"Крылья империи" - читать интересную книгу автора (Коваленко Владимир Эдуардович)

9. Старт гонки.

Баглир тихонько притворил дверь в детскую, сделал мягонький шаг в сторону — и тут бухнула дверь, а с лестницы раздался стук каблуков, частый и громкий, как барабанная команда на построение. Спустя секунду князь Тембенчинский был смят и пленен — объятиями и поцелуями жены. Как только смог продышаться, спросил:

— Родная, ты что? Дети же спят!

— Не такие уж и маленькие, на крыло скоро, — Виа любила гляделки глаза в глаза. В упор, нос к носу. Знала — именно так она совершенно неотразима, — Князья, опять таки. А настоящим аристократам одна дорога — в армию. А как они будут спать под гром пушек, если теперь их не приучить хотя бы к хлопанью дверей и копытному топанью матери… Кстати, мне докладывали о твоем эскорте. Совсем ты у меня от рук отбился! Что ты собираешься делать с бедными девочками?

— Не знаю… Всю дорогу думал, и придумал только, что решишь этот вопрос именно ты.

— Решу, — заявила Виа, грозно оскалившись, — еще как решу… Сожру всех он ревности! А если серьезно, Аноту невыносимо нужны крылья. И еще несколько пар лишними не будут. Только вот из выпишу из твоего нового городишки… Как его прозвали?

— Лаинский город? Дор-Иннин.

— Ясно, в честь прородительницы… Выпишу оттуда столько же молодых мужчин. Почему ты смеешься? Кирасирскому корпусу действительно очень не хватает крыльев! — Виа наскоро переменила тему, — И еще надо, наконец, построить дом. Тебе, может, и не надоела казенная квартира, а я-то постоянно тут сижу. Я уже присмотрела на том берегу Фонтанки отличное место. Так что приготовься развязять мошну… на то, что я хочу, жалования не хватит. Сам знаешь, Варфоломей Варфоломеевич (*Растрелли) деньги только что не ест. Зато какие хоромины возводит!

— А нет у меня сейчас никакой мошны, — Баглир только руками развел, — прогорел я, ненаглядная моя.

Виа ослабила его объятия, отодвинулась на полметра, склонила голову набок.

— Так эта штука в Морском корпусе строится на твои деньги?

— От казны денег не дождешься, сама знаешь.

Княгиня Тембенчинская села за забумаженный стол, одной рукой подперла голову, другой принялась выстукивать когтями «Прощальный марш», сквозь сукно портя полировку.

— Хоть детей будет откуда на крыло ставить, — буркнула она с деланным безразличием, — и то…

Ресницы взмахивали часто-часто. Было видно — легендарная начальница Анота вот-вот готова разреветься. Как ребенок, которому пообещали игрушку. Но не купили… Баглир не знал, куда ему деваться. Потому как стыд выедал глаза хуже любой кислоты. Понял, не разумом, сердцем — хоть слезинка сейчас сорвется — не быть его счастью больше. Что ж… Решительно и громко бухнулся на колени, сравнявшись с сидящей женой ростом.

— Прости меня, дурака, — сказал, истово глядя в глаза, — что за походами ни кола, ни двора, не нажил, носился по миру, нос совал, голову подставлял, прожекты строил, о семье не думая… Прости, если можешь… Исправлюсь.

Потихоньку, не вставая с колен, подполз ближе, стал шептать в ухо:

— Аппарат я сразу после испытаний поставлю на коммерческую линию. И — верфь ведь тоже моя. Пока правительство поставит государственную… Я же работаю на грани, на пределе здешней техники, местами и за пределом. Премию за риск возьму. Только тепловой двигатель надежен, все же остальное — руками и головами местных гениев, откуда они только берутся? И еще есть мысли. Богом клянусь — через два года поставлю дворец том берегу, такой, как хочешь…

Виа резко повернулась. Она снова была похожа на себя.

— Черт с ним, с дворцом, — кривовато оскалившись, сказала она, — гори оно все огнем. Главное, что ты меня еще любишь. Среди всех этих чаровниц…

Сползла со стула и неопасно разревелась у него на плече.

— Уж нет, дворец напротив Анота я построю, — заявил Баглир, — пообещал, раз, и нам же нужен дом, в конце концов? Вдруг тебя со службы выгонят? В Дор-Иннин ехать далеко, и дыра этот Дор-Иннин пока. Это в третьих.

— А причем тут Дор-Иннин? — всхлипывая, удивилась Виа.

— А там нам уже один заложили…

— Я все-таки решил вашу задачу, Михель, — Эйлер сидел в кресле, привычная улыбка озаряла комнату. За креслом недовольным Цербером стоял один из сыновей математика. Тот, который врач, — Вот только слишком увлекся. Боюсь, от меня больше не будет толку…

В руках он теребил рассыпающуюся стопку исписанной бумаги.

— Я хотел сделать для вас экстракт, но не успел, свалился… Ну отчего математикам нужно такое железное здоровье? Так или иначе, дальше я работать просто не могу. Глупо, но у меня зрительное мышление, мне надо видеть свои записи. А я теперь совсем ничего не вижу. И врачи говорят — никаких шансов.

Еще бы. Сами удалили воспалившийся от чрезмерной нагрузки глаз. А вторая глазница была занята стекляшкой уже давно. В молодости Эйлер был точно таким же увлекающимся.

— И сотрите это соболезнующее выражение со своей лисьей морды, — добавил Эйлер, — я его не вижу, но догадываюсь, что оно там есть. Мой мозг остался при мне, а значит, я что-нибудь придумаю. И — радуйтесь! Я сумел не просто описать вашу проблему математически, я нашел решение. Общее решение, дружище! Один вывод занял полтораста страниц…

— Я уже отправил Ломоносову пакет с одной из моих девчонок, — сказал Баглир, — пусть найдет вам секретаря, владеющего высшей математикой. Не думаю, что это так уж сложно. Что же касается зрительного мышления — воображение, кажется, при вас осталось.

— И все-таки голос у тебя жалостливый.

— Что поделаешь, актер из меня плохой. Я действительно бываю излишне мягкосердечен. Самому противно. Но — поверьте, Леонард — то, что вы слышите, это не сострадание к инвалиду. Это совесть. Задачу-то подсунул вам я!

— И спасибо. Очень интересная. Такое не стыдно опубликовать. За секретаря тоже благодарю — но не сразу сейчас…

— Не то у отца будет воспаление мозга, — прошипел Эйлер-младший, — и вашей совести, Тембенчинский, прибавится работы.

— И сколько народа ты привез?

— Примерно десять тысяч.

Петр хмыкнул.

— Мало.

— Сколько было.

— Я ведь не в упрек. Просто — надо больше. Иначе просто не выдержим темпа. И вся грюндерская программа полетит под откос. Вся наша индустриализация. По переписи выходит, что в России живет восемнадцать миллионов человек. А надо хотя бы сто восемьдесят… Едут же к нам тысячами, не более. Немцы, греки, сербы, эти твои… лаинцы.

Баглир сложил руки за спиной, крылья же, наоборот, выпустил. Вальяжно прошелся до стены и обратно.

— Не мельтеши, — попросил император, — разговаривать неудобно.

— А я сейчас не разговариваю, а думаю, государь. Сидит в голове одна мысль, которая может отправить всю нынешнюю программу привлечения иностранцев в корзину для бумаг.

— Не от этой ли идеи ослеп сам великий Эйлер?

— От нее. Но решение нашел. Есть техническая возможность беженцев и эмигрантов из разных миров переправлять сюда. Точнее, сделать так, чтобы их ворота всенепременно выбирали изо всей Зоны Невозвращения именно Россию — и строго определенное место. Как бы вы отнеслись к колонистам, скажем так, необычного вида?

— Как ты? Побольше бы…

— Нет. Другого. Многих других и разных…

Баглир открыл дверь, оттуда ему услужливо вложили в руки альбом. Он подпорхнул к царю, развернул, стал пролистывать карандашные наброски.

— Вот такого, например. Называются вулпы. У них перенаселение. Любят, когда тепло и сухо. Любят возиться с землей. В городах не живут, зато урожай снимут хоть в Сахаре. Это — хэнниты. Война, не как у меня и лаинцев, а гражданская. Изящная урбанистическая культура, исключительно подземная. Утонченная философия, высокий уровень научного развития. Клабри. Климатические изменения, голод. Места им надо совсем немного, но очень способны к тонкой работе. Калкасы. Ну, эти просто лезут куда можно и куда нельзя. Неуемный народ. Зато дышащий водой. И воздухом тоже. И, кстати, холодноводный. Ринийцы. Примерно через десять лет их планета погибнет. Уж не знаю отчего. Скоро побегут во все стороны. Философические тугодумы. Но — физиологически честные существа. Врать не могут. И умалчивать, увы, тоже. Болтают непрерывно… Рархи. Их тираны приносят в жертву некоему злобному божеству сотни тысяч подданных. Именно методом засылки в никуда. Да, несимпатичные. Однако…

— Ты это не мне одному говори. И тем более показывай. Соберем безымянный Совет, тебя вызовем как временного докладчика. Хотя нет, я лучше сам. Брр, как же я буду есть в ближайшую неделю? И спать? Такого насмотревшись?

Это царь уже переигрывал. Рисунки как рисунки. По сравнению с чудищами Босха — прелестные создания. А полотна Босха Петр любил, копия «Сада Наслаждений» висела у него в кабинете.

А потому — вмах плюхнул альбом на стол, с интересом разглядывал чуждые виды.

— То, что позади…

— Их родная среда, государь. У меня за спиной был бы ледник.

— И как ты собираешься сюда доставить весь этот паноптикум? И не собираешься ли ты съездить туда сам?

Тут Баглиру пришлось попотеть. В конце концов Петр уяснил — «туда» отправиться невозможно. Какой-то физический закон, связанный с плотностью звездного населения. И наличие устройства, которое умели делать только загадочные Предтечи. Зато можно перехватить тех, кто направлен оттуда. Если будут пролетать мимо. А изгнанники и беженцы в виде чего-то вроде светового луча, которое Баглир называл самопреобразовывающимся волновым пучком, направляются в сторону Темной зоны, в которой и расположена Земля. И материализуются исключительно в пригодных для обитания мирах. И, подходит им, видимо, не только Земля, потому как иначе встречались бы они тут чаще.

— Я не исключаю, — заметил Баглир, — что Адам и Ева…

— Хорошо, что тут нет Ивана, — перебил его Петр, — и хорошо, что я лично присутствовал на твоем крещении. И что я верю в множественность миров, тоже хорошо. Неприятное исключение — мы не можем передавать своих смутьянов в виде волновых пучков!

— Зато мы можем принимать чужих. Сделать штуку, которая такие пучки приманивает! Больше манок — больше переселенцев.

— Размеры?

— От шкафа до большого дома. Больше Зименего. Первый даст три-четыре души в день. Последний — до полуста в секунду. Таким можно принимать большие миграции, вроде ринийской…

Разговоры, которые позволил себе в тот вечер маршал Брольи, требовали как раз такого маленького, уединенного охотничьего домика. О нет, блики умирающего вечернего света, стекленеющие на мраморных квадратах шахматного столика — и та паркете, такие толстые, что об них можно запнуться — они не обязательны. Обязательна защита от подслушивания. Егеря стареющего царедворца по-прежнему хорошо знали свое дело, и посторонних опасаться не приходилось, свои же сторонились маршальских тайн благодаря простому житейскому опыту, уверявшему, что почти все несчастные случаи если не в Европе, то уж во Франции происходят из-за неудовольствия их могущественного хозяина. Все еще всесильного, несмотря на отставку. Безусловно, временную.

Граф Брольи улыбнулся, вспомнив старые добрые времена. Прежде его выгоняли из-за королевских фавориток, а не из-за его собственных. Поначалу он вообще предполагал, что под новым королем разверзнется земля. Или, наоборот, ангелы заберут шестнадцатого Людовика на небо живьем. Или на охоте подвернет ногу королевский скакун. Но Франция уже пятнадцать лет жила при короле, добропорядочном до отвращения. Все прочие Бурбоны были развратниками.

