Джоан ВИНДЖ ПЕШКА

Пролог

За мной кто-то следил. Целое утро меня не покидало ощущение, что моей спины касаются невидимые пальцы. Я почувствовал, поймал это — так ловят обрывки песни сквозь эфирные помехи. Все началось в торговом зале на космодроме. Я стоял перед цветным экраном-витриной ювелирной лавки, ожидая, пока продавец, смуглая женщина с длинными пальцами, проколет мне ухо серьгой. «Ни болно, — вполголоса напевала она с акцентом, густым, как дым от сгоревшего на соседнем прилавке мяса. — Все ишчо терпите, ни болно, ни болно…» — Она словно уговаривала ребенка или объясняла что-нибудь туристу. Я и был туристом; все здесь были туристами, но тем не менее эта роль казалась мне странной.

Я вздрогнул, когда серьга проткнула мочку, но затем острая боль прошла. И в это мгновение белой пустоты, когда я напряженно ждал следующего укола, я ощутил нечто совсем другое: то самое прикосновение, легкий шепот чужого внимания проскользнул в моем мозгу. Это было именно что, а не кто — неопределенное, настойчивое, едва уловимое. Я огляделся и, как только продавец остановила кровь из уха, вывернулся от нее. Но смотреть было некуда: никого, кого бы знал я или кто узнал бы меня. Вокруг лишь колышущаяся разноцветная толпа — слишком яркая и слишком равнодушная — совсем как ночная толпа в Старом городе…

Я тряхнул головой, избавляясь от прошлого, — воспоминания затягивали настоящее, точно мутная пленка. Такое часто со мной бывало: я вдруг словно погружался в сон, не понимая, кто я или где я. Зеленые агатовые бусинки стукнули мне по щеке.

«Другойе?» — спрашивала женщина, стараясь дотянуться до меня через прилавок. Я юркнул в толпу, и она понесла меня вниз по улице, заливаемой лучами искусственного солнца.

Теперь, когда я знал, что это во мне, я уже не мог от него избавиться — едва слышный шепот, монотонная невыразительная песня иглой впились в мозг. Я попытался убедить себя, что это шалит мое воображение: изуродованный мозг чувствует нечто вроде фантома, так иногда у калеки болит отрезанная нога. Но ничего не вышло.

Я знал то, что знал. Зудящее жужжание сопровождало меня всюду: вдоль по извивающимся кричаще-ярким улицам, где люди медленно кружились в водовороте, лишь притворяясь, что куда-то идут; в безмолвное сумрачное обмякшее тело музейного комплекса и обратно; в бар; в сверкающий металлом гостиничный туалет. Настроенное на электромагнитный идентифицирующий код моего мозга, оно следило за мной, только за мной, не отрываясь, как снайпер от жертвы, ни на секунду. Я хотел было вернуться на борт «Дарвина», но даже стены корабля не спасли бы меня. Не было, черт возьми, никаких оснований, чтобы кому-либо понадобилось меня вычислять. Может, просто ошибка — сигнал предназначен для кого-то другого, а это — лишь отраженный вызов… Если кто-то хочет связаться, то где ж они? Почему бы им не объявиться? Почему как тени идут за мной, хотя вокруг полным-полно других мишеней в дурацких попугайных одеждах…

— Кот! Эй, Кот!

Я обернулся; мои кулаки сжались, как только я узнал голос. Сразу же вспотели ладони; я с трудом разжал пальцы.

Киссиндра Перримид. Полдюжины ее каштановых косичек плясали над воротником рубашки цвета хаки, оттеняющей улыбающееся сливочное лицо.

Я остановился, ожидая, пока лениво обтекающая меня толпа не вынесла ее на мою сторону. «Хм, Кисс». [1] Ее уменьшительное имя всегда вызывало у меня улыбку.

Я засунул руки в карманы джинсов.

— Рад тебя видеть, — сказал я, на этот раз имея в виду именно то, что сказал.

Неужели? — спрашивало ее лицо с тем смешанным выражением робости и попытки-не-уставиться, которое, когда бы мы ни встретились, превращало нас обоих в дурачков, и мы начинали вести себя как несмышленые маленькие дети. Мы с ней прошли полдюжины миров вместе с пятью сотнями студентов Космического университета, но я никогда по-настоящему не дружил с ней — не больше, чем со всеми остальными. Она стажировалась как преподаватель, потому я немного боялся Кисс и часто не знал, как начать разговор. Кисс была богатой и хорошенькой и таращилась сейчас на меня, а это только ухудшало мое положение, поскольку то, что заставляло других держаться от меня подальше, ее, наоборот, привлекало. Я говорил не так, как они, одевался иначе. И пришел-то совсем из другого места. У меня узкие зрачки, не такие, как у других студентов, лицо тоже не как у людей — лицо полукровки, беспородного. Я никогда ни с кем не обсуждал свою внешность, но легче от этого не становилось.

