"Чужое" - читать интересную книгу автора (Данихнов Владимир Борисович)Охотники за эхом (мир: другая земля)Коди принес дискретный механизм. Швырнул его на стол — в стороны брызнула липкая серая жижа, — промычал под нос, что разберется с ним попозже, и ушел. У Коди через сутки ночная смена в храме непрерывности, а Епископ не любит тех, кто опаздывает. Поговаривают, он вообще не любит людей. Саша тут же подбежала к столу; грызя ногти, бегала вокруг и внимательно разглядывала замысловатый приборчик. Я лежал на кровати и следил за метаморфозами стены. Сегодня преобладал пепельно-черный. Я тыкал пальцем в стену, заставляя пепельно-черный расползаться кругами, и срывал ногтем мутную вчерашнюю пленку, под которой открывался приятный для глаз бежевый, цвет свежести. — Что это, Линк? — спросила Саша, прыгая перед столом на одной ноге. Я перевернулся на бок и поглядел на стол. — Эта штука называется «магнитофон». Кажется, так. — Зачем она? — Саша, выйдешь за меня замуж? — Зачем она?! Я вздохнул: — С помощью этой штуковины Коди хочет записать голос Лики в Долине Эха. — Коди — герой, — плаксиво протянула Саша. — Коди хочет найти и записать голос погибшей жены; ты — его брат, но никогда в жизни не станешь таким. — Я хочу стать таким. Я хочу, чтобы ты стала моей женой. — Как эта штука работает? Я спрыгнул с кровати; потянулся, зевая во весь рот. Рукою оттяпал от пищевой части стены изрядный ломоть и захрустел нарочито громко. Но лакомка Саша на этот раз не обратила на меня внимания. — Я хочу с ним слиться, — сказала она, дрожащими от нетерпения пальцами оправляя платье. — Я мечтаю с ним смешаться, но боюсь. Эта штука, кажется, жутко дискретная. Она, кажется, состоит из деталей. — Не смей! — прикрикнул я. — Мало ли, что может случиться. Подождем Коди. Он специалист по таким артефактам. — Я знаю. Но я хочу. Ха-ачу. Цвет ее платья стремительно менялся: только что был розовый, и вдруг стал красным, а вот он уже пурпурный, изумрудный, фиолетовый, клюквенный, сапфировый, синий, рубиновый, бирюзовый… — Не трожь! Саша протянула руку и схватила ребристый бок магнитофона. Я, подойдя, хлопнул ее по запястью, рука моя соскользнула и провалилась в магнитофон, втекла в него вместе с запястьем. И застряла. Я глядел на артефакт и не верил глазам. — Ты слился с ним! Слился! — засмеялась и захлопала в ладоши Саша. Угольно-черные косички весело подпрыгивали вместе с ней. В другой момент я бы порадовался Сашиному смеху, но не сейчас. Сейчас мне было больно; артефакт драл в мою руку огненными иглами, рвал кожу дискретными деталями, и не было в нем ничего непрерывного — редкие, несвязанные с собой образы, картинки и не несущие информации вспышки проникали в мой мозг. Я чувствовал, как глаза наливаются кровью, что кровь сочится из разодранного запястья. — Линк? Линк! Что с тобой… — Позови… Коди… — Линк! Линк! — Позови… — Слышишь меня? — Слышу, Коди, — не разлепляя век, ответил я. — Больно? — Больно, Коди. Что случилось? — Твоя рука слилась с артефактом. Теперь вы — одно. Я открыл глаза. Увидел коричневый потолок и большой красный нос Коди, а еще его куцую сивую бородку, обветренные губы и круги под глазами. Кожа у Коди была бледная, покрытая пепельным крапом, а на лысой голове пробивался седой пушок. — Побрей голову, — сказал я. — Коди, Епископ тебе не всыпал розог за это? Он промолчал. Я попытался пошевелить пальцами на правой руке, но не получилось. Я их не чувствовал и боялся посмотреть, как она теперь выглядит, моя рука. — Это нормально? — Это ненормально, Линк. С этим артефактом