"Зловещее проклятие" - читать интересную книгу автора (Гладкий Виталий Дмитриевич)Глава 9. СОМНИТЕЛЬНОЕ АЛИБИУтром Дубравину принесли распечатанный пакет спецпочты с размашистой надписью в углу конверта: “М-ру Дубравину”; ниже – подпись Драча и дата. “Опять из Москвы… – отметил про себя майор, вынув из конверта два листка с печатным текстом. – Федеральный розыск”. – Что там, Евгений Тарасович? – спросил старший лейтенант. Как следует не выспавшийся Белейко за прошедшие сутки несколько подрастерял свой лоск. Его одежда была помятой, а под глазами темнели круги. Он даже не успел дома побриться. И теперь жужжал над ухом Дубравина старой электробритвой, которую он держал в письменном столе на случай аврала. – Слушай, отойди… – поморщился майор. – Голова и так гудит… Купи себе что-нибудь приличное. Сейчас импортных бритв полно. Не очень дорогие и бесшумные. – А ты мне подари… на восьмое марта, – расплылся в улыбке Белейко. – Если ты поменял пол, то вскоре бритва тебе не понадобится, – парировал Дубравин. – Чур тебя! – То-то… Все, умолкни. Не мешай сосредоточиться. И майор принялся с большим внимание читать полученные по спецпочте бумаги. – Ну что там? – не терпелось Белейко. – “Сообщаем, что вор-рецидивист Подпружный С.А., он же Ставкин, по кличке Жареный, – читал Дубравин с нотками радостного возбуждения в голосе, – задержан. При задержании оказал вооруженное сопротивление…” И так далее. – Один в минусе. Уже легче, – прокомментировал сообщение службы федерального розыска Белейко. – Итак, остался Сенька Заика… Дубравин взъерошил волосы. – Других кандидатов пока не наблюдается, – с огорчением констатировал майор. – А если нет? Если кто-то другой? – Не исключено. Тогда мы с тобой останемся у разбитого корыта. – Да, перспектива бодрящая… Белейко попробовал на ощупь плохо выбритые щеки, и в раздражении бросил электробритву в ящик стола. «Ей-ей, отнесу на свалку. Железяка хренова…» – пробормотал он, освежаясь одеколоном. – Но иного варианта у нас пока нет, – сказал Дубравин. – Увы… – Ты хочешь сказать – наиболее вероятного. – Совершенно верно… Майор тяжело вздохнул; и продолжил: – Я перелопатил всю картотеку управления, несколько раз. Звонил в МУР. Проверил практически всех, так сказать, “достойных” клиентов нашей «конторы». Тупик. Из тех, кто не в ИТК, на горизонте только двое – Жареный и Заика. – Теперь один. Но где гарантии, что это именно он? Что не залетный? – Гарантии? Их пока нет. Но есть тут у меня на примете кое-кто… Дубравин открыл сейф и вынул папку с документами. – Посмотри, – нашел он нужный лист. – Хробак Иона Лукич… – начал читать Белейко. – Год рождения… Послушай, Евгений Тарасович, я что-то тебя не пойму. Это же глубокий старик. – А я его в “домушники” и не сватаю. Но по части наводки – это еще нужно посмотреть. Уж очень он смахивает на таинственного старика-“тихоню”, стеклившего окно в обворованной квартире. – Как ты на него вышел? – Паспортный стол плюс наш архив. Проверил мужчин преклонного возраста в том микрорайоне, где были квартирные кражи. А затем в архиве нашел дело Хробака. В 1956 году его взяли с поличным при попытке обворовать сельмаг в одной из окрестных деревень. Свой срок он отмотал, но домой не возвратился – обосновался здесь, в городе. – Ну и что? Его прошлое еще ни о чем не говорит. – Все это так. Есть только одно “но”: по косвенным данным Хробак и Сенька Заика односельчане. – Нужно уточнить, – оживился Белейко. – Вот этим, Бронек, ты и займешься. Прямо сейчас. – А ты куда? – К Алифановой… Примерно через час Дубравин вместе с Алифановой были у двери квартиры Новосад. Рыжеволосая актриса за ночь сильно сдала: румянец на щеках уступил место