"Дикое сердце" - читать интересную книгу автора (Вилар Симона)

Глава 6

Герцог Роберт склонился над водной заводью, глядя. на свое отражение. Он всегда следил за своей внешностью, ибо он не просто франк, он герцог франков и, значит, должен выглядеть как избранный, чтобы его всегда можно было выделить среди прочих смертных.

И сейчас, когда они сделали остановку среди руин древнего римского форта, он первым делом занялся собой. Герцог развязал удерживающий волосы ремешок. На запыленном лбу обозначилась светлая полоска. И пока спутники Роберта собирали хворост, стреноживали коней, развязывали мешки с провиантом, он старательно умывался, отряхивал одежду, приводил в порядок свои длинные золотистые кудри.

Еще раз взглянув на свое отражение, остался доволен. Несмотря на усталый вид и резкие морщины у рта и под глазами, он выглядел достойно, а его одежда даже в походной жизни отличалась чисто романской элегантностью: Пояс из поволоченных блях стягивал складки длинной, почти до шпор, темной туники. На бедре сверкала янтарем чеканная рукоять меча. Поблескивала крупная брошь, скрепляющая полы плаща. Роберт протер ее — в отражении четче обозначились извилистые кружки из оплетенных змей. И хотя на зубах еще поскрипывал песок после длительного конного перехода, выглядел Роберт так, словно только покинул свои апартаменты в парижском дворце.

Он вернулся на площадку за разрушенной аркой. Потянуло дымком, запахами стряпни. И грязным людским телом. Мало кто из людей его светлости отличался щепетильностью. Но не его племянница. Эмма стояла в стороне, тщательно переплетая косы. Широкий коричневый плащ Роберта, сколотый брошью с голубым драконом, облегал ее фигуру, ниспадая длинными складками до земли, делая ее словно выше, придавая ей, по сути пленнице, горделивый и благородный вид.

Почувствовав оценивающий взгляд герцога, Эмма обернулась. Перекинула косу за плечо. Подошла — прямая и тонкая, гордо вскинула подбородок.

— Если вы хотите, чтобы я и далее по своей воле ехала с вами — ушлите ее! — И она кивнула в сторону переодевавшейся в кустах Снэфрид.

Роберт понял, что Эмма наконец справилась с тем потрясением, какое делало ее словно безучастной ко всему происходящему. Поэтому она не поднимала шума ни когда они плыли вверх по Итону и к берегу выезжали конные разъезды нормандцев, ни когда они ближе к полудню пересели на коней, подготовленных людьми Роберта, и уже посуху миновали территорию, считавшуюся границей Нормандии.

До этого Роберт, прекрасно владевший языком скандинавов, выдавал себя за людей Ролло, едущих по торговым делам, а сам осторожно следил за пленницей. Но все вроде бы обошлось. Норманны, уверенные в своей силе, не придавали значения небольшой группе путников, среди которых были и две женщины в плащах.

Эмма вся погрузилась в себя, а Снэфрид благоразумно держалась в хвосте отряда и выглядела на удивление утомленной. Поэтому Роберт был несколько поражен, когда она вдруг вызвалась отвезти известие в Париж. Он не стал перечить. Поэтому требовательная просьба Эммы никак не шла в разрез с его планами. Он только усмехнулся в бороду, подумав, что поздненько племянница начала ставить условия. Они были уже далеко от границы, и угрозы Эммы о неповиновении не могли сыграть никакой роли. Однако герцог продолжал держаться с ней учтиво, вежливо и ответил, что просьбу ее выполнит незамедлительно.

Эмма сама увидела, что Снэфрид вышла одетая уже для дороги. Как воин-франк. Длинные косы упрятаны под франкский островерхий шишак со спускавшейся сзади на плечи стальной бармицей[18]. За поясом меч, с другой стороны — окованная палица. Тело до перевитых ремнями голеней облегала кольчуга, изготовленная из кожи с пришитыми к ней стальными пластинами. Спереди и сзади — длинный разрез для удобства езды верхом.

Снэфрид выглядела спокойной и уверенной в себе, словно утомительный путь был ей отдыхом, а воинское облачение носила с легкостью шелковой накидки. Заметив, что финка глядит в ее сторону, Эмма отошла. Постаралась не думать о ней. Но тем не менее не могла. Что они делают вместе? И откуда такое торжество в разноцветных глазах финки? Ведь, по сути, она не более

чем вассал Роберта. Кто бы мог подумать — надменная Снэфрид в услужении у Роберта Нейстрийского! Разве не лучше ей было оставаться с Рагнаром?

Правда, Эмма догадывалась, отчего финка оставила датчанина. Постарела эта ведьма, и если все еще хороша, то какой-то обесцвеченной, вянущей красотой. Подумать, как она изменилась за столь недолгий срок! Соперница ли она теперь Эмме? Нет, но тем не менее она враг, страшный враг. И хорошо, что Роберт усылает ее. Снэфрид подвели наименее утомленную из лошадей. Она подтягивала подпругу, казалось, почти не слушала указаний своего сеньора. Однако то, что она ответила, видимо, очень понравилось герцогу. Он кивнул, направился к Эмме.

— Мне нужна твоя застежка. — Он указал на блестевшего у нее на плече дракона с голубой эмалью и крупной бирюзой.

— Зачем?

Он не ответил, но она больше и не спрашивала. Молча отстегнула заколку, протянула. Дракона покажут Ролло как доказательство, что она у них. И он приедет за ней.

«Приедет ли? О небо, он ведь поймет, что я предала его. А что еще я могла сделать? Как доказать, что я не вещь, которую можно поставить в угол, когда ему захочется позабавиться с другими. И если я что-то значу для него, он придет за мной. А тогда я поставлю свои условия. Мы будем обвенчаны по христианскому закону, и права Гийома на трон Нормандии станут неоспоримыми».

При одном воспоминании о сыне ее пронзила такая тоска, что слезы сами собой навернулись на глаза. Разлука с малышом перечеркивала все уверения, что она поступила правильно. Если бы Франкон отдал ей тогда сына… Но лучше бы она чувствовала себя, если бы Гийом оказался у франков? Насколько безопасно находиться возле герцога?

Герцог — ее родня, и ей ничего не угрожает. Но все же Эмме было спокойней, пока Гийом находился у своих, где ему точно ничего не грозит. Ведь он сын Ролло, да и Франкон позаботится о малыше. Франкон… Как неистово он не давал ей забрать сына. Знал ли он, что она не вернется? Вполне мог. Он всегда был более франком, чем нормандцем. В отличие от нее. Ибо сейчас, среди франков, она чувствовала себя чужой. А для Роберта она, как и прежде, была только ставкой в его игре.

Она поднимала голову туда, где на склоне росли одичавшие яблони. Их ветви были покрыты мелкими зелеными плодами. Эмма вспоминала яблони Нормандии. Когда еще она попробует сладковато-кислый пенящийся сидр, какой могут делать только норманны? О, как ей хотелось вернуться! К мужу, к сыну. Домой. Почему она позволила увезти себя? Она ведь добровольно села в лодку франков. А если бы она заупрямилась? Ее бы просто связали, как непокорную овцу. Они уже все решили. Им нужен Ролло. И ей тоже. О небо, как он ей нужен!

Она тряхнула головой.

«Ты придешь за мной. Ты меня любишь. И я нужна тебе. У нас есть сын, который станет нашим наследником. От законного брака. И ради этого я решилась на побег. Я спасу твою душу. Ты вынужден будешь согласиться. А если нет?»

Опять те же тревоги и волнения. Те же вопросы, какие она целый день задавала своим безответным слушателям: реке, ветру, дороге, небу.

Подошел Ги. Принес ей поесть — несколько лепешек, мясо, бурдюк с вином. Она поблагодарила его кивком.

— Ты рада, что стала свободной?

Он не понимал ее сердитого взгляда. Ей наконец удалось сбежать, а она печальна, как пленница. Ги не хотелось верить, что она так тоскует по этому варвару. На ее щеке видна слабая полоска давнего шрама, а у виска — свежий синяк. Нет, она, такая гордая и нежная, не может тосковать по своему мучителю. Скорее — по сыну. Как же это вышло, что она пришла в лес без сына?

— Мне не дали его, — только и ответила она на его вопросы. — И, пожалуй, я рада, что так произошло.

Он совсем ее не понимал. Чувствовал, что ей сейчас не до него. Молча расстелил ей свой плащ. Ночь теплая, если не сказать душная. Ничто не предвещает непогоды. Решено. спать под открытым небом. Конечно, это не ночлег для принцессы, но ведь когда-то она запросто спала и на каменном дольмене.

— Ты помнишь ту ночь?

Да, она помнит. Но слишком устала, чтобы об этом говорить. Он отошел к огню. Поправил на бедре меч, с которым уже привык не расставаться. Воины относились к нему как к своему. У него был вид как у воина, несмотря на темную сутану и крест. Однако когда он отошел в сторону и, опустившись на колени, стал молиться, никто не поспешил примкнуть к нему.

Эмма, подложив кулак под голову, смотрела на Ги. При свете костра его лицо со шрамом казалось ей незнакомым. И все же это был тот же монашек Ги с его религиозным пылом, какой полюбил ее за одну ночь в лесу близ Святого Гилария. Аббат из Суассона, который бросил ради нее все. Обычно Эмма гордилась, если ей удавалось пленить кого-то.

Но Ги… Возможно, у Эммы было перед ним чувство вины. Он был, как Атли, и любовь к ней принесла ему лишь душевный дискомфорт и страдания. Однако Эмма уже научилась ценить тех, кто ей предан, ведь, пока Ги с ней, она могла не волноваться. Так бы она, наверно, в безопасности и прожила жизнь с ним, если бы в ее судьбу, как смерч, не ворвался Ролло.

Хотя… Вряд ли бы их жизнь с Ги была бы счастливой. Ги, с его поклонением религии, и она, так любящая жизнь с ее буйством и страстями, не стали бы идеальной парой. И покой подле Ги не удовлетворял бы ее. Она бы затосковала от спокойной жизни, ибо, чтобы любить в полную силу, ей нужна борьба. Она ничего не может поделать с собой. Ее душа подобна быстрой форели, играющей в шумном потоке среди скал, которая в тихой заводи погибает.