невозможно слиться. Он слишком дискретный. Он… он настолько дискретный, что я не представляю, почему ты до сих пор жив. — Зачем ты его принес тогда? — Потому что я нашел инструкцию. В инструкции говорилось, как можно обращаться с магнитофоном, не сливаясь с ним. Еще я нашел кассету, сунул ее в артефакт и записывал на нее. Понимаешь? Он рабочий! — Как там Саша? — Это из-за нее случилось? — помолчав, спросил Коди. Я повернулся и посмотрел на брата. Он стоял, насупившись, в своей серой штормовке и замызганных брюках и обиженно шмыгал носом. Руки держал, сжав в кулаки, в карманах. — С ней все в порядке, Линк. Она спустилась в город и пошла на рынок за новым наполнителем для пищевой стены. — Она… — Она равнодушна к тебе, Линк. Пойми. — Магнитофон общался со мной, — сказал я, отвернувшись к стене. — Я слышал чей-то голос. Чей-то безумно древний голос. — Тебе было плохо, Линк. Но ты справился. — Я слышал, Коди. Правда. — Ничего ты не мог слышать! — закричал он и ударил об стену кулаком, отчего во все стороны полетели бежевые брызги. — Ты сломал его! Сломал единственный шанс записать Ликин голос! — Извини, — сказал я. Ночью с неба повалил пепел. Крупные черные хлопья ложились на крыши домов и сразу в них впитывались. Люди носились по городу, сверкая пятками, скупали на рынке брезент и накидывали его на кровли. Даже церковники, ненавидящие все дискретное, не брезговали презренным материалом. Я наблюдал за ними в окно. На изуродованную руку, которая своим весом тянула к полу, старался вообще не смотреть. Рука, собственно, заканчивалась у запястья, а дальше начиналась безумная мешанина дискретных деталей и непрерывного мяса. Кожа, стремясь зарастить детали, свисала уродливыми лохмотьями; в некоторых местах наружу глядели тошнотворного белого цвета кость и спекшаяся кровь. Я увидел Сашу. Площадкой ниже она помогала подружкам раскидывать брезент. Когда с этим было покончено, она подбежала к балюстраде, которая ограждала площадку, и смело ткнула в облезшую краску пальцем. Подружки зааплодировали. Саша — очень смелая девушка. Она не боится дискретной полуразрушенной балюстрады. Она вообще ничего не боится. Сейчас она стоит посреди площадки, руки вытянувши в стороны, лицо обратив к небу, и ловит открытым ртом пепел, а подружки ахают испуганно, машут ей руками, но приблизиться боятся. Саша, наглея, взбирается босыми ступнями на балюстраду и балансирует на краю пропасти, продолжая ловить пепел. Я знаю, что она кричит. Она зовет подруг: «Это совсем не страшно, попробуйте!» Но ее не слушают, робеют. Однажды Саша поскользнется и сорвется с балюстрады. А может, перила обратятся под ней в прах — дискретные вещи ненадежны. Я отошел от окна и проковылял к пищевой стене. Стена выглядела новой. Съедобная жижа булькала внутри нее, лопалась пузырями — значит, свежая. От стены пахло чем-то сладким, может быть, малиной. Так говорит Саша. Она бахвалится, что нашла за провалом малиновую поляну, нюхала и ела ягоды. Даже если она нашла поляну на самом деле, малина — дискретная, есть ее нельзя. Саша лжет. Я зачерпнул здоровой рукой немного питательной жижи, подошел к кровати и сел. Потихоньку ел, а магнитофон держал на матраце. Так рука ныла меньше. — Завтра на работу, — сказал я магнитофону невесело. — Как я с тобой пойду? Епископ убьет меня на месте. Магнитофон молчал. — Коди говорит, что я должен был умереть. Но не умер. Не знаешь, почему? В артефакте что-то зашипело; полетели искры, от запястья к плечу пошло ровное тепло; здоровая рука покрылась мурашками. Мне это не понравилось, но