Все это, как магнит, тянуло Киссиндру ко мне, тогда как другие при встрече со мной становились похожими на устриц, захлопывающих створки раковин при малейшей опасности. Я знал, что Кисс нарисовала мой портрет на полях своего светящегося блокнота, будто считала меня чем-то примечательным или красивым — ископаемым или пейзажем, которые она так же тщательно зарисовывала легким блестящим карандашом. Я не знал, кем я был для нее, да и она, если и знала, то не говорила; поэтому рядом с ней я всегда чувствовал себя неловко.

Но сейчас, когда нечто нечеловеческое вцепилось в мой мозг, я был рад любому знакомому лицу, тем более Киссиндре, пусть и улыбающейся такой мучительной для меня улыбкой. Я заметил, что она одета в джинсы. Кроме меня, никто на корабле джинсов не носил: это была дешевая рабочая одежда. И тут меня осенило: Кисс стала их носить после того, как познакомилась со мной.

— Что-нибудь не так? — спросила она, снова взглянув на меня.

Я отрицательно покачал головой, чтобы хоть как-то ответить.

— Почему что-то должно быть не так? Потому что я сказал, что рад тебя видеть? — Мои глаза блуждали, ощупывая улицу. Я взял Кисс за руку; она шагнула было вперед, но тут же остановилась. — Пойдем. Давай слетаем куда-нибудь, вырвемся отсюда. Посмотрим что-нибудь.

Мне казалось, что если я смоюсь с космодрома хотя бы на пару часов, то, может быть, удастся отделаться от ощущения, что за мной следят, не дававшего мне покоя целый день.

— Конечно, — ответила Киссиндра, сияя, как начищенная монета. — куда угодно. Это неслыханно… — Она осеклась, словно поняв, что проговорилась. Наверное, так и было. Большинство студентов на борту «Дарвина» были очень богатыми и изнывали от скуки в ожидании длительных каникул. Но несколько человек знали, зачем они здесь. Такие, как Киссиндра. Как я. — У тебя ухо в крови, — сказала она.

Я потрогал ухо и вспомнил про серьгу.

— Чуть не лишился уха. Должно быть, это его остатки. — Она оцепенела. — Не волнуйся, — сказал я. — Шутка.

Меня раздражала готовность людей впадать в истерику без всякого повода, не потрудившись узнать что к чему. Сконцентрировавшись, я сжал щупальца своего мозга в кулак — кое-что я еще мог делать, пусть и не в полную силу. Зудящий сигнал пропал. Мне удалось-таки остановить, убрать этого чужака, кем бы он там — на другом конце — ни был. Но это мне не прошло даром: несколько секунд я почти задыхался.

Мы вернулись в музей, спустились на десять уровней вниз, к широкой сумрачной пещере, где ряды похожих на переливчатых жуков челноков припали к глади керамической площадки, терпеливо поджидая пассажиров, чтобы нести их вниз, к поверхности планеты. В этом мире, лежащем в нескольких сотнях километров под нашими ногами, не было постоянных человеческих поселений. Мир, который люди назвали Памятником. Целая планета, объявленная Федерацией закрытой зоной… Искусственный мир, выстроенный тысячелетия назад и выведенный на орбиту вокруг оранжевой туманной звезды, — сюда, в середину Ничто.

Станция космодрома размером с маленький город вращалась по орбите высоко над ним. Да это и был город. Половину его территории занимал музейный комплекс, где размещался центр по изучению вымершей расы, создавшей Памятник: комнаты и залы, полные ископаемыми останками и вопросами без ответов. Репутация местной достопримечательности привлекала туристов, поднимая тем самым престиж музея.

Когда мы вышли из темного коридора с тяжелыми стальными колоннами, сразу три челнока поднялись в воздух и, жужжа, словно у них выросли невидимые крылья, вытянулись дугой, исчезая один за другим в черной глотке защитного шлюза. На дальнем конце площадки раздвоенный корпус станции врезался в черное, испещренное звездами ночное небо. Оранжевый, похожий на уличное освещение свет безымянного солнца Памятника слабо мерцал где-то в углу; сама планета медленно проплывала у нас под ногами. Этот мир был оставлен здесь какой-то цивилизацией — люди назвали их творцами, поскольку не смогли придумать названия получше. Творцы вымерли задолго до того, как люди оторвались от гравитационного поля Земли и расползлись, как тараканы, по звездам.