Эмма, утомленная и измученная своими переживаниями, не заметила, когда ее сморил сон.

Два следующих дня они провели в седле. Стояла удушающая жара. Лесов, где можно было укрыться от зноя, было мало. В основном волнистые луга и пашни, где не было ни дуновения ветерка. Старая дорога из плит казалась раскаленной от зноя. Кони взбивали на ней пыль, которая попадала за воротник, скрипела на зубах. Всадники уже не неслись вскачь, как перед этим, а ехали умеренным кентером делая остановки в небольших селениях. И в каждом их ожидали вооруженные люди, которые все увеличивали отряд Роберта.

Эмма оглядывалась. У франков были небольшие длинногривые лошади, каплевидные щиты с металлической окантовкой, высокие шишаки. Вид весьма устрашающий, даже под слоем пыли.

— Сколько их еще будет?

— Тебя это волнует? Их будет много. Столько, чтобы до прихода Ролло у нас было целое войско, способное противостоять варварам.

— Вы думаете, им по силам выдержать натиск норманнов? — спрашивала Эмма едущего рядом герцога.

Роберт ответил не сразу. Они проезжали небольшое селение. Из-под копыт коней с кудахтаньем разбегались куры. Цепные псы заливались лаем.

— Мы едем в Шартр, — сказал он ей наконец. — Шартр хорошо укреплен, и мы надеемся, что сможем там удержать Роллона до того, как…

Откуда-то с визгом выскочила свинья. Конь под Робертом шарахнулся, и ему пришлось удерживать своего скакуна. Когда же он взглянул на Эмму, то увидел, что она не сводит с него вопрошающего взгляда. И он продолжил:

— …когда Ролло засядет в осаде города, я приведу людей из Нейстрии, принц Рауль — из Бургундии, а граф Эбль — из Пуатье. Мы заманим Роллона в ловушку.

Теперь он не скрывал от нее своих планов. Видел, как под слоем дорожной пыли побледнели ее щеки.

— Ты переживаешь за него? Не стоит. Ты франкская принцесса, а — он всего лишь язычник, завоеватель, выскочка. И ты обязана помогать нам. Кровь твоих приемных родителей взывает о мщении, а честь твоего рода обязывает. Но успокойся. Ты поступила правильно, а доброе деяние остается добрым, что бы оно ни повлекло за собой.

— Миссир герцог! — перебила его Эмма. — Вы обещали мне…Вы клялись, что не причините зла Ролло!..

Он — отец моего сына, а мой сын — наследник Нормандии и христианин!

Они съехали по склону холма, перешли вброд ручей, и Роберт, когда в запальчивости Эмма стала дергать повод и ее конь заволновался, схватил его под уздцы, вывел на безопасное место.

— Что ж, пусть Роллон докажет, что его доблесть выше случайной удачи! Но жизнь Роллона потеряет для меня интерес лишь в случае его упорства. Если же он поведет себя разумно — а глупцом его еще никто не называл, — то он примет наши условия: станет христианином и признает мое сюзеренство. Тогда я сам вложу твою руку в его и поведу вас к алтарю. А до того времени прячь свои чувства, как дерево таит свои силы в земле по прошествии лета. И молись, чтобы задуманное мной свершилось. Это нужно мне, но больше — тебе, поверь. Робертины должны показать, что они сильнее даже норманнов. Ради памяти твоего отца и моего брата Эдда.

Она уже понимала, зачем ему это нужно. Как и ее отец, победивший норманнов и получивший за это корону, Роберт страстно желал добиться верховной власти. Тот, кто решит проблему норманнов, прославится во Франкии, получит поддержку Рима. И она лишь спросила:

— Почему вы так уверены, что Ролло кинется за мной очертя голову?

Роберт окинул ее оценивающим взглядом.

— Но разве он не пошел за тобой против прилива?

Эмма отвернулась. Глядела на зубчатый частокол с подъемным мостом дальней франкской усадьбы. Но думала о другом. В ней вдруг проснулась гордость. Да, Ролло много раз рисковал собой ради нее. Их многое связывает. И она рада, что ее полюбил такой мужчина, По сравнению с ним все другие казались мелкими и незначительными. Но она опасалась сказать Роберту, что ее тревожило. Что, если Ролло не придет за ней? Что, если он решит, что столь изменчивая и непостоянная жена ему не нужна? Что, если другая отвлечет его помыслы? Что ждет ее тогда?

Предположительный ответ она получила довольно скоро.

На закате второго дня они свернули к беленым прорезанным бойницами стенам большого монастыря. Возле его ворот был как и везде, где они проезжали, разбит военный лагерь. И Эмма не поняла, почему Роберт вдруг пришел в гнев.

— Какого дьявола вы еще здесь? Разве ваш господин только соизволил отбыть из Шартра?

Вавассор, к которому обратился герцог, не успел и ответить, как к воротам вышел высокий, облаченный в яркую тунику мужчина со стянутыми сзади в хвост темными волосами. Широкий, украшенный каменьями обруч венчал его чело.

— Ты можешь приказывать своим людям, а не мне, Робертин, — сказал человек спокойно, но с явным вызовом. — Я помню все, что мне надлежит, и не тебе…

— Разрази тебя гром! — вздыбил своего жеребца герцог, и Эмма подумала, что еще никогда не видела дядю в таком гневе. — Ты ведь должен удерживать норманнов на Луаре и успеть собрать войска. У тебя что, есть, как у демона, крылья, чтобы завтра оказаться на месте? Клянусь вечным спасением, из-за таких, как ты, франки и не могут организовать отпор язычникам!

Смуглое лицо Эбля резко потемнело, как бывает со всеми смуглыми людьми, когда они в ярости. Но ответил он вполне спокойно:

— Укороти свой язык, Робертин. Ибо ты не сюзерен мне, чтобы приказывать. И не забывай, что, когда твой брат Эд столь загордился, он потерял почти всех своих союзников.

Он хотел еще что-то произнести, но резко умолк. И Эмма ощутила на себе его пристальный, изучающий взгляд. Потом он подошел к тяжело слезшему с коня герцогу.

— Это она?

Когда мужчина уделял ей такое внимание, Эмма не могла не заинтересоваться им. Окинула его оценивающим взглядом. Еще молод, хорош собой. Темные брови, чувственный рот, могучая шея. И явная страсть к драгоценностям. Этот обруч, который впору носить на пиру во дворце, перстни с каменьями, дорогие браслеты, на груди цепь, усаженная желтыми топазами и аметистами. Ярко расшитый плащ на плече удерживает драгоценная булавка витого золота с гранатом. Все пестро, но роскошно. Сразу видно — знатный сеньор. И держится с дерзкой самоуверенностью. Подбоченился под ее взглядом.

— Клянусь Христовым брюхом! Да за такой красавицей можно хоть в ад пойти. Твоя затея будет иметь успех, нейстриец!

Эмма вдруг смутилась. Усталая, потная, вся в пыли, она отнюдь не чувствовала себя красавицей. Ги помог ей сойти с коня, и его услужливость сейчас словно подчеркнула ее особое положение. И хотя Ги попытался прикрыть ее собой, но сам герцог взял ее за кончики пальцев и вывел вперед.

— Перед тобой, Эбль, моя племянница — Эмма Робертин.

Про себя Эмма неожиданно отметила, что герцог впервые открыто признал их родство. А из этого следовало, что либо Эбль уже знал, что она из Робертинов, либо герцог хотел поднять ее значение в глазах графа Пуатье. Она невольно смутилась. Сказала негромко:

— Если возможно, я бы хотела привести себя в порядок.

Обычная просьба для утомленной дорогой женщины. Но заботу о ней проявил не герцог и не Ги, а, неожиданно, Эбль. Громко прикрикнул на монахов, даже дал пинка пытавшемуся начать с приветственной речи настоятелю.

Ее отвели в странноприимный дом. Обычную каменную пристройку с земляным полом и очагом посредине. Монах с простодушным крестьянским лицом принес ушат .с водой, которую ему и в голову не пришло подогреть. Но Эмма обрадовалась и холодной. Вода! Едва монах вышел, она с блаженством обмыла лицо, шею, развязала шнуровку, выскользнула из платья. Она была такой грязной, потной.

Людей, что ехали с ней, подобные неудобства мало трогали, Эмма порой замечала, как они мочились прямо в седла. Вонь и пыль были для них чем-то привычным. Она же любила чистоту, удобство, хорошую одежду. У нее было время и возможность привыкнуть к этому. Однако сейчас ей следовало быть благодарной и за ушат с холодной водой. Она с наслаждением терла себя.

Вряд ли воды хватит, чтобы помыть голову, хотя она и не сомневалась, что вся завшивела за этот долгий путь в компании воинов.

Расчесать волосы ей все же удалось, когда в дверь постучали. Эмма недоуменно оглянулась на щеколду. Здесь одни мужчины, а она совсем раздета. Стук повторился. Эмма накинула плащ, подошла к двери. Сочный баритон сообщил, что готова теплая вода. Вот это восхитительно! Она открыла дверь и просто-таки отпрянула. На нее резко шагнул Эбль. Никакой воды не было и в помине.

— Что вам нужно? Где мой дядя? Граф не отвечал. Разглядывал ее.

— О, нормандец знает толк в женщинах, я спал с его язычницей, а теперь ты…

Эмма пятилась от него, пока не уперлась спиной в стену. Не столько она была напугана — окошко над головой было открыто, и она в любой миг могла кликнуть помощь, — сколько разгневана.

— Убирайтесь! Если вы меня хоть пальцем…

— Не надо сердиться.

Он был убежден в своей неотразимости. Хотел погладить ее по щеке, но Эмма резко отвернулась. Эбль хмыкнул.