я покорно ждал, что будет дальше. Коди был испуган. Коди говорил, меряя комнату широченными шагами, руки спрятав за спину: — Линк, обратись к Епископу. Он должен знать, что делать. Так не пойдет. Эта штука прорастает в тебя все глубже. Из моего плеча торчали оголенные провода, а локоть и кожа вокруг него были искалечены торчавшими дискретными деталями; запястье покрывал хрупкий, покрытый трещинами, слой глянцевой черной пластмассы. Сквозь трещины выглядывала живая плоть. Пока еще живая. — Епископ расскажет мне о грехе дискретности и велит целыми днями читать «Священную Книгу Непрерывности», — ответил я, массируя левой рукой висок — так меньше болела голова. — Ты сам знаешь, Коди. — Я не могу оставить тебя, — прошептал Коди. — Я не пойду завтра на работу. — Может быть, он выгонит меня из города. — Нет, я не пойду на работу. — Глупости, — ответил я. Встал на дрожащие ноги, сделал несколько шагов, волоча мертвый артефакт. Подошел к окну, уткнулся в него носом. — А помнишь, Коди, были мы с тобой подростками и ходили за провал — пескарей ловить? — То не пескари были, — сказал, нахмурившись, Коди. — Но мы звали их так, ведь верно? А ветер трепал наши волосы, рябил и выплескивал на бережок мутную озерную воду. Вода там, помнишь, с утра чистая-чистая была, вот только ты любил нырять, баламутил воду, и со дна поднимался пепел, и становилось озеро угольно-черным. Ты веселый был, Коди, пока Лика не умерла. А давай пойдем все-таки в долину эха, а, Коди? Не зря ведь ты артефакт доставал, по свалке днями и ночами рыскал, вынюхивал… — Ты с ума сошел?… Линк, что с тобой происходит? — Эта штука сливается со мной, Коди. Она разговаривает со мной. — Дискретные вещи не умеют разговаривать. — Она рассказывает мне, — сказал я шепотом. — Ты чокнулся… ты сходишь с ума, Линк! Внизу Саша бегала с младшими подружками по площадке. В салочки играют? Сашу никто не мог поймать, потому что она в случае чего вскакивала на балюстраду или цеплялась за остатки шифера на крыше брошенного сотни лет назад дискретного здания. Саше восемнадцать, а она до сих пор как ребенок. — Мы не выживем, — сказал Коди. — Я не хочу подвергать тебя опасности. Ты не сможешь идти. — Не смогу идти? Я оттолкнул его с пути, и уверенным шагом вошел в жижу перехода, и тот в один миг перенес меня на улицу. Снаружи было холодно; резкий ветер налетал порывами и норовил сбить с ног. Блеклое солнце неохотно высовывалось из-за туч, из-за молочного киселя, в которое превращается небо ближе к вечеру; над крышами домов, словно призраки, раскачивались брезентовые накидки. Я шел по брусчатке и не только там, где биомасса не истончилась — я шагал напролом. Каждый раз, наступая на шершавый камень, кривился от боли и отвращения, но шел. — Саша! — позвал я. Она застыла на месте, а ее подружки тоже замерли и зашушукались, весело поглядывая на меня. Я остановился в трех шагах от них. Саша повернулась и посмотрела на меня с радостью: — Линк! Ты поправился! — Не то что бы… — пробормотал я. Саша повисла у меня на шее. — Я так волновалась, — сказала она. — Я играла в салки с девчонками только раз в день, не чаще, потому что очень сильно тревожилась. — Спасибо, Саша, — прошептал я, вдыхая аромат ее волос. Волосы были теплые, уютные, я зарылся в них носом и подумал, что, увидь нас сейчас Епископ, пришел бы в ярость. — Что у тебя с рукой? Она… острая и жжется. — Я… Саша вдруг толкнула меня в грудь, отскочила и сказала со злостью: — Даже не думай. Не понял что ли? Я никогда не стану твоей женой! Я знаю, ты хочешь меня поработить, как