— Надо было устроить мятеж, — пробормотал он.

— Как в России? — мягко улыбнулся собеседник.

— Да вы читаете мои мысли… Император Петр был такой же тряпкой, как наш теперешний король, но стоило его разок хорошо испугать — и мы имеем жесткого реформатора, волокущего Россию за волосы туда, где он хочет ее видеть. И ему не мешает даже второй царь.

— Петр довольно жесток. До переворота у него не было точки опоры.

— Зато теперь он взялся переворачивать землю. А мы ведем утонченные беседы. Интересно, римляне тоже так вот благодушно разглагольствовали, обсуждая личные свойства начавших обустраиваться на их границах гуннов и вандалов?

— Само собой. Сравнение — двигатель мысли, а римляне мыслить умели. Беда в том, что тогда они уже не умели ничего иного. К сегодняшней Франции я этого не отнесу. Она бурлит, и вот-вот плеснет через границы.

Брольи кивнул.

— И все-таки вы беспокоитесь.

— Именно. Только, граф, вы очень мягки. Я солдат, не люблю округлые словеса. Я боюсь. Я трушу, как последний новобранец, брошенный в лоб на прусскую батарею, который уже облился холодным потом, пернул, потом напустил полные штаны — и вдруг выяснил, что можно испугаться еще сильнее — а сделать-то ничего уже не может. Разве сдохнуть со страха.

— И кто же вверг вас в такое смятение?

— Сен-Жермен, не играйте словами. Вы сами знаете ответ.

— Только догадываюсь. Русские?

— Точно.

— У меня они не вызывают такого беспокойства, — заметил Сен-Жермен, — хотя бы потому, что эти, как вы выразились, гунны, очень малочисленны. И вообще — братский, в общем-то, народ, способный, с некоторой натяжкой, сойти за европейский. Половину столетия они ловко обезьянничали, мы все здорово повеселились, наблюдая их ужимки. Теперь им это надоело. Скатертью дорога… Или, маршал, вы и в правду полагаете, что Европа распространяется до Урала?

— На это мне насрать, — маршал, верно, от волнения оставил куртуазию, и стал выражаться казарменно, — как насрать на судьбу всяких немцев и шведов. Мне видится странная картина — через Рейн идут русские. Их мало, но мы просто не можем причинить им вреда. Армии, одна за другой, честно уходят на битву — и исчезают. Чудом выжившие лазутчики докладывают — все убиты, а как и чем — неясно. А в целом потерянные земли для нас как бы исчезают, и те же лазутчики почти не возвращаются. Та же судьба ждет и крепости, и вот русская неорда спокойно марширует к Парижу, а нам остается только считать дни — когда они пройдут Сомму, когда — Марну, когда — Сену… И поддерживать порядок на временно не оккупированной территории. Наверное, так себя чувствовали всякие ацтеки. Россия превращается в что-то совершенно другое. Непонятное, и, не исключено, опасное. Вне зависимости от численности населения.

— Мне нравятся ваши страхи, — заявил Сен-Жермен, — до сегодняшнего дня я полагал лишь две головы, способные оперировать этим уровнем бытия.

— Первая ваша, вторая…

— Тембенчинский.

Брольи изрыгнул несколько умеренной силы богохульств, заменяющих добрым католикам матерщину.

— И еще несколько сердец, которые, как орган, в отличие от лобных долей мозга, чисто животный, почти понимают суть — но выразить не могут.

— Так можно сделать-то?

— Можно многое. Только не хочется. Потому что все это многое сводится к превентивной войне, причем войне на уничтожение. На полное уничтожение нации, культуры. И людей. Не всех, только лучших. Таких немного, тысяч сто. Остальных — подмять, перекрестить, переязычить. И самое обидное — это все может быть совершенно не нужно! Даже скорее всего. Прошлая смена стаза прошла именно по этой схеме. Первой выклюнулась Голландия, остальные державы устрашились, навалились все разом…

— И получили в харю, — заметил Брольи, — черт с ним, с Тюренном, разбить французов на суше удавалось многим! Но тогда голландцы уничтожили английский флот — на вдвое меньших корабликах, их презрительно звали масленками, они троекратно уступали числом… А в конце войны де Рейтер спокойно плавал по Темзе, а от британского флота осталось два фрегата, скрывающихся в туманах Гудзонова пролива. Испания же и вовсе обескровела.

— Вот-вот. И во имя чего? Взгляните на нынешнюю Голландию. Кому она теперь угрожает?

— Никому. Но только потому, что дело было сделано, — отрезал маршал.

— Как сделано?! Голландия же победила!

— Некто Пирр однажды тоже победил… Те самые лучшие люди, о которых вы мне только что толковали — они тогда все равно погибли. Только не на кострах инквизиции, как надо бы, а за родину. Голландская история, можно сказать, мой малый ужас. История о том, что мы успели. Впритык. Потому и сами легли костьми. Как тогда Испания. Поэтому, граф, ударить надо как можно раньше. Прямо сейчас!

Сен-Жермен чуть за голову не схватился.

— Это невозможно. Пруссия и Швеция, хотя и охладели к союзнику, даже за нейтралитет запросят сейчас слишком много…

— Плевать, — сказал Брольи, — надо дать им все. Гляньте на глобус, граф — им же первым кровью обливаться!

Глобус имелся соседней комнате. Точнее — там имелось огромное северное полушарие, укрепленное в кольцевой выемке в полу. Земли антиподов маршалу, видимо, были безразличны. Сен-Жермен хорошо знал географию, геополитику же он в известной степени определял — но ноги сами принесли к этому гиганту.

— Лучше всего англичанам, — брюзжал Брольи, мусоля пальцем Альбион, — опять отсидятся, а после победы захапают львиную долю… Граф, что с вами?!

Сен-Жермен побледнел. Руки, пытавшиеся открыть табакерку для успокоительного чихания, дрожали, как у записного пьяницы.

— Воды?

— Нет, лучше вашего хересу…

— Уф, как вы меня напугали… Сердце?

— Хуже. Меня переиграли. Не просто так, в локальной стычке, а по-настоящему. Пойдемте к вашей полусфере, покажу…

Расставили ноги пошире, отставив зады, облокотились на атлантические хляби, изрисованные розами ветров и разметкой морских путей.

— Вот и вот, — обвел Сен-Жермен грифелем Скагеррак и Босфор, — и Британия ни черта России сделать не сможет. Даже — даже! — если пупок порвет. А она не станет надрываться. Не тот национальный характер. Возможные укусы в район Архангельска и Петропавловска-Камчатского — только для отвлечения внимания. Заметим — проливы перекрыты островными крепостями, так что помочь владычице морей применить свою силу с пользой мы не сможем. Да, Килитбахир занять можно. А с Принцевыми островами что делать прикажете? Шведов в качестве отдельной морской силы на Балтике рассматривать, увы, уже смешно.

— А когда это было не смешно? — спросил Брольи.

— В тринадцатом веке, — разъяснил Сен-Жермен, — и еще раньше.

— Эта седина веков… К чему отвлекаться?

— Обратим внимание на Кенигсберг, Либаву, Ригу. Снабжаемые по морю крепости списывают в утиль прусскую армию — да собственно, любую, которая попрется мимо них на Петербург. Примерно то же самое можно сказать и о южной крепостной линии. Чтобы перекрыть им подвоз, надо выйти к Дону — а до того что, топать по степи с подрезанными коммуникациями?

— Остается удар через Польшу и Карпаты.

— Вот именно. Путь в те самые пространства, которые поглотили не одно нашествие. Монголов поглотили, я уж не говорю о разных шведах. И заметьте — едва не за каждый дюйм этой границы я торговался с Тембенчинским! А получилось вот что.

Сен-Жермен так разволновался, что красными пятнами пошел.

— Все это вполне разрешимо, — заметил граф Брольи, — причем не столько моими методами, сколько вашими. Провокации, восстания… Ссоры с союзниками. Небольшие хитрости. Вот вам навскидку: английский флот может пройти в Балтийское море до объявления войны под шведским флагом, а в Черное — под турецким.

— Снаб-же-ни-е, — по складам напомнил Сен-Жермен.

— По суше. И из созданных загодя запасов.

— Они быстро закончатся.

— Это даже хорошо. В конце концов, мы обязаны думать о послевоенном мире. И побеспокоиться, чтобы влияние Англии в нем не было чрезмерно большим…

Карл Ранцев был немцем. Не то чтобы это сильно вредило или помогало по службе — скорее вызывало удивление. Начинали ходить глупые слухи, что никакой-де он не немец, а бастард в квадрате, но очень этого стыдится. Мол, принято же у признанных ублюдков отбрасывать первый слог фамилии. Так появлялись Бецкие — без Тру-, Темкины — без По-, другие достойные люди. А дедушку Ранцева звали-де По-Ме-Ранцев. И, верно, граф какой-нибудь. Иначе, почему Ранцев уже майор? Не прежние времена, когда через гвардию чины получались сами собой.

На грудь в орденах внимания почему-то не обращали. И на алые ромбики, прозванные слизнями, обозначавшие количество боевых командировок от штаба. Их, нашитых друг под друга, набралось уже пять. Что означало — этот офицер из огня не вылезает. Даже когда мир. Желтых слизней за ранения Ранцев почему-то не носил. А все шрамы прятались у Ранцева под штанами и рубахой. Потому закрепилась за ним репутация везунчика.

А род у него был древний, еще от языческих славянских витязей-бодричей, побежденных тевтонами во время очередного дранга нах остен и онемеченных веке в одиннадцатом. Почему недавний картограф генерального штаба оказался на анатолийском берегу Босфора? Дуэль-с. Хорошо, что насмешника не убил. Иначе, увы, таскал бы руду где-нибудь в Норильске. Родине нужен цинк. Интересно, а зачем Родине столько цинка? Ранцев, разумеется, знал его основное применение — латунь. Но зачем нужно столько латуни?

Так или иначе, дуэли теперь шли по новому кодексу, смертоубийства не допускающему. Вроде гейдельбергского. Неофициально поощряемому. Не то загнали бы в Оренбург. Или на кавказскую линию.

А Ранцеву досталось очень интересное назначение. На передовой оборонительный пост Босфора.

Сначала он принял это сооружение за укрепленный маяк. И почти не ошибся — наверху действительно стоял мощный фонарь. А заодно зеркала и линзы.

— Пролив просвечиваем, — объяснили ему новые сослуживцы, — чтобы никто не проскользнул. Но это не главное…

— А что у вас такое здоровое в щель торчит?

— Это тоже очень хорошая вещь. Телескоп-рефлектор… Слыхали? Очень нужная штука. Хотя тоже не главное…

Главное располагалось этажом ниже, под вращающейся башенкой.

На стене виднелось изображение пролива. Не рисунок. Там был сам пролив, живой и беспокойный, разве что чуточку бледный, с волнующейся рябью, ленивыми лодками перевозчиков, с отвесным европейским берегом и грозной батареей, над которой колыхался, не в силах развернуться полностью, Андреевский флаг.

Карл знал физику. И про эффект камеры обскуры был наслышан. Но такого никак не ожидал. Как ему рассказали позднее, тут был сходный эффект, но изображение шло от телескопа и усиливалось через систему зеркал светом от фонаря.

Полное подобие окна. Вот только сукно, на которое была спроектирована картинка, было расчерчено — квадратами, линиями, лихими загогулинами, цифрами и буквами четырех цветов.

— Зеленое — график ночного освещения. Синее — створы фарватера. Черное — разметка для корректировки артогня, у нас же за спиной тяжелая батарея, и на том берегу еще одна. А вот красное — это и есть главное!

Теперь Ранцев знал: главное — это реперы крепостного минного поля. Тут же, прямо перед проекцией с телескопа, стояла мебель, которую он когда-то принял за бюро, и которая была пультом управления воспламенением мин. Достаточно выждать, когда вражеский корабль подойдет к алой метке с литерой и цифрой, найти такую же литеру и цифру на пульте, несколько раз повернуть рукоять сбоку пульта, для чего есть специальный солдат, в бою будет крутить постоянно, и повернуть ключ. Латунный, между прочим.

