"Черные доски" - читать интересную книгу автора (Солоухин Владимир Алексеевич)

6

Итак, из двух направлений нашего первого поиска мы выбрали Горямино, не выбрав Пречистой Горы. Теперь нам ничто не мешало всю энергию переключить на Пречистую Гору. Наше приключение в Горямине, несмотря на его полную безрезультатность, внушило нам большие надежды. В самом деле, стоило остановиться около первой женщины, как та сейчас же сообщила, у кого хранится старая икона. Не так ли получится и в Пречистой Горе? Приедем, спросим, найдем, постараемся купить.

Наши праотцы, основатели российских деревень и сел, заботились не только об удобстве, но также – о красоте. В расположении каждой деревни отыщется своя прелесть, но мало найдется сел, расположенных столь красиво и столь удобно, как Пречистая Гора. Сейчас, правда, названия такого официально не существует. Дело в том, что к селу Пречистая Гора примыкает через овраг большая деревня Кобелиха. Это название показалось неблагозвучным, и решили Кобелиху, а заодно и Пречистую Гору именовать – Красное Поречье.

Из нового названия легко догадаться, что поблизости есть река. Действительно, среди широких лугов, то просто зеленых, то цветущих разными цветами, протекает тихая светлая Колокша. Она сейчас потеряла свой вид, потому что нарушились многие мельницы, подпиравшие воду плотинами, но все же кое-что и осталось. Меньше воды, больше кувшинок да осоки. Над Колок-шей и над лугом поднимается высокий холм, прорезанный в одном месте оврагом, словно раскроили ножом каравай хлеба. На холме по обе стороны оврага и разместились Кобелиха с Пречистою Горой – Красное Поречье.

Можно бы и не говорить, что место красивое и благодатное. Ведь существовал в незапамятные времена на этом холме монастырь, а известно, что основатели всех монастырей были люди со вкусом или, по крайней мере, с соображением. Все монастыри располагались в угодных, в очаровательных уголках земли. Да и нужно было для благолепия, для того, чтобы богомольцам захотелось сюда прийти, а придя, чтобы умилились, а уйдя, чтобы вспоминали, рассказывали и прославляли.

Интересно бы взглянуть, как выглядел холм над рекой в те времена, когда располагался на нем и вырисовывался древний Покровский монастырь. Теперь мы видели только, как дорога, красиво загибаясь, прочертила белой чертой зеленый скат холма от подножия до вершины.

Поднявшись на холм, мы оказались в большом селе, расположенном в два порядка. Между порядками – ужасно разъезженная грузовиками и тракторами дорога. По ухабам проехали вдоль села и прикинули, что домов не меньше семидесяти.

Что нам делать и как действовать, мы не знали. Проще всего было бы обойти все семьдесят домов из дома в дом и спрашивать – не у вас ли, мол, хранится древняя, от неведомого монастыря оставшаяся, из огня сто тридцать лет назад спасенная икона? Но путь этот, по некотором размышлении, мы отвергли. Во-первых, не в каждый дом войдешь, в ином доме никого нет, все ушли на работу. Во-вторых, сообщать заранее, что мы ищем икону древнюю монастырскую, значило бы возбуждать к ней интерес у жителей Пречистой Горы. В-третьих, атмосфера в современных селах такова (нам казалось), что само по себе смешно и нелепо ходить по домам и спрашивать про иконы.

Мы были во многом робки и наивны, мы были подвержены ложному стыду, который долго и много еще мне вредил. Мы решили найти колхозного бригадира. План был прост. Один писатель и один художник интересуются старым бытом крестьян, вернее, остатками старого быта. Я, писатель, буду спокойно изучать, а художник будет срисовывать. Нас интересовали бы разнообразные предметы крестьянского обихода: серп, цеп, лукошко, какое-нибудь берестяное плетенье, вышитое полотенце, деревянный ковшик – все, что валяется без надобности на чердаке или в чулане. Под этим предлогом, рассчитывали мы, легко зайти в любой дом.

За бригадиром пришлось ехать на другой конец села, на колхозный ток, где шла подготовка к уборке урожая. Снова испытали мы чувство неловкости: люди занимаются делом, ровняют и разметают ток, расстанавливают в нужном порядке разные там сортировки и веялки, бригадир руководит людьми, но вот нужно отрывать его от дела и рассказывать ему, стоящему на фоне современных сельскохозяйственных орудий, о цепах и лаптях.