другие мужчины! Я лежал на брусчатке, хватаясь за голову, в которую впивалась иглами боль, а из магнитофона сыпались искры; детали трещали, провода впивались в тело, пронзали кожу и рвали жилы. Было невыносимо больно — кажется, я орал и заглушал отчаянный визг Саши и ее подружек, я заглушал даже голос, который струился из магнитофона прямо в мой мозг. Острая боль пронзила мои плечи, и я открыл глаза. Небо изменилось: оно стало рдяным с проседью, и молнии лупили его у зенита, шпарили беззвучно, потому что это была не обычная гроза. Я повернул голову и посмотрел назад. Меня тащил, отдуваясь, Коди; руки его слились с моими плечами, а там, где его кожи касались обнаженные провода, обозначились красные пятна. — Отпусти, — приказал я. — Заткнись. Сашины подружки разбежались по домам. Они громко визжали и размахивали руками, хлопали дверями, а потом приникали к мутным окнам и глядели на нас. Саша стояла посреди площадки, подняв руки к небу, кружила в безумном танце и заливалась смехом. — Саша! — крикнул я. — Саша! Коди, отпусти… — Заткнись. — Саша! Он затащил меня в переход, и мы, слившись на мгновение с теплой биомассой, вынырнули у себя в комнате. Коди тут же отпрянул в сторону и стал дуть на обожженную руку, а я, не в силах подняться, подполз к окну и следил за шальным танцем Саши и Конем Рыжим, который медленно и величественно спускался с пылающего неба. Чудовище, казалось, заполнило все пространство собой — весь город и провал рядом с ним. По стеклу пошли трещины, и оно жалобно хрустело, прогибаясь внутрь. — Наше стекло дискретное, — сказал я зачем-то. — Это грех. Почему не заменить его прозрачной жижей? — Жижа мутная и недостаточно прозрачная, — ответил Коди. — Плохо видно. Это он когда-то принес со свалки стекло. Я стоял, упершись носом в дискретное окно, и здоровой рукой царапал раму, мысленно находясь там, вместе с Сашей. — Ничего с ней не случится, — сказал Коди. — Она помешанная. С сумасшедшими никогда ничего не случается. Как и с пьяными. — Не говори так… — Она безумней Епископа. Не знаю, за что ты ее любишь. — Не говори так! — закричал я и оттолкнул Коди. — А если и погибнет — что с того? Она заслужила смерть. — Молчи, ради непрерывности, молчи, Коди, иначе я убью тебя… Не выдержала давления Коня Рыжего хибарка садовника Утера; сначала обвалилась крыша, а потом почернели и развеялись пеплом стены. И вот уже на том месте не домик весельчака и балагура Утера, а круглый ожог; чахлый дымок вьется над ним, склоняется к земле, потому что не выдерживает натиска чудовища. — Утер сверх меры любил дискретные вещи. Он таскал их со свалки и сливал с домом. — Замолчи! — Наверное, он заслужил такую судьбу. — Молчи! Конь Рыжий заметил Сашу и спускался к ней; она, казалось, не видела ничего вокруг — продолжала плясать, а волосы ее будто ожили и разметались угольно-черным веером по воздуху. — Саша не выбривает голову наголо, а волосы, хоть и не дискретны по сути, признак духовной слепоты и дурного тона… — Замолчи! Конь Рыжий встрепенулся, повел мордой и вытаращился на наше окно; взгляд чудовища был ужасен, кроваво-красные глаза с бордовыми вертикальными зрачками прожигали насквозь и испепеляли остатки моей непрерывной души. Взмахнув крыльями, Конь подлетел к нашему дому. Тело его, с выступающими броневыми шипами и иглами заполнило весь оконный проем, а стекло, которое жалобно звенело и шло трещинами, не лопалось просто чудом. Конь Рыжий прижал морду к стеклу и глядел на мою больную руку, на голые провода; под глазом его появилась вдруг слезинка, которая скатилась