— Женщины пугливы, но в моих руках они забывают о страхе. Эмма… Какое нежное имя. Как эта кожа, тело…

Он вдруг быстро сорвал с нее плащ. В следующий миг она схватила ушат с грязной водой и выплеснула на него. Эбль не успел опомниться, как она накинула ему на голову полу его же плаща и что есть сил толкнула к двери. Эбль зацепился шпорой о порожек, упал. Эмма метнулась к одежде, едва успела прикрыться.

— Вон отсюда!

Ей стало легче, когда она увидела Ги.

— Выгони его!

Граф, ругаясь, стащил с головы плащ, и, когда Ги закрыл дверь, Эмма тут же поспешила опустить щеколду. И вдруг ее охватил приступ безудержного веселья. Однако смех замер на губах, когда она услышала, как Эбль выкрикивал за дверью, что поглядит, до веселья ли ей будет, когда он швырнет к ее ногам голову Роллона Нормандского. Теперь она разозлилась. О чем мечтает этот паскудник?! Голову Ролло!.. С ним смогла справиться слабая женщина, а он мечтает о голове Нормандского льва!

Позже появился все тот же простодушный монашек. Принес ей поесть.

— Слышите, граф Пуатье уезжает. И то слава Создателю. Совсем замучил он нас.

Эмма вяло ела кашу и слушала жалобы монаха на графа. Оказывается, этот монастырь принадлежит графу, и он возжелал забрать из него чудотворную икону святого Гонората, какую недавно привезли из Прованса. Споры с настоятелем у них шли чуть ли не каждый день. За Эблем-то, конечно, сила, но икона — дар монастырю. А после того, как Эбль согласился поддержать клюнийцев и дать независимость части своих монастырей, в том числе их обители, разве не грех вести себя как хозяин?

Несмотря на пережитое недавно волнение, у молодой женщины под болтовню монаха стали слипаться глаза. В конце концов она властно попросила его удалиться, а сама с удовольствием растянулась на лежанке. Под овчиной похрустывало и сладко пахло свежее сено. Блаженство! А главное, что она уловила из речей монаха, что Эбль наконец-то отбыл! Наверняка ее дядя, узнав о наглых приставаниях графа, настоял на этом. Завтра она поблагодарит его.

Однако на другой день, едва они выехали, Роберт сухо заметил, что она должна быть полюбезнее с Эблем.

У Эммы округлились глаза.

— Уж не ослышалась ли я?

Герцог, щурясь на солнце, глядел вдаль. Впереди на скале виднелись тростниковые стены хижин, деревянная колокольня. Блеяли перегоняемые пастухами овцы. На открытом склоне женщины расстилали длинные полотнища холста для выбеливания.

— Не ослышалась ли я? — опять переспросила Эмма, и в ее голосе явственно зазвучало раздражение.

Тогда герцог повернулся к ней.

— Эбль Пуатье сейчас мой союзник, и тебе, не следовало так раздражать его.

— Может, вы мне предложите, как куртизанке, ублажать его?

Роберт заложил за уши длинные волосы.

— Конечно нет. Однако не мне учить тебя ухищрениям женского кокетства.

— Тогда, видно, вы сами и прислали ко мне Эбля вчера?

— О небо! Конечно же нет!

Конь под Робертом фыркнул, словно разделял настроение своего наездника.

— Конечно нет. Возможно, Эбль и проявил свое внимание к тебе в несколько грубой форме. Однако такого отпора он не ожидал. Ведь пуатьенец считает, что он неотразим, а тут его просто сделали посмешищем.

— И поделом!

— Но Эбль — все же мой союзник, — не замечая ее реплики, продолжил герцог. — И под Шартром я весьма на него рассчитываю. К тому же Эбль пока что холост. Конечно, он сватался к английской принцессе, однако окончательного ответа так и не получил. Ты же моя родственница, и было бы не худо, если бы ты понравилась ему. Стать графиней Пуатье…

— О, всемогущий отче! Как вы смеете!.. — Эмма резко откинула с лица волосы, щеки ее пылали. — Я ведь уже не та девочка, какой вы помыкали в Бретани. Я — жена Ролло, и у меня от него есть сын.

— В глазах христиан ты не супруга его, а наложница. И тебе не следует так заострять на своем позоре внимание. Честь в нашем роду женщины ставят превыше всего, а ты столь опорочила себя, что только монастырская келья могла бы скрыть твое падение. Или замужество. Ибо, как сказал апостол: «И если дева выйдет замуж, то она не согрешит». И тогда…

— Довольно, миссир! Ваши упражнения в риторике более уместны на церковном соборе, а не в беседе с обманутой женщиной. Ибо когда вы уговаривали меня бежать, то говорили, что хотите видеть свою племянницу законной женой Роллона Нормандского. Теперь же готовы сватать за этого похотливого графа. Вы обманули мое доверие, дядюшка!

Но Роберт спокойно поглядел ей в глаза:

— «И если дева выйдет замуж, то она не согрешит», — вновь повторил он. — И в применении к тебе эта фраза означает лишь одно: тебе необходимо предстать перед алтарем и венчанием покрыть свои грехи. В твоих интересах, конечно, чтобы рядом с тобой оказался Роллон. Но если этот варвар заупрямится? Что станет тогда с тобой, моей племянницей, женщиной из Робертинов? Я скажу: тебе или надо будет искать нового супруга, или принять постриг. А Эбль Пуатье был бы для тебя….

— Вы делите шкуру еще до того, как дичь загнана, — запальчиво воскликнула Эмма и так нервно дернула повод, что конь под ней заплясал и ей пришлось отвлечься, чтобы усмирить его. Но ее темные глаза еще пылали гневом, когда она вновь заговорила: — Вы, миссир, видимо, забываете, что Ролло просто может победить вас, что бы вы ни затевали против него.

Теперь Роберт глядел на нее. Видел, как она злорадно улыбалась.

— Этот ваш Эбль осмеливался говорить о голове Ролло. Да он просто жеребец, мечтающий взлететь. Ролло же… — Она вдруг резко осеклась. Побледнела. — Вы ведь сами говорили, что гибель Ру вам невыгодна. Ведь его земли служат прикрытием для франков от викингов с моря. И вам, чтобы превзойти престиж Каролинга, необходим крещеный Ру, а не мертвый.

— Пути Господни неисповедимы… Кто знает, как все сложится. И если небесам будет угодно, чтобы твой язычник крестился, я сам поведу тебя к алтарю. Если же нет, то Эбль для тебя — лучший выход. Монахиня из тебя будет никудышная.

Эмму душил гнев. Она чувствовала себя обманутой, преданной. В груди словно давила свинцовая тяжесть. Но глаза продолжали полыхать.

— Я готова душу поставить об заклад, что никогда вам не взять верх над Ролло. Он… Его люди… Да у них война в крови! Они рвутся в бой, как в объятия возлюбленной! И франки всегда уступали им.

Ее горячность представляла собой странный контраст рядом с невозмутимым Робертом. Он не обращал внимания на ее угрозы.

— Ты слишком долго жила среди язычников, чтобы не уверовать в их силу. Еще миг — и ты начнешь клясться их богами. Конечно, христиане привыкли жить под постоянной угрозой норманнского нашествия. Однако для них взять меч и пойти против язычников — тоже благо. Ибо их путь в Царствие Небесное начинается с пролития крови нехриста.

Наш Бог милосерден, но недаром Святая Церковь провозглашает войны Христовы. Блеск железа является как предвестником бедствий, так и защитой, средством искупления грехов. И павший в борьбе с врагом-язычником в защиту своей земли, церкви, религии получает прощение и вечную жизнь на небесах. Не правда ли, Эмма, схоже с верой норманнов в Валгаллу? Чем же тогда мы уступаем им, если сам Господь, Архангел Михаил и все святые будут на нашей стороне?

Пожалуй, Эмма была сейчас не в том состоянии, чтобы благонравно внимать проповеди дядюшки. В глубине души ее клокотало лишь одно: ее предали, завлекли в ловушку, обманули. Она уже не думала о своей мести Ролло, все его измены показались чем-то мелким, забытым. Главное, что их хотят разлучить. Ведь Ролло — она поняла это с предельной ясностью, — он придет за ней, он любит ее. А она предала его.

Она уже не думала, что ее воля для Роберта ничего не решала и, если бы на берегу Итона она оказала сопротивление, ее все равно бы увезли. Птичка сама попалась в силок, и теперь рука охотника держала ее крепко. И все же легкость и смирение, с какими она отправилась с Робертом, казались ей наихудшим из предательств. Ролло предлагал ей корону, она же, поддавшись своей ревности, решила примкнуть к его врагам.

— О, Боже мой, Боже мой! — простонала она, склоняясь к гриве лошади, словно непомерная тяжесть легла ей на плечи. Но вдруг резко выпрямилась, пришпорила лошадь, понеслась, сама не видя куда.

Ги хотел кинуться за ней, но Роберт удержал его, подняв руку.

— Пусть. Здесь ей некуда бежать.

Они видели, как она галопом доскакала до гребня холма и там резко остановила коня. Он вздыбился, заржал. Эмма замерла, глядя перед собой. Да, ей действительно некуда было бежать. Ибо внизу, за блестевшими на солнце водами Эры, она увидела Шартр.

Конь под ней всхрапывал, бил копытом о землю. Она машинально погладила его. Была в смятении, более схожем с оцепенением. Да, Шартр действительно был крепостью, способной стать ловушкой для Ролло. И для нее.

Город располагался на высоком пологом холме, вершину которого венчал огромный собор, более похожий на крепость, чем обиталище слуг Господа. Массивные квадратные башни возвышались, как дозорные вышки, — две с западной стороны, три — с восточной. Их венчали пирамидальные кровли, а окна были узкие, как бойницы. Ниже виднелись покатые крыши жилых строений, и все это окружила огромная каменная стена с еще римскими зубьями и мощными переходами от одной башни к другой.

Вокруг них город опоясывали деревянные кровли нижнего города, защищенного еще одной стеной — уже из бревен, с деревянными галереями и круглыми каролингскими вышками из грубо отесанных валунов. Одна из них имела проход: массивные ворота и подъемный мост на цепях. С трех сторон город окружала река, с четвертой — огромный земляной вал с наискосок вкопанными острыми копьями, чтобы не было возможности коннику въехать по склону вала.