Тогда станет громко и ярко… и можно будет уделить внимание другому вражескому кораблю.

— А мины что, на дне?

— Нет, какое, глубоко. Плавают. На якоре. А вот провод, он на дне. Там ему спокойнее!

На противоположной стене тоже была разметка.

— Это подходы с суши. Если повернуть телескоп — будет картинка. Вот только дверь мешает. Не могли сделать сбоку!

— Там тоже мины?

— Разумеется. Ведь это куда проще!

Потом Ранцеву показали батарею. Пушек было всего четыре, зато изрядного размера.

— Семьдесят два фунта, — сообщили ему, любовно похлопывая стальные стволы, — В зону разрыва шрапнельного снаряда лучше не заходить. А зажигательного — не заплывать. Пока снаряды не закончатся, взять нас можно только сверху!

— Или снизу, — пошутил Ранцев.

— Снизу нельзя, — отвечали ему так же весело, — там слуховая галерея… Ну что, понял, куда попал?

— Понял, — согласился Ранцев, и, просто, чтобы оставить последнее слово за собой, спросил, — А если воздушные шары налетят? И бомбы сбросят?

И увидел, как веселые лица становятся озабоченными и серьезными.

— Главный штаб, — отрекомендовал Ранцева полковник Засс, командовавший фортом, — Сразу видно уровень! Учитесь, лоботрясы. Зрит в корень, в курсе новейших веяний, фантазия раскрепощена… А мы тут настроили укреплений, а чтобы все это снести к черту в пролив, оказывается, развитым нациям достаточно просто попутного ветра! Сегодня же доложу о выявленной уязвимости, — и, повернувшись к малость ошалевшему от такого поворота Ранцеву, — А вы, майор, не сочтите за труд, разработайте к завтрашнему дню хоть какие временные меры для защиты форта от воздушного нападения.

Придя в отведенную ему на территории форта каморку, Ранцев плотно затворил дверь, завесил окно и принялся методично колотиться головой о стену. С той стороны немедленно постучали в ответ и возмущенно возопили, что обустройство на новом месте, это, конечно, хорошо. Но вот поручику Синицыну завтра стоять утренне-ночную «собачью вахту». А значит, ему надо отсыпаться, а соседям — совесть иметь.

— Что ж, — сказал себе Ранцев, — погоревали, и будет. Нет такого задания, которое настоящий немец не мог бы выполнить… Для начала разберемся в приказе, — он подтянул к себе стопку бумаги, стал задумчиво по ней карябать перышком, обнаружил, что забыл обмакнуть перо в чернила, возмущенно фыркнул, окуная перо в походную чернильницу, похожую на ранние пороховницы, — Память у меня хорошая. Временные меры — уже хорошо. Значит, жестких стандартов эффективности от меня никто требовать не будет. Суть задания — защита форта. Защита может быть пассивной и активной. Не уточнено. Активная, по определению, лучше. Значит, постараемся разработать активную, а если не получится, изобретем пассивную. Дальше. Защита нам нужна от воздушного нападения. Разберемся — что понимать под таковым нападением, кто и как может напасть…

И тут у Ранцева перехватило дыхание. Всплыли давние мысли о каторге. Цинк! Реагент для получения водорода из серной кислоты. Не единственный возможный, но из самых удобных. Дальше он работал уже всерьез, как настоящий офицер аналитического отдела, припомнив один из лозунгов Анота: «Бывших кирасир не бывает!»

Утром полковник барон фон Засс уже разбирал исписанные готическим почерком листки.

— Под воздушным нападением на объект мы здесь понимаем пересечение враждебным летающим аппаратом или существом, в дальнейшем противником, границ пространственной фигуры, образованной всеми нормалями к земной поверхности, пересекающими периметр обороняемого объекта, — прочитал он, — Атака может быть прямой, выражающейся в сбрасывании взрывчатых веществ, а также в спускании аппарата или существа внутрь объекта для вступления в наземный бой без преодоления его укреплений, или косвенной, выражающейся в разведке или корректировке артиллерийского огня. В обоих случаях наиболее эффективным способом противодействия нападению является уничтожение противника. Далее следуют — недопущение его в пространство над объектом, создание условий, при которых он не может выполнить свои миссии. Со всеми этими задачами может справиться солдат, способный к полету. Следовательно, в гарнизон фортов необходимо включить либо команды из способных летать солдат-лаинцев, либо летательные аппараты. Основное оружие форта должно быть модифицировано для стрельбы в зенит, особенно длинноствольные дальнобойные пушки, так как они смогут забросить снаряд достаточно высоко. Прикрытый путь и другие коммуникации и позиции внутри и по периметру форта должны быть закрыты сверху скошенною крышей, с которой бомбы могут скатываться в специально откопанные щели. Быстро исполнимые задачи — обучение солдат стрельбе по воздушным целям из нарезного оружия, оборудование безопасных коммуникаций, позиций и мест укрытия.

— Голова, — уважительно сказал полковник, — понятно, почему его к нам прислали. Какая дуэль? Наверняка тайная инспекция состояния укреплений…

После чего начал всячески обхаживать майора, пригласил к себе домой. Ранцев увидел дочь коменданта — и тут-то оказалось, что на пути к его счастью лежит гордая фамилия полковника. И отсутствие у того сыновей.

— Зассы старый род, — говорил барон, полковник и будущий тесть, — и он должен продолжиться, хоть и не по прямой линии… Когда вы поженитесь, вам надо будет взять двойную фамилию. Я даже добьюсь, чтобы к вам перешел титул! Разумеется, моя фамилия в этом слиянии должна стоять первой.

Ранцев спорил. Совал тестюшке под нос Бархатную книгу, доказывая, что его род ничем не хуже. Ничего не помогало.

— Карлушка, ты скоро станешь Засранцевым? — спрашивали его сослуживцы, поспешно поправляясь, — Свадьба скоро?

Майор терпел. Потому как не пожалел орленой бумаги, и теперь ждал ответа из канцелярии их величеств. Наконец, ему пришел толстенный пакет. Ранцев поспешно разодрал послание. Еще бы! Таких толстых отказов не присылают! Ему было высочайше разрешено поменять фамилию. Но не на «Таш», «ранец» по-немецки. Из-за поданных им новейших проектов императорская канцелярия предложила вариант «Сумской».

Засс-Сумской. Бывший Ранцев кривовато ухмыльнулся. Не то, что он хотел. Но юмор в новой фамилии получался не такой ядреный. А баронский титул убавит насмешников и прибавит завистников.

Классическая лондонская погода — дождь, пробивающийся сквозь туман. Капли, кокетливо подпрыгивающие над булыжной мостовой и отскакивающие чуточку вбок. Этакое допустимое по закону физики чудачество. Тут Сен-Жермену приходится вести совсем другой разговор.

— Я понимаю Брольи, с его галльской порывистостью, но вы? Чем лично вам мешает эта, не спорю, гнусная Россия?

Которая, несмотря на всю свою гнусность, может быть неплохим рынком.

— Мне? — Сен-Жермен пожал плечами, — Лично мне как графу Сен-Жермену — ничем. Она меня даже развлекает, если угодно. Мешает она вам, господин Питт.

Граф залез в карман и бухнул на стол премьера сверкающий изломами черный камень.

— Антрацит, — мгновенно определил Питт, — ну и что?

— У вас углем топят дома.

Питт кивнул. Ноздри его слегка расширились от нарастающего раздражения. У него столько неотложных дел, а Сен-Жермен так любит начинать издалека.

— А еще изобрели специальные машины, которые, поедая уголь, делают работу на мануфактурах. Это означает, что потребности английской промышленности превысили запасы обычных источников энергии — водяных колес, ветряных мельниц.

— Прогресс, — самодовольно отметил Питт, — достигается через преодоление затруднений. А не следование у них в поводу.

— Русские же изобрели машины, способные выполнять ту же работу, не поедая вообще никакого топлива. Они действуют от естественной перемены температур и возмутительно эффективны.

— Мы их непременно скопируем и изучим. Возможно, даже купим патент. В сущности, это очень хорошая новость.

Сен-Жермен только развел руками.

— Это уже было сделано. Увы, климат Альбиона слишком мягок. Западнее Вислы эти аппараты не хотят работать даже зимой. А если и работают, то — много хуже, чем у русских. Настолько, что конкуренция будет сильно затруднена. Пока — пока эти устройства стоят дороже паровых машин, и окупаются медленнее. Но они совершенствуются с каждым годом. В сущности, господин премьер-министр, у вас осталось не так уж много времени для того, чтобы спасти английскую промышленность от разорения. Боже упаси, к власти придет оппозиция — виги такого просто не поймут.

— Не такие уж они ослы, — буркнул Питт, — не такие… Но войну я бы им не доверил, это верно. И тем не менее, граф, в вашей логике есть изъян. Британская империя не замыкается в пределах одной только Англии. Если это будет экономически целесообразно, мы разместим основные центры нашей промышленности в Канаде, на побережье Гренландии — она сейчас почти бесхозна, на том новом южном материке, который открыл недавно один из наших лучших капитанов, Джеймс Кук.

— Я с ним разговаривал. Там недостаточно скверный климат.

— Еще что-нибудь найдем. Знаменитый неизвестный южный континент, например. Пока Британия правит морями, это не представит для нас проблем. Однако вы действительно заставили взглянуть на мою политическую систему по-новому. Вы уверены, что в пределах ближайших десятилетий конкурентоспособными останутся только экономики Британии и России?

— Возможно, еще Швеции и Дании.

— Ясно. Благодарю вас за разговор, но мне действительно пора мчаться в парламент…

Питт коротко кивнул и торопливо вышел. Сен-Жермен загадочно улыбался. Кого-кого, а уж Питта он видел насквозь. Включая роящиеся в мудрой голове мысли о британской монополии. Монополии на конкурентоспособную промышленность. Мастерская мира… не пора ли воплотить этот образ в жестокую действительность?

На этот раз собрались втроем, без совещательных голосов. Два императора и князь-кесарь.

— Ну, государи, и как вам второй меморандум Тембенчинского? — с порога поинтересовался Румянцев.

— Первый был подделкой, — заметил Иоанн, — а этот — действительно его работа?

— Именно. Скажу больше — первый написал я. Ну, не совсем я, а несколько моих борзописцев. Тот предназначался для публикации. Этот — не знаю. Как решим. Я бы пока не рисковал.

— Но там же изложены очевидные вещи! — удивился император Петр.

— Очевидных-то вещей люди более всего склонны не замечать, такова уж их природа, — откликнулся Иоанн, — тем более собрать их вместе и рассортировать в нужные кучки. Чтобы наглядность по глазам резала. И оставалось только соглашаться с автором.

— А мы с ним соглашаемся?

— Я — да.

— В части анализа обстановки — да. Но его рекомендации…

Документ, для простоты именуемый вторым меморандумом Тембенчинского, автором был обозван докладом «О соотношении темпов развития Империи, роста ее внутренних сил и внешней угрозы». И был чрезвычайно тревожен. Как грубо и коротко выразился Румянцев:

— Мы — мыльный пузырь.

А Европе пока еще кажется, что паровой каток. Тут помогла и всеобщая воинская подготовка, и быстрый промышленный рост, и агрессивная внешняя политика. Мыльный пузырь выглядел, как паровой каток, вел себя, как паровой каток — и казался всем паровым катком. До первого столкновения. Проблема была в том, что столкновение было неизбежным.

С населением в семнадцать миллионов человек трудно говорить о шансах отбиться от всего остального мира. Даже если этот мир замыкался в рамках Европы.

Низкое народонаселение сдерживало и промышленный рост. Найти вольнонаемных рабочих становилось все труднее и труднее. Стальной плуг, позволивший — наконец — поднять черноземы и степную целину, свободная раздача государственных земель в обработку сделали свое дело. Освобожденные с малыми наделами, крестьяне перебирались на новые места, но не в города, а туда, где давали большие земельные участки. Это позволило создать три новых казачьих войска. Зато граф Строганов, как глава коммерц-коллегии, уже не раз требовал ввести работную повинность наподобие воинской.