сероватой белизне, на которой особенно ярко выделялись веснушки, под глазами темнели круги; она была апатичная и какая-то покорная. Заходя в подъезд семейного общежития, где жила ее подруга, Алифанова порылась в сумочке и сунула под язык таблетку валидола. – …Ирина Викторовна, надеюсь, вы достаточно хорошо знаете гардероб Новосад. Посмотрите внимательно, не пропало ли что? – Да… я посмотрю… Алифанова с трудом сдерживала слезы. Дубравин забеспокоился, глядя на нее; актриса поймала его взгляд и постаралась взять себя в руки. Прикусив нижнюю губу, Алифанова прошла вглубь комнаты, ступая едва не на цыпочках, будто боясь потревожить чей-то сон. – Ну как? – с надеждой спросил ее Дубравин, когда она осмотрела вещи. – Кажется… все на месте… Алифанова колебалась. – Вот только… – Что – только? – Может, она в химчистку сдала? Или в починку… Я не вижу здесь ее старое пальто и одно из платьев. И, по-моему, нет саквояжа. Правда, он был далеко не нов; возможно, переехав сюда, Валя его выбросила… Майор был разочарован: старые вещи, кому они нужны? Опечатав дверь квартиры Новосад, он спустился на первый этаж к уже знакомой дежурной, старушке в роговых очках. Она и сегодня была в утренней смене. Дубравин все-таки хотел установить личность третьей девушки, вышедшей из дома во время убийства, что вчера не удалось. Но дежурная и сегодня мало чем порадовала майора: эту девушку она видела впервые. Запомнила дежурная только то, что девушка очень торопилась, едва не бежала. Она куталась в платок, а потому лица не было видно, один нос торчал; в руках у нее была большая сумка. Лишь у выхода, споткнувшись о коврик для ног, неизвестная на миг повернулась лицом к застекленной дежурке, где сидела старушка. Поэтому все, что могла сказать о ее внешности дежурная, вместилось в одном слове: “Симпатичная…”. Попрощавшись с дежурной, майор отправился к Ольховской. О встрече предварительно договариваться не стал. Справившись в театре, он узнал, что актриса приболела и находилась дома. Дубравин хотел, чтобы его визит был внезапным… На удивление, Ольховская вовсе не выглядела больной, только в глазах ее таилась печаль. Видимо, на лице Дубравина она прочла немой вопрос, поэтому объяснила: – Не могу… Не могу работать. Валя перед глазами стоит… За что? Кто? – Если бы мы знали… Расположились они в гостиной: Дубравин – в кресле, Ольховская, закутавшись в плед, – на диване. – …Валя с людьми сходилась трудно. Характер у нее был крутой. Она знала себе цену и никогда, в отличие от некоторых наших коллег, не капризничала в работе, не пыталась утвердить свое “я” самовосхвалениями и унижением других. А ведь актриса она была великолепная. Даже как-то странно звучит – “была”… – Вы говорили, что наиболее близким человеком, после вас и Алифановой, из ее друзей и товарищей был ей… Майор заглянул в свои записи – Был ей артист вашего театра Артур Тихов. Я не ошибся? – Именно так. Мне кажется, они любили друг друга. – Почему – кажется? – Они встречались со студенческой скамьи. И с виду у них отношения и впрямь были, как у влюбленных. Но я-то хорошо знаю историю их взаимоотношений… – Расскажите, пожалуйста. – Знаете, как-то неудобно мне сейчас говорить о Вале что-либо дурное… Хотя, это как посмотреть. Дело в том, что Артур учился в нашей группе. И был… в общем, неравнодушен ко мне. Мы даже встречались некоторое время… Но потом Валя оказалась… ну, скажем, удачливей, и Артур стал уделять больше внимания ей. Тогда мы с Валей поссорились, но вскоре я встретила Владислава, и вновь наши отношения стали дружескими. Так вот, достаточно хорошо зная Валю, ее резкий, взрывной характер, трудно поверить, что она по-настоящему способна