— Нравится? — спокойно-насмешливо спросил подъехавший Роберт, и Эмма вздрогнула от неожиданности. — Клянусь спасением своей души, такой город непросто взять. И Ролло накрепко увязнет здесь до прихода войск из Бургундии, Иль-де-Франса и Пуатье.

— А если он не пожелает брать город? — спросила Эмма. — Если он вообще не придет?

Сейчас она почти желала этого. Но лицо герцога стало жестким.

— Придет. Если не хочет перед своими же людьми ославить себя как труса, не пожелавшего вызволить свою женщину.

В следующий миг он опять стал невозмутимым, и, пока они не спеша съезжали к мосту через реку, рассказывал племяннице, что старое, еще римское, название Шартра — Аутрикум Цивитас Карунтум.

Когда-то это была столица племени карунтов, а на месте города находилось святилище друидов. Но уже в те времена в этих краях скрывались и первые христиане — святой Савиньян и святой Потенциан, которых сам апостол Петр послал в Галлию проповедовать учение Христа.

Друиды миролюбиво уживались с ними, принимали их веру, пока римский губернатор Квирин Проклятый не стал расправляться и с теми и с другими. И тем не менее христианство скоро распространилось в этом краю, даже первый епископ города — святой Авентин — был вначале друидом.

— Эта земля благотворно влияет на нехристей, располагает их к принятию истинной веры. Тебя это должно воодушевить, Эмма.

Однако она была мрачной. Рассказы о друидах напомнили ей то время, когда в глуши Бретани она чуть не была принесена в жертву на их алтаре. И ее спас Ролло. Сколько же раз он ее спасал! Вот опять она накликала на себя беду, и вся надежда ее лишь на Ролло. Эмма чувствовала себя совсем скверно.

Кони, гремя подковами, стали въезжать на мост. На противоположном берегу рядами сохли лодки. Мост был на мощных каменных опорах, но с бревенчатым: настилом. Последняя его секция представляла собой подъемный мост, опущенный от ворот на толстых цепях. Миновав его, путники въехали в глубокую арку ворот.

Здесь вовсю шла подготовка к осаде — лежали сложенные кучи камней, штабеля бревен, у стен днищем вверх покоились огромные котлы, в которых обычно в дни осады кипятят смолу и воду. Кругом полыхали горны кузниц, ковалось оружие — щиты, мечи, наконечники дротиков и стрел. Воины, сидя прямо на земле, зачищали под древки копий крепкие ясеневые стволы, точили на вращающемся круге лезвия двойных секир.

Теснота была ужасная. Казалось, в городе собралось целое войско. Воины шумно приветствовали въезжавший отряд герцога. Вперед вышел толстый воин в длинной, как ряса, тунике и выложенном пластинами оплечье. Туника и впрямь оказалась рясой священника, точнее, аббата.

— Ты не узнаешь Далмация, Эмма?

Эмма с трудом припомнила лицо монаха — пухлое, с карими плутовскими глазами, с носом, испещренным прожилками, как у любителя выпить. И несмотря на его внушительную комплекцию, жирным его назвать было нельзя. Сплошные мускулы, квадратные плечи.

— Да, я припоминаю его, — равнодушно ответила она и отвернулась. Глядела туда, где упражнялись на мечах воины, метали копья и топоры в дубовые срубы-мишени.

«Совсем как у нас в Руане».

Руан вставал в памяти как родной дом, который она так неблагоразумно покинула. Если бы не ссора с Ролло в Турне, если бы не поездка в Эвре… Ролло ведь предупреждал ее, чтобы она самовольно не разъезжала по стране. Он, как всегда, оказался прав. И если бы так не разгневал ее интрижкой с Лив… В итоге Эмма решила, что в ее бедах повинна одна Лив.

Они миновали вторые ворота, окованные медью с ощетинившейся над головой подъемной решеткой. Здесь их встретил епископ города Гвальтельм. Рука его была забинтована, висела на перевязи. Лицо словно выдубленное, лоб собран в хмурые складки. Широким жестом он благословил въезжающих, сразу заговорил с Робертом.

— Было известие. Роллон уже покинул Руан. Герцог сделал жест, указывающий на Эмму, но Гвальтельм лишь пожал плечами.

Вид у Эммы был вовсе не удрученный. Люди разглядывали спутницу герцога, воины откровенно выражали восхищение ее красотой. И, как всегда, всеобщее внимание вернуло ей ощущение полноты жизни. И оно же вернуло самообладание, заставило встряхнуться. Она оправила сбившийся плащ, пригладила растрепавшиеся волосы. Держалась в седле с достоинством королевы. Проследовала за Робертом далее к собору. Их длинная яркая процессия растянулась через весь город.

Эмма видела торговые лотки под навесами домов. Дома были из дерева, но было и немало каменных, что свидетельствовало о богатстве города. Кое-где еще виднелись вделанные в стену колонны с римских времен, о тех же временах напоминали и полустертые надписи на некоторых домах, соседствующие с грубо тесанным песчаником, неаккуратно облепленным раствором. Надгробные плиты римлян служили дверными порталами. Кровли были в основном из тростника, но встречались и из красной черепицы. На первых этажах размещались лавки и мастерские ремесленников, а верхние, под покатыми крышами, служили жильем. Через улицу были перетянуты веревки с сохнувшим бельем, на подоконниках стояли горшки с цветами. Особенно Эмму поразило, что возле некоторых домов улицы были вымощены плитами, как в храме или Соборе. Эмме это показалось верхом расточительства, но и свидетельством богатства горожан.

Территория, отведенная собору, с пристройками занимала добрую четверть города. Дома перед соборной площадью расступились, словно из почтения мирян к религии. А сам собор возвышался подобно скале и вблизи еще больше напоминал крепость: весь из обтесанного камня с великолепным главным входом. Высокие ступени с каменными драконами по бокам вели к полукруглой арке, которую, как кружево, обрамляла каменная резьба архивольтов[19], а по бокам из стены выступали тройные изящные колонны с украшенными завитыми листьями капителями. Само же здание показалось Эмме просто гигантским. Она и не подозревала, что могут существовать столь огромные сооружения..

Это впечатление не менялось и изнутри. Вперед уходил длинный полутемный тоннель, вдоль которого тянулся ряд толстых цилиндрических столбов, отделяющих галерею от боковых проходов.

В боковых приделах узкие длинные окна смотрелись как щели. Стекол в них не было, и казалось, что они созданы пропускать не столько свет, сколько уличный шум. Хотя и в самом соборе шума было предостаточно. Здесь, по-видимому, расположился штаб войска и было не менее людно, чем в городе. Но все присутствующие собрались явно не на молебен, хотя в одном из приделов у алтаря и шла служба, монотонный голос произносил латинские фразы, подхватываемые нестройным хором. Но эти звуки тонули в шуме обосновавшихся здесь воинов.

Со всех сторон лилась разноязычная речь — франкская, бургундская, аквитанская, слышались взрывы смеха. Прямо на плитах были разожжены костры, и люди в кольчугах готовили на них пищу, разговаривали, некоторые дремали, расстелив для удобства плащи или шкуры, подложив под головы седла. Лошади были здесь же, в одном из боковых приделов, где были сооружены импровизированные стойла. Слышалось их пофыркивание, утробное ржание. Прислужники разносили охапки сена, здесь же толпились лоточники, предлагая кому браги, кому горячие хлеба. Какая-то девка, оголив грудь, торговалась о цене с бородатым вавассором.

Эмма была поражена. Она в христианском городе, в христианском храме… Даже в языческом Руане не позволяли подобного. Она вздохнула свободнее, когда они вышли через боковой вход и, миновав несколько темных переходов, оказались во дворе клуатра. В его центре на ровно подстриженной зеленой траве возвышался массивный каменный крест, вокруг которого прогуливались монахи в темных одеждах, чинно беседовали, но все разом повернулись, когда вошел епископ в сопровождении герцога и рыжей девицы, столь привлекательной, что один ее вид наводил на мысль о греховных соблазнах, заставлял забыть все строгости бенедиктинского устава. Однако епископ не дал им долго созерцать это дивное создание, кивком подозвал одного из них.

— Проводите сию даму во флигель для знатных гостей.

Флигель оказался такой же неуклюжей каменной постройкой, грубость которого несколько скрадывалась тем, что он просто утопал в зелени плюща. Однако когда Эмма по наружной деревянной лестнице поднялась на второй этаж, то невольно замерла, пораженная богатством внутреннего покоя. Пол был красиво выложен изразцами, расходящимися наподобие паутины — от центра до стен. Мебель резная, у стены стоял сундук с полукруглой крышкой с медными заклепками, над ним висела светлая рысья шкура, изголовьем к ней стояла кровать под алым сукном, два светильника с пирамидами желтых свечей.

За ширмой, завешанной циновками из золотистой соломы, находилась лохань для купания, на выступе стены висел умывальник с кувшином и таз из серебра. Камин был выложен серым сланцем, и перед ним стояли два изящных стула. Два небольших окна в нишах стен завершали великолепную картину. Сквозь промасленную бумагу, натянутую на рамы, в комнату проникал желтый свет.

В простенке окон на скамье сидела немолодая грузная женщина, которая оказалась настоящей великаншей, когда поднялась. Эмма едва ей достигала до предплечья.

— Благо тебе, благородная дама, — сказала она, низко кланяясь. Улыбка у нее была приятная, а в темных глазах сквозило веселье. — Мой Гвальтельм приказал мне прислуживать тебе. А зовут меня Дуода из Аванака.

Эмма невольно улыбнулась, оглядывая покой. Все как у настоящей принцессы из Робертинов. Она-то думала, что ее едва не в подземелье посадят, и, когда огромная Дуода натаскала ей теплой воды и Эмма погрузилась в нее, она почувствовала себя совсем неплохо.

Дуода старательно намылила ей голову. Несмотря на свой суровый вид, женщина оказалась на редкость болтливой. Эмма даже перешучивалась с ней.

