"Хольмгард" - читать интересную книгу автора (Романовский Владимир Дмитриевич)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Повар в доме Явана выполнял также обязанности слуги. Яван, легко совмещающий в себе множество разных навыков, требовал такого же совмещения от других. Повару это очень не нравилось, но сделать он ничего не мог — платили ему хорошо. Хотя, если подумать, покупка холопа для домашних нужд обошлась бы Явану дороже. Но у повара не было привычки вдаваться в подробности дел, не имеющих к нему непосредственного отношения.

Бросив стряпню, повар вытер руки о бока и пошел открывать дверь, в которую кто-то дубасил каким-то твердым предметом уже достаточно долго. Отодвинув засов, повар отворил дверь и мрачно глянул на рыжеватую долговязую какую-то бабу, в мужских сапогах, без поневы, в сленгкаппе, с походной сумой через плечо. Дубасила она, очевидно, рукояткой ножа, который теперь прятала, не стесняясь, в сапог.

— Ну? — сказал повар неприязненно.

— Хозяин дома? — спросила баба, глядя на повара презрительно зелеными глазами.

К Явану заходили самые разнообразные люди по разным делам. Повар привык.

— Дома, — сказал он. — Ты останешься обедать?

Баба нахмурилась.

— А тебе-то что за дело? — спросила она.

— Есть дело, раз спрашиваю, — ответил повар мрачно, загораживая собою вход. — Вы ж, бабы, такой народ — жрете безо всякого роздыху все подряд, а делаете вид, что, мол, «едва притрагиваюсь», — сказал он фальцетом, очевидно имитируя какую-то жрущую без роздыху бабу. — От этого блюда отломаете, от того оторвете, здесь копнете, там пальцем зацепите. А это очень много разных блюд получается, а готовить — мне.

— Дай пройти, — сказала баба.

— Особенно пегалины бабы любят. Каждый раз, только увидят — краснеют, говорят ах, я растолстею, и за обе щеки укладывают, — пожаловался повар. — А ежели ты еще и ночевать останешься, так надо, небось, чистую перину вам с хозяином.

Она с размаху залепила ему по щеке с такой силой, что он качнулся, а в голове у него что-то бабахнуло, будто палкой об ствол старого дуба. Сила была совершенно не женская. Повар отступил в сторону, держась за косяк. Он хотел было что-то еще сказать, но тут ему почудилось, что баба собирается лезть в сапог за ножом, и он промолчал.

Дом Явана устроен был по властительному укладу. Гостья безошибочно определила занималовку и направилась туда решительным шагом. Повар потер начавшую пухнуть щеку, сделал несколько глубоких вдохов, и вернулся в кухню.

Две пары зеленых глаз встретились, взгляды уперлись друг в друга, некоторое время хозяин и гостья молчали. Гостья смотрела насмешливо, с оттенком презрения. Хозяин, подавив неприятное удивление, притворился равнодушным.

— Здравствуй… Яван.

— Здравствуй… Эржбета.

— Я к тебе по делу.

— Понимаю, что не по любви.

— А раз понимаешь, пригласи сесть.

— Садись.

— Что это такое все? — спросила она, садясь и кивком указывая на берестяные свитки на столе.

— Доносы, — сказал Яван.

— Что-то много очень. Вот уж не думала, что в Земле Новгородской столько умеющих писать.

— Писать и записывать — грунки разные, — заметил Яван. — Новгород — не Псков. Четверо писцов стараются, на торге. С утра до вечера, не разгибаясь, за плату добрую. За две дюжины сапов напишут на кого угодно и что угодно. Оно, конечно, больше ремесленники балуются, но бывает, что и купцы, а то и укупы из тех, кто деньгами затруднен. И то сказать — выгода.

— Какая же?

— Ну, как. Прямая выгода. Продал себя человек в холопья за некое количество денег. Что-то потратил, что-то сберег. Не всю же ему жизнь в холопьях ходить. А выкупиться — нечем. Вот и идет он к писцу, а тот ему пишет, что болярин или купец такой-то от дани уклоняется и связи с повелителем враждебной Новгороду Индии имеет с целью сопряжения.

— С целью чего?

— Имеется в виду свержение, но в народе почему-то считают, что сопряжение звучит государственнее. От трех до десяти таких доносов в день.

— А почему их несут именно тебе?

— Считается, что я приближенный князя и действую его именем.

— Но ведь это не так?