к безобразному рылу и зашипела, испаряясь. — Ты это хочешь? — тихо спросил я, протягивая к стеклу исковерканную руку. — Чувствуешь свое? Конь молчал, а из его ноздрей вырывался горячий пар. Широкие крылья стучали по воздуху, а огненные глазищи смотрели, не отрываясь, на артефакт. У меня закружилась голова. Возникли образы, вспышки… слова. Чудовище разверзло пасть, утыканную крупными, похожими на камни-голыши, зубами и заревело гневно, яростно, с ненавистью. Стекло лопнуло. Коди нашел где-то маленькую оловянную ложку; он черпал ею в пищевой стене, а потом кормил меня, насильно всовывая снедь в рот. Меня лихорадило: лоб горел, а тело потело, и рубашка на мне и простыня подо мной были совсем уже сырые. Жутко чесались ранки, из которых Коди извлекал стеклянные осколки. Дискретность проникала в меня все глубже и глубже. — Что ты ему такое говорил, Линк… — бормотал брат. — Что ты ему говорил… — У них неправильные чувства и поступки, — сказал я, уставившись в потолок. Потолок был покрыт пятнами плесени, от него пахло фиалками — так сказала Саша. — У них все другое — и такое же… не могу понять… Коди, я, наверное, умру скоро. Давай пойдем через провал в долину. Пока есть шанс. Я хочу записать голос твоей Лики. — Кхе-кхе… Коди обернулся, а я приподнял голову. Посреди комнаты стоял Епископ. Он почесывал гладко выбритый подбородок и пучил водянистые свои зенки, разглядывая стеклянные осколки, раскиданные по полу. Стоял на носочках, стараясь не наступить на стекло. Одет он был в парадную церковную форму: защитную гимнастерку и галифе, а ноги его были обуты в кирзовые сапоги, обильно выпачканные желтой биомассой. — Ты, Коди, говорил мне, что стекло в вашем окне непрерывно, как сама суть, — растягивая слова, проскрипел Епископ и почесал лоб рядом с околышем зеленой фуражки. Коди молчал. Я тоже. — Вы грешили против непрерывности, — задумчиво сказал Епископ и повертел головой из стороны в сторону: — Утер погиб, но его сестра гостила в это время у подруги. Ей нужен новый дом. А вы грешили против непрерывности. Понимаете? Мы молчали. — Линк, почему ты не сказал, что стекло дискретное? Я считал тебя более разумным человеком, чем брат. Я не ответил. — Сестре Утера нужен новый дом, — задумчиво повторил Епископ и высморкался в огромный платок, покрытый застарелыми желтыми пятнами. Кончик платка оставался в кармане — это чтоб все думали, что платок непрерывный. — Ей необходим дом, а вы — грешники, которые возбудили гнев Коня Рыжего. Мы промолчали. Коди и я уходили молча, никто нас не провожал. Сестра Утера бродила по ожогу, который раньше был ее домом, и, захлебываясь слезами, призывала брата. Народ окружил ее; люди сочувственно цокали языками, перешептывались и указывали пальцами на несчастную. — Смотри, смотри… застопорилась… неужели почуяла непрерывный дух Утера? — Точно! — Смотри, смотри… плачет… неужели непрерывный дух Утера общается с ней? — Точно! — Смотри, смотри… эээ… стошнило ее… — Хм… Мы шли по пыльной дороге, на обочине которой покоились увесистые валуны, покрытые зеленым с прочернью мхом. Солнце купалось в пепельном тумане за нашими спинами, а длинные тени указывали на мост над провалом, и далее — на долину эха. Иногда с неба срывался пепел, который мягко ложился на наши головы и щекотал ноздри. Сначала я боялся чихнуть, потому что это признак дискретности и невежливо к тому же, но затем вспомнил, что мы все равно парии, и чихнул. Коди, который шел впереди, вздрогнул, но не обернулся. Поправил на плече истекающую жижей котомку, и упрямо пошел