А дела требовалось воплощать одно другого масштабнее.

Постоянная армия, чтобы не лежать на работающем населении бременем, была сокращена до девяноста тысяч. Из них двадцать держали проливы, десять охраняли столицу, тридцать — изображали резерв, прочие были равномерно размазаны по необъятной границе. Гарнизонную службу несло ополчение с переменным составом. Еще сто тысяч. И это было все. Королевская же Франция, бившаяся в Семилетнюю войну явно спустя рукава, последовательно бросала в сравнительно маловажный для нее конфликт по двести-триста тысяч человек в год. Фридрих их уничтожал — по частям, но через год ему приходилось начинать все сначала.

А еще у Европы был резерв в виде Турции. Шестьсот тысяч она могла выставить — снабжать не могла. Потому слала в бой по частям. Если эти силы упорядочить и перевооружить — судьбы русских укреплений в Босфоре становились сомнительными.

А еще были колониальные войска. Их пока ни разу не использовали в Европе. Но могли и привезти!

— Дети теперь меньше мрут, — сообщил Иоанн, — но, как тут верно замечено, вырастут они только через полтора десятка лет. И то на первое поколение земли хватит.

Естественный прирост в этих условиях даст нам паритет с Европой к середине следующего столетия. Воевать же придется лет через пять. А то и раньше.

— Традиционные иммиграционные проекты дают триста-четыреста тысяч в год, — отметил Румянцев, — к нам едут немцы, сербы, греки и остальных понемногу. И я не вижу принципиальной причины ограничивать проект этими нациями. Машина миров даст нам приток населения, который Тембенчинский оценивает в десять миллионов за год.

Но обычной уверенности в его голосе не было. Дело было в том, какое население должна была предоставить машина миров. Аппарат, созданный по принципу от противного. Средство для того, чтобы любое существо, уходящего из своего мира в темную зону, попало в ближайшие окрестности машины миров. Не передатчик, а приемник разумных существ.

— Вот такого вот населения, — император Петр бухнул на стол толстенный альбом, — и заметьте — все существа, здесь изображенные, немного искажены. Чуть облагорожены, малость приукрашены. Это художница из свиты князя рисовала. Причем по памяти с книжных миниатюр.

— А у Тембенчинского уже есть собственная свита? — буркнул Румянцев, — Он, кажется, пока не царь…

— Ну, я сказал немного не так, Петр Александрович. Всякий большой человек обрастает командой. Ты, что ли, исключение?

Иоанн между тем пролистывал акварельные зарисовки.

— Чудовища, — констатировал он, — как и сам князь. Теперь я понимаю, что он просто похож на человека. И очень хорошо притворяется.

Петр пожал плечами.

— Если судить по Платону, что человек есть петух без перьев с плоскими ногтями, то нет. А если он тело, обладающее душой — то да. Кстати, тут есть еще человекообразные. Но я полагаю, надо принять принципиальное решение. Принимать всех, или попытаться обойтись собственными силами.

— Это не совсем так. Нам надо определить, являются ли они хотя бы просто созданиями Божьими. Я уж не говорю про образ и подобие…

— А что, образ и подобие — это две руки, две ноги, между ними брюхо? — спросил Румянцев, — Тембенчинский мне всегда не нравился как подчиненный. И всегда нравился именно как человек. И обратите внимание — все изображенные здесь существа выглядят целесообразно. Естественно, если угодно. Это не химеры.

Иоанн с придирчивым сомнением стал снова рассматривать изображения иномирян.

— Симпатичные чудовища, — согласился он, — но надо сначала посмотреть живьем. Пустим по паре каждого вида. Посмотрим, как уживутся. А там будем решать.

— Но встает вопрос — а не устроят ли против нас крестовый поход?

— Непременно. Доказано, — Румянцев хлопнул «Меморандумом» по столу, — даже хуже. Тотальную войну организуют. Геноцид, — и скривившись, добавил, — неделю назад я слов-то таких не знал. Спал, государи, спокойно…

— Итак, проводим испытания потенциальных подданных. Где наша не пропадала! Сколько времени?

— Год.

— Год много. Шесть месяцев.

— Петр Александрович, мало! Надо еще приемник строить!

— Нам же надо, чтобы до войны они успели прижиться, обрусеть…

— Это еще неизвестно, они обрусеют, или мы в них растворимся. Если принимать по десять миллионов в год.

— Наша земля кого хочешь обрусит…

Решение было принято.

Снова Сан-Суси. Давно он не видел короля Фридриха. Пожалуй, с тех самых пор, как он обзавелся прозвищем Великий. Впрочем, прежде Фриц был веселей.

— Откровенно говоря, русских мне даже жалко, — заявил он, вдоволь надорвав нервы Сен-Жермена игрой на флейте, — люди работают, строят. Стазы меняют, выражаясь вашим языком. Тут появляетесь вы и начинаете все рушить. Не отбирать даже — уничтожать. Некрасиво. Я, поверьте, действительно руководствуюсь в своей политике некоторыми принципами. Сохранение и умножение культуры является одним из них. Русским прискучила наша, захотели создать свою — пусть. Их право. Не исключаю, что Пруссия со временем поступит так же. И тогда на нее тоже дружно обрушатся все соседи? Право, граф, я всегда готов отхватить плохо лежащий кусок у соседа, это врожденный инстинкт приличного короля, но устраивать истребительную войну я не желаю. Я для этого слишком бережлив.

Сен-Жермен на секунду прикрыл глаза, чтобы спрятать вспышку гнева.

— Дело не в культуре, а в уровне развития, — тоном терпеливого учителя повторил он, — в том, что мы не сможем защититься.

— А отчего вы взяли, что мы не сможем защищаться? — удивился Фридрих, — У меня, например, есть все то же, что и у русских. А если мы немного и отстаем технически, то исключительно из экономии. Нет смысла брать на вооружение новейшие образцы, если не собираешься воевать немедленно. Пусть эти расходы несет союзник. Пусть он выявит недостатки — за свой счет, пусть он их устранит — вот тут-то мы и развернем производство! Главное, граф, это промышленный потенциал. За годы союза с Россией он у меня вырос вшестеро. А все потому, что я скопировал их таможенную политику и договорился о разделе чужих рынков. Что же касается русских тепловых двигателей, то эту проблему удачно разрешил еще мой отец, выдав дочь за шведского короля. Концессий на экстерриториальные прусские предприятия в Норвегии и нескольких арендованных крепостей мне пока хватает.

— А территориально вы прирасти не желаете?

— Почему нет? Но ввязываться в нечто вроде минувшей войны? Нет. Я решительно предпочитаю разделы. И потом — прирастание за счет России обойдется слишком уж дорого. Но вот у шведов абсолютно пустая казна. Средства до нее попросту не доходят я полагаю. Еще бы — при парламентском-то правлении! Не исключено, что я у них некоторые области попросту куплю. Да, граф, за последние несколько лет могли бы и привыкнуть — теперь Пруссия решительно предпочитает мир.

— Смотрите, ваше величество. Пруссия не так уж и велика. В схватке истинных бегемотов ее могут и затоптать.

— Угрозы? Мне? Я бы разозлился, но вы меня откровенно насмешили. Я бил и Францию, и Австрию. Один! И с русскими в тылу, вот уж были стойкие ребята. О нет. В предстоящем конфликте Пруссия будет нейтральной. По крайней мере, на первых порах.

— Если куш не будет стоить риска.

— А что может стоить такого риска?

Сен-Жермен широко улыбнулся. Так улыбается вербовщик, высыпая золото перед рекрутом-деревенщиной.

— Штральзунд и Голштейн. Вместе с каналом, разумеется. Тогда вы сможете стать на Балтике номером первым.

— И мишенью номер два.

— Я рассматриваю Пруссию как европейское государство!

— А Англия будет рассматривать как конкурента, Франция с Австрией — как главного врага. Или вы полагаете, они не смогут объединиться без вашей помощи?

— Они слишком устанут от войны.

— Если Англия, на своем острове, устанет, что будет с бедной маленькой Пруссией?

— Нейтралитет — не лучшая политика. Вспомните хотя бы Ливия и Макиавелли.

— «Без надежды и без чести сделаетесь наградой победителя», — по памяти процитировал Фридрих, — но вы не учли одной мелочи, граф. Сущей мелочи, право. У меня оборонительный договор с русскими. И я дам им понять, что, оставаясь нейтральным, я увеличиваю их силы, экономя русским экспедиционный корпус и регулярно выплачивая, как невоюющий союзник, существенные субсидии, высвобождаю многие полки, закрывая их границы телом своего нейтрального государства. Мне кажется, они поймут. И будут благодарны, несмотря на мое неучастие в войне.

Сен-Жермен так и уехал, своего не добившись. Фридрих пожалел и его — что поделаешь, германская сентиментальность. Да и было что-то трогательное в этом искреннем крестоносце галантного века. Фридриху тоже временами хотелось взгрустнуть над прошедшей молодостью, над той веселой жизнью до Кунерсдорфа. Право, кто не жил тогда — не жил вообще… Но еще больше хотелось перейти в новую, индустриальную, эпоху вместе с Россией. Вот тогда Пруссия точно станет номером вторым. А для этого, пока другие будут биться насмерть, он займется маленькими имперскими княжествами. Из-за такой мелюзги, да под шумок, никто даже ноты протеста не объявит. И северными землями. Во время большой войны слабые страны — это просто территории. А Швеция — это слабая страна, и надо постараться, чтобы большая ее часть отошла именно к Пруссии. Хотя бы и по польскому варианту. А строительством великой державы займется его сын. Или внук. А ему, Фридриху, рано. Зато надо еще и еще округлять границы. Курочка по зернышку клюет. Горе забывшим этот принцип Прусского королевства.

Сен-Жермена кирасиры задержали прямо на сходнях. Он еще заметил, что «задержали» — слово удивительно неподходящее к ситуации. Потому как после «задержания» человека обычно очень быстро куда-то влекут. Например, в карету без окон.

— Вы правы, — согласился усаживающийся с ним в карету офицер, двое капралов запрыгивали в седла, чтобы скакать по бокам, — тем более, что «задержанию» обычно придается негативный смысл, и оно понимается почти как арест. Часто так оно и бывает. Но в нашем случае будет вернее сказать, что ваше сиятельство будут препровождены для беседы с лицом, служебное время которого расписано до секунд. И окна в нашей карете имеются, просто завешены. Привычка. Позвольте…

За запыленным окном возник вечерний Петербург, покуда — до главных улиц — состоящий из темнеющих в полумраке стапелей, лесов и заборов.

— Стройки, — сообщил офицер буднично, — растем, как всегда.

— А это…

— Газгольдеры. Фонари, сударь, не святым духом работают. Вон, кстати, шар полетел. На том же самом светильном газе. Шестнадцатый полет, ночной! — гордо заявил он.

Сен-Жермен поинтересовался:

— А почему не на водороде?

— Это вы, граф, в Академии спросите. По мне — им просто лень его делать. Надо бочки с железной стружкой, кислота, трубы всякие… Взрывоопасен! Четвертый-то шар как рвануло! Хорошо, не над городом. Куда проще светильный газ! Взял баллон, сунул под оболочку, открыл вентиль — и лети. И взрывается менее охотно.

Кирасир говорил с интонацией человека, для которого купить баллон со светильным газом в магазине на углу — привычное дело. По-видимому, так и было. Про то, что для производства светильного газа нужна целая отрасль промышленности, сей бравый воин явно не подозревал. И его было бессмысленно расспрашивать, откуда в Петербург привозят уголь. Что газ делают из угля, Сен-Жермен знал. А вот что в русской столице появился газовый завод — нет.

Привычная перспектива Невского украсилась опрокинутыми пирамидами газовых фонарей. На только возведенных триумфальных рострах вообще огонь пылал постоянно. Над сияющим изнутри Домом-на-Фонтанке опять что-то сооружали. Работа кипела, невзирая на позднее время.