полюбить Артура. – Что он собой представляет? – Как вам сказать… Красив, умен, обходителен. Интеллигентный человек в полном смысле этого слова. Правда, очень замкнут. Лишнего слова из него не вытянешь, особенно когда он не в настроении. А вот как артист, увы, большими способностями не отличается. Но это обстоятельство его, похоже, мало волнует. Да в том-то и беда, что Валя, сама талантливая актриса, влюбленная в свою работу, не могла и на дух переносить тех, кто не отдает всего себя театру, а просто отбывает положенное время, вымучивая предложенные по штату роли. А Тихов, как раз из таких. Вот еще почему у меня были сомнения в их полной взаимности. Впрочем, точно не знаю, это мои домыслы. На эту тему я с Валей никогда не разговаривала… Прощаясь, Дубравин спросил: – Когда будут хоронить Валентину Петровну? – Завтра, в двенадцать… Уже в прихожей, одеваясь, майор заметил ошейник и поводок. – Вы завели себе собаку? – Нет. Это память о Джиме, был у меня терьер. Умница… – Где же он сейчас? – Видимо, чем-то отравился. Примерно за неделю до смерти бабушки. Дубравин, который был уже возле выхода, вдруг резко остановился, обернулся к Ольховской и взволнованно спросил: – А как это случилось? – Я приехала из театра где-то около одиннадцати вечера. И застала бабушку в слезах: Джим был уже на последнем издыхании. Утром они, как обычно, гуляли – я еще спала. Бабушка говорила, что на прогулке Джим был скучен, поскуливал, дрожал, как в лихорадке. Она подумала, что Джим просто замерз: шел сырой снег, дул ветер. Потому они возвратились быстро. Бабушка накормила его теплой болтушкой с мясом, и Джим повеселел. А вечером… – Ветеринара вызывали? – Когда я приехала домой, уже было поздно – Джим скончался у меня на руках. А бабушка от растерянности не сообразила, пыталась лечить его домашними средствами. Да ветеринар и не успел бы приехать: все случилось в течение часа. По всем признакам Джим отравился. Но чем? И когда? – Может, на прогулке? – Что вы… Я его приучила ничего не брать из чужих рук и не подбирать объедки на улице. – И он держался? Все-таки животное… – Я несколько раз проверяла. Отказывался от самых аппетитных кусков, которые по моей просьбе разбрасывали на пути знакомые. – Значит, на улице отравиться не мог… Странно… – пробормотал себе под нос Дубравин. – Что вы сказали? – Я? Да нет, это… До свидания, Ариадна Эрнестовна! К Модесту Савватиевичу майор приехал вечером. Он хотел узнать, где находился Крутских, когда у Ольховской были похищены драгоценности. Нельзя сказать, что посещение и расспросы Дубравина понравились старому ювелиру. Но он не обиделся. По крайней мере, сделал вид, что полностью согласен с майором в необходимости подобных справок для следствия, и что это вовсе не бросает тень на его доброе имя. Выглядел Модест Савватиевич неважно; как он объяснил, немного приболел. Держался старый ювелир как-то сковано, разговаривал нехотя, что при его бойком жизнерадостном нраве было весьма странным. Крутских заверил майора, что в тот вечер он, как обычно, был дома и разыгрывал шахматные этюды. И, как всегда, допоздна. Однако подтвердить его заверения было некому. Порасспросив соседей Модеста Савватиевича, майор узнал, что тогда старый ювелир во второй половине дня, когда начало темнеть, куда-то уходил из дому. А вот когда он возвратился, никто не видел. Мало того, соседи обратили внимание, что в квартире Крутских с вечера горел только торшер. Это было для них необычным, так как Модест Савватиевич любил много света, и едва начинало темнеть, включал большую хрустальную люстру в гостиной на полную мощность. “Совпадение? Трудно сказать… Можно ли верить соседям? И если можно, то