал о возрождении в этих завоеванных язычниками землях религии истинного Бога, хотя Франкон и вынужден был смотреть сквозь пальцы, как те же паломники-христиане преклоняли колена и у придорожных святилищ прежних богов.

Большинство паломников были жителями деревень, они были бедно одеты, в простых дерюгах и босые. В руках — привычные дорожные посохи, на поясе — выдолбленные из тыквы бутыли с водой. Но были среди них и ехавшие верхом состоятельные руанцы, и несколько старых викингов, проживших слишком долго, чтобы рассчитывать на смерть с мечом в руке и пир в чертогах Валгаллы. Эти держались особняком, а следовавшие за ними рабы вели навьюченных мулов с поклажей, разбивали шатры, чтобы их господа могли расположиться со всеми удобствами.

Шествие передвигалось медленно, но без каких бы то ни было задержек и неприятностей. Возможность спокойного передвижения по Нормандии была еще одной заслугой язычника Ролло. Люди больше не боялись путешествовать, выезжать за ограду крепостей и усадеб, ибо каждый хозяин нормандских поселений обязан был выделять людей на патрулирование дорог для предотвращения грабежей. Поэтому те из северян, что были не охочи повиноваться Ролло и готовы были поживиться в его землях, вынуждены были покинуть Нормандию либо принять законы конунга, а разбойники перевелись из-за постоянной военизированной охраны дорог.

На десятый день шествие паломников вброд перешло реку Итон, стало двигаться вдоль ее берегов. Плиты большей частью здесь ушли в землю, кругом были бугры и колдобины, следы тащимого волоком леса и глубокие колеи от телег с углем. Кругом шумели старые дубы. Когда попадались хижины, из них выходили селяне — лохматые, в истертых шкурах и дерюге, грязные, полудикие. Они с интересом следили за процессией, открыв рты, дивились на парчовые хоругви, сверкавшие на шестах кресты. Глядя на крытую телегу-дормез с ковровыми занавесками, стаскивали колпаки, помогали подтолкнуть ее на ухабах. Вид вооруженных норманнов с секирами и дротиками у седла был для них привычнее христианских служителей, и они лишь дивились, когда монахи, помахивая дымящимся кадилом, начинали петь очередной псалом, а паломники нестройным хором подхватывали литанию.

«Это хорошее, богоугодное дело — возвращение мощей, думал епископ, на ходу благословляя селян. — А то, что замысел франков провалился…»

Он знал, что это вызовет гнев, и мог понять почему. Несколько лет Ролло готовился к войне, огромное множество викингов стояли теперь под его началом, его связи с норманнами по всей Франкии — все это держало франков в постоянном напряжении. Любой, даже незначительный набег какого-нибудь решившего развлечься ярда причинял им серьезный урон. А военная кампания этой зимой не на шутку напугала, хотя для Ролло, по сути, это было легкой пробой сил, небрежной демонстрацией осмелившимся обнажить оружие франкам, что их ждет в дальнейшем.

Союз с викингами Луары, юга, Англии — Ролло только ждал часа, когда сможет дать сигнал для наступления. И если на северян из Англии он не очень мог рассчитывать, то викинги с Луары (Геллон и Рагнар Жженый дали свое «добро» на выступление) были готовы выступить хоть сейчас. Если Ролло и начнет военные действия, то это произойдет нынешней осенью, когда будет собран урожай, а викингам будет что грабить. Да и на Гаронне вспышка оспы уже пойдет на убыль. Поэтому Роберт и его сообщники не ошибались, стремясь перенести начало войны на более ранний, неудобный для Ролло срок и в невыгодное ему место. И вот выходило, что их план рушился. Что ж, ему, Франкону, придется клясться всеми святыми, что не его вина в том, что «приманка для Ролло» не попала с ним в город Эрве.

Вернее, города как такового не было. Были руины — обломки стен, поросшие мелиссой, плющом и крапивой. Когда-то здесь был римский форт, после — город франков, но от всего этого остались лишь развалины стены и облупивщаяся башня, а ниже, по склону спускавшегося к лесу холма, виднелись груды каменей и римской черепицы. Буйно разрослись крапива и ежевика, среди камней возвышались старые яблони, под которыми виднелись уже признаки новой жизни — хижины-мазанки под тростниковыми крышами, а за ними, дальше к лесу, узкие полосы отвоеванной у леса пашни.

Когда паломники стали располагаться лагерем, Франкон удалился туда, где темнели постройки того, что некогда было монастырем Святого Таурина. От него тоже мало что осталось, хотя во времени Меровингов здесь было обширное аббатство с многочисленными дворами, колоннадами, башнями с куполом. Теперь лишь несколько стен трансепта с полукруглыми пустыми дырками окон выделялись среди плюща и папоротников. А ведь аббатство было сожжено лишь немногим более двадцати лет назад и следы копоти до сих пор свидетельствовали о набеге сегодняшних хозяев этих земель — норманнов. Зато маленькая часовня — мощная, словно изваянная в глыбе камня, полностью сохранилась. Возле нее виднелись грубые бревенчатые постройки новых монахов-бенедиктинцев, справлявших службу в этом забытом богом краю.

Еще десять лет назад здесь поселился отшельник, стал возделывать участок земли, отвоеванный у дебрей при помощи плуга и мотыги. Когда при Ролло настали мирные дни, в Эрве вернулся кое-кто из прежней братии, и теперь у Франкона сладко заныло сердце, когда к нему навстречу вышла целая вереница старичков-монахов с пением литании, преклонила колени.

Монахи указали епископу на неплохо сохранившуюся крипту под плитами руин, где даже уцелела мозаика на колоннах. Это было место прежнего обиталища мощей святого, и теперь им надлежало занять прежнее место. Это навеяло на Франкона благодушное настроение. Он долго и упоенно молился среди затхлого воздуха под потемневшим сводом. Когда вновь вышел на поверхность, уже пламенел закат. Паломники ставили палатки, разводили костры, отовсюду доносился запах стряпни. И именно в этот миг один из крещеных норманнов-охранников сообщил, что по реке к ним приближаются два весельных драккара.

Франкон поспешил на берег. Появление драккаров под полосатым парусом и щитами на бортах в любом другом месте вызвало бы настоящую панику. Здесь же лишь пробежало легкое любопытство. Люди поспешили на берег встречать корабли, а через миг Франкону донесли, что на первой из драконьих ладей находится жена правителя Нормандии.

Франкон не сразу разглядел ее своими близорукими глазами. В глубине души он был недоволен ее прибытием. Вздохнул.

— Такова, видно, воля Божья.

Теперь ему даже не приходилось вмешиваться. Провидение было на стороне франков. И епископ лишь сделал несколько шагов навстречу, когда Эмма в сопровождении своих дам, Сезинанды и охранников сошла на берег.

Она очень эффектно выглядела в лучах заката. Белая широкая шаль мягко облегала голову и плечи, золотой венец вокруг чела в лучах солнца отсвечивал мягким розоватым блеском. Как королева. Как мадонна с фресок с младенцем на руках. И все же слева за каймой шали епископ разглядел у нее на виске кровоподтек. Понял, что случилось нечто серьезное, раз Ролло поднял на нее руку. Конечно, Ролло. Не ушиблась же она о косяк двери. Но сейчас Франкона беспокоило иное.

— Зачем надо было брать ребенка в дорогу, — проворчал он, почти машинально перекрестив опустившуюся на колени женщину.

Она поднялась, озорно улыбнулась, вскинув голову.

— Что-то вы слишком строги, отче, а ведь я выполнила ваше желание.

Франкон уже не глядел на нее, очарованный улыбкой, какой его одарил Гийом, Он даже прослезился, приняв из ее рук радостно лепечущего малыша, —

— Мой ангелочек…

От Гийома исходил кисловатый аромат свежести и молока. На руках епископа он чувствовал себя превосходно. Клал ему на плечо головку, что-то приветливо лепетал.

— Мы соскучились по вас, преподобный Франкон, — улыбнулась Эмма. — К тому же после вашего отъезда у меня стали случаться одни неприятности.

Епископ это уже понял.

— Видимо, Ролло был весьма против поездки? Как же ты решилась, дитя мое? Она безучастно оглядывала окрестности. Невозмутимо пожала плечами.

— Я воспользовалась его отсутствием.

В ее спокойствии было нечто наигранное. Епископ увидел встревоженный взгляд Сезинанды и Беренгара. Со второго драккара сходили викинги, огромные, со спутанными гривами, вооруженные до зубов. Живописный облик возглавлявшего их берсерка Оттара, с его длиннющими усами и лысой головой, привлек всеобщее внимание. Он стоял на берегу, опершись на секиру, следил, как привязывают ладьи.