— Глаз, — пояснил кирасир.

— Какой глаз?

— Обыкновенный. Как бы око недреманное. В сущности, просто фонарь такой затейливый. Пока постоит на крыше. А со временем поставим на Дворцовой площади шпиль, чтобы возвышался над городом. Там еще подпись будет помпезная. «Зрю все». Но ее никто не разглядит…

В коридорах было ярко, стерильный газовый свет, рожки через шаг. И, наконец, заочно знакомое лицо.

— Устраивайтесь удобнее, граф. Разговор будет долгий.

— Полагаю, да.

Виа Тембенчинская встала из-за стола и принялась задумчиво мерить шагами кабинет. То же самое делала полусотня ее отражений в зеркальных стенах.

— Я отчего-то думала, что вы нас уже не навестите без нескольких европейских армий, — заявила она, — тем не менее, я вас вижу здесь, причем приплывшего не тайно, для организации очередного подполья, а едва не официально — под самым своим распространенным именем. Значит, граф де Сен-Жермен, вы напрашиваетесь на разговор. В то самое время, когда мне кажется, что все слова уже сказаны, а война прошла важнейшую стадию дипломатической подготовки.

— Создание союза из нескольких государств еще не означает войну.

— При постоянном балансе сил. А мир стал очень изменчивым. Знаете, мой муж рассказал мне любопытную историю. Во время Лондонского конгресса его зазвали на ужин в фамильный замок к одному аристократу. Там на стенах висело оружие времен столетней войны. Мечи, щиты, итальянские арбалеты, хитрые французские пики с крюками. И английские длинные луки — как же без них. Они красиво висели на стене, в обрамлении колчанов со стрелами. Хозяин выпил довольно много, стал многословно хвастаться славой английских лучников. Снял со стены висевшее там сотни лет украшение, вложил стрелу… Она едва перелетела заросший травой сухой ров замка, оставшийся с неспокойных времен. И другие стрелы тоже не хотели лететь дальше. Гости стали смеяться. Но хозяин замка велел принести другой старый лук, который хранился в оружейной комнате ненатянутым. Изготовил к бою, выстрелил — и убедительно доказал древнюю славу английских луков. Лук не должен быть всегда натянут. Только перед войной или охотой. Так и ваш союз. Он выстрелит — или развалится.

— Я не коллекционер, — заметил граф, — и мне безразлична судьба древних раритетов, если они не приносят пользу. И я вовсе не хочу такой войны, как та, что неизбежно на нас накатывается. Я принял меры — на тот случай, если наш разговор не получится. Если же все будет в порядке — никакого западного союза не будет, а будет несколько полузабытых, почти салонных бесед о некоем отвлеченном предмете.

Виа недоверчиво фыркнула. Зато перестала бегать и привалилась к стене. Кого-то ее повадка графу напоминала. Ну да. В конце концов, муж и жена просто должны быть похожи.

— Звучит так, будто вы собираетесь выставить нам ультиматум. Не рано? Обычно это делают по пришивании последней пуговицы на последний мундир…

— Такие ультиматумы выставляют только слабым. Вы сильные. И ваша сила растет с каждым месяцем. А наша более постоянна, увы. Поверьте, я готов признать за вашим Севером право быть одной из великих держав. Даже — сильнейшей. Но — не единственной реальной силой. А именно это нас ожидает в ближайшие годы.

К его удивлению, княгиня Тембенчинская медленно кивнула. Мол, продолжай, зерно в твоих рассуждениях есть.

— Мы тоже бы этого хотели, — согласилась она, — избыточная сила опасна. Это соблазн, избежать которого могло слишком мало народов.

— Если вы найдете способ сохранить достаточный баланс сил, состояние мира сохранится, — закончил Сен-Жермен.

— Экий вы хитрый, — нахмурилась Виа, — вы тут общие материи рассуждаете, а мне — вынь да положь вам решение проблемы… Дело в том, что выход есть, лежит он на поверхности и нами давно реализован. А вы его упорно не желаете замечать. Мы не прячем свои технологии. Мы их продаем. Дешево продаем, могли бы взять дороже. Даже возможным врагам. Потому что иначе они их раздобудут у наших друзей. Берите. Работайте с ними. Совершенствуйте! Но нет. Все кричат, что мы плохие. Слишком умные. Пруссаки вон так не считают. Засучили рукава… Вы ИХ не боитесь? Я уже немножечко боюсь.

— Это так. Но вы пустили под откос всю общественную систему страны. Новой пока нет. Россия, да уже и Пруссия сейчас, извините за химический термин, метастабильны. Щелкни — взорвутся! А я не хочу, чтобы Европа была… газгольдером! И жить рядом с газовым заводом тоже не желаю.

— А придется. Если на этот раз уже вы не предложите мне выход.

— Снизьте скорость.

Виа фыркнула. Как норовистая лошадь.

Сен-Жермен поинтересовался:

— Это фырканье, щелканье зубами, улыбки необъятной зубастости у вас с мужем благоприобретенные? От жизни на чужбине?

— И от искреннего желания выглядеть чудовищами, — согласилась Виа, — в глазах тех, кто видит нас именно такими. Ну и инструмент, конечно. Собеседник всегда немного теряется, видя зубы, крылья, когти…

— Так как насчет некоторого замедления?

— Не могу! То есть — Империя не может! Как раз из-за, как вы сказали? — метастабильности. По большому счету, мы делаем русскому обществу операцию под наркозом, в качестве которого выступает искусственно вызванное остолбенение от быстрых перемен. Своего рода футурошок, хотя вы, кажется, с этим термином пока не знакомы… А вы предлагаете обезболивающее убрать и взять скальпели потупее! Вот тут-то и грохнет.

— Лишь бы не слишком громко.

— Нас-то разнесет. А Запад, граф, нам уже почти безразличен. Скажу больше. Война, которой вы нам грозите, нам будет неприятна, но приведет лишь к ускорению гонки — и к гибели большого количества людей. То есть обстрел нас устраивает больше, чем внутренний взрыв.

— Который вы могли бы пережить. В отличие от войны насмерть.

Виа отлепилась от стены и неловко плюхнулась в кресло.

— Предложенный вами вариант отклонен, — решительно сказала она, — вместе с угрозами. Есть еще предложения?

— Устройте мне встречу с императорами, — попросил граф, — возможно…

— Они окажутся более вменяемыми?

— Более разумными. Или более человечными.

— В каком смысле человечными? — удивилась и немного обидилась Виа, — А, гуманными. Не та у них служба, поверьте. А встречу можно и устроить…

Английская эскадра стояла возле острова уже несколько часов. Если вдуматься — подвиг. При хищных ветрах и течениях, обитающих в Датском проливе, при тамошних плотоядных скалах, на которых каждый год тонул каждый сотый корабль северной Европы, просто стоять, а не быстро и осторожно пробираться к нужному выходу было актом истинной моряцкой отваги. Корабли бухнули в воду тяжелые якоря, чуть-чуть не доходя до зоны обстрела главного калибра форта Лесё.

— У нас что, война, командир? Или просто нервы треплют?

Полковник Ростовцев отвлекся от созерцания потенциального противника и, перевернув бинокль другим концом, уставился на своего умаленного начштаба, как солдат на вошь.

— Кто у нас связью командует? — удивленно спросил он, — Это ты все должен знать!

— Датская гелиографическая линия молчит. Шведская тоже. Про объявление войны бы передали. Но, может, у них просто туман в Тавасталанде, и сигнал не доходит.

— Угу. Может, ИХ посол сейчас вручает ноту об объявлении войны Румянцеву. Если хорошо высчитать время, можно и приличия соблюсти, и напасть внезапно.

Он протянул начштаба бинокль — прекрасную замену придумали немцы зрительной трубе! Тот жадно приник.

— Что делают! Взгляните! — и вернул прибор обратно.

На палубах кораблей ставили странные системы из бочек, рядом как-то слишком упорядоченно валялись груды провощенной тафты.

— Тот раритетец, книжонка Засранцева об отражении атак с воздуха, у тебя? — размеренно спросил Ростовцев, не отрываясь от окуляров.

— Именно.

— Тогда — бегом читать! И воплощать построчно! И вообще — БОЕВАЯ ТРЕВОГА!!!

Голос у коменданта был куда мощнее тревожного горна.

Это была разведка. Всего лишь разведка! Но рисковые люди, согласившиеся срисовать сверху форт, застрявший в проливе, как кость в глотке, были подданными Великобритании. Если бы шар упал сам — о чем и говорить? Но адмирал сам видел шеренгу над куртиной, вздернутые к небу винтовки. Наблюдатели — муравьи на люстре — возились, выпуская песок из балластных мешков. Длинное аханье залпа, неловкие языки пламени на оболочке. Спрыгнувшие вниз живые факелы.

— Господин адмирал, сэр. Они убили двоих англичан.

Если уж кадеты напоминают адмиралам об их долге…

— Вы, как ни удивительно, правы, Горацио. Что бы я только ни отдал за то, чтобы именно на этот раз вы не были правы… — тут адмирал перешел с внутреннего шепота на командный голос, — Передайте на эскадру — пусть следующие баллоны будут боевыми.

Ветер нес новые шары к русским укреплениям. Навстречу били стройные залпы. Безуспешно!

Вдруг один из шаров вспух огнем, став недолговечной моделью Солнца. Вниз падать после этого было нечему. С русских позиций донесся восторженный рев. Тут разорвало еще один шар. Потом целых три разом.

— Это не от нашей стрельбы! — удивленно вскрикнул кто-то.

— Адские машины, — отметил начальник штаба, — или ветер не рассчитали, или часовой механизм неточный. Возможно, просто фитиль. Но один-два рванут над нами — хотя бы из закона больших чисел.

Голос у него был отстраненный. Как всегда, на время боя он превращался в сущего зануду. Которым в более спокойной обстановке отнюдь не являлся.

— Телескопу, господин полковник, конец. Поле наблюдения занесет дымами. От орудий и мин получится немного проку.

— Остаются еще винтовки. И штыки, — решительно ответил Ростовцев.

В башню он не пошел. Предпочел стоять на бруствере.

Приморские крепости в России строили несколько иначе, нежели сухопутные. Вместо рва использовалось море, а потому укрепления были, увы, возвышены, и доступны настильному огню неприятеля. Правда, пушки установлены были в защищенном трехметровой толщины литым камнем кургане, после выстрела скатывались вниз, в каземат с потолком, укрепленным стальными балками, на перезарядку, что усложняло их уничтожение. И вынырнуть они могли из совсем другой бойницы. Зато для пехоты такой роскоши не предусмотрели. Насыпали горнверки, отделали прикрытый путь деревянной опалубкой — и всего.

Приезжавший полгода тому с инспекцией крепостей Суворов заявил, что крепость сильна не камнем, а гарнизоном. А если гарнизон жив, то и камень не очень нужен. Потому велел только расширить вал, а огневые позиции и прикрытый путь в нем прокопать. Потом прошелся по получившимся позициям, втягивая носом смолистый запах свежеободранных еловых жердей, которыми укрепили траншеи.

— Помилуй Бог, если бы так был укреплен Очаков, мы б его не взяли!

И не поймешь, то ли шутил, то ли серьезно.

Ростовцев расчетливо торчал из-за земляного бруствера ровно наполовину. Ту, которая была одета в панцирь и каску. Начальник штаба бравировал меньше, но и обзор в перископ был хуже. Что так, что так, не было видно ничего. Оставалось полагаться на уши. Не донесется ли осторожное хлюпанье весел? Весла — это шлюпки, шлюпки — это десант.

Один из ординарцев устроился рядом с полковником.

— Сашка, не бравируй, — сказал тот ему, — если меня убьют, кто будет фортом-то командовать?

— Кирилл Петрович, Алексей Юрьич, Сандр Никитич… — бодро принялся тот перечислять по старшинству офицеров. Начальник штаба чуть поморщился — в этом списке он был едва не последним. Так было с некоторых пор заведено — команда переходит к штабному, только если полегли ВСЕ полевые офицеры.