в какой мере? – размышлял Дубравин по дороге домой. – А сам Крутских? Почему он утверждает, что в тот день не выходил из дому? Забыл? Вряд ли. У дедка, несмотря на весьма преклонный возраст, голова ясная. А ведь кража случилась недавно. и давно. Для кого как. Для меня тот вечер – дата памятная. После заявления Ольховской. А для Модеста Савватиевича – если, конечно, он не темнит – обычный день. Многие забывают, что делали вчера, позавчера. А тут – почти две недели. Дни бегут… Соседи… В их ответах чересчур много “кажется”, “как будто”… За точность никто поручить не мог. Поди разберись… И все-таки, Модест Савватиевич, если судить строго по канонам криминалистики, ваше алиби, мягко говоря, вызывает некоторые сомнения…”. Отступление 2. «КОРОЛЬ» ОДЕССКИХ ЮВЕЛИРОВ Ювелир Содомский был невысок ростом, тщедушен телом, но упрямства и силы воли ему было не занимать. В детстве он попал под карету, и сломанная левая нога плохо срослась – Содомский довольно заметно хромал. Ему не было еще и тридцати лет, когда он стал одним из выдающихся мастеров ювелирного дела царской России. В Гловск ювелир попал совершенно случайно и не по своей воле. Необузданная фантазия и тщеславие, которое как-то не вязались с внешне меланхоличным человеком, небрежно одетым и вечно простуженным, принесли ему массу неприятностей и сомнительного свойства славу, шагнувшую даже за рубеж. А началось все с того, что Содомский решил доказать свою гениальность в ювелирном деле весьма необычным способом. До 1908 года он жил в Одессе (где и родился). Однажды к нему заявился некий фон Заксе, немец по происхождению, международный авантюрист по призванию, и предложил выгодный гешефт. Дело в том, что за границей резко возрос интерес к славянской старине, особенно к скифским сокровищам, – “стараниями” грабителей могил скифских царей они стали появляться на международных аукционах и стоили там бешеных денег. Он-то и предложил Содомскому изготовить подделки, да так, чтобы ни у кого не возникало сомнений в их подлинности. И Содомский согласился. Нельзя сказать, что только из-за денег: ювелир был горд, принципиален и на сделку с совестью даже весьма солидная сумма, предложенная ему за работу господином фон Заксе, подвигнуть его не могла. Но этот коварный пройдоха зацепил самую больную струнку в душе Содомского. В конце разговора он высказал сомнение в способности ювелира выполнить работу так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил – чтобы подделки нельзя было отличить от настоящей старины. Содомский долго молчал, а потом только и сказал: “Они будут лучше подлинных…” И это означало, что договаривающиеся стороны пришли к полному согласию… За месяц каторжного труда ювелир изготовил золотую тиару скифского царя, украшенную драгоценными камнями, и два серебряных ритона. Возможно, Содомский так никогда бы и не узнал о дальнейшей судьбе своих “произведений”, не попадись ему на глаза в одном из журналов фотографии скифских сокровищ, приобретенных Лувром, где, среди всего прочего, красовалась и его тиара. Сумма, какую всемирно известный музей уплатил за нее, ошеломила Содомского. Ему бы промолчать, ан нет, взыграло честолюбие. И ювелир поехал в Париж, где вскоре разразился “скандал века”, как назвали признание Содомского в авторстве тиары газетчики. Правда, ему сначала не поверили, несмотря на то, что Содомский представил свои эскизы, рисунки подделки и состав золотого сплава, из которого отливал тиару и над которым очень долго бился. Тогда Содомский, чтобы доказать свою правоту, закрылся в гостиничном номере и за неделю изготовил другую тиару; ее нельзя было отличить от приобретенной Лувром. Сомнения у экспертов