Секира у берсерка была знаменитая, лучшей нормандской стали, с выложенной золотом рукоятью. Как все оружие норманнов, она носила личное имя — Игль, Волчица. Оттар редко расставался с ней и сейчас поигрывал ею, словно она не была отточена как бритва, невозмутимо справлялся у одного из охранников епископа, насколько безопасны эти места и где стоят дозоры.

— Весь лагерь в Эрве окружен воинами, а разведчики донесли, что вокруг на расстоянии трех дней не наблюдается никакой армии. Лишь на границе небольшая стоянка франков с мощами святого для передачи. Их охраняет отряд викингов и проводит до Эрве.

Оттар кивнул, но тут же стал отдавать распоряжения своим людям установить шатер для госпожи и расположиться лагерем вокруг. Вид У него был встревоженный. Ворчал что-то насчет того, что здесь и частокола-то настоящего нет.

Франкон провел Эмму сквозь разрушенную арку старых ворот.

— Что же все-таки случилось, дитя мое? . — спросил он, когда Сезинанда приняла у него Гийома.

Эмма не отвечала, разглядывала столпившихся вокруг паломников. Многие видели ее впервые и глядели как на Богородицу. Ей это явно нравилось, как всегда нравилось быть в центре внимания.

Вразумительного ответа Франкон так и не получил. Она что-то говорила, что очень спешила, чтобы к Троице успеть в Эрве и присутствовать при передаче мощей, а Франкон все глядел на ее кровоподтек. Она это заметила, глубже надвинула на лицо край шали. Потом отошла, увидев среди паломников молодого руанского кузнеца с женой и пасынком. Аврик жаловался, что ребенку в кузне искрой выжгло глаз, да и второй стал плохо видеть, и они с женой надеются, что мощи нормандского святого помогут ему поправить зрение.

Что послужило причиной прибытия Эммы в Эвре, Франкон узнал позже, когда, наскоро отслужив вечернюю службу, вызвал охранника Эммы Беренгара. И чем больше говорил викинг, тем мрачнее становился епископ. Напускная бравада Эммы и в самом деле не ввела его в заблуждение. Скандал из-за исчезновения Эммы с Бьерном во время охоты, отвратительная сцена ревности в Гурне, А потом…

— Она удивила меня, еще когда мы возвращались в Руан, — рассказывал Беренгар.

Его крест странно соседствовал с амулетом Тора на широкой груди, поверх обтягивающей торс вязаной безрукавки. Светлые волосы падали на глаза. В темной бороде явственно было много вшей, и он постоянно чесался. Сидя на дощатом полу в небольшой спальне настоятеля монастыря, он все равно казался огромным в отблеске небольшой лампады перед распятием. Старичок-настоятель предоставил это жилище епископу, и теперь за дверью стояла охрана из норманнов, а сам он ютился в крошечном дермитерии со своей братией. Их разделяла толстая стена, бревна ее были хорошо пригнаны, так что епископ и охранник Эммы могли говорить, не опасаясь подслушивания.

Беренгар снова стал чесаться. Это раздражало епископа. «Ему непременно надо помыться в воде со щелоком», — пришла откуда-то совсем посторонняя мысль, хотя сам он, казалось, весь обратился в слух.

— Клянусь рукоятью меча, Франкон, но тогда даже мы устали от долгой езды верхом — сначала путь до Гурне, потом обратно. А Эмма же ничего не чувствовала. И при этом даже шутила, что на заду Лив достаточно ожогов, что теперь она с месяц будет подвигать табурет под коленки. Смеялась, а у самой лицо было опухшим от побоев. Лишь один раз, когда я спросил, не устала ли она, она как-то странно ответила, что физическая боль ничто по сравнению с мукой, разъедающей душу.

Тут я понял, что все же следует сделать остановку. Там было болотце с развалинами часовни среди ив. Я решил в ней сделать привал. Но оказалось, это место уже было занято под волчье логово. Мы убили волчицу и детенышей, а Эмма, глядя на это, сказала, что в том, что места христианских святилищ так заброшены и в них селится зверь, есть и ее вина, и заговорила о поездке в Эрве. Я было решил, что это просто усталый бред, но она так и не прилегла, даже когда мы все повалились. Просидела все время у костра.

А когда прибыли в Руан, Эмма ходила будто завороженная, как Сигурд, тело которого было нечувствительным ни к усталости, ни к боли. Не присела ни на миг, требовала немедленно отправляться в Эрве. Ей было очень плохо, хотя она все время смеялась. Потом присела на миг и заснула. Мы с Сезинандой решили, что теперь-то она успокоится и дождется Ролло. Не тут-то было. Она проспала целые сутки, а когда очнулась, то пришла в гнев от того, что ее распоряжения не выполняются. Велела выезжать немедленно. Оттар пытался ей воспрепятствовать, но она пришла в такую ярость и так набросилась на него, крича, что она все еще госпожа, а он — ее подданный, что я опасался, как бы берсерка не охватил яростный пыл. Он был весь красный и так и вращал глазами на оравшую Эмму. Но когда я подошел и нему, он лишь отметил, что жена правителя, как и все рыжеволосые, отличается бешеным темпераментом и горячей кровью.

«Истинная дочь Тора, — ворчал он, но невольно улыбался. Всем была известна его симпатия к рыжей певунье. Поэтому, не сумев удержать Эмму в Руане, он посчитал, что лучшее, что он может сделать для Ролло, это охранять ее в пути.

Франкон, глядя на Беренгара, тоже невольно зачесался. Глядел на тонкий язычок лампады. Нет, у Эммы действительно нет никакого такта и политической сдержанности, только безумная страсть. Не такая жена нужна правителю Нормандии!

Последняя мысль поразила Франкона. Он впервые отчетливо подумал об Эмме как о чем-то прошедшем, словно она уже сыграла свою роль. Хотя так оно, пожалуй, и было. Легкомысленная красавица Птичка еще и не подозревала, какие сильные враги были у нее среди франков и сколь серьезен их замысел. Хотя, с другой стороны, именно строптивость, поставившая ее на грань разрыва с Ролло, могла свести на нет ее ценность для франков. Разрыв Эммы с Ролло разрушит их планы. Поэтому Франкону надо будет предупредить людей, что прибудут с мощами. Хотя нет. Если цена Эммы упадет в их глазах, то все свое внимание они обратят на Гийома. А Франкон дал себе слово, что ни за что не подвергнет своего крестника риску.

В день Святой Троицы молодежь обычно украшала свои жилища зеленью, но в руинах Эрве недостатка в подобных украшениях не было. Поэтому молодые люди плясали на лугу, водили хоровод, отбивая такт ногами и хлопая в ладоши. Франкон с богатой процессией обошел окрестные хижины и делянки, окропив все святой водой.

Эмма присутствовала при этом, хотя больше поглядывала на луг, где веселилась молодежь. Казалось, ей не терпится принять участие в увеселениях, она выглядела беззаботной, а Франкон, понимавший, что у нее на самом деле на душе, поражался выдержке этой молодой женщины. Лишь порой, когда она застывала на миг, словно в оцепенении, он мог увидеть, с какой тревогой и мучительной болью смотрели ее глаза на мир.

Она все время оглядывалась на реку, словно ожидая появления его. Чем бы ей это ни грозило — карой, прощением, гневом или изгнанием — она ждала Ролло, и Франкон, зная о неуравновешенности их отношений, подумал, что, пожалуй, этот варвар тоже сейчас не находит себе места. Да, этих двоих связывала невероятная тяга друг к другу, перед которой отступали все доводы политики и логики.

«Он любит ее, он последует за ней хоть в ад», — с какой-то грустью думал епископ, хотя одновременно вспоминал другое: «Я прочла по рунам, что им не быть вместе». Снэфрид Лебяжьебелая, дама Агата из Этампа, не могла ошибиться. Она была настоящей ведьмой, и, хотя Франкон тщательно окропил все кусты и тропы, он не сомневался, что сила чар Белой Ведьмы может погубить Эмму Птичку.

В полдень протяжно загудел рог, указывая на приближение франкской процессии с святыми мощами. Люди столпились у разрушенной арки стен старого города, глядели на выходящую из леса дорогу. Епископ Франкон в белоснежном одеянии, сверкавшем золотыми нашивками, с золоченым посохом в руках, в двурогой, сверкающей каменьями митре стоял важно и гордо. Вокруг него монахи тянули литанию. Их хор невольно усилился, когда под сенью леса произошло движение. Паломники стали опускаться на колени. Некоторые крестьяне, дети и даже викинги в кольчугах, не сдержавшись, побежали вперед.

