"Брысь, крокодил!" - читать интересную книгу автора (Вишневецкая Марина Артуровна)В.Д.А. опыт неучастияНаблюдая за собой, я невольно наблюдал и за ними. Наблюдая за ними, я, конечно, наблюдал за собой. Но что удивительно: сам никогда не становился объектом их наблюдений — только переживаний. Еще из бурной юности я вынес убеждение: по самой своей сути мы принадлежим к двум разным человеческим расам. Но именно этот, мой достаточно поздний опыт кажется мне наиболее показательным. В нем есть что-то от минимализма японской поэзии, которую я открыл для себя совсем недавно — в своем месте я об этом, может быть, еще скажу. Для начала, как любят писать психиатры, опишу случай N. Коротко стриженная, с некрасивым, но в общем милым лицом, на вид чуть за тридцать. О семейном положении сказать ничего не могу. Обручального кольца на ее руке я не видел. N. работала в моем подъезде консьержкой. Сидела в своей комнатке и либо вязала, либо читала. Точно не знаю, когда она у нас появилась. Для меня она появилась как-то вдруг в один из зимних дней. И с тех пор, идя мимо, я взял за правило останавливаться и смотреть на нее через стекло. В первые разы она спрашивала, ничего ли мне не нужно. Я отрицательно качал головой и продолжал смотреть. Тогда она прятала глаза в книгу или вязание. Иногда вновь быстро смотрела исподлобья, иногда делала заметные по подрагиванию век усилия, чтобы не посмотреть. Если при этом она вязала, то обязательно сбивалась со счета, после чего, выпятив нижнюю губу, сердито дула на челку и распускала несколько петель. Если она читала, я это отлично видел, смысла прочитанного не понимала и все время возвращалась глазами на несколько строчек вверх, и так несколько раз, пока я не уходил. Когда я спешил, то, естественно, пробегал мимо. Если я делал то же и на обратном пути, к следующему дежурству — а работала N. полные сутки, после чего несколько дней отдыхала, — в ее глазах я находил как будто испуг. Но стоило мне замереть на обычном месте, как N. снова прятала взгляд. Однажды я застал ее говорящей по телефону. Фраз сквозь стекло практически было не разобрать. Но тембр голоса мне удалось услышать. Он оказался приятным, неожиданно низким и грудным. Теперь глаза ее метались между мной и кончиком собственного носа, голос гортанно вибрировал. Разрумянилась она больше обычного, или же мне это показалось оттого, что на ней с некоторых пор появилась косметика. К концу зимы она не то что похорошела, но, вне сомнений, стала ярче. Примерно в те же дни произошел и более любопытный эпизод. Когда я поравнялся с ее комнатушкой, она вдруг выключила у себя свет и стала смотреть на меня, как ей казалось, из темноты. Смотреть с полуиспугом, с полувопросом. Свет парадного пусть слабо, но освещал ее скуластое лицо, похорошевшее от волнения и сумрака. Поняв наконец, что я прекрасно вижу ее и вижу все, что с ней происходит, она просто закрыла глаза, точно маленькая девочка, уверенная, что становится невидимой в момент смыкания век. В одно из первых весенних воскресений в моей квартире раздался звонок. На пороге стояла N., держа в руках черную мужскую перчатку: мол, не я ли ее обронил в лифте. Повод был смехотворный. И по тому, как подрагивал ее голос и какой отвагой горели глаза, было видно: она и сама это отлично понимает. Всем своим видом я выразил недоумение, может быть, даже легкое раздражение, отчего она мгновенно смешалась, мне показалось даже, что в ее глазах сверкнули слезы, но в последнем я не уверен, я слишком резко захлопнул дверь. После этого случая мы не виделись около двух, а может быть, и четырех недель. Сначала я был в командировке, потом куда-то подевалась она, наверно, болела или сидела с ребенком, если таковой у нее имелся. Так что когда в конце марта я обнаружил N. на рабочем месте, то обстоятельству этому почти