вперед. — Ребята! Коди, Линк! К нам летела сломя голову Саша. Она запыхалась, и, вставши рядом с нами, хрипло дышала, упершись ладошками в колени, а потом виновато улыбнулась и сказала: — Епископ выгнал меня из города. Он подумал, что я виновата в том, что в вашем доме раскололось стекло. А еще сказал, что я — шлюха и безбожница, потому что не стригу волосы. Сбивая ноги, мы шли к долине эха. По бокам громоздились серые валуны, из щелей между ними проклевывались коричневые ростки; небо было блеклое и серое на востоке, почти черное на западе; холодный ветер кидал в лицо пыль и колючки. Дважды я падал, а Коди и Саша поднимали меня. Потом мы садились на корточки, скрываясь от ветра за валунами, и Коди кормил меня биомассой, соскребая ее с самого дна котомки, а Саша сидела рядом, уныло улыбалась и сглатывала слюну. — Оставь, поделись с Сашей, — прошептал я. Мне было тяжело говорить. В мое тело прорастали детали, а провода вгрызались в кости и тянулись к сердцу, подменяя собой кровеносные сосуды. Коди не отвечал; он был, как обычно, угрюм. Саша уныло водила пальчиком в серой пыли; она больше не танцевала и не плела венки из сорной травы. На третий день, когда пищевая биомасса закончилась, когда я уже не мог идти, и Коди тащил меня, а Саша плелась сзади, мы вышли к долине эха. — Ужасное место, — пробормотал я, разглядывая сваленные пирамидами остовы диковинных машин. — Похоже на свалку. Ты мне не говорил этого, Коди… — Свалка мертва, — ответил он. — Это место живет. Мы спустились вниз, с опаской наступая на острые камни, и вошли в долину эха сквозь арку, составленную из разбитых машин. Свернутая трубочками бумага шуршала у нас под ногами. Я наклонился и поднял одну такую трубочку; тряхнул ее. Из трубочки высыпался прах и рассеялся в воздухе. — Что это? — спросила Саша. — На свалке тоже такое есть. Это бумага, в которую наши предки заворачивали пепел и поджигали его. — Зачем поджигать пепел? — удивившись, спросила Саша. — Пепел — это то, что уже сгорело и сыпется с неба. Правильно, Коди? Епископ говорит, солнце сжигает тучи дотла, и они просыпаются на землю пеплом. Правильно, Коди? Коди не отвечал. Он, ступая на цыпочках, бродил меж машин и внимательно разглядывал их. — Я не помню, — сказал Коди. — Так давно тут не был. Не помню, какая нужная… Мы ходили по тесным коридорам, стенами которым служили нагромождения машин, и касались их, отчего машины звучали глухо или, наоборот, звонко, а потом рождали цепную реакцию: начинало греметь в других машинах. В воздухе носились чьи-то голоса; незнакомые люди говорили на разных, непонятных в основном языках, но иногда проскакивали и знакомые слова. — Салли! Салли! У тебя в волосах паук, Салли! Он черный и склизкий, он грызет твой череп, он хочет съесть твой мозг… — Шприц. Дай, Ради Бога, этот шприц, у нас совсем мало времени, потому что все уже поменялось, а мы — нет… — Данька, возьми меня за руку. Ты убедишься, что профессор в военной форме был прав. Хей-хоп, наши руки слились и стали одним целым, и теперь ты никогда не уйдешь от меня, а если умру я, то умрешь и ты, скотина, и это будет как в сказке — жили долго и счастливо и умерли в один… — Профессор, вы понимаете, к чему это может привести?