Никто не знал, куда делись творцы, но все были согласны, что они исчезли, не оставив после себя ничего, кроме этого памятника своей тайне. Даже Федерация относилась к нему с почтением.

— Что ты хочешь посмотреть? — спросил я Киссиндру, когда мы прошли еще немного вперед, чтобы влиться в привычно длинную очередь туристов и студентов, запрашивающих сканер пропускного турникета о разрешении на полет. Мне было все равно куда лететь, лишь бы скрыться от странного невидимки, следующего за мной по пятам. Здесь вы могли купить тур и на два часа, и на пару дней — в любую часть планеты. Хотя она и не такая уж большая — диаметром примерно три с половиной тысячи километров, но сила ее тяготения почти равнялась земной, что ставило в тупик исследователей и экспертов: они не могли объяснить, почему мир, созданный не землянами, так удачно подходил для жизни людей. Если творцы не были похожи на нас, то, возможно, они хотели нам что-то сообщить? Но ведь существовало созвездие Гидры со своим народом, который так похож на род человеческий, что небольшие различия на генетическом уровне не имели особого значения. Я был живым доказательством тому. И вот к этому живому доказательству — одному из немногих оставшихся от расы гидранов — люди не очень-то прислушивались.

— Ну… — Киссиндра в раздумье кусала губы, следя за яркими разноцветными изображениями, сменяющими друг друга на висящем над нашими головами экране; бегущие вверху экрана цифры вспыхивали ярко-желтым, высвечивая время вылета и стоимость тура.

— Эксперты предполагают, что в Лунных Пещерах погребены превосходные экспонаты для нашего музея… и если ты хочешь исчезнуть… — Она оглянулась на меня. — Путешествие на целую ночь.

— Отлично, — кивнул я. — Как ты хочешь.

У меня снова вспотели ладони — я напряженно старался не разблокировать мозг, не дать зудящему шипу впиться в меня снова. Я пристально смотрел Кисс в лицо, стараясь сконцентрироваться. Она, в свою очередь, разглядывала меня своими прозрачно-голубыми, похожими на крошечные озерца, глазами. Мне вдруг захотелось ее поцеловать — как будто бес какой меня толкал.

Она перевела взгляд на экран, потом в небо, потом опять на меня и покраснела.

— Только вот, — пробормотала она, — я обещала Эзре поужинать с ним.

— Ну хорошо, — соврал я, отводя глаза, — в другой раз. Что-нибудь покороче… — Я уставился ей в спину, чувствуя себя еще хуже, чем обычно; мне вдруг стало некуда девать руки, я засунул их под мышки и нахохлился. Мы уже почти подошли к турникету.

— Да, может нам…

— Киссиндра!

Голос буквально пригвоздил нас к месту. Эзра. Кисс резко обернулась на крик. Я обернулся тоже и увидел ее знакомого, галопом выбегающего на площадь. Двигался он всегда так, словно вот-вот споткнется и упадет. Большую часть времени он проводил, обмотав голову кучей проводов от пультов, экранов и тому подобных штук. Когда он вклинился в очередь перед нами, лицо его было красным. Кисс покраснела тоже. Все понятно… а может и нет. Когда-нибудь наверняка все выяснится.

— Что вы здесь делаете? — спросил он, пытаясь казаться равнодушным.

— Изучаем, — ответила она чуть громче, чем требовалось.

— Изучаете что? — он вопросительно посмотрел на меня.

— Памятник! Я думала, что ты еще сидишь над своими цифрами…

— Я был в лаборатории и увидел вас в окно…

— И?

— И когда же ты собираешься пообедать со мной, Кисс? — Его голос перекрывал жужжание окружавшей нас толпы. — В своей следующей инкарнации? — Подбородок его подрагивал.

— Эзра, — зашипела Кисс, сжимая свой планшет так, что костяшки пальцев побелели, — как ты старомоден!

— Три, — сказал я турникету. — Студенты. — Датчик проверил текущий счет на моем браслете. — Золотые ворота. — Станция проплывала сейчас как раз над ними. Короткий перелет — настолько короткий, что мы пожалуй, сможем вынести его втроем. Я прошел через ворота турникета и зацокал ботинками по керамической площадке.