— Вишь, сколько. А если тебя убьют, кто будет приказы по форту таскать?

— Ну, Николя… — назвал тот второго ординарца и замялся.

— Вот. А связь — это наше все, нервы войны… Так что ты ценнее.

Дым. Потрескивание еловой опалубки. И, наконец, тихие, осторожный всплески. Полковник ухватил ординарца за плечо.

— Живо в башню! Пусть рвут мины разом! И пушки пусть палят хоть в божий свет, хоть…!

Он и еще кое-что добавил. На бумаге неприводимое. Зато уже через три минуты над его головой, расталкивая шипящий о его горячие бока воздух, ушло в неизвестность первое ядро. Потом второе. Потом два разом. Артиллеристы соблюдали статью устава, требующую с целью экономии огнеприпасов пристрелочный огонь вести одиночными выстрелами.

Капитан Мэтьюз был изумлен. Уже третье русское ядро пробивало борт его линкора. О нет, особой опасности в этом не было. Таких попаданий добрый «Резонабль» мог вынести еще немало, но терять людей и орудия, не имея возможности дать сдачи, было обидно. Тем более обидно, что остальные корабли эскадры не получали вообще никаких повреждений. И чем это русским так приглянулся его невзрачный линкор третьего класса? Он не учел, что выпустив боевые баллоны, несшие их корабли уступили место в первой линии судам с десантом. И его корабль занял то самое место, на котором русские еще полчаса назад видели флагман английской эскадры…

То ли брызги способствуют осаждению дыма. То ли просто время вышло, и запас горючего в дымовых бомбах вышел. Но когда столбы воды, поднятые взрывом крепостного поля, осели, за ними вырисовались четкие силуэты британских кораблей. И новая порция воздушных шаров. А на воде даже щепок не плавало.

— Похоже, мнительными мы стали, — заметил Ростовцев, — нас вовсе не хотели брать приступом… Но я сам слышал плеск!

Отряхиваясь от белесой каменной крошки, явился из башни гарнизонный кирасир.

— Ступайте обратно, — посоветовал ему начштаба, — тут, конечно, интересно, но вот-вот станет слишком. Видите, на этот раз они готовят нормальный десант.

— Ничего я не вижу, в башне всю оптику разнесло, — пожаловался кирасир, — просто после подрыва всего минного поля мы остаемся очень уязвимыми, да?

Ростовцев пожал плечами.

— Сдавать форт я не собираюсь.

— Я не про то. Просто — постарайтесь продержаться, пока сойдет дым. Я несколько раз повторю на шведский берег гелиограмму о нашем положении. И дам подробности. Какие успею.

Ростовцев резко кивнул.

— Продержимся, поручик. Уж столько мы и на штыках продержимся.

Еще Маккиавелли писал, что гораздо разумнее ставить бойцов не на стене, а за стеной. Чтобы спокойно уничтожать пролезающего через верх и бреши неприятеля. То, что еще ловчей разместить своих людей в стене, и стрелять врагам в спину, придумали позднее. Вот генерал-лейтенант Сипягин, построивший форт Лесе, и придумал. В самом деле, ну не строить же казармы вокруг главной башни. Из казематов которой настолько адски дышали пороховыми газами два тяжелых орудия, что гарнизон оглох бы, задохнулся, поджарился и приплюснулся ударной волной еще на первых же учениях.

А потому казармы разместил с тыльной стороны вала — еще внутри форта, но вдали от огнедышащего соседства. Неприятель же, попавший внутрь позиций, оказывался в капкане, сравнить который можно разве с прорывом через ворота русской крепости шестнадцатого века. В место, называемое захаб. О, простой ловушкой из опускных решеток хитрые московиты не довольствовались уже тогда. Они строили длинный внутренний участок стены, шедший параллельно с внешней стеной, и в пространство между ними открывали внешние ворота. Въехав во внешние ворота, надо было проехать по захабу, повернуть за угол — и только там обнаружить новые ворота. Которые открывались только тогда, когда закрывались внешние.

Только на новом этапе развития роль захаба играло все внутреннее пространство форта. Взятие вала еще ничего не значило, пока казарменный комплекс внутри продолжать держаться. Все склады были помещены под землю. Башня соединялась к казармами несколькими тоннелями.

Именно поэтому свои позиции на гребне вала русские оставили без сопротивления. Заранее. С тем, чтобы появившегося на валу врага встретили разрывные снаряды двух обитающих в башне бронзовых чудищ. Да, бронзовых. Хорошей стали еще не хватало!

Сначала он не хотел начинать штурм. Как ни подзуживали датчане, как ни рвалась в сражение собственная молодежь. Потому и послал на вельботе под белым флагом парламентера. Мол, прекратите сбивать мирных воздухоплавателей. Тогда мы перестанем посылать на вас летучие брандеры. Но когда русские истратили все свои мины на уничтожение парламентера — адмирал решил, что они сошли с ума от воздушной атаки. Датский генерал уверял, тыча в карту пальцем, что мин у русских больше нет, что здешние рыбаки денно и нощно наблюдали за островом, замечая любые проводимые на нем и возле работы — вот тогда он и разрешил датчанам попробовать штурм. Была у него надежда выдать это за отголосок русско-датской войны, дать Британии шанс остаться в стороне. Все-таки семилетняя война была еще так недавно!

Приступ с самого начала пошел удачно. Несмотря на некоторые потери при высадке — а как без этого? — волна рыжих мундиров захлестнула вал, ворвалась в скромные русские укрепления, со слышным с флагмана ликующим воплем перехлестнула за них. Судя по крику, следовало ожидать датского красно-белого флага на главной башне форта в ближайшие минуты. Но, кроме слабых щелчков, будто кто-то сухую гальку в ладонях пересыпал, не было слышно ничего. Потом солидно грохнул главный калибр русских. Легко, ухарски, не с той натугой, с которой метал тяжеленные ядра в сторону эскадры.

— Кажется, картечь, сэр, — безразлично пояснил флаг-капитан. На него восхищенно уставился кадет. Которому наконец довелось стоять на квартердеке во время настоящего сражения. И слушать, как рождается рисунок боя в скупых словах адмирала. Но на этот раз адмирал промолчал.

И снова перетирание гальки. И снова рыжие муравьи, но на этот раз ползущие обратно. Впрочем, вельботы уже ушли за второй волной десанта, и тем пришлось вернуться на вал, в брошенные русскими траншеи.

— Вы, кажется, завязли, — старательно ровняя голос, сказал адмирал датчанину.

— Передовые части переувлеклись, — ответил тот, — бывает. Сейчас пойдет вторая волна. Все достаточно хорошо.

Через два часа он так уже не говорил. Датчане сохраняли за собой изувеченный воронками от русских же снарядов гребень вала. Что только обеспечивало им постоянные потери от прямого огня орудий башни. На вершине башни что-то сверкало. Нет, высверкивало. Гелиограф!

— Кажется, мы влипли в войну, сэр, — заметил флаг-капитан, когда датчанин отошел для напутствия четвертой волны десанта.

— Не случилось еще ничего, что при желании не мог бы исправить Уайтхолл, — отмахнулся адмирал, — другое дело, что если политикам придется переутрудиться, нам придется перенести их неудовольствие. А оно у Питта тяжелехонько. Но что-то я не думаю, что он захочет утруждаться по этому поводу. Так что вся работа, как и всегда, достанется Королевскому Флоту. А вот славой нас, конечно, заставят поделиться.

— Вы о чем, господа? — спросил их подошедший датчанин.

— О пользе восстановления вашего контроля над Штральзундом, разумеется, — отвечал адмирал, — о чем же еще!

— Но один берег остается шведским, — напомнил тот.

Адмирал промолчал. Если уж начнется настоящая война, у такой слабой и стратегически расположенной державы, как Швеция, не останется ни малейшего шанса остаться в стороне. И если она выберет нужную сторону — о чем жалеть? А нет, то, при их слабосилии, жалеть все равно придется шведам!

Форт продержался почти сутки. Эскадру пригласили погостить, отмечая победу, в Копенгагене. Но адмирал, высадив датчан, рванул, поставив опасное количество парусов, обратно в Северное море. К своим базам. Чем может закончиться стоянка в Копенгагене, англичане знали слишком хорошо!

Когда гелиограмма достигла Петербурга, безымянный совет собрался почти мгновенно. Все были на месте, словно чего-то ждали. Смотрели только на блестящие лбы, на напряженные губы правителей — чего-то изрекут.

— Лесе пал, — сообщил мрачный Чернышев, — а это значит, что одна из «затычек Тембенчинского» выбита. Неважно, придется нам воевать прямо сейчас, или дипломатам удастся выбрехать, не теряя достоинства, еще год-другой предвоенного состояния. Ясно, что войны малой кровью не получится. Мы можем выбирать между полным поражением, частичным поражением — или резким и внезапным усилением нашей армии.

— Не думаю, что вопрос стоит так остро, — заметил Петр, — помнится, вы мне говорили что-то насчет военного искусства…

— При двадцатикратном перевесе противника искусство бессильно. А ополчение у нас ничем, пожалуй, не лучше даже и турок. Против нашего технического и позиционного превосходства неприятель, как мы видим, нашел свои приемы.

— Но мы не можем содержать большую, чем сейчас, армию! Даже если мы отобьемся, — вступил Шувалов, — мы проиграем. Если вы забреете еще хоть сколько людей, мне придется гнать рабочих на заводы насильно. А у оставшихся крестьян забирать весь хлеб. Силой. Потому как иначе взвинтят цены. И тогда начнется такое, что яицкий мятеж покажется премилым светским скандальчиком!

— Зимой можно больше… — вставил Иоанн, напоминая, как славно удалось пугнуть Европу в конце турецкой войны.

— А вернутся они все? А весной что, капитулировать?

Над уютным залом повисла короткая тишина. Которую обычно разрывают исторической фразой. Но — все сидели, сверлили друг друга взглядами. И молчали. Наконец, Румянцев хлопнул рукой по столу.

— Надо форсировать план Тембенчинского. Заодно и проверим, кто там у него чего стоит.

— Всех в солдаты? Не дав прийти в себя? Не слишком ли, Петр Александрович? — впервые за последние несколько месяцев Виа встряла в обсуждение. А не сделала доклад.

— Добровольцев. Остальные пусть их кормят. Как в указе было: кто защищает землю, тот и владеть право имеет. Будем сначала брать одного из десяти. А там посмотрим. Так и экономику сохраним, и от врагов отобьемся. Другого выхода не вижу.

— Так и сделаем, — торопливо согласился Иоанн.

— Раз ты за… — протянул Петр, — решено!

— Так воюем? — спросил Чернышев, — Или оттягиваем?

— Ну нельзя же так вот рьяно рваться в драку, Захар Григорьевич, — попенял военному министру Шувалов, — да и у Петра Александровича, вижу, глаза горят. А между тем остров-то потеряли вы! Будь он защищен надлежащим образом…

— Но весь наш флот Немецкого моря прикрывал Канал. А Соединенный Флот торчит в Мраморном море. Через Дарданеллы турки не пропускают! Эскадру же для Штральзунда вы мне за год даже заложить не соизволили!

— У меня есть более важные дела, чем наращивание непроизводительных морских сил.

— Ну да, шпионство вы считаете более производительным! И столбы с глазами на площадях!

— Шпионство, как выражается, Захар Григорьевич, — нарочито повернувшись от раскрасневшегося оппонента к царям, своим самым занудным голосом мороженой рыбы разъяснил Шувалов, — действительно дает некоторую прибыль. Своевременно полученное известие в любом деле крайне важно, а при игре на биржах и подавно. А мы с некоторых пор игрываем… и не настолько безуспешно, чтобы некоторые менее удачливые игроки не начинали подумывать о конфискации принадлежащих России зарубежных дел. Возможно, они и провоцируют! А вот нам воевать еще рано. Вы говорили о переселенцах, как о готовых солдатах и рабочих. К тому же питающихся святым духом. Иначе, соизвольте подсчитать, за сколько дней они сожрут наши провиантские запасы на случай лихолетья? Но солдатам нужны ружья и пушки, а рабочим станки. Тут у нас есть запас. Небольшой. Но ружья употребляют порох, станки жрут энергию. Нужно перекрывать реки, ставить климатические двигатели, пороховые заводы, арсеналы. Это годы работы. Иначе ваша орда в решительный момент останется без патронов.