обрадовался и смотрел на нее дольше обычного, мне даже показалось, что с некоторым волнением. Впрочем, скорее, это ее волнение на короткое время передалось мне. Это было довольно приятное чувство. Но почему-то потом оно больше не повторялось. Несколько раз я еще останавливался и неотрывно на N. смотрел, она как будто уже сердилась, один раз нарочно выронила клубок, надолго полезла за ним под стол, а когда, раскрасневшаяся, появилась и увидела, что я еще не ушел, вспыхнула радостью, я подумал: она может быть почти хорошенькой, но и тут совсем ничего не почувствовал. Видимо, подсознательно это уловив, она переменилась, став сразу напряженной, скуластой, щуплой, как и в тот день, когда я только ее заметил. И возраст, раньше он в ней мне не бросался в глаза, вдруг показался избыточным, перевалившим чуть не за сорок. Видимо, боковым зрением я невольно отмечал ее присутствие и потом… или не отмечал, точно сказать не могу. По крайней мере, когда в конце лета я должен был оставить у консьержки ключи для прилетавшего из Англии сына, я был немало удивлен тем, что N. по-прежнему у нас работает. Волосы она перекрасила в черный цвет и отрастила до плеч. Шею и руки покрывал огородный загар, со светлыми пробелами из-за разных фасонов футболок. Ее небольшие глазки от этих перемен совсем обесцветились и смотрели на меня с необъяснимой неприязнью. В ответ я опять не почувствовал ничего. И хотя моя квартира стояла на охране, ключи ей доверить я не рискнул. Случай с R. поначалу ничем не отличался от предыдущего и некоторое время развивался с ним параллельно. R. уже несколько месяцев работала у меня в подчинении. Ей было тридцать четыре, состояла в браке, имела ребенка и два высших образования. Несмотря на яркую внешность южного типа была застенчива и, на одном совещании вдруг заметив, как легко ее смутить, какой стремительной волной приливает к ее лицу кровь, я испытал приятное чувство. Потом оно стало повторяться и в течение месяца только усиливалось. Я никогда не вызывал ее к себе без причины, но наши деловые контакты в этот период происходили в живой атмосфере, создаваемой, главным образом, ее нарастающим смятением. Я был с нею ровен, может быть, даже чуть более сух, чем с остальными. И только паузы, которые стал себе позволять, порою даже не окончив фразы, делали свое дело: R. под моим любопытствующим взглядом мгновенно вспыхивала, занавешивалась густыми, загнутыми возле висков ресницами, потом с вопросительным испугом заглядывала мне в глаза, ее крупные, красиво очерченные губы непроизвольно размыкались: «Ну и?» — но голос озвучить этот вопрос не решался. Глаза у нее при этом иногда увлажнялись, отчего их общее выражение становилось томительным. Подобные паузы длились, я думаю, не более двадцати-тридцати секунд, но были интенсивны, насыщены, и, случалось, в течение дня я несколько раз о них вспоминал. В какой-то момент я обратил внимание на то, что R. ищет и находит предлоги, чтобы от контакта со мной уклониться. Так, на утренние летучки стала все чаще приходить S., ее заместительница. Этой почти девчонке, норовистой, строптивой, с длинным носом, он торчал из ее плоского круглого личика консервным ножом, R. доверила самостоятельно вести два важных контракта. Я был этим немало удивлен, но решил до определенного момента не вмешиваться. Став более редкими, наши встречи с R. интенсивности не потеряли. В первое время даже приобрели. Я чувствовал ее взвинченность, мне даже слышалось и сбивчивое дыхание, когда я шел мимо по коридору, в ее сторону не взглянув. Когда мы оказывались в лифте, я сухо кивал и отворачивался, и уже в зеркале досматривал — будто со смотровой площадки дымящуюся Ниагару — стремительные перепады выражений ее подвижного лица. Анонимные письма на мой домашний адрес стали приходить приблизительно в этот