— А людей не переубедишь. А недавно жена одного мельника решила, что с нее хватит… Впрочем, тебе это наверное не интересно. Ты женщина серьезная, что тебе какая-то жена мельника…

Говоря все это, Яван рассматривал Эржбету, как мужчины обычно рассматривают бывших любовниц — не особенно стесняясь, оценивая перемены, не проявляя энтузиазма. Что ей от меня нужно, думал он. По своему ли она почину здесь, или же опять неуемная Марьюшка задумала что-то?

Манера сидеть у Эржбеты была все та же — не женская и не мужская. Колени вместе, правая ступня отставлена назад и вбок. Нож, конечно же, в сапоге — неизменный, остро наточенный, в кожаных ножнах. Легкая прочная сталь и костяная, свинцом утяжеленная, рукоять.

Кожа на носу у Эржбеты облезла. Эржбета боится солнца. Я, веснушчатый рыжий Яван, тоже боюсь солнца.

— Так что за дело у тебя ко мне? — спросил он.

— Дело несложное, — сказала Эржбета. — Жестокий город, Новгород. Приехала я навестить мужа, а его, оказывается, убили.

Яван уставился на нее не мигая.

— Мужа?

— Ну да.

— Ты вышла замуж?

— И не успела насладиться теплом семейного очага.

— Кто же твой муж… был?

— Человек не очень известный. Но все же муж. Звали его Рагнвальд.

— Рагнвальд!

— Да. Рагнвальд.

— Это что же — шутишь ты так?

— Какие уж тут шутки, Яван.

Как всегда при произнесении ею его имени, Яван содрогнулся. Столько высокомерного презрения в пяти звуках. Как всегда, он вспомнил, как и где Эржбета произнесла это его имя впервые, сказав, «Так ты теперь, стало быть, Яван». Тогда, в первый раз, его затрясло от бессильной ярости. Сейчас же было просто очень неприятно. Мужа у нее, видите ли, убили.

— Рагнвальд, стало быть.

— Да.

— Не понимаю, — сказал он. — Что за дела могли быть у тебя с Рагнвальдом?

— Он был мой муж. Семейные дела.

— Какие к лешему семейные! Рагнвальд любил маленьких девочек.

— Маленьких?

— Ну, не очень маленьких. Моложавых.

— По-моему, только одну.

— Пусть так. Но маленькая она. Не такая дылда, как ты. Что ты затеяла, говори прямо.

Эржбета сунула руку в суму, некоторое время в ней копалась (невольно Яван бросил тоскливый взгляд на сверд, лежащий на приоконном скаммеле — семь шагов, не успеть) и вытащив свиток, протянула его Явану не вставая. Пришлось перегибаться через стол.

Действительно, самый обыкновенный брак. Печать Десятинной Церкви. Можно, конечно, подделать и печать, и кривые буквы отца Анастаса. Но нет — это не подделка. Явно не подделка.

Яван положил свиток на стол. Улыбнувшись злорадно, Эржбета встала, взяла свиток, сунула небрежно в суму, и снова села, отставив в сторону правую ступню.

— Прошу прощения, — сквозь зубы сказал Яван.

— Прощаю.

Помолчав, Яван встал, обошел стол, и присел на край.

— Что же ты собираешься предпринимать? — спросил он.

— Еще не знаю. Вот, пришла к тебе посоветоваться.

— Польщен. Будешь искать справедливости?

Эржбета неприятно улыбнулась.

— Я не из тех, кто ее ищет.

— Да. Это так.

— Я не знаю, кто убил моего мужа и зачем. И, в общем, в данный момент это не очень важно. Хотя, конечно, лучше бы ему не попадаться мне на пути. Но дело не в этом.

— В чем же?

— У нас с мужем был договор, и по договору этому мне принадлежит некая часть его владений.

— Вот оно что, — Яван облегченно вздохнул. Корысть — это больше на нее похоже.

— Так в чем же дело? — спросил он.

— В том, что мужу моему не так давно подарена была во владение Ладога.

— Да, я знаю.

— Но в нашем брачном соглашении она не упоминается.

— Совсем не упоминается?

Эржбета промолчала.

— Ну так, стало быть, — заключил Яван, — Ладоги тебе не видать. Грустно, но это так.

— Меня всегда восхищали твои шутки, — сказала она. — Тебе бы не в торговлю — в скоморохи податься. Весьма уважаемая профессия, и доходы немалые, особенно летом.

— Да, я уж думал об этом, — заверил ее Яван. — Может и воспользуюсь когда-нибудь возможностью. Ну так стало быть…

— Мне не нужна вся Ладога, — сказала Эржбета. — Мне хотелось бы владеть лишь малой ее частью.

— Так.

— Игоревым Сторцем.