Это было великолепное зрелище — священники, дьяконы, послушники, над чьими головами реяли шелковые хоругви, чуть покачивавшиеся в такт движению несущих. Огоньки свечей в руках франкских монахов, были, казалось бы, ни к чему, но и они придавали величавость шествию. Отдаленные голоса по мере приближения процессии превращались в стройное красивое пение.

Слово стало плотью, стало

Слово хлебом истины;

Кровь да в вино претворится…

Длинные светлые стихари, расшитые крестами ризы, каноники, окружавшие приора франкского монастыря, где прежде хранились мощи святого Таурина. По бокам от него, помахивая кадилами, шли два мальчика-послушника. Стройные звуки гимна смешивались с людскими голосами, возгласами, всхлипываниями. Там, среди колонны шествовавших под охраной вооруженных воинов-франков и сопровождавших их, немного разомлевших на солнце норманнов, двигалась запряженная белыми волами повозка, на которой покоился покрытый парчой гроб с мощами святого Адриана. Четыре монаха-бенедиктинца держали над ними богатый балдахин с золотой бахромой. И вся процессия, с ее роскошью и украшениями, напоминала пестрый искрящийся поток.

«Как это их не обобрали до нитки?» — подумал Франкон, глядя на сопровождавших франков норманнов. Их было больше, чем воинов-христиан, и то, что дарохранительницы, покрывала и золоченые посохи были все еще у монахов — уже это было чудом, свершить которое подвластно только мощам святого Адриана.

Франкон невольно умилился. Услышал, как кто-то громко разрыдался за спиной. Ему не следовало отвлекаться, но он невольно оглянулся. Сезинанда в длинном белом покрывале, прижимая к груди обоих сыновей, заходилась громким плачем. Стоявшая рядом Эмма казалась удивительно спокойной и величественной в золоченом венце Нормандии. Но Франкон больше внимания обратил на Гийома, сладко спавшего у матери на руках.

— Пусть унесут детей! — коротко приказал епископ.

Теперь он глядел на франков. На их алых флажках реяли золотое изображение корабля. Герб города Парижа. Нейстрийцы. Франкон не знал, кто из них должен сообщить Роберту, что Эмма с сыном в Эрве, но беззащитно склоненная головка Гийома вмиг настроила епископа на неприятельское, почти злое отношение к ним.

— Не ослышалась ли я, отче?

Он не видел Эмму, но, казалось, спиной ощущал ее недоуменный взгляд.

— Пусть унесут детей. Позже я сам прослежу, чтобы дети коснулись мощей святого Адриана.

Монахи из Эрве плакали. Хор пел:

И Творцу хвала и Сыну —

Господа творению, —

Мир, и честь, и мощь, и слава,

И благословение!

Даже норманны казались растроганными. Они были любителями ярких зрелищ, но даже их самые торжественные жертвоприношения не обустраивались столь красиво и величественно, как эта передача гроба святого разрушенному монастырю. А когда супруга их правителя в короне и ослепительной белой одежде опустилась на колени в пыль и, положа руку на край выглядывавшей из-под покрытия гробницы, стала молиться, даже суровый Беренгар зашмыгал носом.

Франкон стоял не шевелясь. Безусловно, присутствие Эммы, ее смирение внесли свою лепту торжественности в ритуал. Он видел, как она величественно встала, широко осенив себя крестным знамением. И замерла. Стояла не шевелясь.

«Что с ней?» — не понял Франкон, но, когда проследил за ее взглядом, даже икнул от неожиданности. Ги Анжуйский! «Он совсем обезумел!» — невольно перекрестился испуганный епископ.

Ги стоял среди толпы сопровождающих гроб священников, помахивал кадилом. Он тоже глядел на Эмму из-под капюшона, Шрам словно кривил его рот в насмешливую улыбку. Потом он опустил голову, сделал шаг назад, укрывшись за спинами иных бенедиктинцев.

— Чистое безумие! — бормотал Франкон. — Его могут узнать. Беренгар ни на миг не задумается убить того, кто известен в Руане как человек, пытавшийся похитить Эмму.

Эмма была бледна. Франкон краем глаза следил за ней. Она держалась спокойно, на Ги больше не глядела, сняла с запястий два сверкавших изумрудами браслета, положила на покрывало мощей. Первое подношение для восстановление монастыря. За ним последуют и другие. Но сейчас Франкон думал лишь о том, не выдаст ли себя Эмма, проявив интерес к Ги. Ни малейшего. Казалось, она словно забыла о его существовании. Да и Ги старался не выпячиваться. Но все же когда Франкон смог с ним переговорить, то недовольно высказался, что Ги неосторожен и глуп, раз посмел явиться в Эрве.

Это произошло только вечером следующего дня, когда мощи святого были установлены в положенном месте в крипте, торжественные молебны отслужены и, как было заведено еще в старину в день Троицы, молодежь, украсив себя зеленью и цветами, устроила пляски на лугу за развалинами стены.

Франки после вечерней мессы и угощения готовились в обратный путь. Пожалуй, многие из них, убедившись, что норманны настроены миролюбиво, не прочь были бы и остаться, однако, посовещавшись, все же решили не ночевать в Эрве. Франкон понял причину, когда сзади к нему тихо приблизился Ги.

— Я прибыл, чтобы удостовериться, что Эмма Робертин с нормандским бастардом здесь, — негромко заговорил он. — Мало кто знает ее в лицо среди франков. Хотя… — Он вздохнул. — Птичку из Гилария ни с кем не спутаешь, и любой из моих спутников мог подтвердить, что эта красавица и есть Эмма. К тому же я хотел оглядеть местность и узнать, как норманны охраняют Птичку.

— Лагерь хорошо охраняется, — заметил епископ. — Эти люди с севера, какими расслабленными они сейчас бы ни казались, хорошо знают свой долг и будут стоять за жену правителя до конца.

Ги лишь усмехнулся.

— Им не придется защищать ее. Она сама придет к нам.

Франкон не понимал, что кроется за подобной уверенностью. Там, где замешана Снэфрид, всегда было что-то таинственное. И он не должен вмешиваться. Еще герцог Роберт говорил, что Снэфрид поможет им выманить Эмму из лагеря. От него же ничего не требовалось. и это хорошо. Ибо, там, где дело касалось Ролло, лучше всего держаться в стороне, чтобы сохранить голову на плечах.

Он продолжал глядеть в сторону дороги. Видел собирающихся в путь франков. Им дали мулов, зажгли факелы. Но они все еще мешкали, смеялись, болтали с норманнами. Обстановка казалась мирной, ничего не предвещало неожиданностей. И тем не менее Франкон вздрогнул, когда Ги произнес:

— Это случится сегодня. И я хотел бы быть все время рядом с ней.

— Во имя Отца, и Сына и Святого Духа!.. — перекрестился Франкон. — Вы понимаете, чем грозит эта спешка? Паломники не успеют разойтись, франки не будут в безопасности. А ведь именно на них обрушится гнев Роллона.

Хотя он и понимал, что Ролло, узнав о самовольной отлучке жены может прибыть в Эрве в любой момент или прислать за ней эскорт, и тогда план франков рухнет , он все же должен был думать о своей пастве.

— Вы не посмеете нам помешать, — вскинул голову Ги, — Вы ведь не хотите, чтобы норманнский пес узнал о вашем подстрекательстве?

У Франкона вдруг и в самом деле возникло желание сообщить Беренгару и Оттару о готовящемся покушении. Он был зол. Что о себе возомнил этот перекошённый мальчишка, что смеет угрожать ему? Когда многие его знают и могут схватить, насторожиться, уехать, если что-то заподозрят.

Ведь Ги однажды был причастен к похищению Эммы. Да и она сама однажды вымолила жизнь и свободу Ги у Ролло. Теперь же, когда она стала правительницей Нормандии и матерью наследника, она могла и предать его. И если Ги схватят, франки скорее подумают на неё и кого-либо из ярлов. Но остановит ли это франков? Где Снефрид, что они собираются сделать? Но что бы ни было — Франкон не отдаст им Гийома.

Он молчал. По сути, он сам был заинтересован сделать из Эммы приманку. Ведь он франк и не может желать поражения соотечественникам, как и не может отказаться от плана силой вынудить Ролло креститься. Тяжело вздохнул, смиряясь.