Бригадир Петр Алексеевич Филиппов, мужчина средних лет, отошел, прихрамывая, от тока и выслушал нас серьезно и внимательно. Повезло нам уж в том, что как раз начинался в колхозе обеденный перерыв. Бригадир все равно, конечно, помог бы нам, но в некоторых домах могло бы не оказаться людей. Петр Алексеевич сразу отверг наш план подворного обхода целой деревни. Он ведь не знал нашей главной цели, он хотел как можно экономнее и лучше сделать то, о чем мы его просили.

– Дома у нас разные. В одном доме, кроме веника у порога, ничего не найдешь, в другом сундук набит прабабушкиным приданым. Есть у нас один старик. Хозяйство когда-то было крепкое, и свои руки в любое дело годились. Одним словом, старинный старик, с него и начнем.

Мы решили подчиниться бригадиру и плыть, что называется, по течению.

Дом старинного старика ничем не выделялся из всех остальных домов. Он был одноэтажный, кирпичный, три окна по улице, заурядный для Пречистой Горы домишко.

У старика – седая, местами пожелтевшая от табака борода, сам он весь небольшой, сухонький, но из тех, про кого говорят: двужильный.

– Хорошее дело вы задумали, молодые люди. Пройдет еще десять лет, и не найдешь в деревне не то что цепа – серпа. Отошло. Значит, должна молодежь знать, что был такой инструмент – серпы.

Старик полез под застреху и вручил нам замечательный, но давно не работавший, не высветленный беспрерывным скольжением по соломе серп. В некоторой растерянности мы приняли подарок. Ради серпа можно было бы и не ездить за двенадцать верст. Серп нашелся бы и в своем селе.

Вслед за серпом старик вытащил плетенный из бересты кошель, по форме похожий на ранец, с откидной, как у ранца, крышкой.

– Вот вам кошель. Раньше пастухи носили в нем еду.

Из застекленного шкафика старик достал изящную, сплетенную из корешков сосны солоницу. Он высыпал соль на районную газету, а само произведение искусства отдал нам со словами:

– Вот и еще один кспонат.

Становилось все интереснее, потому что куча «кспонатов» перед нами росла. Некоторое время появлялись одно за другим изделия, сплетенные из корня сосны. Не всем, может быть, приходилось видеть сосны, растущие над песчаным или глинистым обрывом. Не все обращали внимание, как свисают вниз от сосен длинные коричневые веревки. Они разной толщины – от тоненькой бечевки до крепких тяжей. В детстве, если нужно было вскарабкаться на обрыв, первым делом хватались за эти тяжи, за крепкие эластичные корни сосен, растущих высоко наверху обрыва. Иногда отрежешь кусок корня, и он служит тебе вместо плетки, иногда подпоясывались тонкими корешками, но не приходило нам в голову, что из этих корней можно плести разнообразные красивые изделия.

Старик в одну минуту показал нам корзины, от маленькой до большой, а также меру, полумеру и четверть меры, показал сундук с крышкой, показал сахарницу, похожую на вазу.

– Кто же это все плел? И как можно это сплести из разных по толщине корней?

– Плел мой отец. От него и я перенял, а плели мы, добрые люди, так… Да ведь где-то у меня валялся клубок.

Оказывается, корешки очищали от кожицы, а затем расщепляли вдоль, на четыре, на пять, на восемь волокон, в зависимости от толщины. Получались теперь одинаковые, гибкие ремешки, которые и шли на плетение и маленькой солоницы и огромного сундука. Плетение ровное, чистое, плотное, белое. Теперь, конечно, потемнело до желтизны выдержавшихся в тепле избяных бревен.

Между тем слух, что «собирают старье», пролетел по деревне. Нас тянули из дома в дом и всюду предлагали старую утварь. Мы носили ее в машину и продвигались дальше вдоль порядка домов. Попадались детали от ткацкого домашнего стана, предлагали и целый стан, будто бы лежащий на чердаке в разобранном виде, но мы не взяли. Были среди нашей добычи гребни, на которых пряли кудель. Они темно-желтые, из крепкого глянцевитого дерева, похожего больше на кость. В одном доме мы сделались обладателями прекрасного поддужного колокольчика. Изнутри к нему было подвешено на ремешке железное кольцо. По ободку колокольчика написано литыми буквами «Дар Валдая». Я потряс колокольчиком, подняв его повыше, и воздух огласился веселым заливистым звоном. Звон получился слишком громкий для близкого расстояния. Колокольчик рассчитан на то, чтобы его слушали издалека, через поле, через перелесок, когда из-за поворота выскакивала на дорогу тройка или одна лошадь, заложенная в тарантас или санки, смотря по времени года. Он затихал постепенно, если только что проводили в дорогу близких, и тогда навевал грусть, или возникал вдали, когда ждали гостей, и тогда звенел радостно, весело.