— Можно ввести трехсменную работу, — рассматривая потолок, заметила княгиня Тембенчинская, — что даст утроение производства на том же оборудовании.

— А освещение? — Шувалов аж с места встал, хоть было и не принято, — Идея хороша, но для возможности такой мобилизации нам нужны газовые заводы. При лучине много не наработаешь. Господа военные! Дайте мне пять лет на подготовку, и воюйте хоть с преисподней!

Торжественно взмахнул рукой и сел на место.

— Остров надо отобрать, — твердо сказал Иоанн, — того требует честь России.

— И стратегические соображения, — напомнил Румянцев, — это одна из важнейших наших оборонительных позиций.

Которую за семь лет так и не успели сделать неприступной. Все находились другие дела.

— Но без войны, — констатировал Петр, — что невозможно. А значит, это хлеб князя Тембенчинского. Ему и поручим. От вас же, господа, требуется полное ему содействие. Даже если потребует под стол залезть и кукарекать…

— Не потребует, — повеселев, заявил Чернышев, — у него имеется вкус. Причем отличный от вашего вкуса, государь!

Готическая атмосфера кабинета из давящей вмиг стала воздушной, мерцающие лучи света стали перерисовывать на столе картинки витражей.

— Михаил мне что-то такое рассказывал, — сообщил, нарочито тяжело роняя слова Румянцев, — А, о роли флейты в восточном военном искусстве. Два раза при помощи флейты был достигнут решительный успех в совершенно безнадежном положении. В обоих случаях командиру приходилось на этом инструменте играть. Так что я бы и от кукареканья не зарекался…

Похохатывая, совет стал торопливо разбегаться по своим присутствиям. Остались только двое императоров. Петр, как всегда, распахнул окно и принялся набивать трубку. Несмотря на голую брусчатку под окнами, простирающуюся до самого Кольца Генерального Штаба, откуда-то пробивался запах цветущих лип. А возле колонн Зимнего немного вразвалку бегала знакомая суматошная фигурка князя Тембенчинского. Ждал жену. Дождался, налетел, ухватил на руки, сунул в карету…

— У нас на носу война? — хмыкнул Иоанн, — Это глава Аналитического Отдела? И специалист по невозможному? Царская затычка?

— Зная эту парочку, могу предположить, что едут они в Дом-на-Фонтанке. Да и нет у них пока другого дома… Не удосужились. Отчего ты их не переносишь?

— С чего ты это взял? Хм, я намылил пару раз Виа шею. На Михаила поорал. Так и что? Дело начальственное, да и полезное, чтобы себя не забывали. А так… просто завидую, наверное.

— Так женись. И пусть завидуют тебе, — Петр выпустил затейливое колечко.

— И мне повезет, как тебе в первый раз.

— Зато второй вышел удачный. Ну?

Иоанн поскучнел.

— Кризис закончится, тогда.

Петр задумчиво разглядывал булыжники, заготовленный для столпа государева ока постамент.

— А как это все вообще будет выглядеть через несколько лет? — тихо спросил он, — А? По этой вот площади будут сновать наши доверенные люди: вульпы, калкасы, рархи, ринийцы, весь этот паноптикум! И над всем этим — огромный глаз синего пламени. Ты представляешь?

— Нет, — твердо ответил Иоанн, — не представляю. А вот окрестить их постараюсь…

— Лето же! Отчего и почему такой возмутительный холод!

Сен-Жермен улыбнулся. Ледяной ветер, как всегда, облетал его стороной. Зато соседям доставалось в полной мере. И все равно — жалобы именно датского посла на холод ингерманландского лета казались ему вещью, достойной улыбки. К чему было бравировать закаленностью скандинавской натуры и являться в одном лишь раззолоченном официальном камзоле? Все прочие закутались в плащи и надвинули на глаза треуголки. Да, это закрывало обзор. Но смотреть-то, в сущности, было не на что. Буро-зеленая неухоженная трава. Грязноватого цвета песок. Невысокая тягучая рябь на водах мышиного цвета озера. Строения посеревшего дерева — то ли бараки, то ли сараи. Одно из них, самое большое, плавало близ берега, поддерживаемое понтонами.

Русские обступили послов, на вопросы только пожимали плечами. Сен-Жермен, как старый знакомый, поймал было князя Тембенчинского, и попытался выяснить, что же именно происходит. И какое отношение все это стояние на берегу Ладожского озера имеет к обещанной ему аудиенции.

— Будет нечто вроде парада, — разъяснил ему тот, — будут и оба императора.

Сен-Жермен видел в нем некоторую неуверенность. Видимо, то, что русские прятали до поры в своих неказистых сооружениях было или не слишком эффектно, или не слишком исправно. Скорее второе.

— Кажется, нас будут пугать, — предположил британский посол со старательно скрываемым презрением, — хотелось бы только знать — чем? Все лучшее русские собрали в крепости на Лесе, а она пала, расколовшись подобно гнилому ореху!

Вольно ему было называть форт — крепостью, а тридцатичасовой штурм — легкой победой. Впрочем, историю всегда пишут победители. А Англия последние сто лет исключительно побеждала. Отсюда и надменная зашоренность. Которую не поколебала действительно случайная неудача при Копенгагене.

Поскольку явились оба царя, князя-кесаря не было. Цари же явились со всем двором. Откуда-то из воздуха появились столы, уставленные всевозможной снедью, оркестр, грянувший нечто помпезное, морской шляхетский корпус примаршировал в полном составе, застыл — ротными квадратами с замершими в промежутках преподавателями — командирами. Ветер, мерзавец, стал только сильнее.

И вот князь Тембенчинский метнулся к царям, отрапортовал, выслушал августейшие пожелания, отвесил второпях преувеличенный энтузиазмом поклон и отмахнул в сторону плавучего барака.

— Да его просто колотит, — заметил датский посол.

А на Лондонской конференции он казался таким спокойным. И на фронтах под пулями не дергался. Что же проняло так его стальные нервы?

Одна из стен рухнула в воду — и на свет показался громадный аэростат. Подобно морскому кораблю, бочком выбрался из эллинга на свободу. Длинный ребристый корпус нетерпеливо теребил привязные канаты. Именно корпус! Не было привычной мягкой оболочки. Ткань была жестко натянута на шестнадцатиреберный каркас. Канаты были отпущены, и аэростат, превосходящий размером любой линкор, с достоинством, приличествующим его габаритам, поднялся над озером. Более удаленная его часть окуталась вдруг черным дымом. Но, вместо того, чтобы сгореть, аэростат неторопливо двинулся вдоль берега.

— Ну и что? — спросил датчанин, — Летающая колбаса. Самокоптящаяся…

Английский посол не зря представлял морскую нацию — он уже заметил, что русский аппарат летит против ветра, и теперь смотрел во все глаза, пытаясь запомнить все различимые на таком расстоянии детали конструкции. Это, разумеется, работа военного атташе, но вдруг тот чего упустит?

Над озером вспыхнули огни, и дирижабль начал облетать их один за другим, заодно показывая возможность висеть на месте, лететь при боковом ветре, по ветру, под любым углом, разворачиваясь, спускаясь и приподнимаясь.

Раз — и нос его резко опустился к самой воде, зрители ахнули, ожидая катастрофы, но нос тут же поднялся кверху и ту же эволюцию проделала корма.

— Это достигается через манипуляции с балластом, — объяснял Тембенчинский всем желающим, — балласт можно перемещать по продольной оси воздушного судна. А воздух он гребет вон теми винтами, что позади дымящей гондолы… Внимание! Мерная миля!

Отчаянно чадящий дирижабль — вырывающиеся из протянутых назад труб дым стал гуще и чернее, но искр не было, поскольку использовались свежеизобретенные гасители, рванулся через облако пиротехнического зеленого дыма, обозначавшего начало мерной мили. Английский посол нажал кнопку собственного хронометра. И снова щелкнул ею, когда миля закончилась и нос корабли окутали красные дымы.

— Двадцать один узел, — и при этом ведь еще старательно округлял вниз.

— А можно и так, — заметил Тембенчинский.

Дирижабль снова заходил на мерную милю. Только на этот раз — опустившись к самой воде, едва не чертя по ней моторной гондолой. В воду упал длинный вал с маленьким, таким отличным от воздушных, винтом.

Скорость резко возросла. Дирижабль мчался, как ошпаренный, и потому выскочивший из воды, кит. Уже перед самым концом мили он чуточку зарылся носом в волны, но сразу же выправился, хотя скорость и потерял.

— Тридцать четыре узла, — убито подтвердил англичанин сообщения русских.

Дирижабль между тем резко снизил ход, подполз к ангару и сбросил причальные концы. Когда за ним, наконец, закрылась стена эллинга, Баглир подошел к английскому и датскому послам.

— Господа, — заявил он им, — вас желают видеть государи. Я ожидаю вручения нот с требованием передачи острова Лесе под законный российский суверенитет…

Потому поспешившие к царям дипломаты не видели, как к Тембенчинскому, только собравшемуся потолковать с графом Сен-Жерменом, подскочил моложавый человек в морской форме и начал на него грозно орать. При этом фельдмаршал и светлейший князь только разводил руками, потом нашептал что-то человеку на ухо, и тот ушел, по-прежнему недовольный, но спокойный.

— Кто это был? — поинтересовался Сен-Жермен.

— Неужто не догадываетесь? А где ваше всеведение?

— Оно мне страшно надоело! Всегда загадки… Голова потом болит. Ну, ладно. Кулибин?

— Нет. Он все еще совершенствует параболический прожектор. И остается штатским человеком…

— А вы теперь все в мундирах. Тогда кто там остался? Голенищев-Кутузов? То-то он и кадетов привел посмотреть.

— Именно.

— А отчего он кричал, если не секрет?

— Вам скажу. Все равно ведь разнюхаете. Во время второго прохода мерной мили воздушный корвет «Опытный» серьезно повредил набор в носу, и сжег одну передачу. Многие фермы каркаса прогнуты — те, что металлические, — или сломаны — те, что деревянные. Рамы с пропеллерами сдвинулись во время прохождения мерной мили, оси винтов сместились, и скорость упала вдвое. Вот Иван Логинович и пришел мне попенять, что я сырой и не вполне готовый корабль перед всем миром показать решил. Сам он нагрузки наращивал методично и осторожно. Так же постепенно совершенствовал конструкцию. Ни одной аварии за полгода. А тут… Я его утешил, обещал, что помогу выговорить средства на постройку еще двух воздушных судов — меньшего и большего. Это, конечно, в мирное время. В случае войны нам придется строить копии «Опытного», улучшая их по мере возможности… Это я вас так пугаю. И вообще, граф — неужели вам хочется жить в скучном, предсказуемом мире? Европа останется Европой, даже и с дирижаблями.

— Это будет гонка, — вздохнул Сен-Жермен, — безумная гонка. И, в конце концов — все равно война.

— Но не сейчас.

— Не сейчас. Когда вас догонят.

Баглир фыркнул.

— Гонка будет увлекательной, — сказал он, — а вот война — подлой и ужасной. Но если у нас будет время, мы что-нибудь придумаем. Иначе, зачем нам с вами головы, граф, а?

Сен-Жермен его веселья не разделил.

— Дело не только в головах, — заметил он, — одних мозгов, глаз да языков нам, увы, будет мало. Вы ведь ведете дело к усложнению мира. Пока так получается, что Европой, а следовательно, и остальным миром, может управлять дюжина человек, у половины из которых на головах короны. Это близко к пределу, за которым управление становится невозможным. Один раз это уже случилось полтораста лет назад, и, чтобы вернуть управляемость, пришлось пожертвовать религией. Эдикты о веротерпимости убили огонь веры. Сейчас на ее месте вызревает что-то настолько гадкое, что изобретающих это господ энциклопедистов, видимо, после смерти погнушаются взять даже в ад… Если же одновременно произойдет потеря управления — мы получим повторение тридцатилетней войны. Читывали?