Ги же словно не слышал этого вздоха. Глядел на луг, где горели костры, водили хороводы, слышалось бренчание струн. Люди собирались в группы, разговаривали, смеялись. Он видел Эмму, возле которой собралось немало людей. Она пела, что-то говорила, потом засмеялась.

— Все как тогда, когда я впервые встретил ее, — сказал он то ли себе, то ли Франкону. — Самое яркое воспоминание в моей жизни. И самое страшное. У меня душа кровоточит, как вспомню, как жестоко швырнула ее жизнь в лапы этого хищника. И пусть она сейчас одета как королева, но я видел след от его когтей у нее на виске. Несчастная Птичка!.. И как у него рука поднимается на столь хрупкое создание…

Франкон предпочел пропустить последнее высказывание Ги мимо ушей. Ги вздохнул.

— Всю свою жизнь я посвятил ей. И, даже войдя в лоно Церкви, став священником и аббатом, я не забывал о ней. И, беру небо в свидетели, я спасу ее.

Франкон от этих слов лишь закашлялся, отошел. Вздохнул свободнее, когда священники из Франкии исчезли под сводом леса и последний отблеск их факела растворился за ветвями.

— О чем ты толковал с монахом?

Это был Оттар. Франкон не понял, откуда тот возник. Ответил, не повышая тона, что франк интересовался, смогут ли они совершать паломничества в Эрве. В сузившихся глазах норманна светилось недоверие. Ничего не сказав, он ушел расставлять посты.

Эмма уложила Гийома на разостланных шкурах ложа. Отбытие франков дало ей возможность немного расслабиться. Она смотрела на спящего сына, и на душе светлело. Подумала о Ги с раздражением. Он что, не понимает, что ему пора исчезнуть из ее жизни? Ее дом, ее судьба здесь. Пожалуй, она еще может на это надеяться. И не должна никому показывать, как ей страшно. Пусть Сезинанда, укладывающая своих сыновей, и смотрит на нее с волнением, она все еще жена конунга.

— Ты посидишь с ними? — спокойно спросила Сезинанду.

Потом поцеловала спящего сына и вышла. Луна светила огромная, круглая. Танцы на лугу стихли, люди сидели у костров, разговаривая о чуде, когда малыш Аврика вдруг протянул ручку и коснулся блестящего покрова гробницы. Эмма сердилась на себя за недоверие к силе святого, потому что считала, что слабозрячий ребенок просто различил на солнце блеск парчи. Поэтому она согласилась на предложение Франкона взять Гийома на ночь в крипту.

— Я буду всю ночь молиться над мощами святого Адриана, и пусть колыбель с моим крестником стоит там же. Надеюсь, на дитя снизойдет благодать.

О, это была великая честь! Она согласилась. Сезинанда тут же стала требовать, чтобы и ее сыновья перебрались в крипту. Эмма не стала слушать ее препирательств с Франконом, накинула на плечи темное покрывало, ушла под сень старых яблонь. Ей хотелось побыть одной. Она так устала быть на виду у всех.

Но побыть одной так и не удалось. Сначала ее разыскал Риульф.

— Моя добрая госпожа, вы позволите мне пойти с ребятами к реке ловить раков?

Ребята — полуголые, нечесаные — со стороны наблюдали, как этот мальчик в темной тунике с вышивкой смело держится с правительницей. Она взлохматила его волосы.

— Не уходи далеко. Я буду волноваться.

— Но, всемилостивая госпожа, вокруг Эрве безопасно. Мы же хотим подняться вдоль берега к заводям скалистых гротов. Это довольно далеко, но мальчишки говорят, что там под корягами живут просто гигантские раки. Я принесу вам к завтраку полную корзину.

Эмма улыбнулась. Не стала препятствовать.

Риульфу недавно исполнилось тринадцать лет. Совсем взрослый. Другие мальчики норманнов в этом возрасте уже сражаются на отточенных мечах и пристают к дворовым рабыням. Она же растит подле себя Риульфа, как канарейку. Ролло не раз насмешливо замечал, что, если она и из Гийома попытается сделать такую неженку, это станет камнем преткновения меж ними и у них настанут тяжелые времена.

Тяжелые времена уже настали…

— Даже до нас доходили вести о Птичке из Байе.

Неслышно приблизившийся старичок-монах разглядывал ее почти с детским любопытством. При свете луны его волосы серебрились венчиком вокруг тонзуры. Он был маленький, как ребенок. И почти детское любопытство светилось в чистых глазах под приподнятыми бровями.

— Садитесь, отче. — Она подвинулась. — Так что вы обо мне слышали?

Он сел, упершись ладонями о колени.

— Молва всегда разноязычна. Слух идет от слуха, но основное всегда остается. И даже здесь, в глуши, мы слышали, чего Роллон Нормандский взял на ложе самую красивую девушку франков, но у нее оказался на редкость дурной нрав. Эмма вздохнула.

— Пожалуй, так оно и есть. — Сейчас ей не хотелось ни в чем винить Ролло. Во всем виновата она, сама. Пусть они живут и не в христианском союзе, но откуда у нее уверенность, что она возвысившаяся и всем обязанная Ролло, может себе позволить идти наперекор его воле? Что она без него? Забытая принцесса франков, рабыня, сумевшая хитростью заманить в свои тенета льва Нормандии. И вот теперь она приехала в монастырь Святого Адриана, в который раз проявив свою строптивость, хотя понимала, что уже стоит на самом краю пропасти. «Я должна была ему отомстить, — говорила она себе, почти не. слушая рассказов монаха о том, как был разрушен прежний монастырь Святого Адриана и какой бушевал тогда пожар. Эмма же вспоминала Ролло с Лив. „ Я должна была отомстить, ибо он предал меня“.

Она уверяла саму себя, что права. Ведь ради Ролло она порвала с родными по крови франками, родила ему сына, любила его. И была уверена в его любви. Потому что ощущала свою власть над ним. Да, она не смогла привлечь его в лоно Церкви, но разве не исполнял Ролло ее капризы, не баловал ее, не одаривал, не сделал хозяйкой в Руане?

— Какая жена франка могла похвалиться той свободой, какую приобрела она подле Ру? Он даже услал ей в угоду своих наложниц с детьми. И он по-настоящему любил ее, несмотря на ее вздорный нрав. Она была свободной хозяйкой при нем, как жены скандинавов, о которых шла слава как о самых верных женах в Европе. Ей же нравилось дразнить Ролло, заставлять его ревновать. И он ни разу не наказал ее, даже после скандальной истории с Бьерном. А ведь ей известно, что кое-кто из окружения Ролло требовал ее изгнания как опорочившую имя правителя.

«Но я ведь не изменила ему!.. Я любила только его. А он сошелся с этой шлюхой!»

Так было всегда в мире мужчин. Они — хозяева и берут, что хотят. Женщина должна смириться с этим. Но Эмма не смирялась. Вернее, хотела заставить себя смириться, но что-то у нее не очень получалось. Она нападала, а не защищалась. И не признавала сложившихся в Нормандии правил, когда каждый норманн, имея в женах свою соотечественницу, заводил еще и наложниц из местных женщин. Их свободные жены должны были сквозь пальцы глядеть на это. Что уже и говорить о ней, местной христианке, которая едва не сожгла своего господина-супруга, когда он обратил внимание на другую женщину.

И тогда он поднял на нее руку. Оскорбил при всех. При одном этом воспоминании ее охватывал гнев. Да, ей надо было уехать. Это ее месть. Ему. Хотя она и понимала, что ее никто не поймет и не оправдает. Почему же она опять восстала? Что дало ей силы и уверенности? Ее ли красота, которой она столь гордилась, или любовь к ней Ролло, казавшаяся незыблемой, как каменный форт. Но ведь она сама разрушала свою любовь камень за камнем.

И ей становилось страшно. Она готова была смириться, она хотела смириться. Да, она не простит ему измены и жестокости. Но, Боже правый! Разве это помешает ей опять искать пристанища у него на груди?

Она безумно тосковала о Ролло и боялась его потерять. И это несмотря на то, что душа ее все еще была обожжена обидой. Но теперь эта обида, эта слепая ярость были подавлены тоской и страхом. Возможно, приди сейчас Ролло, и вновь вспыхнет борьба. Но она уже готова была уступить.

— Вы слушаете меня., дитя мое?

— Что? О да. Конечно.

Старичок потер ладонями коленки.

— Это святое место, госпожа. Сам святой Адриан избрал его.