период. Я не понимал, кто их автор. В то время как писавшая была убеждена, что ее имя мне отлично известно. В этом, собственно, и состояла интрига. Регулярные встречи с длинноносой S. — как большинство некрасивых женщин, она старалась сакцентировать фигуру, носила мини, размашисто ходила на высоких каблуках и даже из своей небольшой груди умудрялась устроить событие, то слишком тесно обтянув ее кофточкой, то обнаружив с помощью затейливого выреза чуть не до самых сосков, — став регулярными, наши короткие деловые контакты тоже начали обретать изюминку. Можно сказать, что инициатива тут исходила от S. Ее продолговатые, с нестандартным разрезом глаза: они изгибались волной и, благодаря умелому макияжу, казалось, заканчивались только над висками, — смотрели на меня не мигая. Дерзкая, она не была бесстыдной. Но заставить ее потупиться было много сложнее, чем N. или R., сложнее даже, чем Z. (о последней я скажу в своем месте). Но чувство от этого было как будто приятней. Впрочем, смущение R. мне нравилось не меньше. И в какой-то момент я стал приглашать к себе обеих, череда преследовавших их подразделение неудач к этому располагала. Во время наших бесед обе, как правило, были нервозны. Если я слишком долго смотрел на смятенную R., S. начинала перебрасывать голые коленки слева направо и справа налево, да так часто, что казалась сороконожкой, потом просила разрешения закурить и, потянувшись к моей зажигалке, норовила задеть грудью и уронить либо стаканчик с карандашами, либо обращенное к ней своей подставкой фото, на нем я был запечатлен с сыном и дочерью в Судетских Альпах, — естественно, его падения меня раздражали. Если же, наоборот, я слишком долго смотрел на немигающую S., впечатлительная R. начинала ерзать, чуть более учащенно дышать, надевать и снимать обручальное кольцо (если есть словесные проговорки по Фрейду, то жесты-проговорки тоже должны существовать?). Впрочем, мне было достаточно бросить на нее один недолгий пристальный взгляд, чтобы вогнать ее глаза в стол, и я вновь мог заняться молодой строптивицей. Однажды R. наконец уронила кольцо, S. первой бросилась на его поиски. Причем начала она их у меня под столом, легко коснулась моей икры, потом как будто случайно задела колено — сначала лбом, потом рукой… Я резко встал. Тем временем R. искала кольцо возле стеллажей, а потому причина моего возмущения была понятна лишь его виновнице. Выбравшись из-под стола, S. стояла передо мной без лица. Только в юном существе возможны такие стремительные перепады от дерзости к полной потерянности. Ее нос в этот миг достиг каких-то особых размеров и утягивал лицо вниз. Когда она наконец осмелилась поднять на меня свои волнообразные глаза, в них стояли слезы. Прочитав в моем взгляде досаду, может быть, и осуждение, S. натужно закашлялась, изобразила приступ удушья и выбежала из кабинета. R. тем временем уже надевала на палец найденное кольцо и смотрела на меня мучительно, как никогда раньше. Самым приятным, как ни странно, было то, что она уже не отводила взгляда. Ее темные глаза целиком заполнили зрачки, как это бывает у кошек, если в комнате резко задернуть шторы, или в объективе фотоаппарата, если повернуть до упора кольцо диафрагмы. Длительности в этот момент не стало… Но, к сожалению, это в высшей степени приятное взаимодействие никогда после у меня с R. уже не возникало. Эти малозначительные подробности в достаточно стройном хронологическом порядке запомнились мне из-за того, что я скрупулезно соизмерял их с текстами анонимных посланий. В моем детстве научно-популярные журналы печатали тесты подобного рода: N. служит консьержкой и, следовательно, знает, что V. живет один (и, следовательно, не станет спрашивать: «вы не свободны?»), только R. и S. непосредственно работают вместе с V. и, следовательно, только они