… — Шприц был одноразовый, и мы, следуя правилам, укололись им по разу, а с неба срывался пепел, но мы дырявили кожу, и нам было хорошо, а потом стало еще лучше, потому что я занимался любовью с Ингой, и наши тела сливались не только там, ты понимаешь, о чем я, а везде; мы по-настоящему были вместе, а потом Серега закричал: «Смотрите в небо, кажется, это пегас!» И мы поднялись на ноги и глядели в небо, а Инга шептала: «Вот так вставило!», а потом пегас спустился к нам и сожрал Серегу, а Ингу раздавил, размазав красным пятном по магистрали. Я схоронился за бензобаком и… — Все не то, — говорил Коди и дотрагивался до новых машин. Саша, опустошенная, лениво передвигала ногами вслед за ним, а я загребал сбитыми в кровь пятками пыль чуть сзади. Вечерело. Воздух становился плотным и влажным, как перед грозой, а с неба моросил мелкий пепел. Иногда я подходил к Саше, чтобы стряхнуть пепел с ее шеи, но она дергала плечиком, сбрасывая мою руку, и я отступал. Я уже почти привык к постоянной боли в руке и не слушал голос артефакта, хотя в последнее время он все чаще твердил что-то осмысленное. Коди терял терпение. Он пинал ржавые остовы и, разбивая кулаки в кровь, колотил по стеклам. И эхо металось по забитой металлоломом долине. — Это должно помочь… раздавайте смесь и одноразовые шприцы везде, где только можно… — Салли, паук съел твой мозг, и теперь он, разрывая сухожилия, жрет твою плоть и прокладывает путь к сердцу. Салли! Когда стемнело, и на свинцовом небе проглянули звездочки, Коди, обессилев, сел на землю и прислонился спиной к машине, которая пела песни на чужом незнакомом языке. Он совсем не брезговал дискретностью этой штуковины, да и мне было уже все равно, и я уселся рядом. Саша опустилась ко мне на колени, и я захотел обнять ее, но она сказала сквозь зубы: — Не смей, — и замолчала, разминая ногу, растирая меж пальцев дискретные мозоли, отпуская их пылью на ветер. — Я не помню, — уныло сказал Коди. — Я помню, что машина была белая, с ржавым боком и вышибленными стеклами, но не могу ее отыскать. — Может, лучше подумаем, как найти еду? — зло спросила Саша. — Никто тебя не заставлял за нами идти. — Да что ты говоришь?! Из-за вас я тут! Я бы могла остаться в городе, если бы не это дурацкое стекло! Что-то было не так. Я посмотрел на небо и увидел, что оно становится молочно-белым, а пепельные тучи светятся, изливая во все стороны тонкие бледные лучи. — Ребята! — позвал я. — Ты — маленькая нудная тварь, поняла? — Ублюдок! Как ты посмел меня так назвать! Я же женщина! — Ребята!! Они замолчали. В ослепительном сиянии, расставив в стороны широкие белоснежные крылья, к нам спускался Конь Бледный. Мы бежали, не разбирая дороги, а чудовище летело за нами, взмахивая крыльями скорее для порядка, потому что по воздуху его несла неведомая сила. Мы бежали, спотыкались, вставали, задевали локтями машины и диковинные механизмы, а чужие голоса подгоняли нас… — Потому что старая церковь стала рассадником глупости и лицемерия! И мы поставим на этом месте новый храм, храм Непрерывности, и люди придут к нам и поклонятся, а мы скажем им: кто пришел в душе своей без дискретности да спасется, лгущий же нам или самому себе… — Энн, у тебя работает телефон? Нет? А у Ричарда? Ричард! Ричард, твою мать, ты меня слышишь?! Ричард, у тебя работает телефон? Нет? Христосе, что же это происходит… Погоди! Погоди, Ричард! А телевизор у тебя работает? Хотя бы один канал принимает? Нет? Христосе… — Салли, Салли! Паук съел твое сердце и движется к твоим ногам! Салли, он хочет съесть твои ноги и тогда тому, что от тебя осталось, не удастся убежать! — Коди… здравствуй, малыш… Коди встал как вкопанный. Он развернулся и, закрыв глаза ладонью, спасаясь от слепящего блистания чудовища, пошел к белой машине с ржавым боком; ее дверца скрипела на ветру, а из выбитых окон торчали куски стекловаты. — Коди! — крикнул я. — Коди! — завопила