Вместе с колокольчиком нам предложили великолепный глухарь – медный шар, величиной с крупное яблоко. В шаре прорезаны крест-накрест щели, а внутри катается металлический катыш, величиной, наверно, с орех. У шара есть петелька, к которой и подвязан ремень с медными, позеленевшими от времени бляшками.

Одна бабка предложила нам глиняный, облитый зеленой глазурью квасник, в виде условного, чуть ли не абстрактного поросенка.

Несколько кружков для резания мяса увеличили нашу добычу. Эти кружки, точенные на токарных станках, имеют вид деревянных толстых тарелок на низких подставках. Некоторые кружки изношены до дыр. Надо думать, не к одному Покрову или к Рождеству резали на них жирную огненную говядину или баранину, вокруг сахарной кости разварившуюся во щах, с прилипшими темно-зелеными (допустим, что серые щи) листочками рубленой капусты.

Предложили нам и деревянное корыто, в котором рубят мясо на студень. Корыто очень ладное, с толстыми стенками и дном. Из-за трещины пользоваться им было бы теперь нельзя, но как предмет старины оно благодаря трещине выглядело еще заманчивее.

Два деревянных ковша можно было считать жемчужинами нашего неожиданного собрания.

Тяжелее всего было таскать в машину старинные круглые гири, достоинством от двух пудов и до фунта.

Попалось несколько пастушьих, то есть полевых, походных, как бы сказал какой-нибудь военный человек, солониц. Я впервые видел солоницу, плетенную из бересты. Как бы ее описать? Бывают, знаете ли, такие плоские, стеклянные фляжки. Пожалуй, по сути своей плетеные берестяные солоницы больше всего похожи на фляжку. Они, правда, гораздо меньше и площе, а главное, горлышки их располагаются не посередине, а смещены к одной стороне. По своим очертаниям, по своему, так сказать, силуэту берестяная солоница больше всего похожа, пожалуй, на те условные паровозики, которые рисуют дети, впервые беря карандаш. Прямоугольник с трубой на переднем конце – вот и берестяная солоница.

Был тут и берестяной пенал, который старательно соорудил отец своему мальчонке и даже провел вдоль пенала немудреный, но достаточно выразительный орнамент. Были берестяные брусочники, с которыми ходили на покос, посчастливилось на владимирский рожок из пальмового дерева. И не мудрено: ведь именно в Пречистой Горе жил мастер, который точил на всю губернию владимирские пастушьи рожки.

Постепенно в ассортимент старья начали попадать черные, то на чердаке, то в чулане хранящиеся иконы. Уже побывали у нас в руках икона, расколотая пополам, икона с обсыпавшимися красками, икона, отпечатанная на бумаге типографским способом и наклеенная на дощечку. Нам в это время важны были не столько иконы, сколько разговор о них и чтобы в разговоре принимало участие как можно больше пречистогорцев.

Мы все время старались направлять разговор по нужной нам линии, но две старинные иконы из неведомого Покровского монастыря, стоявшие в часовне, спасенные от пожара и хранящиеся будто бы у прихожан,-две эти иконы никак не попадали в наш разговор.

У одного совсем еще молодого мужчины в избе стояла в переднем углу большая, сияющая позолотой и голубизной церковная икона. Когда ломали церковь, парень не растерялся, взял, что поярче блестит.

– Не знали вы, что нужно спасать. Надо было брать те, что темнее, на которых ничего уж как будто и не видно, а все-таки что-то проглядывает. Наверное, были в церкви и такие иконы?

– Неужели такие нужны? Неужели чем старее, тем лучше? Погодите, погодите, мужики, – обратился парень ко всем, кто был в избе, хотя, кроме мужиков, были тут и дети и женщины. – Погодите, мужики, я вспоминаю, маленький еще был и слышал разговор, будто у кого-то хранится икона, очень старая, из монастыря. Я не помню, что за икона и что за монастырь, но разговоры были.