могут судить о блеске, с которым он решает поставленные задачи. Но одна из них — R. имеет два высших образования, одно из которых филологическое, и, следовательно, не станет ссылаться на экранизацию, а обязательно упомянет первоисточник. Что же касается Z., то она регулярно по воскресеньям видела V. в бильярд-клубе, и, стало быть, именно ей могла прийти в голову идея поговорить за пивом. Но спутать шомпол и шампур могла разве что N.! В детстве решение подобных задач доставляло мне немалое удовольствие. В жизни все оказалось много запутанней и хотя бы уже потому интересней. Мой азарт наблюдателя получил новый импульс. К сожалению, нельзя было исключить авторства и некой пятой особы, мысленными поисками которой я тоже не пренебрегал. А кроме того, нельзя было быть уверенным, что решаемая задачка — не розыгрыш одной из четырех, а может быть, и сговорившихся двух (R. и S.). Если же розыгрыш, все мои стилистические наблюдения (наподобие: «S. подает мне бумаги с синтаксическими ошибками, а в письмах все знаки препинания стоят на месте» или «Тип амазонки, к которому безусловно принадлежит Z., не сочетается с нарастающей экзальтированностью посланий») только отдаляли разгадку. Что же до «полевых изысканий», то о некоторых из них я уже рассказал. Мои наблюдения за Z. ясности также не привносили. К моменту получения первого письма мы встречались с ней в бильярд-клубе с забавным названием «Мерлуза» уже в течение нескольких месяцев. Это была типичная бизнес-леди, энергичная, поджарая, молчаливая, с пристальным взглядом серых цепких глаз. Прежде чем выбрать цель, она несколько раз медленно обходила стол, тем самым чисто по-женски решая не только тактическую, но и стратегическую задачу — лишить соперника настроя, может быть, и равновесия. Играли мы с ней на разных столах. Между партиями я не без удовольствия за ней наблюдал. Она выбрасывала кий, точно первобытный охотник копье, резко, но в самый последний миг эту резкость микшируя, — воплощенная точность. И, удивительное дело, практически никогда не оставляла подставок. О ее возрасте делать предположений я не решался. «Jaguar», на котором Z. разъезжала, свидетельствовал о ее завидных финансовых возможностях, как и ставки, которые она предпочитала (собственно, потому мы и играли на разных столах). Массажистки, косметички и пластические хирурги были, конечно же, в ее неограниченном распоряжении… И все-таки мне почему-то казалось, что ей не больше тридцати шести. Это была единственная женщина, которая дерзнула подойти и запретить мне смотреть на нее так: это мешает игре! Я удивленно пожал плечами и с тех пор стал смотреть на нее иначе. Отныне я наблюдал за ее отражением в зеркале. Именно в зеркале наши взгляды все чаще скрещивались, точно кии двух незадачливых новичков. Смутить ее было невозможно. Ее взгляд оставлял по себе ощущение упругой силы, вжавшейся пружины, которая, отступив, становилась еще мощней. Однажды, скрестив руки на груди, она пришла и стала наблюдать за мной. Смотрела неотрывно, как будто бы чуть насмешливо. Когда же я неожиданно бросил взгляд из-под поднятого локтя и застал Z. врасплох, в ее маленьких серых глазках вдруг вспыхнуло что-то девичье, испуганное и трепетное. Но в следующий миг у нее зазвонил мобильник, под этим предлогом она поспешила из зала и больше в этот день не вернулась. В следующее письмо, пришедшее приблизительно через неделю, была вложена крошечная веточка какого-то южного растения с плотными овальными листками. Над каким столом? Над бильярдным? Когда R. или S. приносили бумаги, я тоже склонялся над столом. Входя же в их комнату, я, естественно, к одной из них оборачивался. Друг-психоаналитик мог быть даже у N. Попадая в подъезд, я тоже почти всегда к ней оборачивался, и между прочим над ее столом я тоже совсем недавно склонялся — отыскивая квитанцию на квартплату. Чувство, что меня осознанно дурачат, с каждым днем нарастало. Не мог человек в пяти-шести пусть не письмах, пусть только записках, но все равно не выдать себя ничем. Одна из них была напечатана двенадцатым кеглем, остальные четырнадцатым. Одна как будто бы пахла дорогими духами. А на другой день она же — как будто дешевым лосьоном. Номера почтовых отделений-отправителей на штемпелях почему-то не совпадали. На пике подобных размышлений R. вдруг подала заявление об уходе. Сидела у меня в кабинете понурая, смотреть в глаза избегала. Сказала, что нашла интересную и лучше оплачиваемую работу. Усталым, чуть испуганным голосом попросила подписать заявление как можно скорей. Я осторожно спросил: «Вы ждете от меня прямого разговора?» Она или в самом деле двусмысленности вопроса не поняла, или умело непонимание сыграла: «Подпишите. Вот и весь разговор!» Я сказал, что хотел бы неделю подумать, что как работника ее ценю (это было правдой), а неудачи последних месяцев связываю с неопытностью S., которой R. абсолютно напрасно передоверила ведение двух сложных контрактов (снова правда). Вскользь пообещал, что первые же удачи их подразделения скажутся на оплате ее труда. Я ждал. Ждал, чем она себя выдаст. Ее ноздри подрагивали. Грудь учащенно пульсировала под легкой кофточкой. Глаза поднимались не выше стаканчика с карандашами и снова проваливались вниз, что-то она вертела в руках, но уже не кольцо, должно быть, ручку. Наконец тихо сказала, что неделю готова ждать, только, пожалуйста, не больше недели и вышла из кабинета, так и не взглянув мне в глаза. Тем временем S. после неудачного нырка под мой стол вжималась при виде меня в стену, в дверь, в стул, в стенку лифта — повсюду, где находил ее мой испытующий взгляд. После нырка или — после череды дерзких писем, да, написанных без синтаксических промахов, но, кто знает, может быть, с помощью умной подруги, этакой Сирано де Бержерак навыворот? Поскольку поведение S. казалось мне наиболее неадекватным, — теперь это был сплошной комок нервов на длинных ногах, кстати, с некоторых пор уже не столь откровенно открытых, — однажды, когда мы оказались с ней в лифте вдвоем, я просто нажал кнопку «стоп». Несколько мгновений она искала в моем взгляде причину случившегося. Я не спешил. Я разглядывал, как испуг в ее волнообразных глазах сменяет надежда: «Вы на меня больше не сердитесь?» — наконец пробормотала она. Я молчал, S. судорожно облизывала губы, вдруг задержала язык на верхней, но тут же в испуге захлопнула рот. Не прерывая процесса «электролиза» (мне понравилось это сравнение), я спросил: «У вас был строгий отец? Я похож на него?» Пароля S. не узнала: «Папа? Папа у меня добряк!» — а волнообразные глаза уже подернула бесконтрольная чувственная поволока. Мне показалось, что если я сдерну ее сейчас же, точно пенку с горячего молока, то испытаю похожее удовольствие. Я убрал палец с кнопки и без всякого перехода сказал, что из-за проваленных ею контрактов лишаю все их подразделения премии за квартал. Сдернуть пенку мне удалось. Испытать удовольствие — нет. Но уж, по крайней мере, в моих дальнейших сопоставлениях S. участия не принимала. Тем временем письма вдруг резко сменили тон. R. о своем решении уволиться словно забыла. Ходила мрачная — сравнивая ничего и Ничто? Потом вопреки графику вдруг взяла отпуск, я его подписал. Кроме прочего, мне было любопытно, будут ли приходить письма в период ее отсутствия. И если будут, с какими штемпелями. S. сказала, что R. едет на Кипр. В тот период единственно ощутимые минуты дарили мне встречи с Z. После одной удачной сделки я решил сыграть на ее столе, а это значило, увы, на ее условиях. Сначала мне пришлось обыграть одного из ее постоянных партнеров, коротконогого толстяка, обильно потевшего, несмотря на старания