Саша и, цепляясь платьем за острые металлические углы, побежала за ним. А я остался стоять, потому что видел, что Конь Бледный совсем уже близко; я видел его глаза. Он убьет их, подумал я. Коди подошел к машине вплотную и прижался к мертвому металлу небритой щекой, закрыл глаза и шептал что-то беззвучно, а потом закричал срывающимся голосом: — Она здесь, Линк! Включай магнитофон, мы запишем ее голос! Лика здесь! Она всегда будет со мной! Включай! Я не мог сдвинуться с места; меня мутило, и я уперся рукой в машину; под пальцами оказалась шероховатая ржавчина, и это стало последней каплей, меня вывернуло наизнанку. На землю полетели испачканные остатками жижи и кровью дискретные детали. Голова кружилась, и я тяжело дышал, с трепетом вслушиваясь в хлопанье гигантских крыльев над головой. Я не мог сдвинуться с места — провода оплетали мое сердце, детали лезли в голову, разворачивая трахею. А потом, когда я почти уже умер, время оцепенело, и артефакт заговорил со мной; голос у него был женский, искаженный шипением. Я освободился. Я побежал, спотыкаясь о камни, к Коди и Саше, упал с разбегу на землю и схватил их за лодыжки. Посмотрел на небо, с которого спускался Конь Бледный. Он был слишком близко. Я прижался к друзьям крепко-крепко, а они поддались, испуганные, не понимающие, что происходит, и ласковым теплом растеклись по моему телу, острыми иголочками, мурашками промчались по коже. Хрустели, собираясь в одно, кости; капала на землю и смешивалась с горячей пылью кровь, вываливались, дымясь, лишние куски плоти. А потом мы поднялись. Все вместе. Конь Бледный застыл в воздухе над нами, разглядывая старенький магнитофон, который Линк держал в руках. — Забирай… — прошептал Коди, протягивая ему дискретный артефакт. Конь Бледный глядел на артефакт, не отрываясь; водил уродливым рылом из стороны в сторону, а из глаз его текли и примерзали к белой шерстке слезы. — Забирай, — повторил Коди угрюмо. — Мы знаем, для тебя это важно, — сказала Саша и рассмеялась переливчатым своим смехом, закружилась на одном месте и топнула ножкой, поднимая пыль. — Это твое! — крикнул Линк. — Это подарок… от Рыжика. Конь Бледный раззявил пасть и наклонился к Коди-Линку-Саше; пахнуло колючим холодом, задрожали, разговаривая сотней несмелых голосов, машины. Чудовище схватило магнитофон за ручку и приподняло его. Посмотрело на нас в последний раз, взмахнуло крыльями и взмыло в фисташково-серое небо навстречу загаженному смогом солнцу. — Там могла оказаться Лика, — сказал Коди. — Я должен вернуться на свалку. Найти новый магнитофон. Записать. Линк сомневался. Линк разрывался на части — он хотел снова быть дискретным, чтобы обнять Сашу, чтобы сказать ей, как сильно он… А Саша была голодна. Она, весело пританцовывая, подбирала с дороги куски мяса и комки слипшейся с пылью крови и съедала их. Насытившись, Саша развернулась и побежала, петляя между машинами. Она надеялась поскорее возвратиться в город, чтобы умолять Епископа простить ее грехи, чтобы показать, что она преодолела страх и приобщилась к непрерывности. Она шла, ни в чем не сомневаясь, а Линк скрежетал зубами и не знал, что делать — у него не получалось управлять телом. Коди куда-то пропал. Может быть, он решил оставить их наедине, а, может, ушел в те далекие непрерывные края, где живет теперь Лика, Утер и многие-многие другие. — Салли! Салли! Паук передумал есть твои ноги, но он нашел твою душу! Салли! Паук хочет съесть твою душу! Говоришь, души нет? Тогда… тогда тебе не о чем беспокоиться, Салли. Пауку больше нечего есть. |
||
|