Она теперь и в самом деле стала слушать. Голос у монаха из Эрве был мягкий, обволакивающий, успокаивающий. Он рассказал ей, как более чем двести лет назад тогдашний епископ Руанский Адриан, уже дряхлый старец, объезжая свои земли, проезжал эти места. И вдруг влекущие его возок мулы встали как вкопанные на перекрестке близ Эрве, и не было сил заставить их ехать дальше. И тогда Адриан вдруг заметил сияющий крест в небе и, чуя свой смертный час, повелел, чтобы его здесь похоронили.

Он попросил у вышедшего к дороге пастуха его посох и, сломав его, сделал крест, который установил на специально насыпанном холме. А когда он вскоре почил, здесь установили в его честь часовню, над которой люди часто видели свечение в небе. Сюда потянулись вереницы паломников, и больные, что касались гробницы, чудным образом исцелялись, а тот, кому грозила опасность и кто молил о милосердии возле святого Адриана, всегда ее избегал.

Позже здесь возник монастырь. Это был благодатный край, который долго миновали и войны и неурожаи. Монахи в своих летописях называли его новой Фиваидой. И здесь всегда жило много людей. Со времен древних аулерков до прихода норманнов.

— Но теперь-то, когда сама супруга нового правителя посетила древний Эброик, здесь все начнется заново.

Старичок заулыбался, лицо его в лунном свете изломалось морщинами.

— Благослови вас Бог, дитя мое, и да принесет ваш союз удачу и процветание в эти места.

— Наш союз многие не признают.

— Когда-нибудь это изменится. Я знаю.

В его словах была такая спокойная убежденность, что Эмме на миг стало легче.

— Как вас зовут, отче?

— Монахи кличут меня Таурином. Он встал, положил ей ладонь на чело.

— У тебя впереди тяжкие испытания. Вокруг тебя сгустились сумерки, и это гнетет твою душу. Но за тьмой я вижу отдаленный отблеск. Далекий, как луна. А значит, в тебе есть сила добиться желанного и найти свое пристанище в этом мире.

Когда он ушел, Эмма почувствовала облегчение. Спокойный голос отца Таурина, его доброжелательность и благие пророчества вернули успокоение ее душе. В этом монахе была какая-то светлая сила, какую Эмме редко приходилось чувствовать у священников и которую она встречала только у друида Мервина. Но тот был язычником, а этот словно святой. И она тотчас поверила ему, как не верила даже своему духовнику Франкону.

При мысли о Франконе Эмма словно очнулась. Странный он какой-то сегодня, нервный. И что за упрямое желание, чтобы ее сын был отправлен провести ночь возле мощей святого? Сезинанде он не оказал подобной милости. Хотя отношение Франкона к Гийому всегда было особенным. Надо пойти поглядеть, как почивает ее сын подле святого, спасающего от опасности.

Но она не пошла. Увидела Беренгара с Сезинандой, сидевших в обнимку в лунной арке, и в ней невольно зашевелилась зависть.

Брак ее подруги с Беренгаром был куда счастливее, чем ее. И эта мысль причинила ей боль. Они с Сезинандой шли по схожей тропе: от набега и жестокости — к брачному союзу с завоевателями. Но если Сезинанду этот путь привел к тихому пристанищу, то Эмму вывел на зыбкую, опасную почву. И она не знала, чего ей ждать. «У тебя впереди испытания», — сказал этот милый брат Таурин. Эмме казалось, что она это чувствует. Нет, ей надо пойти отдохнуть, набраться сил, расслабиться. А завтра она опять выйдет с улыбкой и сможет поехать в Руан, сможет противостоять Ролло.

Эмма проснулась, как от толчка. Села. В ногах ее ложа желтел фонарь — огонек еле высвечивал за тонкими роговыми пластинами. При его отблеске были видны меха и вышитые полотнища, какими для уюта был обвешан шатер. На разостланных по земле шкурах спали служанки Эммы. Сезинанда лежала на боку подле своих посапывающих сыновей. Было тихо, снаружи слышался негромкий говор охранников, пофыркивание пасущихся неподалеку лошадей.

Эмма снова легла, но уснуть уже не могла. В ней нарастало, ширилось чувство тревоги. Ей нужно было идти. Куда? Она резко села. Когда-то она уже испытывала нечто подобное, только вот не помнит когда. Она тряхнула головой. Волосы рассыпались, упали на лицо.

— Мне нужно в лес, к реке. Туда… Надо взять Гийома и идти.

Она вдруг заволновалась. Села, стала одеваться.

— Где мой сын? Мне надо идти.

Ее словно что-то влекло. Звало. Каким-то усилием воли она заставила себя опомниться. Что с ней? Да, она сейчас пойдет в лес. Ей надо пройтись. Лес всегда был ее другом, она всегда любила гулять среди деревьев в такие вот лунные ночи. Ей сразу станет легче, когда она окунется в стихию своего детства. Лес. Там роса, прохлада, там нет этого душного запаха костров, от которого не спасают и ковровые стенки шатра. Она будет свободно гулять со спящим на руках Гийомом, а когда малыш проснется, они найдут Риульфа и поедят испеченных наитиях раков. Ее сын так любит Риульфа. Да и паж с удовольствием возится с маленьким принцем. О Боже, Риульф… Как она могла отпустить его! Нет, надо его разыскать. И у них будет чудесное утро. Пусть их потом поищут.

Она даже не перепоясалась, даже не заплела кос, еле вспомнила, что стоит все же затянуть разрез на груди. Так спешила, что уколола палец брошью — драконом из перегородчатой эмали с бирюзой. Не обратила внимания, лишь облизала ранку у ногтя, когда приподняла полог шатра. Невдалеке горели костры. Вокруг них расположились паломники. Большинство из них спали, кто прямо на земле, кто на подстилках из шкур. Прохлада майской ночи их не тревожила. Те же, кому не спалось, переговаривались, рассказывали страшные истории, какие столь пленительны в такие лунные ночи у костра. Здесь были и викинги из тех, кто не нес охрану. Тоже слушали, облокотись о древки копий. Чуть дальше виднелись тени стражей. Кто мерил шагами лужайку, кто сидел на выступе каменной стены с оружием на коленях. Луна отсвечивала от их шлемов, стальных блях, доспехов. Эмма тихо выскользнула из шатра.

— Куда?

Огромный Оттар спал возле входа в шатер, но вмиг очнулся, схватил ее за лодыжку.

— Пусти, пес! Я хочу видеть сына.

Оттар разжал пальцы, поглядел на нее недоуменно. Она быстро шла в сторону монастыря. Странные эти христианки. Оттар задумчиво подергал себя за ус. Он плохо знал Эмму. Видел часто, слушал, возмущался ее выходками, но, как и все, был под властью ее чар. Поэтому не стал ей препятствовать. Вздорная Птичка. Среди ночи вдруг вспомнила о сыне, какого до этого сама же и доверила попам. Нет, надо переговорить с Браном-Беренгаром. Он куда лучше знает к ней подход.

Беренгар сидел у одного из костров. Был в благодушном настроении. Лениво следил за часовыми у опушки леса. При такой яркой луне они были отчетливо видны. Он улыбался в полудреме, но, когда подошел к нему Оттар, вмиг очнулся. Выслушал его скупой рассказ о странном поведении Эммы. Вздохнул, как человек, обремененный тяжким долгом. Встал. Конечно, мысли Эммы трудно понять, как трудно проследить за порханием птички. Но его долг — охранить жену Ролло, быть всегда рядом.

Догнали они с Оттаром ее лишь у старой арки монастыря. Она шла прямо, даже не оглянулась.

— Эмма!

Она почти налетела на преградившего ей путь викинга. Медленно подняла лицо. Смотрела помутненным взглядом.

— Беренгар?

Что-то в ее лице не понравилось ему. Какая-то не присущая ей неподвижность. Яркий свет луны отражался на ее лице. Под длинными ресницами не было видно глаз. Голос звучал без интонаций, спокойно, точно сквозь сон.

— О, великий Один! Что с тобой, Птичка?

Он довольно грубо, встревоженно тряхнул её за плечо, Эмма охнула, будто очнулась. Оглянулась на Oттара. Насупилась.

— Что вы за мной ходите? Что вам надо? Обычное, злое выражение на лице. Она пыталась оттолкнуть Беренгара. Довольно сильно. Но почему-то у викинга не проходила уверенность, что она спит.

Он хотел кинуться следом. Но Оттар удержал его. Пожал плечами — мол, пусть делает, что хочет. Однако когда через какое-то время у светящегося спуска в крипту поднялся шум, они оба пошли в ту сторону.