— Надо же, — удивлялась Дуода. — А мой Гвальтельм говорил, что у тебя нрав, как у нормандской волчицы. Хотя я слышала, что в народе тебя кличут Птичкой. Говорят, Роллон выкрал тебя из крепости Байе, когда убил тамошнего графа.

Эмма стала объяснять, как все произошло на самом деле, но захлебнулась в потоке воды, который одним махом вылила на нее из огромного ведра Дуода. Застонала, когда та принялась тереть ее жесткой мочалкой.

— Подумать только, мой Гвальтельм говорил, что ты самая что ни на есть принцесса, а грязи на тебе, как на монастырской рабыне.

— Эй, потише! — плеснула в нее водой Эмма. — Клянусь верой, ты сейчас с меня кожу вместе с грязью сотрешь.

Дуода басисто захихикала, похлопала Эмму по плечу, как коня, так что та едва с головой не погрузилась вводу.

— Неженка, принцесса!

— Только не вытирай меня! — взвизгнула Эмма, когда великанша, как ребенка, подняла ее из воды и набросила полотняное покрывало… —

— Тебе бы камни на стройплощадке ворочать, — ворчала Эмма, вытираясь.

— И это приходилось, — усмехнулась женщина. — Когда мой Гвальтельм…

— Скажи на милость, отчего ты называешь преподобного епископа Шартрского «своим Гвальтельмом»?

Дуода достала из ларя белую льняную сорочку.

— А как же мне его называть, если мы с ним лет двадцать вместе прожили.

— Так ты ему вроде жены? — удивленно переспросила Эмма, выныривая из ворота сорочки, в какую ее буквально всунула Дуода.

Пожалуй, в этом не было ничего необычного. Священники часто брали к себе сожительниц. Дуода же, пока Эмма расчесывала волосы, тут же поведала ей о себе, что родом она из села Аванак, что принадлежало шартрскому монастырю Святого Петра, или, как его зовут в народе, Святого Отца. Говорят, что еще король Хлодвиг его возвел. А «ее Гвальтельм», тогда еще совсем молоденький, был при нем аббатом. Приезжал взимать десятину в их село, служил мессу. К нему неплохо относились, ибо он прощал крестьянам долги в неурожайные годы.

А посмотришь — добрым не покажется. Неразговорчив, вечно нахмурен. Однако Дуода сразу заметила, как он поглядывал на нее, когда она гнула подковы на празднике урожая и на Троицу. Поэтому ее не удивило, когда он прислал за ней своих людей и поселил при монастыре. Так они и прожили вместе. Четырех сыновей родила ему Дуода, но только младший Дюранд остался жив и сейчас служит герцогу Нейетрийскому в Париже.

— А с моим Гвальтельмом я и по сей день. Он вон теперь епископ. И я при нем.

— Что же он тебя в прислугах держит? — уже начиная дремать, спросила Эмма. — Меня Ролло желал королевой франков сделать!

После дороги и купания ее клонило в сон. Ответ Дуоды слышала, как сквозь дрему. Та говорила, что ей, простой крестьянке, не на что было рассчитывать. Она же Эмма из королевского рода франков, и язычнику Роллону выгодно взять ее в жены, ибо брак с Птичкой его вмиг возвысит до уровня монархов Европы.

Эмма открыла сонные глаза. Улыбнулась. Странное дело, но подобная мысль ни разу не приходила ей в голову. Она была изгнанницей в своей семье, ее не признавали, Теперь же, когда сам герцог Нейстрийский называет ее своей племянницей и готов предложить Ролло, все могло измениться самым непредсказуемым образом. Ведь ее левша так падок на лесть и на титулы. Кто знает, ежели Роберт ему предложит ее руку как франкской принцессы, он может и принять условия христиан. Ведь крестился же викинг Готфрид из любви к Гизелле Лотарингской. И Ролло… Они так любят друг друга…

Она заснула с улыбкой.

Вечером ее навестил Роберт. Был уже в длинной кольчуге и плаще, но еще без шлема.

— Мы выезжаем в полночь.

— Разве вы оставите Шартр?

— А разве ты не слышала, что Роллон уже отбыл из своей столицы? И мой долг вынуждает меня отбыть в Париж, куда Роллон непременно направит свой первый удар. Ибо только дикий зверь покидает место своего обитания, когда на него несется свора псов, но не правитель народа.

Эмма ничего не ответила. Подумала лишь, что Роберту скорее пристала роль егеря, устроившего эту облаву, но не роль травимого зверя. Спросила лишь сухо: неужели Роберту так уж необходимо покидать город, на который будет направлен основной удар, и разве король Карл не может защитить города на Сене.

Роберт спокойно отвечал, что Карл не посвящен в план ловушки для Ролло. Да ему сейчас и не до того. Сейчас для него важнее всего присоединение Лотарингии. Ибо совсем недавно умер германский Каролинг Людовик Дитя, и, пока его преемники не распространили свою власть на земли Лотаря, Карл делает все возможное, чтобы заручиться поддержкой герцога тех краев Ренье Длинная Шея.

Эмма чуть нахмурилась. Поняла, что вечно соперничающие Каролинг и Робертин думают лишь о власти. Как и ее Ролло. У каждого из них — свои цели, и она запуталась в них, как мушка в паутине. И еще ей показалось, что имя Ренье Длинная Шея вроде бы ей знакомо. Ах да, ему служит сейчас ее знакомый Эврар Меченый, и, кажется, этот Ренье приложил руку к прошлогоднему неудачному покушению на Эмму.

Ах, Дева Мария, как странно влияет на ее судьбу королевское родство, о котором она столько лет не ведала, пока спокойно жида со своей приемной матерью Пипиной в лесном аббатстве Гилария-в-лесу.

Эмма не смогла подавить невольный вздох.

— Ну не надо так тяжко… — примирительно сказал герцог. — Чтобы тебе не было одиноко в Шартре, я оставляю здесь твоего давнего знакомого Ги, сына Фулька. Тебе… это приятно?

Она лишь пожала плечами.

— Разве я вольна выбирать? По сути дела, я пленница.

Роберт усмехнулся в бороду.

— Но дай я тебе свободу, ты бы сотворила нечто подобное тому, как когда выпустила из клетки Роллона. Нет, племянница, в тебе сидит бес неповиновения, и всем будет спокойнее, когда ты останешься под присмотром.

Он увидел, с каким интересом она разглядывает вынутое из сундука платье, белое с обшитой жемчугом горловиной и рукавами. Были и драгоценности — пряжки, головные обручи, браслеты. Почти целое приданое, какое его супруга лично подготовила для Эммы Руанской. Роберт не преминул это отметить.

— Ваша супруга всегда была добра ко мне — благослови ее Господь, . — кротко ответила Эмма.

Роберт привычным жестом огладил бородку. Подумал, что его герцогиня Беатрисса и в самом деле удивительная женщина — участливая, добрая, внимательная. И он любит ее. До сих пор не забыл, как более двадцати лет назад хохочущий Герберт Вермандуа вывел ему навстречу еще совсем девчонку, взволнованную и смущающуюся. И все эти годы она была ему доброй супругой, хорошей хозяйкой, всеми признанной госпожой. А если бы ее похитили у него… Страшно подумать. Ради нее он бы перевернул все Франкское королевство. Поэтому Роберт Нейстрийский хорошо понимал, что сейчас испытывает его враг Роллон. Ведь, говорят, любовь правителя Нормандии к этой юной женщине стала почти легендой. О таком чувстве слагают сказания, поют песни. Язычница Снэфрид даже рассказывала, что ради Эммы Ролло когда-то пошел навстречу приливу у горы Мон-Томб. Что ж, еще раз придется повторить свой подвиг. Ведь, ко всему прочему, она сегодня еще и мать его ребенка.

— Вот что, Эмма, у меня тоже для тебя есть подарок. — Он откинул полу плаща и извлек изогнутую лиру. — Ты ведь всегда любила петь.

Она бережно взяла ее в руки, провела рукой по струнам.

Мой друг, огонь, гори, гори, Скажи, в грядущем что нас ждет? Средь пустошей моей судьбы Скажи, кто в жизнь мою войдет?

Даже толстокожая Дуода замерла, перестала складывать в сундук одежды. Роберт слушал, вглядываясь в тонкие черты лица племянницы, розовеющего в пламени огня. Боже, какой голос! Какие дивные переливы от самого низкого тембра до высокого!

Я духу светлому огня

Поведаю печаль мою.

Где ждет пристанище меня?

Забуду ль тех, кого люблю?

Она пела, и блестящая, как алмаз, слеза стекала по ее щеке.

На перепутье всех дорог,

Где только ветер, дождь и мрак,

С собой возьму я лишь огонь

— Он скажет, друг кто, а кто враг…

Роберт неожиданно почувствовал, как защемило сердце. Тряхнул головой. В конце концов ее интересы совпадают с его, и Эмме также нужен законный, христианский союз. Если, конечно, все выйдет, как задумано.

Он встал.

— Идем, я покажу тебе кое-что.

Он шел впереди, его кольчуга чуть позвякивала. У окованной железом двери горел факел. Герцог взял его и велел охраннику впустить их. Вперед уходил сводчатый проход. Эмма оглянулась на освещенные месяцем кровли собора. Ход вел куда-то под него.

— Идем, — вновь сказал герцог.

Эмма не любила подземные ходы еще с тех пор, как вместе с Ролло блуждала по извивающимся подземельям Бретани. Ролло… Казалось, все в ее жизни было связано с ним.

— Идем, — в третий раз повторил Роберт и, видя, что она все еще колеблется, добавил: — Тебе нечего бояться. Я хочу показать тебе главную святыню города, показать, что будет надеждой для всех христиан. И для тебя в том числе.

Проход местами был освещен факелами. Эмма приблизительно догадывалась, что они где-то под одной из башен собора. Где-то, видимо, была подземная часовня, отчетливо слышался красивый хор мужеских голосов, певших литанию. Два или три раза они встретили монахов. Те скользнули мимо, не поднимая глаз, — как тени в черных капюшонах.