Спустя несколько секунд я услышал сзади щелчки датчика и приближающееся бормотание. Нырнув в первый челнок, я уселся в кресло. Киссиндра забралась следом и села рядом. Через минуту к нам присоединился Эзра, плюхнувшись в кресло с другой стороны. Люк задраился; на табло пульсировали координаты места назначения. Челнок плавно — так, что я едва почувствовал движение, — поднялся и понесся к шлюзу. Я откинулся в кресле, как только мы вышли из шлюза и начали спуск к гравитационному полю Памятника. Я вытянул ноги и щупальце за щупальцем стал разжимать мозговую блокировку.

Ничего. Никакого сигнала. Я вздохнул и закрыл глаза. Теперь было легко поверить, что это — ошибка. Или все же мое воображение. Паранойя — старая привычка, от которой тяжело избавиться, коли ты чувствуешь себя уродом и подделкой. Перед глазами была кромешная тьма… Я снова открыл их, моргнул и посмотрел в иллюминатор: по мере того как мы спускались, из-под наших ног, медленно заполняя собой звездное небо, вырастала, словно ее надували, планета. Памятник. Когда я думаю о спуске, меня начинает подташнивать. Взглянув на Эзру и Киссиндру, я снова вспомнил, что я здесь не один. Хотя с таким же успехом мог быть один: они о чем-то спорили; перегнувшись через меня, Кисс раздраженно шипела на Эзру.

— Но я ничего не могу поделать, я должен получить доступ… У меня нет такой памяти — я тебе не Мобильный Информационный банк… — Его рука мельтешила у меня перед глазами.

— Эзра…

Я снова повернул голову к иллюминатору. Мы входили в атмосферу планеты, приближаясь к конечной цели нашего путешествия. Челнок затормозил слишком резко, и из-за сильной перегрузки стало трудно говорить. Киссиндра и Эзра замолчали. А мне, наоборот, полегчало: раз перегрузки, значит, по крайней мере, тормоза у судна есть. В галактике происходило множество непонятных мне вещей, из-за чего я чувствовал себя неуютно.

Поверхность планеты наплывала на нас, становясь все отчетливее. Пейзаж, который я рассматривал, медленно просачивался в мой мозг, оформляясь там в красочную картину, и я почувствовал, что улыбаюсь. Как красиво! Мне показалось, как бывало иногда в таких случаях, будто у меня чужой, трансплантированный мозг, будто я живу в чужом теле. Даже тот факт, что я не мог, как ни старался, обнаружить в своих мыслях другое, столь же реальное, как и я, существо, не помогал избавиться от призрачного двойника.

Я потрогал серьгу, катая прохладные твердые бусинки между пальцами. Ухо побаливало. Раньше я не носил драгоценностей: у окружающих они вызывают только одно чувство — зависть. Зачем мне такое внимание? Однажды утром — это случилось давно, еще в Старом городе, — я проснулся с татуировкой, но ее скрывает одежда. Покупая сегодня серьгу, я снова пытался доказать самому себе, что мне не нужно больше притворяться собственной тенью, стараться быть невидимым; хотел забыть то, что приходилось все время помнить. Я взглянул на свой кредитный счет: к тому времени, когда университет закончит здесь занятия, я останусь совсем без денег. Банкрот. Я глубоко вздохнул, снимая напряжение в груди.

В какой бы части Памятника вы ни очутились, вас поражает буквально все. Шелковый воздух и музыкант-ветер. Словно художник, нет, сотня художников получила во владение целый мир — как глину, как палитру, как музыкальный инструмент. Красота совершенная, словно бриллиант. И ничего. Ничего живого, способного нарушить ее покой. Ни листика, ни птицы, ни насекомого. До сих пор — ничего…

Наконец картинка в иллюминаторе замерла. Крышка люка издала звук, похожий на вздох, и челнок широко зевнул, выпуская пассажиров. Мы выбрались наружу, разминая затекшие мышцы. Внезапная тишина желтого, открытого всем ветрам плато заставила нас замолчать. Два других судна сели раньше, и цветная кучка туристов уже гудела в нескольких метрах от нас, хотя казалось, что голоса долетали откуда-то издалека, так тонко и высоко они звучали. Солнце почти зашло. В багреном закатном отсвете глыбы коричневатого песчаника вдруг заблестели, словно отлитые из меди. Не зная их истории, можно было подумать, что только время и ветер, вгрызаясь в песчаные скалы из года в год, отлили их в эти величественные формы. Но, если приглядеться получше — к чему угодно, хоть к самому мелкому камешку, — можно было обнаружить тайный знак, примету, неуловимую подпись, говорящую о том, что все здесь задумано, спланировано, создано каким-то мыслящим, чувствующим интеллектом; создано и оставлено так навеки.