Франкон, расставив руки крестом, наступал на Эмму, заставляя ее пятиться из крипты.

— Ты сама дала «добро», чтобы в первую ночь твой сын был со мной.

— Нечего ему делать в склепе, — глухо настаивала Эмма. — Склеп не место для колыбели. Я же хочу просто со своим сыном прогуляться по лесу.

Она прижимала руку ко лбу. Голова кружилась. Голос Франкона казался визгливым, но каким-то далеким. Как сквозь дрему она понимала, что и в самом деле нечего будить ребенка, тащить его в лес. Где-то в глубине ее гнездилась тревога. Надо просто пойти лечь спать.

Но лес волшебно манил. Она видела, как серебрятся его курчавые верхушки под луной. Улавливала запахи сырой земли, молодой зелени, мяты, шиповника и мха. Голова была тяжелой, мысли путались. «Если я пройдусь под деревьями, это пройдет. Мне всегда становится лучше в лесу».

Она прикрыла глаза, запела:

Средь лесов и среди вод

Леса дух меня зовет.

Ночью тихой, ночью лунной

Выйти к эльфам в хоровод!..

Как хорошо! Она чуть улыбалась, прикрыв глаза.

Какой резкий голос у Беренгара! Она поморщилась, огляделась, Они, все ей виделись как тени. И этот викинг с заплетенной в косицы бородой, и огромный Оттар, и темные силуэты вышедших из крипты монахов, и величественная фигура епископа.

— Почему ты не даешь мне сына, Франкон?

Он не отвечал. Она видела, как он осенил себя крестным знамением. К ней подошел Беренгар.

— Иди отдыхать, Эмма. У тебя странный вид.

Она отошла. Думала о лесе, об эльфах, кружащихся в лунном свете на серебристых полянах, о темной прохладе под сенью листвы. Ей так хотелось туда. И это казалось странным. Хотя что в этом плохого? Ночь и роса Троицы имеют целебные свойства, уносят печаль, снимают сглаз… А Гийом… Опять какое-то смутное подозрение шевельнулось в груди. Что с ней?

Она лишь поглядела на Франкона. При свете луны его обычное лицо показалось ей на удивление взволнованным. Он стоял у разрушенного входа в крипту, неподвижный, решительный, всем своим видом дававший понять, что Эмму туда не пустит.

— Пусть Гийом спит. Ночь хороша — не спорю. Но мальчика я тебе не дам.

Эмма вдруг согласилась с ним. «Я просто прогуляюсь по лесу. В двух милях вверх по реке Риульф ловит раков. Вот он удивится, когда я приду». Забавная мысль: Она заулыбалась. Повернулась, пошла прочь к лесу.

Франкон лишь перевел дыхание. Глядел на ее удаляющуюся фигурку. Видел, как следом, словно сторожевой пес, двинулся Оттар. Что ж, это хорошо. Оттар — берсерк, и кто бы ни встретил Эмму в лесу, им еще придется потягаться с одним из лучших воинов Нормандии. Он увидел, что Беренгар тоже пошел следом. Патом вернулся. Ему еще надо было сменить часовых.

— Что с госпожой? Куда они? — спрашивали викинги.

— Так… — Беренгар сделал неопределенный жест рукой.

Его больше не спрашивали. Причуды рыжей Эммы уже никого не удивляли. Когда он окончил обход и сменил людей, ни Эммы, ни Оттара не было видно. Беренгар вошел под сень деревьев. Ему было не по себе. Суеверный, как все северяне, он верил, что в лунные ночи оживает Утгард — мир троллей, ведьм, прочей нечисти. Конечно, он крещен; а христиане уверяют, что крест на его груди защищает от козней нелюдей.

Но разве не был он сам свидетелем, как нательным крестиком Снэфрид Лвбяжьебелая чуть не извела Птичку? Да, он должен охранять Эмму, это его долг. Но разве ей угрожает опасность, когда рядом такой воин, как Оттар? Эта мысль успокоила викинга, но он все же негромко окликнул их. Чтобы не тревожить ночь.

Тихо. Лишь где-то вверху раздался звук, издаваемый летучими мышами. Постояв еще немного, Беренгар вернулся. У костра среди спящих тел почувствовал себя лучше. Сел, стал смотреть на огонь. Странные мысли лезли в голову. С чего бы это ей вдруг захотелось так идти в лес? Да еще с сыном. Куда она так рвалась? Может, на нее просто действует луна? Он поднял лицо к небу. Луна, огромная, белая, невозмутимая, уже склонилась к вершинам деревьев. Скоро начнет светать. Майские ночи коротки. А утром все станет на свои места. — Пусть духи ночи не повредят ей, — прошептал он. — И пусть сойдет это наваждение.

Он так и не понял, почему произнес это слово — наваждение. Но именно о наваждении думал и Оттар, еле поспевая за идущей несколько впереди Эммой. Она шла быстро, ни разу не оглянулась, будто ее что-то влекло. Ни разу не замедлила шаг, не споткнулась в темноте — словно плыла. К своему удивлению, он еле поспевал за ней. Но не окликал. По природе своей молчаливый, больше полагавшийся на свою силу, чем на разум, он предпочел действовать, а не размышлять. Рукоять его Игль надежно грела ладонь, а значит, им нечего опасаться.

Порой где-то справа поблескивала река. Эмма ни разу не вышла к ней, словно стремилась укрыться в тени деревьев. Лес становился все гуще. Стрекотали сверчки. Серебрились в полумраке вековечные деревья, перевитые длинными порослями. Зеленоватый покров мха устилал сплетения корней, колыхались, достигавшие бедра листья папоротников.

Неожиданно Оттар вздрогнул, когда из кустов рядом выскочил какой-то зверь. Он не разглядел какой. Видимо, кабан — поменьше оленя, побольше лисицы. Ломая валежник, понесся прочь. Оттар лишь хмыкнул, покрепче перехватил рукоять Игль, стал догонять Эмму. Она даже не оглянулась, шла и шла. Оттару отчего-то стало не по себе.

Неуклюже он перелез через поваленный ствол. Вокруг пахло сосновой смолой. Он не заметил, когда они, миновав дубраву, вышли в ельник. Значит, они ушли достаточно далеко. Нет, Оттару эта прогулка определенно была не по душе. Он не боялся леса, мрака, неожиданностей. Его пугало лишь нечто неестественное в неподвижности плеч Эммы. И порой ему начинало казаться, что он понимает, что ее влечет. Он тоже ощущал смутный призыв издали.

Резко и сильно ударила кисть ели по щеке. В рот попала вода. Даже за шиворот затекла. Холод словно отрезвил. Все вокруг было покрыто предутренней росой. Скоро встанет светило альвов. Это хорошо.

— Ночь. Время троллей, — пробормотал Оттар и ускорил шаги, чтобы догнать Эмму. — Нет, лучше вернуться. Не захочет, применю силу.

И тут он увидел застывшего за сосной человека. Луна просвечивала сквозь хвою, и маленькие глаза берсерка различили длинное темное одеяние стоявшего. Кажется, монах. Откуда? Не игра ли это воображения? Оттар замер, ощетинившись усами. Если тот из плоти — он попробует на вкус его кровь.

Но он резко повернулся, когда услышал сдавленный крик Эммы. Она упала, как подкошенная. Теперь Оттар, не выбирая, шагнул вперед. Ибо возле поверженного тела женщины стоял еще кто-то, вышедший из мрака. Еще враг. Всего двое. Пустяк.

Под его ногами громко треснула коряга. Склонившаяся было фигура выпрямилась. Берсерк заревел и, размахивая секирой, кинулся вперед.

— Стой, Оттар!

Проклятье, кто бы ни был приказывающий ему, он сначала размозжит ему череп, а потом посмотрит, кто это. Но он вдруг ослеп. Боль обожгла. Уже почти не соображая, почти инстинктивно, он взмахнул своей Игль, левой же рукой схватился за торчавший из глазницы под бровью кинжал и шумно ломая папоротник, рухнул наземь, забился в конвульсиях.

Снэфрид без сил опустилась на колени. Последние силы ушли на бросок кинжала. Лысый Оттар. Страшный враг. Был. Она видела в темноте, как кошка, и не могла промахнуться. Подбежал Ги. К ней не подошел, кинулся к Эмме.

— Господи Иисусе! Что ты с ней сделала? Снэфрид казалось, что лес кружит над головой. Не будь Оттара, она бы смогла одним взглядом свернуть шею этой Птичке. А так лишь ударила.