Они поднялись по вырубленной в камне винтовой лестнице и оказались в помещении с искусно вырезанными в стене колоннами, поддерживающими соединения выгнутых арок вверху. Часовня теперь была совсем близко, и Эмма различила слова: «Пречистая Дева Мария, возрадуйся». Невольно по ее спине пробежал холодок, особенно когда она различила две коленопреклоненные фигуры монахов перед, казалось бы, пустой стеной. Они не оглянулись на вошедших, и Роберт со спутницей застыли в почтительном молчании. Наконец один из монахов встал. Роберт обратился к нему:

— Простите, отец Гукбальд, что потревожили вас. Но не позволите ли вы нам хоть на краткий миг узреть святыню?

Монах, худой, как аскет, суровый, так и впился взглядом в спутницу герцога.

— Достойна ли эта женщина? Заслужила ли она подобной милости?

— Отец Гукбальд, я для того и привел эту женщину, дабы она узрела святыню и укрепилась в вере.

Монах медлил, всё еще глядя на Эмму.

— Когда ты исповедовалась И причащалась?

Она занервничала, оглянулась на Роберта. Пожалуй, она сейчас и припомнить не могла.

— Что ж, — вздохнул отец Гукбальд. — Тем тяжелее ляжет на твои плечи тяжесть греха.

Эмма вдруг начала мелко дрожать, кутаясь в покрывало.

Суровый отец Гукбальд заговорил:

— Когда-то давно статуе, что ты сейчас узришь, поклонялись еще язычники-друиды, почитая ее, по неведению, своей богиней. Но христиане развеяли их заблуждение, пояснив, что в этом гроте изваяна статуя самой Матери Божьей. Но главное не это. Еще Карлу Великому много лет назад византийский правитель Никифор подарил дивную святыню — покрывало матери Господа нашего Иисуса Христа.

Много лет она хранилась в Риме, но другой наш император, Карл Лысый, дабы укрепить веру франков, привез ее в Шартр. И сейчас ты, несчастная, узришь ее, и мрак, что поселился в твоей душе, рассеется, как туман в лучах небесного светила.

Он сделал жест рукой своему собрату. Эмма так и не поняла, к чему тот прикоснулся, но часть стены, перед которой стояли монахи, раскрылась с тяжелым звуком отодвигаемого камня, отошла и в проеме сверкнул яркий свет.

Эмме казалось, что ее словно обволакивает какое-то тепло. Колени дрожали. Она безропотно повиновалась, когда рука Роберта легла на плечо, и они вошли в освещенный грот подземелья.

Как сквозь сияние, Эмма видела грубый каменистый свод, неровные стены. Рука человека здесь не касалась ничего. Под ногами заскрежетал гравий. Сквозь слезы Эмма видела многочисленные звездочки свечей, висевших над головой светильников. Она чувствовала сильный, почти дурманящий аромат тонких благовоний. А дальше разглядела темную статую из камня со сложенными на груди руками.

— Ее называют Мадонна с черным лицом, — как сквозь сон услышала она голос Роберта.

У Эммы пересохло во рту.

— Пречистая я не достойна:..

Темное изображение глядело на нее. Черты лица сквозь слезы Эмма не могла разглядеть. Но видела ослепительно белые .складки длинного покрывала, струящиеся, облегающие весь хрупкий образ Богоматери.

— К нему редко прикасаются, но взгляни, какая ослепительная белизна…

Эмме казалось, что она задыхается, не смеет вздохнуть. И тем не менее ей было удивительно легко, она была безмерно счастлива.

Эмма не заметила, как опустилась на колени, стала шептать молитву.

— Идем — Роберт властно повел ее к выходу. Опомнилась Эмма лишь тогда, когда они вновь оказались в темном саду. Лицо ее было мокрым от слез.

— Почему?.. — Она вытирала тыльной стороной руки заплаканные глаза. — Почему вы не позволили мне попросить ее?

— Потому что святыня обладает удивительной силой исполнить любое желание. А в том, что ты хотела попросить, слишком много греха. Ты бы совершила святотатство, Эмма.

Несколько последующих дней Эмма только и думала о представшей ее взору святыне.

— Почему ее прячут от людских глаз? — спрашивала она у епископа Гвальтельма.

Прелат сидел у огня, Дуода обкладывала ему припарками распухшую темную кисть руки. Со стороны они отнюдь не были похожи на любовников, приживших четырех детей. Епископ держался с Дуодой холодно, она же явно благоговела перед ним. Гвальтельм повернулся к Эмме.

— Отчего же? Несколько раз в год, в особые празднества, черная Мадонна в белом покрывале предстает пред очи верующих. Из всех концов Франкии сюда стекаются тысячи паломников поглядеть на это чудо и убедиться в непреклонности веры.

Он сурово поглядывал на Эмму из-под густых бровей.

— Роберт и так совершил грех, что позволил тебе встречу со святыней. Герцог, конечно, владыка, но отцов Гукбальда и Мартина мы строго наказали.

Эмма съеживалась под его взглядом. Разве он сам, позволивший слабость не взял на душу грех сожительства? Почему же он не хочет понять Эмму, полюбившую язычника? И все же Эмма чувствовала, что по-прежнему желает победы норманнам, желает вернуться к ним. Душа ее раздваивалась, она желала прихода Ролло и молилась, чтобы он смирился. После увиденного ею чуда христианские чувства словно удвоились, и ей также хотелось, чтобы ее викинг крестился. Она вспоминала его гордую осанку, величественную манеру, гордый взгляд. Смириться для него означало одновременно и поражение, и спасение души. Она знала, что ей это необходимо, понимала, как много это будет означать, но волновалась за него и продолжала желать ему победы.

«Они не убьют его. Он им не по зубам. Но — о, Пречистая Дева! — пусть он уступит, пусть смирится…»

Ее сердце разрывалось на части. Она мучилась, но по привычке скрывала за весельем душевные муки. Пела, болтала с Дуодой. Сама не заметила, как рассказала ей все о себе. У Дуоды были добрые глаза, участливый взгляд. А Эмма в рассказах о Ролло находила себе утешение.

— Он придет за мной. И я вновь буду с ними и с сыном.

Она закрывала глаза, вспоминала тонкую шейку, серьезный взгляд своего ангелочка Гийома. Разве не жестоко было разлучить ее с таким крошкой? Они хотели выкрасть и ее и ребенка. Но порой Эмма была рада, что ее сын у своих. Сейчас именно в Нормандии спокойнее, чем где-либо. Она защищена лучшими воинами в мире. И Эмма вновь и вновь рассказывала Дуоде о Нормандии, о крике «О, Ру!» на дорогах, о справедливости Ролло, о том, какой он там навел порядок, как привел к процветанию некогда опустошенный край.

Дуода слушала, подперев щеку мощным кулаком.

— Надо же, а я слышала о Роллоне лишь худое. Но ведь франкам от него и в самом деле было много горя. Что ж, мужчина рождается, чтобы воевать. Вон мой Гвальтельм — священнослужитель, а какой воин! И этот Ги со шрамом — сам в сутане, но с мечом не расстается. Про преподобного Далмация я и не говорю. Он и пару проповедей не произнес, а вон с плаца не уходит, учит неумелых. С палицей обращается, что я со сковородкой.

И она поворачивалась к огню, пекла оладьи, угощала Эмму. Эмма жевала, сидя с ногами в кровати, облокотясь о высокое изголовье, и поучала Дуоду:

— А оладьи у нас пекут не на растительном масле, а на сливочном. Пальчики оближешь. — И она опять уносилась мыслями в Нормандию. — Ах, Дуода, ты не представляешь, какие там края! Какие тучные пастбища, какие полные дичи угодья. Какой сыр готовят у нас! Мягкий, пряный, душистый. А наше молоко и сливки самые жирные в мире. Виноград в Нормандии не родит, зато яблоки у нас поболее твоих кулаков, Дуода. А сидр… напиток из яблок — светлый, пенящийся, душистый. Его готовят в специальных давильнях, и колесо пресса опускает двигающийся по кругу ослик.

Дуода выглядела озадаченной. К этой пленной нормандке она испытывала противоречивые чувства. С одной стороны, почти материнские, с другой — неприязнь, как к врагу. Ведь ради нее Шартр может подвергнуться осаде норманнов, а ведь почти двадцать лет этот город обходили беды. Были, конечно, войны между самими франками, но норманны… Это самый страшный бич Божий, какой небеса ниспослали христианам.

И когда эта рыжая нормандка с воодушевлением рассказывала о том, какой великолепный правитель ее Роллон, какой он непобедимый воин и сколько у него людей, Дуода начинала говорить, как хорошо укреплен Шартр, какие у него стены, сколько припасено в нем провианта, есть колодцы с питьевой водой, машины для метания камней, сколько у него защитников.

В город даже привезли мощи святого Пиата — покровителя селян. Однако главное, что убережет город, — это чудотворное покрывало Богоматери. Оно способно совершать чудеса. Она сама молилась над ним, когда ее последний сыночек Дюранд слег и все думали, что он уже не жилец. И случилось чудо. Ребенок выжил, ему теперь четырнадцать лет, и он служит пажом при герцоге Роберте в Париже.

Эмма слушала ее, отворачивалась к открытому окну. Разогретый воздух доносил аромат цветущей липы, нагретой солнцем. Все это время стояла удушающая жара, однако за толстыми стенами каменного флигеля женщины не страдали от зноя. Но выходить Эмма решалась лишь к вечеру, когда приближалась ночная прохлада.

Обычно в это время, уже в сумерках, к Эмме наведывался Ги. Дуода с недоумением наблюдала, как эта тоскующая весь день женщина оживлялась и прихорашивалась. Эмма сама себя не понимала. Ги был ей не нужен, но она не хотела отталкивать его. Встречала с неизменной улыбкой.

— Почему ты так глядишь на меня, Ги? — игриво спрашивала она своего бывшего жениха. — Ты ведь стал аббатом, анжуец. Или суассонец? Как тебя величать, если твоя паства теперь в городе Каролинга? Что делаешь ты в Шартре?