Голос у меня не задрожал, и я не уронил горшок, весь истрескавшийся и запеленатый в бересту, который мне пыталась всучить в это время женщина из соседнего дома.

– Может, вспомните, у кого?

– Не помню. Вот разве мужики, они постарше меня. Неужели вы не помните, мужики, все ведь знали, в Пречистой Горе и разговоры велись.

– Это точно. Хранилась икона из старинного монастыря, это факт. А вот у кого? Дай Бог памяти. Не у Захаровых ли?

– Ну так. Теперь и я вспоминаю, что у Захаровых.

– У них и есть, больше не у кого. У них все стены были обвешаны иконами. Набожная была семья.

– Почему вы говорите «были» да «были», разве никого не осталось?

– Осталась одна старуха от прежних-то людей, а то уж пошла молодежь. Иконы вряд ли уцелели. У них, у Захаровых, пожар был. Сгорели они, и сельник сгорел.

– Может, спасли хоть часть?

– Может, и спасли. Захаровы на той сторонке живут, где церковь раньше была. Да вон и в окно видать. Вон кирпичный дом, палисадничек перед окнами. Вон крыша, зеленым покрашена.

В кирпичный дом Захаровых мы шли, изрядно волнуясь. Ниточка, которая чудесным образом все тянулась и тянулась из тьмы веков и которой давно пора бы затеряться, исчезнуть, истлеть в золе пожаров, в огне революции, в железной метели коллективизации, да и просто так, от времени, вдруг показалась одним своим концом, и мы взялись за него. Может быть, только этот кончик и остался от целой нитки. Может быть, она перегорела и разъялась местами, и, потянув, мы с досадной легкостью вытянем из-под праха обрывочек в несколько сантиметров длиной, но пока что конец нитки в наших руках, и мы потянули за него. И нитка довела нас до краснокирпичного дома под зеленой крышей.

В деревенскую избу входят не стучась. Вместо стука, переступив порог, громко спрашивают: «Есть ли кто дома-то?» или «Что-то хозяев не видать». После такого возгласа изба подает признаки жизни, и кто-нибудь из обитателей избы выйдет навстречу либо крикнет: «Проходи, проходи, здесь мы, дома».

Мы тоже спросили: «Есть ли жив человек?», но никто не отозвался. Мы прошли через кухню, через переднюю горницу и никого не увидели. Оставалось шагнуть за перегородку, где в полутьме стояла кровать. На кровати, загораживая голову руками, словно стесняясь, сидела худая старуха. Было чего стесняться. Оказалось, что ее лишь вчера привезли из больницы. В больнице она была обрита наголо, вот и стеснялась теперь своей непривычной бритой головы. А платок повязать не успела.

Старуха ладонями загораживала неприличную наготу головы и старалась не смотреть на нас, но мы ее, как могли, успокоили. Я нашел платок, висевший на перегородке на гвоздике, подал ей, и она повязалась. После этого можно было спокойно рассказать, зачем пришли. Удивило нас то, что женщина разговаривала не как деревенская старушка, а как если бы много читала, жила в городах, или даже была некогда сельской учительницей.

– Икон в нашем доме хранилось очень много. В переднем углу, что получше, в ризах, лампады перед ними. А то еще в сельнике.

– Но вот «Воскресение» из древнего монастыря…

– Как же, было и «Воскресение». Оно, дед мой рассказывал, сначала хранилось в часовне, а потом часовня сгорела.

– Вот, вот, именно про это «Воскресение» мы говорим.

– И я говорю. После пожара «Воскресение» хранилось у нас. Висело оно, правда, в сельнике, среди других икон, потому что было без ризы.

– Нельзя ли сходить в сельник, посмотреть?

– Смотреть там теперь нечего, нет ни сельника, ни икон. Горели мы, все погибло в огне.

– И «Воскресение»?

– «Воскресение» – нет. «Воскресение» Бог уберег.

– Удалось спасти? Вынести из огня?

– По-другому. За месяц до пожара пришел к нам священник. Наш сельский священник, отец Алексей. «Стало известно мне, – сказал он, – что под кровлей дома сего сохраняется древний образ «Воскресения» спасителя нашего Иисуса Христа. Место ему в храме, дабы все прихожане могли лицезреть и приносить свои молитвы и дабы Божья благодать через тот образ снисходила на них». Одним словом, попросил нашу икону в церковь. Мы, конечно, отдали. Выносили ее из дома на полотенцах, с молебном. В церкви обрядили икону цветами, отслужили еще один молебен, и осталась она там стоять.