— Игоревым… позволь, позволь… Игорев Сторец! Бывшее владение Свена Борегаарда.

— Поражаюсь твоей осведомленности.

— Свен продал его шведскому конунгу когда-то.

— Не продал. Подарил. И тот присоединил его к ладожским владениям.

— Поскольку никто не хотел Сторец брать себе… кстати, почему?

— Очень трудное место.

— Точно, — вспомнил Яван. — Там ничего толком не растет. И ветры там такие, что каждую осень дубы с корнем вырывает. Странно, что они вообще там выросли, дубы эти. Вообще Ладога — противное место. Так зачем тебе Игорев Сторец?

— Я там провела детство, — сказала Эржбета будничным тоном.

— Не все детство.

— Нет. Часть детства.

— Не знал.

Они посмотрели друг на друга понимающе.

— Стало быть, — сказал он насмешливо, — захотелось пожить в родном краю…

— Не для себя стараюсь. Для дочери.

Подозрения вернулись к Явану.

— Да. Кстати, как она поживает? — спросил он.

— Не очень весело поживает. Всегда с чужими. Хочу ее забрать и жить с нею в Игоревом Сторце. Я там каждую тропинку знаю. Ей там будет интересно.

Еще подумав, Яван спросил:

— Так чем же я могу тебе быть полезен?

— По смерти мужа, без дарственной, владение Ладогой отошло к прежней владелице.

— То есть к Ингегерд.

— Да. Ты вхож к князю. Замолви слово. Я могла бы устроить тяжбу вне зависимости от того, что сказано в брачном соглашении. Но мне не нужна вся Ладога. И если мне отдадут никому не нужный Игорев Сторец, я ни на что сверх того претендовать не стану.

Яван, размышляя, прошелся по помещению, остановившись нечаянно возле приоконного скаммеля и машинально взял в руки сверд. Рассеянно держа его в руках, он вернулся к столу и, будто только заметив, что держит в руках оружие, бросил его небрежно на стол.

— А почему ты решила, что я горю нетерпением тебе помочь? — спросил он.

— Потому что знаю тебя, как человека, способного на благородные поступки.

Вот и делай после этого добрые дела, подумал Яван. Освободили мы ее тогда от пиратов… в Константинополе… и стали ей обязаны на всю жизнь! И это не считая нашего с нею договора, о котором она до сих пор ни словом не обмолвилась.

— Просить за тебя я не буду, — сказал он. — В известность князя и Ингегерд поставить могу. Сообщу им о твоих несчастьях. А просить — не буду.

— Почему же?

— Потому что просящих вокруг князей вьется — сотни. А меня ценят за то, что никогда никого не прошу. Не желаю попасть в зависимость.

— Не упрямься, — сказала Эржбета.

Яван покачал головой.

— Послушай, Ликургус, — сказала она. — Тебе ведь это ничего не будет стоить. Никому Игорев Сторец не нужен. Никому. Ты невзначай скажешь, хоть за обедом, хоть на гулянии, свиток небрежно положишь — не угодно ли подписать? И Ингегерд подпишет. Ей не трудно.

— Почему бы тебе самой к ней не обратиться?

— Не хочу быть узнанной.

— Кем? Ингегерд?

— Кем-нибудь из приближенных князя.

Нельзя поддаваться, подумал Яван.

— Как знаешь, — сказал он.

— Хорошо, — сказала Эржбета ледяным тоном. — Сколько ты возьмешь с меня?

— А?

— Сколько я должна тебе дать, жалкий торгаш? Назначай цену. За передачу просьбы и подпись на свитке — пятьдесят гривен? Сто?

Яван чуть не рассмеялся.

— Уймись, Эржбета.

— Двести? Триста?

— Уймись, тебе говорят!

Она подалась вперед. Правая рука потянулась к сапогу. Яван метнулся в сторону, обошел стол боком, и положил руку на рукоять сверда. Улыбнувшись презрительно, Эржбета повела головой, круто повернулась, и быстро вышла. Некоторое время Яван стоял в нерешительности. Что она задумала, думал он. Что ей нужно. Э! Там повар шляется, у выхода. Кухня близко к выходу. Как бы не вышло беды. Именно в этот момент со стороны кухни донесся до него истошный крик повара.

Выхватив сверд, Яван кинулся вслед за Эржбетой. Влетев в кухню, он увидел повара, остервенело обсасывающего порезанный палец. Хлопнула входная дверь. Яван вздохнул, мрачно посмотрел на повара, глядящего на него виноватыми глазами, и вернулся к себе.

В саду чем-то рассерженный залаял Калигула.