— Я здесь из-за тебя.

Она это и сама знала. Его глаза свидетельствовали красноречивее любых слов. Эмма хихикала, отворачивалась. Наигрывала на лире. И вдруг замирала, уходила в себя. Ги не отрываясь глядел на нее.

— Эмма, ты помнишь…

Нет, она ничего не желала помнить. Резко вставала.

— Дуода, подай мне плащ. Ги, ты проводишь меня в город?

В белоснежном, украшенном жемчугом платье и синем легком плаще, который она по-романскому образцу перекидывала через руку и плечо, она горделиво шествовала впереди понурого Ги. Чеканный обруч с навесными жемчужинами обрамлял ее чело, на груди лежали две толстые косы. Ги не отступал ни на шаг. Он не понимал ее, злился, когда она дерзко глядела в лицо высокому полураздетому франку с плутовскими глазами под крутым изломом бровей.

— Меня зовут Хродерав, и красавицам хорошо в моих объятиях. Погляди, какие мускулы! Можешь попробовать.

Ги гневно клал руку на рукоять меча, но Эмма уже шла дальше, смеясь, бросала через плечо, что верит воину на слово.

— Какая грация! — восхищался молодой вавассор в рогатом, как у норманна, шлеме.

— Убери ухмылку, — толкал его в бок приятель. — Видишь, дама смущается, глазки опустила.

— Я просто боюсь споткнуться, — дерзко отвечала Эмма.

Споткнуться и впрямь было можно. И хотя повсюду горели огни, везде, прямо на мостовой, лежали чьи-то тела — воинов, крестьян, беженцев. Меж ними устроились их овцы, ослы, собаки. Город был до отказа забит людьми которых согнали со всей округи и которые, услышав о приближении норманнов, сами спешили укрыться под защитой хорошо укрепленных городских стен. С каждым днем их становилось все больше.

— Эмма, давай вернемся, — негромко предлагал Ги. — Ты привлекаешь всеобщее внимание. Знаешь, что о тебе говорят? Ведь от всех скрывают, что ты и есть причина нашествия, и люди решили, что раз тебя привез Роберт, то ты его наложница, которую он прячет в Шартре от гнева герцогини Беатриссы.

Эмма лишь расхохоталась. Шла дальше. Она чувствовала всеобщее внимание, восхищение, и это доставляло ей удовольствие, притупляло горестное напряжение внутри. Она как всегда получала удовольствие от признания своей красоты. Не будь у нее этих прогулок среди толпы, ее веселость и приступы тревоги и тоски вылились бы в приступ жесточайшей депрессии. С каждым днем ей все труднее становилось держать себя в руках, напряжение спадало лишь при встречах с людьми.

В нижнем городе, возле старого колодца, Эмма увидела облаченного в шлем Далмация. Шлем был не ахти какой, просто круглая шапочка из толстой кожи, но с железным обручем вокруг головы. Однако и в нем Далмации выглядел как предводитель воинства, а не как священник. Эмма знала, что он будет руководить защитой города, что он всегда очень занят. Он никогда не посещал ее в аббатстве, но при встречах неизменно был любезен. В этот раз даже прошелся с ней вдоль нижних укреплений.

— Как тихо и темно, — кивнула Эмма на расстилавшееся за городом пространство. — Ни огонька…

Далмации облокотился о частокол.

— Так и должно быть. Мы всех известили о нашествии варваров. Так что монастыри и селения опустели. Тех, кто не спешил покинуть свой кров, мои люди просто разогнали. Кого — в леса, кого — за стену города. Так что норманнам негде будет пополнить провиант. Земля вокруг Шартра пуста. Я думал вначале и колодцы отравить, да не поможет, раз рядом река.

Так они стояли и беседовали, по сути — двое врагов, но с улыбками на устах.

— Вижу, герцог Нейстрийский нашел в вас преданного пса. — Невольная издевка скользнула в ее голосе. — Сам-то он ушел, а на вас оставил город, на который обрушится основной удар.

Далмации продолжал невозмутимо улыбаться.

— Я не пес ему, я его друг. А что до Шартра, то я вызвался сам. Иные священники покупают свои места или получают по праву высокого родства. Я же свой епископский посох завоюю с оружием в руках.

Эмма уже не слушала его. Глядела в окружающий город сумрак. Было что-то необычное в безмолвии опустевшей местности.

— Вы разогнали всю округу, — вдруг сказала Эмма. — Это означает, что он близко?

У нее вдруг сильно забилось сердце. Далмации отворачивался, начинал рассказывать об оборонных сооружениях. — Довольно, — прерывала его Эмма. — Я неразумная женщина, и вы говорите слишком мудреные для меня вещи.

Напряжение в груди становилось невыносимым. Они хотят заманить ее Ролло в ловушку, они хотят погубить его. Или покорить самого гордого из всех живущих на земле. Роберт утверждал, что ей это на руку, но она не могла не переживать за мужа и его воинов. И не могла не скорбеть, сколько же франкской крови прольется зря.

— Идем, Ги. Я устала.

Далмации глядел ей вслед. Он не сказал ей, что несколько дней назад в Шартр прилетел почтовый голубь, под крылом которого была записка с одним единственным словом: «Свершилось». А это означало, что их план удался и Роллон очертя голову кинулся вызволять жену. Конечно, Далмации ждал еще гонцов, хотя, зная, как быстро передвигаются норманны, не надеялся, что гонцы успеют раньше. Хорошо еще, что на пути к Шартру им придется оставить свои драккары и двигаться посуху, что немного замедлит их прибытие сюда.

Он видел, как Эмма прошла мимо часового. Далмации расставил их на протяжении всей стены и за каждым закрепил его участок. Аббат видел, как часовой, будто завороженный, глядел вслед этой молодой женщине. Потом вдруг отставил копье и направился к ней. Черт знает что! Эти люди — подлинное стадо баранов, никакой дисциплины.

— Как ты осмелился оставить пост! — взъярился Далмации.

— Преподобный отче, мне позарез нужно вам что-то показать. Клянусь хлебом и солью, это важно.

У парня было глуповатое крестьянское лицо. И уж если селянин поклялся хлебом и солью, дело тут важное. Да и тон у него необычно взволнованный.

Далмации поставил на его место другого воина и пошел следом. Парень повел его по лабиринту кривых улочек нижнего города. Под кровлями мазанок из необожженной глины еще пылали огни. Далмации с холодом в душе подумал об угрозе пожара. Конечно, кругом, где только можно, стояли бочки с речной водой, ибо в любом случае, когда придут норманны, нижний город будет подвержен угрозе пожара. Наверное, это будет ужасно при таком скоплении людей. Аббат оглядывался. Люди варили в котлах похлебку, из темноты выступали силуэты волов, блеяли в загонах овцы, где-то сдуру или со страху горланил петух. Пахло сеном и навозом. Парень, пригласивший Далмация, тараторил без умолку.

— Меня зовут Гвидо, сын Кловиса Тощего. Состою я в охранниках аббатства Святого Пиата, мощи которого недавно доставлены в славный город Шартр, ну и мы с ними. Здесь столько народу — крест честной! — ну что при строительстве Вавилонской башни. Но эту рыжую не заметить невозможно. Как с иконы. Нет, благочестивых мыслей не вызывает. Скорее наоборот. Как она пройдет — так я весь в истоме. Но она-то, страшно сказать, сам герцог небось ее голубит.

А с другими все не то. Женщину, конечно, всегда найти можно, ну чтобы… Все не то, и я как больной сделался. А тут селян пригнали. А с ними девушка. Такая же красноволосая. Я с ней… ну это. Решил, буду думать, что она та. А тут она… Все ведь говорят, что вы тут главный. Я и решил прямо к вам. Вчера это началось у нее. Вялая какая-то была. А сегодня… Ну, я и осмелился.

Аббата он невыносимо раздражал. Он уже понял, что зря с ним связался, и хотел повернуть, когда болтун сказал:

— Сюда, отче.

Они находились в глухом тупичке недалеко от сточных желобов. Вонь здесь была страшная, но и людей почти не было. Солдат поднял дерюгу, завешивающую вход в небольшую тёмную мазанку. В помещении было темно и душно.

— Сейчас, сейчас, — чиркал кресалом Гвидо. Далмации уже различил чье-то тяжелое дыхание.

А когда солдат наконец справился с огнем и поднял роговый фонарь, аббат различил в углу, на соломе, неподвижное тело сжавшейся в комочек женщины. Закрывавшие лицо растрепанные волосы красновато отливали медью.

— Ну и что? — еще не понимая, полюбопытствовал Далмации.

— Сейчас увидите. Вы ведь человек ученый. Гвидо без церемоний схватил женщину за волосы и откинул ее голову так, чтобы свет фонаря осветил ее лицо. Женщина не сопротивлялась, безучастная, бесчувственная. Горячее дыхание вырывалось из ее воспаленных, пересохших губ, приобретших лиловый оттенок. Она вся пылала, и все ее лицо — от расходящихся пробором волос до горла — было испещрено темно-красным точечками.

Далмации почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему телу. Из его горла вырвался сухой протяжный хрип. Оспа!.. Черная оспа!.. Жатва смерти!

С расширенными от ужаса глазами он глядел перед собой, но ничего не видел.

— Ну что, преподобный отче? — топтался сзади солдат. — Что с ней? Я-то сразу подумал, что здесь что-то не так.

Далмации не отвечал. Оспа! В переполненном людьми, приготовившемся к осаде городе. Вот он, бич Божий! Скоро люди начнут умирать десятками. Наиболее сильные, конечно, выкарабкаются, хоть и останутся обезображенными. И все это, когда норманны будут штурмовать город!.. Смерть, кругом будет смерть.

Пожалуй, аббат Далмации, этот вояка в сутане, еще никогда не был столь напуган. Его страх граничил с паникой, и первой мыслью было — бежать, бежать куда глаза глядят. Но огромным усилием воли он сдержал себя. Медленно вытер выступивший на лбу пот. Только сейчас понял, что солдат Гвидо прочел на его лице испуг. Его глаза тоже расширились, фонарь дрожал в руке.