отпали, Лувр в горести подсчитывал убытки и пытался отыскать “владельца” тиары фон Заксе, (тот, конечно же, не поспешил дать свой новый адрес), а Содомский на гребне славы вернулся в родную Одессу, где его чествовали, как национального героя и где прозвали “королем” ювелиров. Но все в жизни преходяще, а слава – в особенности, в чем вскоре не преминул убедиться и Содомский. Вначале, после триумфального возвращения из Франции, заказы на украшение посыпались, как из рога изобилия. Содомский работал, словно одержимый, сутками. Все казалось ему в розовом цвете. Жизнь была прекрасна и наполнена главным ее содержанием – любимой работой – до краев. Однако вскоре французские власти (им так и не удалось разыскать господина фон Заксе), обратились к России с настоятельным требованием возместить убытки, понесенные Лувром по вине “национального героя” и «короля» одесских ювелиров Содомского. Теперь он уже фигурировал, как главный злодей и инициатор обмана. И пришлось Содомскому по совету бывалых людей покинуть дорогую его сердцу Одессу и удариться в бега во избежание больших неприятностей. Так Содомский оказался в богом забытом Гловске, где купил небольшой домишко и по-прежнему занимался ювелирным делом, что позволяло “королю” ювелиров кое-как сводить концы с концами. В мастерской Содомского в утренние часы царил полумрак. Ювелир был бережлив и экономил, на чем только мог: электрическое освещение для него было роскошью, а свечи и керосин, по его разумению, стоили немыслимо дорого. Поэтому два подмастерья, взятые им на выучку, коротали время у замерзших окон, дожидаясь, пока рассветет, чтобы можно было хоть что-то видеть в этой полутемной клетушке. – Модя, кто-то приехал… – вполголоса обратился один из них, рослый малый в безрукавке, отороченной свалявшимся заячьим мехом, к другому, низенькому, коренастому, с круглой, как бильярдный шар, рыжей головой. Рыжеволосый потер оконное стекло, оттаивая лед, и припал к образовавшемуся прозрачному пятнышку. – Ого! Выезд-то, Жорка, выезд каков, а! Ух-х… Царский. Кони – звери. Кто бы это мог быть? Так рано… Заскрипела входная дверь, и в мастерскую вошла закутанная в меха старуха. Неуверенно ступая мелкими шажками и касаясь рукой стены, она подошла к подмастерьям и спросила, шепелявя: – Ювелир Шсодомшский, проше пана, кто ештем? – Один момент, ясновельможная пани! – сказал рыжеволосый Модя. И постучал в некрашеную дверь, ведущую в личную мастерскую ювелира, куда тот подмастерьев не допускал. – Господин Содомский! – позвал он. – Извините-с, но к вам пришли… За дверью послышались покашливание, шорох шагов; что-то упало, звякнув. Наконец дверь отворилась, и Содомский, одетый во все черное, склонился перед старухой в глубоком поклоне, предупредительно вежливом, но с большой долей гордого достоинства: он сразу узнал раннюю визитершу. – День добрый, госпожа Сасс-Тисовская. Чему обязан? – Мне нужно с вами поговорить… Княгиня бросила выразительный взгляд на подмастерьев. – Прошу сюда, – понял Содомский. И жестом пригласил ее в свою личную мастерскую. Они уединились; в комнате стало тихо. Подмастерья едва не на цыпочках отошли к окну, уселись на скамейку. Переглянулись. Модя поднял широкие рыжие брови, округлил глаза. Сасс-Тисовская была в городе личностью небезызвестной. О ее богатстве знали все, и такой ранний визит гордой аристократки к убогому ювелиру-плебею являлся в их довольно однообразной жизни событием немаловажным. Тем временем Сасс-Тисовская расположилась у крохотного столика, с которого Содомский поторопился смахнуть хлебные крошки. Она с брезгливым вниманием принялась рассматривать давно не беленые стены, верстак с инструментом, массивный