Ги приподнял Эмму, шлепал по щекам, тряс. Снэфрид еле смогла вымолвить:

— С ней ничего. Скоро очнется. А вот он… Ты должен благодарить меня, монах. Я спасла наши жизни.

Он был занят одной лишь Эммой. Поднял ее, бесчувственную, на руки.

— Идем.

Снэфрид поднялась тяжело, как старуха. Но сначала подошла к мертвому берсерку. Лунный свет отразился от его оскаленных зубов. По лысому темени стекали темные потоки крови, как из трещины. Серебристая рукоять нелепо торчала из раны под бровью. У Снэфрид не было сил даже вытащить застрявшее в кости тонкое жало. Это был хороший кинжал. С мерцающим на конце рукояти голубым камнем. Драгоценное оружие. Его имя было Глер — Светящийся. Когда-то она сама отобрала его из общей добычи, еще когда они с Ролло грабили побережье фризов. Жаль будет его оставлять. Хотя… Она улыбнулась. Глер. Пусть останется. Как знак. Ее знак, ее след.

Эмма еле различала голоса над собой. Кто-то хлопал ее по лицу влажными ладонями. Она слабо застонала.

— Благословенье небу — кажется, приходит в себя. «Разве я не умерла?» Почему она должна была умереть? Она ведь знала, что ее убьют. Ее враг. Она видела его… ее перед тем, как на нее обрушился мрак. Снэфрид. Она узнала ее сразу — светлый глаз… черный глаз. Темная фигура в длинном плаще. И Эмма задохнулась в сжавшемся вокруг неё, скручивавшем, давящем как камень воздухе.

— Птичка, ради всего святого, ты слышишь меня?

Она узнала голос. А узнав, немного успокоилась. Ги. Он не причинит ей зла. Но зачем опять он?.. Открыла глаза. Две темные склонившиеся над ней тени, слабый отсвет огня на неровном своде грота. Эмма вновь застонала. Ее лицо, горло, грудь болели, как от тяжелого удара. Да, Снэфрид могла так бить — не касаясь.

— Где она?

Она еле могла это прошептать. Мужчины что-то говорили. Кажется, Ги сказал, что «та змея» хотела причинить Эмме зло.

— Глупости, Ги. Ты же сам сказал, что она убила охранника. Если это тот Оттар, которого я знал, то тебе следует до конца дней быть благодарным этой женщине, что спасла тебя. До Эммы слабо доходил смысл сказанного. Но и этот голос она уже где-то слышала. Теперь она смотрела на говорившего. Его длинные вьющиеся волосы золотились в свете свечи.

— Роберт Нейстрийский?

Он склонился. Она узнала эти темные, как и у нее, глаза, прямой тонкий нос, короткую золотистую бородку.

— Да, племянница, это я. Рад, что ты меня не забыла.

— Где я?

Он чуть приподнял ее, и она безвольно качнулась, бессильно припав к его плечу. Он ласково обнял ее. Сиятельный герцог Роберт, слову которого когда-то она не смела перечить и даже не думала, что он может быть так нежен с ней. Он ведь отрекся от своей племянницы.

Роберт не отпустил ее, когда она слабо попыталась отстраниться.

— Где Ролло?

Поглаживающая ее голову рука замерла.

— Он далеко, Эмма. Мы же пришли за тобой.

— Не надо. — Она все же сумела выпрямиться.

В поставленной на камень плошке слабо горел огонь. Они были в низком гроте. Рядом находились ее дядя и Ги. У входа стоял охранник. Слышались приглушенные голоса снаружи. Речь франков, нейстрийский диалект.

— Где мы?

— Мы у реки. Лодка ждет. Сейчас мы уедем.

— Не надо… — Она все еще слабо соображала. Каждое слово давалось с трудом. — Оставьте меня. Вам нет до меня дела.

— Ошибаешься, принцесса. Ты дочь моего брата, моя кровная родня. И я всегда ждал часа, когда ты вернешься в лоно семьи.

— Моя семья — Ролло.

Она была в этом уверена. Сейчас она не думала о том, как жестоко он обошелся с ней в Гурне. Она была только напугана тем, что их хотят разлучить.

Ги схватил ее за руки.

— Опомнись, Птичка, Он надругался над тобой, сделал своей игрушкой, своей наложницей. Он, который причинил тебе столько горя…

— Я люблю его. Я тебе говорила. Как ты глуп, Ги, что не понял этого до сих пор.

Его лицо окаменело. Он отшатнулся. Роберт спокойно глядел на обоих.

— Где твой сын, Эмма?

Она вспомнила, словно с трудом.

— Он у своих. Мне не дали его. Я ушла в лес одна. Почему я ушла?

— Так было надо. Мы позвали тебя.

До нее только стало доходить.

— Она что, с вами?

— Она служит мне.

Теперь Эмма не на шутку испугалась. Ее дядя и Снэфрид. Что они задумали? О Боже, она в их руках!

— Миссир Роберт. — Она умоляюще сложила руки. — Дядюшка — если это обращение не претит вам из моих уст. Я молю вас, заклинаю ранами Спасителя — отпустите меня. Я ведь уже не ваша. Я — их. В Нормандии — я жена Ролло.

— Поэтому ты нам и нужна.

Он повернулся к Ги.

— Миссир аббат, оставьте нас одних.

Сказано властно. Ги вздохнул, но не посмел ослушаться. Теперь они были одни. Роберт в упор смотрел на измученное, несчастное лицо молодой женщины. И не мог не отметить ее прелести. Она оставалась так же прекрасна, как и когда он нашел ее в Бретани, как и когда видел ее мельком во время охоты на тура в Вернонском лесу.

Это лицо трудно забыть. Он даже испытал гордость, что в его роду есть такой цветок. Но это цветок с острыми шипами. Никогда не знаешь, чего ожидать. Он уже убедился, на что способна эта крошка, когда она открыла клетку с пленным Ролло. Она непредсказуема и сильна, несмотря на свою слабость. Лучше уж сразу расставить все точки над «i» и убедить ее подчиниться. Роберт хотел привлечь ее на свою сторону уговорами. Не принудить силой, а именно убедить.

Правда, на аргументы у него было не так много времени. Они находились на вражеской территории, и чем скорее отсюда уедут, тем сохраннее будут. Приказать связать ее и уложить в лодку он всегда успеет. Но ему хотелось привлечь ее на свою сторону добровольно. Ведь она дочь его великого брата Эда, и он не хотел поступать с ней, как с рабыней, он уважал её кровь, но не ее волю, а тем более чувства.

— Я всегда подозревал, что именно ты открыла клетку, в которой я вез, в Париж Ролло, — сухо начал он. — Это было преступление против своих соотечественников, Эмма. Но позже я решил, что, возможно, это произошло к лучшему. Ибо, не будь Ролло и мы бы были обречены сдерживать постоянные банды норманнских ярлов, а также терпеть все новые и новые нашествия северян из Скандинавии, какие и по сей день потрясают германских франков англов и даже сарацин. Здесь же, в Северной Нейстрии, мы нашли защиту от «королей моря» в лице Ролло. Поэтому он нам нужен. И если бы не его бредовые идеи о захвате всей Франкии, я бы сам протянул ему руку и сказал:[Да будет с тобой благоволение небес, Роллон»!

Эмма глядела в проем грота. Небо за ним серело. Скоро рассвет, ее начнут искать. Беренгар достаточно сообразителен, чтобы что-то заподозрить, да у него с собой много воинов, чтобы ее отбить. Поэтому надо потянуть время..

Она посмотрела на Роберта.

— Почему вы считаете, что Ролло более неугоден франкам, чем Карл Каролинг?

— Потому, что Карл — помазанник Божий, а Ролло несет с собой мрак язычества.

Эмма тут же стала говорить о веротерпимости в Нормандии, о том, какой хороший правитель ее муж… Роберт раздраженно прервал ее:

— Я вижу, ты готова предать наследие своих предков ради плотской страсти к язычнику.

— Он мой муж! — выпалила Эмма. — И наш сын — маленький принц.

— У Ролло много детей от наложниц, — кивнул Роберт, не обращая внимания на ее слова. — И твой сын может стать одним из бастардов, если ваш брак не будет освящен таинством брака.