— Силы небесные, что с этой девкой?

Аббат молчал. Он уже знал, что предпримет. Сегодня же пошлет наиболее верных людей обследовать, насколько это возможно, всех пришлых. И держать все надо в строжайшей тайне. Иначе начнется паника. Дьявол! И норманны уже на подходе! Нет, ему во что бы то ни стало надо удержать город в повиновении. Пресвятая Дева Мария поможет. Главное, чтобы страх не полонил души людей. И еще надо спросить совета у Гвальтельма. Этот епископ не дурак, он может подсказать выход. Если он есть. По крайней мере, Далмацию нужно переложить часть ответственности и на приора.

— Вот что, Гвидо, — он шагнул к нему, принял из его трясущихся рук фонарь. Наклонился, отставив его в сторону, и незаметно достал оружие. — Вот что, Гвидо…

Он резко повернулся и с силой всадил клинок в грудь солдата. Глядел в выпученные в недоуменном ужасе глаза умирающего. Видел тонкую струйку крови, стекшую в его бороду.

— Прости, приятель, но ты и так уже был обречен. — Он говорил это спокойно, также спокойно закрыл умершему глаза. Даже отходную забормотал. Пусть этот грех ляжет на него, но он не позволит, чтобы слух об оспе разошелся раньше времени, посеял между защитниками панику. Так же спокойно добил и больную женщину. Хотя вряд ли спокойно. Ему казалось, что сам воздух в хижине заражен.

Вышел на улицу, вздохнул с дрожью. Впереди увидел чей-то силуэт и поспешил зайти за дом. Здесь, под навесом, стояла колода для водопоя. Аббат кинулся к ней, стал торопливо мыть руки, скреб их песком. Лихорадочно соображал. Надо прислать сюда кого-нибудь, и поскорее, чтобы тела похоронили еще до того, как это вызовет подозрение.

Надо постараться выслать из города как можно больше беженцев. Куда угодно — к норманнам, в леса.

Теперь это уже не имело значения. Сколько из них еще принесли оспу? Далмации тихо застонал от ужаса. Потом весь съежился. Одежда, ему надо поскорее идти к себе, сжечь все, что на нем было. Он опасался заразы.

Люди у костров с изумлением глядели на торопливо идущего куда-то преподобного Далмация. Он шарахался от встречных, избегал тех, кто хотел его остановить.

— После, после. Обо всем поговорим после.

В своей келье в аббатстве торопливо разделся донага, сунул все в огонь. Келья наполнилась едким дымом паленой одежды. Далмации с сожалением поглядел, как корежится его кожаный шлем. Это, конечно, не лучшая деталь доспехов, но все же он с ним прошел через столько битв. Шлем был ему как талисман.

Дверь неожиданно распахнулась, и показался епископ Гвальтельм в сопровождении монаха.

— Что происходит? Уж не пожар ли?..

Он оторопело застыл, глядя на голого аббата, мечущегося в дыму. Едва не отпрянул, когда тот подскочил к нему, но Далмации успел схватить его за плечо, втащить в келью. Захлопнул дверь перед лицом оторопелого сопровождающего.

— Да вы просто спятили. Господи Иисусе! — вскричал Гвальтельм, больную руку которого задел Далмации.

— Тише, отче, не бушуйте… — Далмации склонился к самому его лицу. — Мне кажется, что в нижнем городе есть больные оспой.

Неподвижные складки кожи над бровями епископа сошлись к переносице. Казалось, он не мог вымолвить ни слова. Далмации начал торопливо одеваться, путаясь в складках чистой сутаны, рассказывал, говорил о том, что намерен предпринять, чтобы избежать заразы в Шартре. В дверь постучали, но озабоченные священнослужители не обратили на это внимания. Гвальтельм уже справился с собой, заговорил спокойно:

— Я слышал, что можно предохраняться от оспы, если натереть ранку жидкостью из свежей пустулы выздоравливающего больного.

— Ко всем чертям! — выругался Далмации, возясь с ремешками сандалий. — Ко всем чертям! Мы должны сделать невозможное, должны удержать распространение болезни любой ценой. Иначе Шартр достанется норманнам.

В дверь опять постучали, громче, нетерпеливее. Далмации выпрямился.

— Клянусь Христом на Голгофе, ваш попик опасается, как бы голый Далмации не изнасиловал достойного епископа, — сказал он с мрачным юмором.

Однако за дверью вместе с монахом оказался Ги, Выглядел взволнованным.

— Дозорный сообщил, что по дороге к Шартру движется небольшая группа людей. Если не разведчики Роллона — то это гонцы от Роберта.

Последнее предположение оказалось верным. С каменной башни над воротами они увидели четырех всадников. У одного из них в руках был голубой стяг Нейстрии.

— Откройте немедленно! — приказал Гвальтельм. В держащем флажок всаднике он узнал своего сына Дюранда.

Они встретили их в глубокой башенной арке, освещенной разведенными стражниками кострами из коровьих лепешек. Загрохотали цепи опускаемого моста. Всадники были все в пыли, их кони утомленно всхрапывали. Гвальтельм благословил опустившегося на колено Дюранда.

— Почему именно ты приехал? — Голос у епископа, как всегда, был суров, но спокоен.

Мальчик устало встал с колен. Из-под кольчужного капюшона глянуло такое же насупленное, как у отца, лицо.

— Ваше преосвященство, герцогquot;/gt; Роберт лично велел мне ехать к вам. Там был настоящий ад.

— Здесь будет еще хуже, — глядя перед собой, бесцветно произнес епископ. И вдруг заволновался. — Ах, уезжай скорее, сын мой, беги отсюда!

— Но куда, батюшка? Я и так еле держусь в седле. Мы скакали несколько дней, едва успевая сменить коней. Еле смогли обогнать норманнов. Они будут здесь едва ли не завтра.

И тут суровый Гвальтельм вдруг порывисто обнял сына.

— О, мальчик мой, мальчик мой! Господи, да свершится воля твоя!

Тем временем Далмации разговаривал с устало присевшей на выступ стены Снэфрид. Она тоже была вся в пыли, хлопья лошадиной пены забрызгали ее плащ, от нее резко разило потом. И все же она держалась лучше других гонцов. Выговаривая слова с акцентом, поведала обо всем Далмацию.

— Ру Нормандский уже совершил рейд по Сене. Видимо, он сильно жаждет крови и не щадит никого. Он разорил Сане, разрушил каменный монастырь Святого Медара. Люди бежали от него к стенам Парижа, ибо, говорят, Ру просто купается в крови.

Она не смогла сдержать невольной улыбки, но тут же взяла себя в руки.

— Мы оказались осажденными в Париже, и Ру сжег всю округу. Он действовал с такой жестокостью, стены города забрасывали каменьями и плошками с огненной жидкостью. Не было ни малейшей возможности начать с ним переговоры. Это стало возможным, когда часть людей двинулась в глубь Нейстрии и дошла до Этампа. И вот тогда Ролло и согласился на переговоры.

И знаешь, Далмации, он ведь действительно ищет ее. Об этом он и спросил этого доверчивого дурачка епископа Парижского Ансхерика. Тот спокойно передал ему заколку Эммы и, как я и велела, передал, что его Птичка из Байе вместе с Ги Анжуйским скрывается в городе Шартре. Я наблюдала их встречу со стен Парижа и видела, как Ролло одним махом отсек голову Анехерику. Как говорите вы, христиане, да пребудет душа его в мире.

— Тебе бы не следовало сообщать Роллану, что Эмма находится здесь с бывшим женихом, финка, — задумчиво пробормотал Далмации.

Снэфрид хищно улыбнулась.

— Отчего же? Одной этой фразой, погубившей, правда, Ансхерика, я спасла Париж и окрестности. Ибо Ролло туг же снял с города осаду и, оставив свои драккары на Сене, пешим ходом двинулся на Шартр. Тогда мы смогли связаться с герцогом, а он велел что есть духу нестись к вам. Сказал, что ожидает Рауля Бургундского со дня на день, и они вместе двинутся к Шартру и захлопнут капкан.

— Капкан, — медленно повторил Далмации. Если разразится оспа, то он не уверен, что они сами не окажутся в капкане.

— Кстати, аббат, — прервала его. мысли Снэфрид. — Роберт просил передать, чтобы ты держался изо всех сил, ибо мои… то есть викинги с юга тоже пошли в поход и уже опустошают земли Лангедока[20]. Видимо, оспа у них пошла на убыль.

Далмации вздрогнул как от удара при слове «оспа».

— Что с тобой, аббат? — усмехнулась Снэфрид. — Неужели вы так опасаетесь любимцев Одина? Тогда моя последняя новость просто доконает тебя. Я ее услышала из разговоров викингов, когда мы под покровом ночи ехали почти рядом с их обозом. И эти воины говорили, что Ролло послал гонцов на Луару, и Гелл он с Рагнаром Жженым в любой день могут появиться здесь.

— Их должен задержать Эбль.

— Неужто?.. — В голосе этой странной женщины промелькнула ирония.

Далмации в упор поглядел в ее разноцветные узкие глаза.

— Я вижу, что сама-то ты, Агата из Этампа, не очень веришь, что франкам под силу остановить твоих соплеменников. И все же решилась приехать. Зачем?

И как в очертаниях теней ночи улавливаются странные образы, так Далмации усмотрел в гримасе, исказившей ее лицо, мрак лютой ненависти.

— Я не уверена, это так. Но жажду, о, как я жажду, чтобы вы победили, христиане. Увидеть, как осы заедят льва — это ли не бальзам для моей души?

Она хищно улыбнулась, и в красноватых отблесках огня аббату виделось, как плещет кровь в ее глазах. И, словно зная, что он правильно истолковал ее мысли, Снэфрид кивнула.

— Да, кровь. Я хочу их крови. Его крови, позора и поражения. Я смогла разлучить их, и я верю, что боги помогут мне, и я глотну крови поверженного Ру. А после — пусть хоть Рагнарек[21]!