сейф и окно, забранное ржавой решеткой. Княгиня терпеливо ждала, пока не появился ювелир, – Содомский, извинившись, вышел ненадолго в другую комнату, чтобы привести в порядок свою одежду. Когда он возвратился, на нем был все тот же черный костюм со следами влажной щетки. Но теперь вместо будничной рубахи в мелкий выцветший горошек из-под лацканов сюртука выглядывала белая манишка с галстуком-бантом. Свою неизменную ермолку Содомский снял и потому часто приглаживал обширную плешь: с непривычки ему казалось, что мерзнет голова. – Милейший… Княгиня с сомнением смотрела на бледное, морщинистое лицо ювелира; видно было, что она колебалась – внешний вид Содомского был мало почтителен. – Милейший, мне бы хотелось, чтобы наш разговор не стал известен кому-либо. – Госпожа Сасс-Тисовская! Лицо ювелира пошло красными пятнами. Недоверие, явственно звучавшее в голосе княгини, глубоко уязвило его. – В моей профессии сохранение в тайне пожеланий и предложений клиентов дело само собой разумеющееся. На этот счет вы можете быть совершенно спокойны. Да-с. – Надеюсь… Княгиня сняла перчатки; на правой руке сверкнул крупный бриллиант, оправленный в белое золото. Содомский впился в него взглядом, вытянув шею. – Посмотрите… Сасс-Тисовская стащила перстень с пальца и положила его на стол перед ювелиром. Содомский с неожиданным проворством схватил его, поднес близко к глазам. Лицо ювелира стало одухотворенным, морщины разгладились, в больших черных глазах появился влажный блеск. – Бог мой, я весь в волнении… Голос Содомского дрожал. – Я знал… я знал, что когда-нибудь увижу собственными глазами… это чудо, эту звезду первой величины… “Магистр”! О-о… – простонал в восхищении ювелир. Он суетливо достал из бокового кармана сюртука лупу и стал пристально рассматривать камень. – Ну зачем, Зачем!? Кто придумал и свершил такую глупость?! – воскликнул он неожиданно в раздражении и негодовании. – Пшепрашем пана, не есть понятно, что вы имеете в виду? – встревожилась Сасс-Тисовская. – Камень имел древнюю индийскую огранку. И конечно, вес и размеры его были гораздо больше теперешних. Но потом алмаз по чьей-то прихоти подвергли переогранке. И не весьма удачно. Но это ничего, ничего… – поспешил ювелир успокоить княгиню. – «Магистр» по-прежнему великолепен. – У меня есть к вам предложение, пан Содомский… Княгиня, оглянувшись на дверь, заговорила тише: – Вы не могли бы изготовить копию камня и перстня? Да такую, чтобы никто, кроме специалиста, не смог отличить ее от подлинника. – Страз. Вы хотите, чтобы я сделал страз… Содомский нахмурился, положил перстень на стол, спрятал лупу обратно в карман. – Я вам хорошо заплачу… Княгиня по-своему истолковала перемену в настроении ювелира и поторопилась достать из сумочки кошелек. – Здесь золото. Это задаток. Цену за работу я заплачу любую, какую вы укажете. Конечно, в разумных пределах, – поспешила добавить Сасс-Тисовская. – Простите, госпожа Сасс-Тисовская, возможно, мой вопрос вам покажется нескромным… Но я хотел бы знать, для каких целей вам нужен страз? – Ах, какое это имеет для вас значение!? Повторяю, если вы в состоянии изготовить этот страз так, чтобы он был похож, как две капли воды, на подлинник, за ценой я не постою. – Вы ошибаетесь. Для меня имеют значения дальнейшие ваши намерения относительно подделки. – То есть? – Я бы не хотел… – Содомский едва не сказал “опять”, да вовремя спохватился, – фигурировать в полицейских протоколах. – При чем здесь полиция? – А притом, что некто – я не имею в виду вас, упаси Бог! – может воспользоваться моей работой, чтобы обманным путем сорвать с кого-нибудь солидный куш, всучив вместо подлинного “Магистра” страз. Такое