"Дорогой богов" - читать интересную книгу автора (Балязин Владимир)

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

в которой читатель сначала знакомится с сыном камчатского попа Ваней Устюжаниновым, а затем и со всей его семьей; после чего узнает о верном венгерце, пострадавшем за правду и товарищество

Собирать ягоды Ваня не любил. Мать всегда посмеивалась, когда приносил он домой неполную корзину брусники, перемешанной с листьями, чтобы казалось, что ягод много.

Всякий раз, когда Ваня возвращался из леса, не только губы и подбородок, но и все лицо его было таким измазанным и липким, будто он с головой окунался в кадку с ягодным соком.

Так уж всегда получалось, что прежде, чем начать собирать ягоду в корзину, Ваня сначала пробовал ее. И странное дело: чем больше ягод он пробовал, тем сильнее ему их хотелось. Наконец наступал такой момент, когда есть их Ваня уже не мог, но и собирать почему-то тоже совсем не хотел.

Так и лежал он на спине, подстелив под себя упругие ветки стланика и бездумно глядя в небо. Иногда он даже засыпал на часок-другой, а когда просыпался и спохватывался, что уже поздно и нужно скорее идти домой, то больше половины корзины насобирать не успевал. Вид ягод в это время вызывал у него отвращение, брал он их быстро, вместе с листьями и поэтому возвращение домой не сулило ему ничего хорошего.

У окраины деревни Ваня долго и старательно умывался в ручье, но красные и синие пятна сразу не отмывались, а времени на мытье уже не оставалось, и потому, вздохнув от огорчения, мальчик шел домой, стараясь не попадаться на глаза односельчанам,

На этот раз Ване повезло: мать послала его за грибами. Можно было потихоньку собирать крепкие молодые боровички, лишь время от времени наклоняясь над низкими кустиками ягоды. Грибов этой осенью было маловато, и пока Ваня набрал корзину, прошло довольно много времени. Ушел он на сопку после обеда, а теперь солнце уже покатилось вниз за дальний лес, и Ваня решил, что пора ему поворачивать домой.

Деревня, в которой он жил, прилепилась к подножию Ичинской сопки, одной из самых больших на Камчатке. Сверху деревня казалась неправдоподобно маленькой, совсем игрушечной, и хотя Ваня не однажды глядел на нее со склона сопки, он всякий раз не переставал удивляться этому.

Было для него удивительным и другое: когда смотрел он со двора своей избы или с церковной колокольни на сопку, та тоже казалась ему не такой уж большой, хотя отец и говорил, что вышиною сопка, почитай, три версты; да и сам Ваня видел, что снег на ее вершине не тает даже летом, и если утром пойдешь вверх по склону, то хорошо, когда в полдень доберешься до нижней границы снега. А выше ни зимой, ни летом пути не было: в снег проваливались по грудь, да и ничего интересного, как говорили, там не было. Ичинская сопка была хоть и высока, но зато никаких особых тайн или волшебств ждать на ней не приходилось. Зато в других местах на Камчатке чудес было предостаточно. Взять хотя бы Изменную сопку. Прозывалась она так оттого, что жил на ней великан Тылвал. И была у него сестра, такая прекрасная, что красе ее завидовала даже луна. И пела она так хорошо, что песни ее слышала вся Камчатка. Говорили, что как-то обо всем этом узнали хитрые и воинственные коряки. Узнали они, что есть на Камчатке такая красавица, и решили украсть ее. И в то время, как ее брат, великан Тылвал, ни о чем не подозревая, отправился на охоту и сидел в засаде, она убежала из дому и уехала с коряками. Однако догнал ее Тылвал и за измену разорвал на части. С тех пор сопка, где она жила, и речка, в которой она купалась, стали называться Изменными… А на Ичинской сопке ничего такого не было. Не было на ней ни огня, ни дыма, какие бывают на других сопках, о чем немало слышал Ваня и от отца, и от других знающих людей. Говорили, что расположены такие сопки и на Камчатке, и на островах, что к югу от нее; но эти же люди говорили, что никому нельзя жить возле огненных гор, потому что там открыты ворота в страшное подземное царство, а за теми воротами живут подземные духи — абаасы. И кто близко подойдет, никогда больше не увидит солнца… И много чего рассказывали о других местах, но об Ичинской сопке — миловал бог — ничего такого известно не было.