Я отошел от челнока. Когда я осмотрелся, величественность и совершенство мира и неба поразили меня — даже дыхание перехватило — словно Абсолют держал меня на ладони и негде было спрятаться. Нечто похожее я испытывал во время долгих перелетов в открытом космосе — один на один с безграничным пространством… Заставив себя вернуться к действительности, я почувствовал, что ветер ласково ерошит мне волосы. Я вздохнул — и замер. Стоящие рядом со мной Киссиндра и Эзра, открыв от изумления рты, застыли на месте, забыв про свой спор.

Приемное солнце этого сказочного мира, похожего на старинный кораблик в бутылке, вкатилось под гигантскую каменную арку, одиноко стоящую посередине плато. Ее называли Золотыми воротами… И словно само Время попало в каменную западню, да там и застыло. Оранжево-багровые лучи изрешетили черный силуэт арочной перемычки, превратив камень в кружево. Поднялся ветер, неся с собой серый занавес пыли. И тут я услышал его: тонкий, высокий, мелодичный звук раздался в воздухе надо мной — ветер играл на каменной флейте свою извечную песню, вызывая Прошлое из изъеденного пустотами каменного нутра Золотых ворот. Звук проник мне в грудь, и невидимая рука сжала сердце. Я пошел прочь, забыв все и вся, ослепленный солнцем, оглушенный пением камня…

Внезапно мои чувства прорезал громкий сигнал, и я дернулся назад. Я стоял на краю отвесного обрыва — на границе доступной туристам территории. Отступив на безопасное место, я ждал, когда стихнет звон в ушах. Затем снова шагнул на край, прислушался… Ничего. Спустя минуту я присел на корточки, оставляя отпечатки ладоней на блестящем песке, поднял небольшой, с мою руку, гладкий полосатый камень и снова положил его — уже на другое место. Все равно он выглядел идеально. От заунывной песни ветра внутри у меня все заледенело.

— Господи, что заставило их сотворить все это? — Кисс прошептала это не мне, а ветру. Я не смотрел на нее, но почувствовал, что она стоит рядом. — Такую красоту — и лишь для собственного удовольствия?.. А может нет?

— Что-нибудь ритуальное, — отозвался Эзра, хотя его не спрашивали. — Часть культового действа.

Это был обычный ответ, который мы слышали всякий раз, когда всплывал какой-нибудь странный факт из древних времен, и который значил, что эксперты не знают, что, черт возьми, это было, и, скорее всего, не узнают никогда.

— Нет. — Я выпрямился, обтирая руки о штаны. — Это и в самом деле памятник.

— Памятник чему? — спросила Кисс, поднимая бровь. Эзра насупился.

— Смерти, — ответил я, чувствуя, как слово вываливается изо рта, холодное и тяжелое. — Частицы, обломки, остатки планет — вот из чего он сделан. И вот почему здесь нет ничего живого.

Солнце медленно садилось за скалы. Киссиндра схватила меня за плечо:

— Кто сказал тебе это?

— Что? — Обернувшись, я увидел на месте ее глаз лишь солнечные пятна.

— Кто?..

Я покачал головой. Мои мысли текли медленно и тяжело, как жидкое стекло.

— Не знаю. Слышал где-то. Думал, вы знаете.

— Никогда не слышала об этом. — Она покачала головой, но это не было отрицанием. Прищурившись, она напряженно глядела вдаль, на каменное море, дрожа от восхищения.

— Выдумывает он, — пробурчал Эзра, боясь сказать мне это в лицо. Кисс начала бормотать в диктофон свои впечатления, посматривая время от времени на меня.

Все еще чувствуя себя так, будто меня ударили по голове, я наклонился, пытаясь скрыть то, что творилось сейчас внутри. Я выдернул из сапога нож, разогнулся. Прислонясь к скале, залез во внутренний карман куртки, нащупал купленный еще утром неизвестный мне экзотический фрукт и начал счищать кожуру, успокаивая трясущиеся руки. Только после этого я посмотрел на Киссиндру и Эзру.

Своим видом они напоминали парочку испуганных малышей, нескрываемый страх сползал с их вытянувшихся физиономий, — точно они раньше никогда не видели, как кто-нибудь вынимает нож.