бывало, госпожа Сасс-Тисовская, – предупредил он гневный взрыв оскорбленного высокомерия княгини. – Потому я и хочу знать предназначение копии. – Если так… Княгиня поостыла и натянуто улыбнулась. – Добже. Пан может быть спокоен – у меня нет намерений использовать копию так, как вы предполагаете. Сасс-Тиисовская не преминула уколоть этими словами ювелира, подчеркнув разницу между ним, плебеем, и собой, аристократкой “голубой” крови. Содомский сделал вид, что не понял намека, смотрел спокойно, даже сонно, прикрыв веки так, что его глаза превратились в узкие щелки. – Надеюсь, вы не предложите мне поклясться на Библии? – спросила она. – Нет-нет, мне достаточно вашего слова. Как я понимаю, вы хотите таким образом уберечь настоящий “Магистр” от злого умысла? – Именно. Княгиня с невольным уважением посмотрела на невзрачного, рано состарившегося человека; на удивление, ювелир оказался весьма проницательным человеком. Она могла бы добавить, что ее многочисленная родня уже пробовала и неоднократно, всеми правдами и неправдами завладеть перстнем, который был баснословно дорог. Сасс-Тисовская могла еще сказать, что у нее практически не было никаких сомнений в намерениях неудачливых воров, пытавшихся забраться в дом – они зарились на бриллиант. И что она догадывалась, кто их на это подтолкнул. Только один человек в Гловске знал о существовании перстня с “Магистром” – купец Вилюйский. Как он узнал? – на этот вопрос княгиня ответа не находила. Но Вилюйский однажды нанес ей визит и предложил продать ему эту фамильную драгоценность. И несмотря на уверения, что она даже не слышала о “Магистре” и что это чей-то досужий вымысел, купец, конечно же, остался при своем мнении. А что Вилюйский способен ради личной выгоды на любое преступление, княгиня не сомневалась. Она была близко знакома с его батюшкой, – он, как поговаривали люди, промышлял на большой дороге, пока не завел свое дело. Яблоко от яблони далеко не падает… Но Сасс-Тисовская промолчала. Ювелир не пастор, а мастерская не исповедальня. – Я согласен… Ювелир потрогал перстень, как бы погладил, бережно и ласково. – Сколько потребуется на это времени? – спросила княгиня. – Немного… Совсем немного. Но вам придется довериться и оставить перстень здесь. Дня на два. Княгиня заколебалась – риск все же был чересчур велик. С сомнением посмотрела на зарешеченное окно, на хлипкую дверь… – Иначе я просто не смогу добиться абсолютной схожести. – Нет, – наконец после долгих раздумий отрезала княгиня. – Пшепрашем, нет. Ювелир развел руками. Княгиня поднялась, взяла перстень. Содомский кинул робкий взгляд на увесистый кошелек с золотыми монетами, лежавший на столе. И наконец решился: – Ладно. Попробую. Только вам придется еще немного побыть здесь. Нужно сделать рисунки, снять размеры, оттиски граней. И сделать фотоснимки. Но для этого мне требуется помощь моего подмастерья, смыслящего в фотоделе. – Это надежный человек? – За него я могу поручиться, как за себя. – Добже. Я обожду. – Модест! – позвал ювелир, приоткрыв не крашенную дверь. В личную мастерскую Содомского зашел рыжеволосый низкорослый Модя. – Приготовь все необходимое для фотографирования мелкого предмета. Жоржу, – ювелир показал пальцем в сторону двери, – скажешь, что сегодня он свободен. Пусть отправляется домой. Содомский, больше не обращая внимания на княгиню, вроде ее вовсе не существовало, нервным, порывистым движением развязал галстук-бант, швырнул его на стол, надел фартук, взял перстень и подошел к окну. Уже рассвело окончательно, и солнечные лучи рассыпались по морозным узорам на стекле золотыми блестками. «Магистр» сверкал в его руках как утренняя звезда. |
||
|