Спускаясь с горы, Ваня сначала, как и всегда, заметил колокольню деревенской церкви и, прищурившись, посмотрел из-под ладони на соседнюю с церковью избу. Его отец был попом Ичинского прихода, и в этой избе жила вся Ванина семья: отец с матерью и маленькие сестры-двойняшки — Глашка и Нюрка. Возле дома никого не было видно. Сестры, наверное, спали, мать, должно быть, варила ужин. А отца, почитай, уж две недели не было дома. Отец Вани уехал по делам в Большерецк и со дня на день должен был вернуться обратно.

Приближаясь к деревне, Ваня время от времени посматривал на дом, и идти ему становилось веселее, и корзина не казалась такой уж тяжелой. Обычно, набрав много хороших грибов, мальчик шел к дому не напрямик, а, сделав небольшой крюк, проходил деревню из конца в конец. «Пусть посмотрят, каков добытчик живет у отца Алексея», — думал он при этом. Сегодня же он не пошел деревенской улицей, а двинулся прямиком, потому что сильно устал и проголодался.

Придя домой, Ваня быстро повечерял и раньше, чем обычно, лег спать. Снился ему лес. Грибы и ягоды обступали его со всех сторон. В лесу было тихо и сумрачно. Но вдруг Затрещали ветки. «Медведь!» — похолодел Ваня. Однако из кустов высунулась добрая морда их лошади Буланки. Буланка вплотную придвинулась к Ване и тихо заржала.

От ржания лошади мальчик проснулся. В окно светила луна. В избе было совсем светло, и Ваня, еще ничего не увидев и не услышав, понял, что приехал отец, что Буланка стоит у окошка и это ржание не приснилось ему, а только что было на самом деле. Еще не открыв глаз, он почувствовал, как радостно застучало сердце. «Батяня приехали», — подумал Ваня и, соскочив на пол, подбежал к окну. Ночь была светлой и тихой. На дворе отчетливо виднелись каждый прутик и каждый камешек, и было хорошо видно, как отец суетится возле Буланки, снимая сбрую, а мать, заспанная, в накинутом на плечи полушубке, стоит на крыльце, дремотно улыбаясь. И Ване захотелось показать матери и отцу, что он тоже уже Знает о приезде отца и так же, как и они, рад этому. Ваня стукнул по оконной раме кулаком и, когда мать и отец обернулись на стук, широко улыбнулся и прижался лицом к стеклу. Отец погрозил ему пальцем, но Ваня видел, что он не сердится, а скорее даже рад тому, что сын не спит. Выбежав через сени на крыльцо, Ваня встал за плечом матери, и она сразу же откинула край полушубка и прикрыла его.

Стояла середина сентября, для Камчатки на редкость теплая. Снег еще не выпал, но в воздухе была разлита та свежесть, которая предшествует наступлению холодов, и на крышах уже была не мокрая изморозь, а плотный колючий иней.

Кончив распрягать, отец завел Буланку в сарай, подбросил ей охапку свежего сена и прошел в избу.

Следующее утро Ваня запомнил навсегда, потому что именно с этого дня начались в его жизни события настолько необычные, настолько ни на что прежнее не похожие, что, если бы приснилась ему хотя малая часть их, ни за что не поверил бы, что такое с ним может случиться, Когда Ваня, умывшись и прочитав молитву, присел за стол, отец, потягивая душистый кяхтинский чай, неторопливо говорил:

— И порешили мы с господином капитаном отдать сынов наших венгерцу в обучение. — Отец быстро взглянул на притихшего Ваню и продолжал: — Пущай научит их латыни да французскому с немецким, потому как, по разумению моему, венгерец тот в сих науках весьма сведущ. К тому же и политесу обучен изрядно, поелику всю Европу изъездил и даже при дворах различных монархов бывал неоднократно.