кондиционеров. От волнения он промокал платком лоб и платком же кончик кия. Или, наоборот, натирал мелком кий и мелком же вдруг похлопывал взмокшую лысину. В тот день я впервые увидел Z. улыбающейся, она не могла, она даже не пыталась скрыть, как обрадована моим приближением. Вблизи ее глаза оказались не серыми, а синими. Улыбка же обнаружила ямочку на левой щеке и лучики мелких неглубоких морщин. Отчего я смело прибавил к дате ее рождения сразу пять лет. Z. делала вид, что болеет за толстяка, сама же с хрустом ломала пальцы, бродила вокруг и, готовясь сразиться со мной, как будто что-то важное для себя решала. Толстяка я, конечно, высадил. И тогда она сделала то, чего я меньше всего ожидал: Z. утроила ставку, которая и без того мне казалась чрезмерной. Стояла, с насмешкой высматривала в моих глазах смятение и ждала, но чего — мужского жеста? Поставить на кон свою месячную зарплату (пусть это был далеко не весь мой доход) я, конечно, не мог — ни в угоду этой богатой штучке, ни даже из своего исследовательского зуда. Я улыбнулся, повторил свои условия, она без улыбки повторила свои. На этом мы стали церемонно раскланиваться. Обида, вдруг выбелившая ее синие глаза до понурого серого, граничила бы с отчаянием, если бы не вспыхнувшая на левой щеке ямочка, придавшая милую естественность ее с трудом улыбнувшемуся лицу. Ощущения этой странной минуты мне вспоминались даже на следующий день. Взгляд Z. не только отталкивал, но и впускал, отталкивал и помимо ее воли властно затягивал. Это было, пожалуй, самое интересное чувство из всех, которые доставляли мне женщины в этот период, уже названный мной «японским минимализмом». Что-то похожее мне удалось испытать и в последовавшее за тем воскресенье. Выйдя из дома, я обнаружил ее «Jaguar» рядом со своей скромной «Skoda Octavia». Z. приветствовала меня сдержанной улыбкой, я побоялся, что сейчас последует приглашение сесть рядом с ней. Но нет. Z. просто двинулась по городу следом за мной, весело обгоняла, резко меняла ряд, совсем по-кошачьи подставляя мне зад, потом вдруг лукаво отставала, однажды едва не въехала в мой задний бампер, затормозив в каком-нибудь миллиметре. В ушах еще стоял визг тормозов, а в зеркале уже висел ее отчаянный, ее полубезумный оскал. Как рассказал мне спустя месяц ее коротконогий партнер, Z. и погибла, разогнав свой «Jaguar» до двухсот километров на ночной, еще не высохшей после ливня трассе. Еще он сказал, что это смахивало на самоубийство, у нее ведь были большие проблемы, я ответил: а у кого их нет? Он промокнул платком взмокший лоб и сказал, что да, в принципе они есть у всех. R. после отпуска на работу не вышла. S. я склонил к увольнению сам. Так что письма, переставшие приходить еще до вылета R. на Кипр, я снова мог связывать практически с любой из них. Конечно, всего вероятней, их автором была Z. Чтобы окончательной ясности не оставить, среди осени с надежным человеком Z. отправила мне еще одно письмо. Письмо-последыш. На этот раз оно было написано от руки. Почерк был рваным, некоторые буквы (особенно «в» и «т») выпрыгивали вверх, концы строк, напротив, уползали вниз. В письме, вернее, в короткой записке сообщалось, что на новом месте ей много лучше, нет, ей фантастически хорошо, легко и наконец-то бестревожно, меня она вспоминает без обиды, можно сказать, тепло… Впрочем, о своем самочувствии на новом месте могла написать и R. На обороте листа печатными буквами было приписано японское пятистишие. Никакой связи с текстом в нем не уловив, я попробовал его рассмотреть как некий ключ к ее имени. Сделать мне это не удалось. Увидев у друзей целый сборник классических пятистиший, я с любопытством его открыл. Среди авторов оказались и женщины, способные наблюдать. Наблюдать, и только. Это в японской поэзии меня поразило сильнее всего. |
||
|