– А потом?

– А потом церковь закрыли, иконы все покололи и пожгли, наверно и ее, где уж тут уцелеть.

Ах парень, парень, наведший нас на захаровский след! Взять бы тебе, вместо позолоченной и голубой иконы, старинное «Воскресение».

– Как вы думаете, – спросили мы у бывшей владелицы иконы, – не взял ли ваше «Воскресение» кто-нибудь из прихожан во время закрытия церкви. Икона чтимая. Цветами обряжали, молебны служили, – может быть, нашлась живая душа, спасла.

– Может, и спаслась. Не для того же сохранил ее Бог от нашего пожара, чтобы погибла она потом вместе с церковью. Может быть, и спаслась, но не слыхать. Разве что старостиха церковная. Но она теперь уехала из нашего села, живет не то в Загорске, не то в Киржаче. Разве что она. Но вообще-то не буду зря говорить, – может, кто и взял. Народу в селе много. Но слуху не было. Не слыхать.

– Вы, наверно, помните, как она выглядела, какого размера и что изображено.

– Подробно не помню. Красного, праздничного много. Одним словом, Воскресение, всем праздникам праздник.

– Да, жаль. Ценная была икона. Из темноты веков.

– Где свет, где тьма? Вы думаете, когда был монастырь, и когда здесь стояла церковь, и когда мы украшали икону цветами, – вы думаете, у нас в Пречистой Горе было темнее? Ошибаетесь, молодые люди. Икона дошла из света веков, а теперь, как вы сами видите, ее поглотила тьма неизвестности. И вот вы ищете, ищете ее. А почему ищете? Потому что она свет, она огонечек, и тянет вас на этот ее огонек.

Женщина говорила спокойно, улыбаясь краешками губ нашему остолбенению, которое произошло от ее неожиданных рассуждений.

Из дома Захаровых к машине мы шли расстроенные. Продолжать поиски было можно, но мы как-то сразу устали. Дед, мимо которого проходили, крикнул вслед:

– Молодые люди, не надо ли вам телегу? Есть у меня старая телега на задах, от единоличного хозяйства осталась.

– Что ты, дед, какая телега!

– Тогда кувшины. В подполе стоят кувшины с первой германской войны. В них раньше была ветеринарная мазь, лошадей лечили. Теперь они мне без надобности. По рублю за кувшин я бы вам отдал.

– Давай посмотрим, что у тебя за диковина, неси.

Кувшинов оказалось три. Один по форме был как пудовая гиря, весь круглый. Такая же, как у гири, ручка. Горлышко небольшое, едва заметное, не разрушающее впечатления гири. Два других кувшина представляли из себя стройные, как бы греческие амфоры, украшенные лепным орнаментом. Кувшины глиняные, но глина черная и лоснится. Из кувшинов ужасно воняло, и если бы брать их с собой, то нужно было бы потом отмачивать в керосине. Мазь, помещенная в них в первую германскую войну, спеклась и окаменела.

Позже подобные кувшины я увидел в Музее народного творчества на улице Станиславского, но только мои из Пречистой Горы изящнее, художественнее и в лучшей сохранности.

В музее я узнал, что техника эта называлась раньше «черное лощение», что технология производства этой керамики очень сложна и теперь практически утрачена. Так что теперь-то я не жалею, что взял у старика и положил в машину три вонючих кувшина, но тогда все это представлялось мне игрой и что мы немного переиграли. Я даже спросил у своих спутников, когда мы отъехали от Пречистой Горы и оказались в лесу:

– Ну, здесь вываливать будем все это старье или выбросим дома? – на что жена твердо возразила:

– Мы это не выбросим. Мы это будем мыть, чистить, приводить в порядок, пополнять новыми находками, и у нас со временем образуется музей крестьянского быта.

– Так сразу и музей?!

– Не сразу. Но разве ты не видишь, что уже есть основа, фундамент?

Может, оно и так. Но у меня перед глазами все стояла икона, на которой, по словам старухи, много красного праздничного, воскресного и которая затерялась или даже пропала совсем в темноте неизвестности, но которая манит и всегда будет манить, подобно (неужели права старуха?) трепетному зыбкому огоньку.