Ваня сначала не разобрал, о чем идет речь, но потом понял, что отец решил отправить его в Большерецкую крепость к капитану Нилову, служившему в той крепости комендантом. Прошлым летом Ваня впервые побывал в Большерецке. Вместе с отцом заходили они и в дом коменданта. Он вспомнил самого капитана Нилова — красноносого, пьяного старика с редкими седыми волосами, его сына Гришу — худенького, постоянно чем-то испуганного мальчика лет десяти; вспомнил просторный комендантский дом, полный оружия и разного добра, большой парусный корабль, стоявший на середине реки, две пушки на высоких, обитых железом колесах во дворе канцелярии, и ему страшно захотелось сегодня же уехать в Большерецк.

Между тем отец продолжал:

— Одного только боюсь — не научил бы венгерец Ванятку чему-нибудь неподобному. Все же не нашей он веры, да и государыне враг.

И при этих словах Ваня заметил испуг, внезапно мелькнувший в глазах матери. Опасаясь, как бы мать не стала возражать и не уговорила оставить его дома, Ваня подбежал к отцу, положил руки к нему на плечи и, с мольбою глядя в глаза, торопливо заговорил:

— Папаня, да нешто я маленький? Нешто чему непотребному стану учиться? Да и господин комендант не дозволит учить нас с Гришуткой худому. А там, глядишь, отвезете меня в семинарию, как и вы, маманя, мечтали, — и быстро посмотрел на мать.

Мать промолчала, посчитав, наверное, что не пристало ей говорить что-либо раньше отца. Однако в глазах у нее Ваня, прямо как в книге, прочитал: «Ну куда же ты поедешь, мой маленький, белобрысый ты мой, курносый да веснушчатый!» Но и отец тоже молчал. Затем строго сказал:

— Ты, Иван, сядь. Негоже это скакать, подобно козлу, да старших перебивать. Так, поди, и в Большерецке мыслишь поступать? Так знай: не для баловства я тебя туда отправлю, а чтобы мог ты через несколько лет стать, как и я, священником. И в нашем же приходе службу справлять, как и я. Жить будешь в Большерецке у отца Василия, а учиться — в доме господина коменданта с сыном его Григорием. Провизию будем тебе посылать с оказией. Да денег на ученье тоже дадим сколь потребно. II помни, что деньги те немалые, потому надо тебе, Иван, постараться. Вот так!

Широко перекрестившись, отец встал из-за стола и, повернувшись к матери, добавил:

— Собирай, мать, нынче же Ванятку в дорогу. Что откладывать? Обещал я господину коменданту дней через десять прислать его в Большерецк. Так что с богом!

Собираясь в дорогу, Ваня неотступно думал о новой жизни, ожидавшей его в Большерецке. Думал он о попе Василии, в доме которого ему предстояло жить, о коменданте Нилове и его сыне Гришке, но более всего — об учителе, который, как сказал отец, и в науках сведущ, и всю Европу изъездил, и даже при дворах разных королей бывал неоднократно. Если о всех прочих думал он спокойно, то мысли об учителе поселяли в его душе любопытство, перемешиваемое со страхом. Потому что, наставляя его в дорогу, отец прямо сказал, что его учитель человек необычный. Что хотя и привезли его вместе с пытанными да битыми плетьми ворами и государыни супротивниками, все же говорят в Большерецке люди, что пострадал он за правду. Сам комендант рассказывал Ваниному отцу о том, что когда корабль с каторжниками пришел в Большерецк, то комендант вышел встретить новоприбывших, чтобы сразу же вселить в них страх и повиновение. Комендант рассказывал отцу, что когда он стоял у сходней в мундире, в треугольной шляпе, при шарфе и шпаге, то каждого сходившего с корабля на берег Иилов спрашивал: «Кто ты таков?» И, выслушав ответ, замечал: «То ты раньше был таков, а теперь ты вор, государыни супостат. И я теперь тебе и царь и бог, а ты мне раб!» И только венгерец ответил коменданту не так, как другие. Выслушав заданный ему вопрос, он ответил: «Я солдат, бывший генералом, а теперь — невольник!»

Комендант, услышав такой ответ, промолчал и не сказал венгерцу ничего более, а через некоторое время, призвал венгерца к себе в дом и, в нарушение обычая, посадил за один стол с собою. Нилов, говорил отец, хотел посмотреть, каков будет его гость, когда сильно захмелеет. Но гость пил наравне с бывалым комендантом, однако пьянел много меньше хозяина.