Она хотела сказать, что такого никогда не случится, но промолчала. Христианское венчание необходимо и ей. Чтобы воистину ощутить себя женой Ролло, чтобы не опасаться увлечений Ролло другими женщинами. Ибо христианский брак связывал двоих навечно и давал законную силу наследования их детям. У скандинавов же развод был делом обычным. И они с Ролло — она вспомнила Ролло в объятиях Лив, откровенное злорадство Лодина и Гаука, когда Ролло выгнал ее из Гурне, тревогу Беренгара, предостережение Сезинанды, — да, они были на грани разрыва. И если это произойдет…

— Король Карл спит и видит, чтобы Роллон стал мужем принцессы Гизеллы. Христианским мужем. Рано или поздно Роллон может понять, что ему придется принять крещение, и если это будет исходить от Карла, то его политический союз с Каролингами возвысит его как в глазах франков, дав ему законные права на земли, которыми он владеет, так и в глазах северян, которые, какому бы кровавому богу ни поклонялись, все же имеют почтение к королевской крови.

— Во мне тоже течет королевская кровь, — с какой-то усталой гордостью заметила Эмма. — Моя мать была из рода Каролингов, а мой отец…

— Эд Робертин был извечным соперником Каролингов, — перебил ее Роберт. — И Карл никогда не признает родства с тобой. Я же — беру небо в свидетели — хотел бы, чтобы твоя связь с Роллоном приобрела законную силу и этим подняла престиж Робертинов.

Он увидел недоумение в ее глазах и остался доволен. И тогда он стал объяснять ей свой план. Ролло почитает ее как свою жену, у них есть сын Гийом, и будет лучше, если дочь Робертина, а не Каролинга, станет законной супругой правителя Нормандии. А для этого только-то и нужно, чтобы они были обвенчаны перед алтарем.

Заставить Ролло совершить подобное можно лишь силой. Поэтому они и решили похитить ее, чтобы со временем вернуть при условии крещения Ролло. Но до этого им надо победить Ролло, что сейчас, когда этот язычник так силен, само по себе является делом отнюдь нелегким. Поэтому с ее помощью они хотят начать войну с конунгом Нормандии на своих условиях еще до того, как он объединит под своим началом всех викингов во Франкии да еще призовет северян из Англии. Похищение жены Ролло и послужит началом военных действий, ибо этот язычник почтет делом чести вернуть себе свою жену и мать общепризнанного наследника.

Роберт говорил негромко и убедительно. И Эмма, словно против собственной воли, соглашалась с его страшными аргументами. Но все же она сопротивлялась.

— Вы думаете, я вам поверю? Вам нужна только его голова.

Роберт вздыхал, начинал объяснять снова, что им даже небезопасно погубить Ролло. Что это будет не лучший выход, тогда как для них куда более ценно заключить с Ролло союз, а главное — чтобы слава привлечения норманнов к миру с франками исходила от дома Роберта, а не Карла.

Появился Ги.

— Миссир, нам надо уходить. Светает.

Роберт лишь сделал ему жест удалиться. Стал продолжать. Но Эмма уже почти не слушала его. Ей вдруг пришло на ум, что действительно, как бы ни был сердит на нее Ролло, само ее похищение франками удар по его самолюбию и заставит его кинуться на ее поиски. Он может гневаться на нее, но он сделает все, чтобы вернуть ее, ибо он сам назвал ее своей женой, и его авторитет упадет в глазах соотечественников, если он не сделает все, чтобы отвоевать ее.

А тогда… О, она хорошо знала своего варвара. Чтобы он вновь ощутил потребность в ней, ему нужно добиться ее. Преграды для его чувств были как хворост для огня. Он вновь начнет желать ее, как и тогда, когда она была невестой Атли и он не имел на нее прав. Легкая добыча редко прельщала его. И он пойдет за ней.

Кто знает — может Роберт и прав. Чтобы заполучить ее, Ролло согласится на венчание в церкви с матерью его сына. А побег будет ее местью за измену. Он посмел избить ее, унизить на глазах у всех. Что ж, она покажет ему, что не так и беззащитна. Что ей есть куда уйти от его гнева. Она ведь предупреждала его, что не простит пренебрежения. И эта мысль согрела ее сердце, заставила запылать глаза.

Роберт уже умолк. Увидел задумчивое, сосредоточенное выражение в лице Эммы, увидел, как решительно и гордо она вскинула подбородок.

— Итак, моя принцесса, во имя Спасителя, страдавшего за нас на кресте, скажи «да».

Она лишь молча вложила свою руку в его ладонь. Роберт улыбнулся и даже поцеловал ее в лоб. Они вышли из грота. Было уже светло. Первые птицы подавали голос в лесной чаще. Где-то трубил олень. В основном же было тихо. Над рекой плыл туман — не различить в его пелене, где вода сходится с землей.

Роберт набросил на плечи Эммы свой широкий плащ, застегнул заколку на плече. Она смотрела на него снизу вверх.

— Миссир герцог, но мой сын…

— По правде говоря, мы хотим, чтобы и он был с нами.

— Слава Богу, этого не случилось.

Она и вправду ощутила облегчение, что малыш Гийом остался с отцом, а значит, он не будет приманкой в этой опасной игре. И все же при мысли, что теперь она долго не услышит его лепета, не коснется его, не благословит перед сном из ее глаз потекли слезы.

Так сквозь пелену слез она смутно различила, как из камыша, рассекая туман, появилась лодка. Люди Роберта ставили парус. Роберт что-то говорил о том, что для того, чтобы не напали на след, они поднимутся по Итону до поворота, где ждут люди герцога. А там выедут прямо на дорогу на Шартр. Она еле расслышала название города.

Кто-то прошел мимо.

— Не гляди на нее.

Эмма не сразу поняла, что Роберт имеет в виду Снэфрид. Снэфрид показалась ей совсем старухой под черным капюшоном длинного плаща. Если бы не эти разномастные глаза, ее бы и не узнать.

— Почему она с вами? — сглатывая слезы, спросила Эмма.

— Не придавай ей значения, она тебе не опасна. Она стала христианкой, моей подданной и зависит всецело от моего расположения.

Снэфрид, сгорбившаяся, закутанная в плащ, сидела на корме лодки отвернувшись. Но Эмма была так оглушена болью предстоящей разлуки с сыном, с мужем, что даже старая неприязнь к сопернице не вызывала в ней прежних переживаний. Ее душили рыдания, хотя она и заставила поднять голову. Да, она уедет, она отомстит Ру. Но Гийом.. Месть станет карой и для нее, ибо разлучит с сыном.

— Эмма… — Это был Ги. Его глаза были добрыми, сочувствующими. — Все будет хорошо, моя Птичка. Я тебе обещаю…

Она была благодарна ему за эти слова. Ей так необходима была сейчас поддержка, поэтому она приникла к его плечу и плакала, плакала, пока он утешал ее, на руках перенес в лодку. Ей было легче у него на груди. Она боялась оглянуться, ибо знала, что, забыв о своем новом решении, кинется назад, будет рваться, плыть, бежать, нестись домой.

Ее дом был в Нормандии. С сыном и мужем, с друзьями и недругами, которых она оставляла! О, как ей хотелось туда! Она знала, что ей не позволят вернуться. И ради своей безопасности, ради любви Ролло, ради христианской веры, в какой она выросла, ей надо было смириться.

Ги обнимал ее. Она рыдала и смогла оглянуться лишь тогда, когда река свернула и за туманом стоял уже совсем незнакомый лес.

Когда лодка полностью растворилась в тумане и смолк плеск весел, на противоположном берегу раздвинулись камыши и показался подросток с корзиной в руке. Выпрямился, глядел на реку широко открытыми глазами. За ним появились еще двое — чумазые, полуголые, в дерюге и шкурах.

— Эй, господин Риульф, что это было?

Рядом с ними паж Эммы в своей черной вышитой тунике, с блестящим кинжалом за поясом выглядел как королевич, хотя и был весь измазан тиной, а в кудрявых волосах торчали репьи и камышовый пух. Сейчас он резко повернулся к ним. Лицо его вдруг стало злым.

— Клянусь солнцем, Христом и Тором, я прирежу каждого из вас, если он хоть заикнется о том, что видел!

Он бросил свою корзину, резко выхватил кинжал. Глаза их округлились, они стали пятиться, пока не кинулись прочь.

Риульф, позабыв о своих раках, выбрался на берег. Его одежда была мокрой, ноги ныли от долгого сидения в камышах. Он вдруг заплакал. Он уже считал себя воином, и слезы были для него позором. Однако сейчас его никто не видел. И он плакал и плакал, размазывая по щекам грязь и слезы. Потом схватил камень и запустил в сторону уплывшей лодки.