— Не имею привычки выдумывать, — сказал я наконец. Они с готовностью закивали головами. Лучше б я промолчал. Я не знал, откуда я взял то, о чем сказал им. Даже не мог припомнить, чтобы я вообще знал это раньше, до сегодняшнего путешествия. Неожиданно я понял, что уверен сейчас только в одном: я — пришлый, чужак. Всегда был им и всегда буду.

Я вернул нож на место.

— Увидимся. — Едва взглянув на Киссиндру и Эзру, я направился к челноку; и они пошли за мной.

— Кот?.. — вдруг тихо позвала Кисс.

Я обернулся.

Она облизала губы.

— Ты можешь… ты вправду можешь читать мои мысли?

Итак, вот оно. Она знала, что я псион, знала, что это кровь гидранов делала меня не похожим на других, странным, чужим. Но она не знала всего остального… Возможно, что и не хотела знать.

— Нет, — отчетливо проговорил я, — не могу. — И пошел дальше.

В челноке я съел свой скудный обед, наполнив косточками пепельницу, где уже лежала чья-то жеваная героиновая жвачка, забивая своим запахом воздушные фильтры. Рядом валялся солидный остаток камфарного леденца. Я взял было его… и положил обратно: на сегодня слишком много прошлого. А может, оно меня не отпустит никогда. Может, мне только казалось, что памятник смерти заваливался сейчас куда-то вбок, съеживаясь в точку по мере того, как челнок удалялся от планеты. Может, он жил внутри меня…

Тогда все легко объяснялось. Иначе как я мог знать?.. Или просто я лучше других мог читать те неуловимые знаки, сообщения, проскальзывающие мимо сознания куда-то в глубины мозга? Памятник прямо дышал ими. В конце концов, может быть, творцы больше походили на гидранов, чем на людей. Но эта мысль не избавила меня от усиливавшегося с каждым часом ощущения, что я растворяюсь в пространстве. Я опять потрогал серьгу. Сначала сигнал, потом Киссиндра, потом вот это… Я вспомнил, что, возвратясь, снова попаду в электронную сеть невидимки. Люди всегда старались делать мою жизнь невыносимой. Они травили меня, как и любого, в чьих жилах текла кровь Гидры. От расы гидранов мало что осталось… Соберись с духом. Перестань быть собственной тенью. Я разжал пальцы, вцепившиеся в подлокотники кресла.

Сдерживая дыхание, я всю оставшуюся дорогу пытался держать мозг выключенным. Когда мы приземлились, я снова очутился в стерильном чреве порта. Его массивные пластико-керамические стены окружали меня, словно крепость. По залу сновали люди — человек пятьдесят, и никто не проявлял ко мне никакого интереса. Я двинулся дальше, освобождая, насколько мог, мозговые рецепторы, прислушиваясь: ничего. Зудящего радио-невидимки в мозгу не было… если оно вообще не примерещился мне тогда, в торговом зале. Моя телепатическая способность умерла три года назад, но иногда мозг разыгрывал со мной подобные шутки.

Кивком головы я отделался от своих спутников в пошел с толпой туристов через керамическое поле к воротам. Человеческие ручейки текли по площадке, вливаясь в гулкую пасть широкой аллеи, ведущей сквозь запутанные музейные внутренности к лифтам, готовым вынести туристов наверх, в городскую часть порта. Я шел вместе с толпой, для собственного спокойствия стараясь держаться ближе к стене.

И вдруг я замер и уставился на стену. Там, внутри кривого, нарисованного баллончиком с краской сердца было мое имя. КОТ. КОТ И ДЖУЛИ. Несколько человек налетели на меня, послышалась брань. Мне было наплевать. Я даже не заметил, как толпа схлынула, не заметил, что остался один на один со звуком собственного дыхания и надписью на стене. Я почувствовал, что меня охватывает паника. День, начавшийся странно, оборачивался безумием. Я оглянулся. Свет и мрак, сменяя друг друга, расползались по стенам, стекали по колоннам, словно живя собственной, независимой ни от кого жизнью.

Я резко повернулся, остро ощутив опасность за секунду до того, как мой взгляд ухватил чье-то движение. Две тени выскользнули из темной аллеи и двинулись на меня. Последнее, что я увидел, — это ярко-оранжевая вспышка, разноцветное мерцание эмблемы на чьем-то рукаве…

Ледяные челюсти небытия сдавили мне горло, впиваясь химическими зубами в сонную артерию. Мир провалился в бездну.