Из дальнейшего рассказа отца Ваня понял, что венгерец показал себя человеком скромным, но вместе с тем хорошо знающим себе цену. Он держался свободно, однако в этом не было ничего, что говорило бы о развязности, а скромность его и почтительность не имели ничего общего с заискиванием или робостью. «Редко, когда случалось, — добавлял потом комендант, вспоминая первую застольную беседу с венгерцем, — чтобы и я и все другие одинаковым образом оценили какого-либо нового ссыльного, а здесь в один глас сошлись на том, что перед нами человек благородный, за доброту свою и товарищество пострадавший».

Неизвестно, так ли все это в точности обстояло на самом деле или господин капитан кое-что примыслил потом, известно только, что к концу застольной беседы радушный хозяин уже плохо понимал, о чем говорит ему его необычный гость. Однако на следующее утро, припомнив все происходившее за столом, Нилов пришел к выводу, что новый ссыльный не чета прежним.

Хотя комендант сам не очень-то знал грамоту, но природный ум и житейская сметка подсказали ему, что венгерец для поселка — сущий клад: за один вечер капитан узнал от него столько, сколько, бывало, не узнавал и за год проклятой гарнизонной жизни.

В эту-то пору как раз и случился в Большерецке Ванин отец. Нилов позвал его к себе и, как всегда у него водилось, за чаркой водки спросил у ичинского попа, стоит ли отдать венгерцу в обучение своего Гришку.

— Не будет ли в том большого греха, что отдам мальчонку в обучение басурману? — спросил у отца Алексея капитан.

— Иной православный хуже любого басурманина, — сразу же распалившись и непонятно отчего раздражаясь, ответил Нилову отец Алексей, вспомнив, каково было ему учиться у православных единоверцев в иркутской бурсе, И тут же смекнул, что не худо бы попросить у Нилова дозволения прислать на учение и своего сына Ивана.

Не откладывая дела в долгий ящик, за неизменной чаркой, он обо всем с Ниловым и договорился.

Уезжая из Большерецка, отец Алексей даже радовался, что все эдак славно обернулось. Неожиданный разговор с комендантом, оказавшийся таким удачным, помог ему избавиться от давних забот и дум, которые сильно его беспокоили и печалили. А беспокоило отца Алексея, что сын его, живя в ичинской глухомани, может остаться неучем и ничего хорошего в жизни не узнает и не увидит…

Ваню отец любил сильно, и добра ему желал так, как сам понимал это добро, но всякий раз, когда думал он, что пора бы мальчику ехать учиться в бурсу, вспоминались гнусность и тяготы бурсацкой жизни, и сердце его сжималось. Он представлял себе своего Ванятку голодным, плачущим, избитым и откладывал поездку.

А время шло, и оставлять сына недорослем тоже не хотелось. Поэтому-то так обрадовался отец Алексей, когда узнал, что в Большерецк привезли ссыльного, который мог бы научить Ванятку всему, что необходимо для поступления прямо в семинарию.

К тому времени, о котором идет речь, Ваня выучился читать и писать, знал немногие церковные книги, научился счету. Во всем же прочем он ничем не отличался от своих сверстников, живших вместе с ним в деревне: так же, как и они, помогал старшим в работе, с малых лет рыбачил и охотился, стрелял из лука и из самопала не хуже другого взрослого, умел читать следы на снегу лучше, чем другой грамотей книгу, и при любом дожде и ветре мог разжечь костер. Суровый климат Камчатки научил мальчика легко переносить и жару, и мороз, а простая трудная жизнь — не бояться тяжелой работы. Ваня был неприхотлив: ел, что дадут, и так крепко спал на лавке, подстелив старый полушубок, будто не рваная овчина была под ним, а толстая пуховая перина.

Думая об отправке сына в Большерецк, отец Алексей не боялся, что Ване будет трудно на новом месте. Единственно, чего он опасался, что мать, как и подобает попадье, женщина крайне набожная, испугается греха и не согласится отпустить мальчика к еретику в обучение.

Однако мать, хотя и смотрела на Ваню все эти дни печальными, полными тревоги глазами, все же понимала, что не сидеть же мальчишке целый век дома. Да и ей бурса казалась испытанием еще более горьким, чем поездка в общем-то недалекий Большерецк.

И она, поплакав немного да попричитав, по обычаю, перед отъездом, благословила сына в дорогу.