Баглир снова фыркнул.

— А вы плохой ученый, граф, — заметил он вдруг, — гениальный и в то же время плохой. Собственно, как все нынешние алхимики.

Сен-Жермен не выдал возмущения, смолчал, ожидая пояснений. Разве ноздри чуточку уширились.

— Вы кое-что умеете. Получше меня. О да, вы выбрали не погоню за золотом… Но — вы художник, и этим все сказано. Художник вы гениальный! Но именно поэтому вы проигрывали Миниху. Петру. Фридриху. Питту. Мне. Дилетантам, в отличие от вас, осознающим главное. Основа искусства — расчет. Вы же читали Бэкона! Но предпочитаете оперировать ощущениями! Так как вы можете рассуждать об усложнении системы и о управлении, не привлекая высшей математики? Или, хотя бы, корректных аналогий. Вы превращаетесь на глазах в тончайшего ремесленника от политики, а ремесленники всегда норовят решить задачу на низшем уровне, потом и кровью. И за иное берутся разве от безысходности. Больно смотреть, право. Так вот, пока у тенденций есть ненулевые производные, нужно влиять на них. Как бы высоко не пришлось забраться! Это кропотливая и тонкая работа, но может быть выполнена тем меньшими силами, чем выше уровень работы. А вы… По-вашему, королевские министры и фаворитки, серые кардиналы — это последняя степень абстракции? Не потому ли вы боитесь энциклопедистов, что они заняли другой уровень, и получили над вами преимещество, какое имеют чайки над людьми? И вашими методами тут ничего не добиться. Если хотите физическую аллегорию, их рычаг длиннее.

— Но пока они поворачивают рычаг, можно нанести короткий и быстрый удар в зубы.

Баглир захохотал.

— Можно. И это тем проще и эффективнее, чем длиннее рычаг супостата… Но право, это не ваш стиль!

— Мне уже не до стиля, — сухо заявил Сен-Жермен, — если будут нужны костры инквизиции, значит, будут костры. Если будет нужна война, значит, будет война. Чем раньше, тем меньше убитых и сожженных… Скажите, Тембенчинский, раз вы тянете время, на что-то вы надеетесь?

Баглир пожал плечами.

— На чудо, разумеется. Только вот я не надеюсь. Я в нем уверен.

И откланялся.

— «Опытный» взорвался, эччеленца иллюстра!

— Учту. Пока — стандартная процедура.

Разумеется. Сама же и подожгла. Еле успела. Не к чему отвлекаться от рапорта таможенной службы. К тому же такие эпизоды создают легенды о булатных нервах Черной Княгини. И никто потом не замечает, как она закусывает губы и терзает когтями собственные ладони во время настоящих кризисов.

Такова уж была печальная судьба «Опытного». Сен-Жермен хоть и витийствовал благожелательно, но приготовил к первому публичному рейсу воздушного корабля между Петербургом и Москвой такую череду неприятностей, что предотвратить катастрофу было просто невозможно. Самым же для Виа неприятным вариантом была гибель все еще очень ненадежного аппарата от естественных причин. Или причин, неотличимых от естественных. Для нее — да и для публики — это было бы одно и то же. Класс же работы графа безусловно подразумевал именно исход, при котором следственная комиссия придет к выводу, что дирижабль погиб сам по себе. Из-за собственной порочной конструкции, на ровном месте. В лучшем случае — от небольшой небрежности. Например, раскуренной в гондоле под наполненной этим взрывчатым водородом оболочкой трубки. Это могло создать предубеждение и отсрочить наступление эры воздухоплавания, а то и вовсе ее предотвратить.

Виа же подсунула в носовой отсек бомбу. Настоящую адскую машину, такую, чтобы обломки сохранились обязательно. Чтобы у комиссии не осталось сомнений — диверсия! А от бомбы и обычный корабль затонуть может. И потеря дирижабля будет воспринята как пощечина, нанесенная Империи злокозненными супостатами. И все будущие потери — от любых причин — станут не доказательством несостоятельности судов легче воздуха, но объяснятся кознями врагов. Которые необходимо преодолеть.

— Рейс перенесен на три дня.

— А что, «Секундус» уже готов?

— Никак нет, эччеленца. Просто повреждения оказались невелики. Враги просчитались! Диверсия — совершенно точно установленная диверсия — не преодолела систем безопасности…

Бомба сработала, когда «Опытный» собирался принять пассажиров. Носовая часть его вдруг раскрылась, точно выплеснулся из бутона созревший огненный цветок. Этим и завершилось — огненный шар пылающего газа вырвался вверх, неловкие язычки пламени, начавшие было лизать завесу второго газового отсека, быстро угасли. Дирижабль просел, немного клюнул носом, потом выровнялся, когда балансировщик перегнал половину балласта в хвост.

Противопожарные завесы оказались эффективны. Идея заполнить пространство между водородными баллонетами азотом принадлежала Голенищеву-Кутузову. Несмотря на ожидавшее «Опытный» коммерческое будущее, строил он изначально боевой корабль. А то, что в бою могут летать не то что пули, а брандскугели или разрывные снаряды с дистанционной трубкой, директор Морского корпуса прочувствовал на себе, еще командуя линейным фрегатом при Тенедосе.

Поэтому, глядя, как поврежденный, но управляющийся корабль понуро вползает в эллинг, Иван Логвинович испытывал чувства истинного триумфатора. Система выдержала. А «Опытный» — он на то и первенец, чтобы с ним случались штуки. Все его неудачи подготовят успех следующих за ним. Уже «Секундус» на четверть крупнее, вдвое мощнее и во много раз крепче. А как только достроят новый стапель, появятся настоящие боевые суда…

И через три дня Виа позволила «Опытному» пройти через все опасности дальнего перелета. Раз он такой прочный и живучий. И даже не интересовалась полетом — больше, чем положено особе с ее обязанностями. Далось ей это тяжело, и не только из-за вложенных в дирижабль денег. В конце концов, дворец для нее был куда менее важен, чем небо…

— Случай с русским кораблем ничего не доказывает, кроме того, что машины этого рода достаточно живучи. А это значит, что наш флот — как все флоты — можно разбирать на дрова. Скорость морского линейного корабля по ветру редко превышает девять узлов. У него сотня пушек, восемь сотен матросов. А если его догонит воздушная фитюлька в двадцать тонн, ему конец. Две тонны греческого огня сверху вниз — это более чем серьезно. Посол в Петербурге описывает свои впечатления очень ярко. Хотя обычно не может связать в отчете и трех слов. Британия в настоящий момент беззащитна, достопочтенные господа! Тот же «Опытный» может спокойно прилететь в Лондон. И никто его не остановит. И вывалить, скажем, на Парламент, все те же две тонны греческого огня. Или — дерьма. Или, если русским хватит благородства, просто воды — чтобы остудить ваши, достопочтенная оппозиция, головы. А ведь мишенью, Боже сохрани, может стать и Букингемский дворец! Остров Лесе русским придется отдать — как приз победителя в технической регате.

— И что, господин премьер-министр, мы совсем ничего не можем сделать?

Питт тяжело развернулся, имитируя на челе раздумье. Реплика была заготовленной заранее. А то, что выкрикнута со скамей оппозиции, так это просто значит, что не все виги дураки. Некоторые понимают, что иногда ради блага страны надо, не демократничая, работать вместе. А кое до кого дошло и то, что эта суровая пора наступила именно сейчас.

— Я этого не сказал. Мы можем построить верфи, и эллинги, и много водородных заводов. Мы можем создать новый флот. Флот, достойный Британии. Флот, который позволит нам править не только морями, но и небом. Мы можем исполнить то, что предписано свыше человеку — встать над гадами морскими, зверями земными и птицами небесными. И я несказанно рад, что выполнить этот завет суждено именно нам. Но каждый день, на который будет отложено принятие пакета законов, в том числе и новых налогов, нужных для создания воздушного флота, задержит создание нашей мощи и позволит нашим соперникам вырваться вперед хотя бы ненадолго. А это грозит не просто войной. Это грозит поражением без всякой войны…

— А первыми все-таки были мы, — довольно отметил Людовик Шестнадцатый, — просто не стразу разобрались, где бесплодное ученое любопытство, а где истинная государственная польза. Вот вы, маршал, все ругаете русских, а они сделали немало пользы для Франции.

— Это когда, Ваше Величество?

Брольи изобразил приличествующую смесь удивления и внимания.

— Сейчас, маршал. Сию секунду! Брольи, неужели вы не понимаете? Или делаете вид? Все-то вам надо прожевать. Черт с ними, с русскими! У нас есть ШАНС. Все флоты мира, все армии мира уже ничего не значат. Надо создавать новые. Вспомните жалобы Сюффрена на географию! Наш новый флот более не будет разделен на два театра. Потому что сможет пролететь над сушей так же легко, как… Брольи, а ведь Ла-Манша тоже больше нет!

— Как это нет? — маршал несколько опешил. То ли король шутит, то ли сошел с ума, как английский Георг.

— А вот так. Полевая армия и флот теперь одно и то же. Наземные силы, маршал, сведутся к гарнизонам. Все остальное будет летать по воздуху! Ну, и чем теперь поможет Альбиону эта полоска воды? Так что — хватит изображать младшенького друга англичан и готовиться к битвам с азиатскими ордами. Теперь все будут против всех, пока воздушные флоты не выстроятся по ранжиру, подобно прежним морским. Только тогда придет время союзов.

— Но русские…

Король погрозил ему пальцем.

— Я не тиран, но если вы собираетесь со мной спорить — извольте спорить аргументировано. Русские, да хоть китайцы — все сейчас в равном положении. Идет игра с чистого листа.

— Не совсем, ваше величество. Обычные армии и флоты еще чего-то стоят! И они не исчезли в никуда оттого, что нашему послу показали ОДИН воздушный корабль. Будь их хотя бы десяток — другое дело. А пока наша обычная, или, если угодно вашему величеству, старая армия может растоптать иванов. Раньше, чем они успеют построить флот.

Король недовольно фыркнул.

— Маршал, прежде чем спорить со мной — пошлите домой за мозгами, что ли… Я привык держать вас за всестороннего государственного мужа, а слышу голос обычного вояки. Если мы будем не то, что воевать — просто СОДЕРЖАТЬ старую армию в прежнем размере, мы или не сможем создать пристойных размеров новую, или дождемся бунта. А если мы не создадим новую — чего будут стоить наши победы? Третий радующийся — слыхали о таком?

Тут короля понесло. Он разглагольствовал об успехах физики, о своем вкладе в развитие воздухоплавания, о перспективах, встающих перед страной… Брольи терпел, жалея, что нет под рукой вездесущего Сен-Жермена. Обычно тот появлялся при всяком кризисе — и здорово выручал маршала, короля и Францию.

И граф явился. К вечеру, когда злой и усталый маршал стащил мундир и напялил ночной колпак. Сен-Жермен вообще выглядел тенью. С него сошла даже привычная мудрая полуулыбка, оставив вместо себя изгиб усталого самодовольства.

— У вас не найдется лишней кровати? — спросил он, не здороваясь, — Лет сорок не спал. Но сегодня…

Все вопросы пришлось оставить до утра, когда Сен-Жермен, вновь обратившись в самого себя, изрек:

— Войны не будет. А дирижабли будут. И как я не догадался, что она в состоянии устроить диверсию на собственном объекте?

— По-французски можно? — попросил Брольи.

— Этот пернатый мерзавец начал техническую гонку, — со снисходительной терпеливостью начал разъяснять Сен-Жермен, — а техническая гонка, хоть и является довольно простой, по сути своей, штукой, до последнего времени встречалась очень редко. Но бывала, бывала… Главная особенность такой гонки — соревнование уходит от численности армий в область их оснащенности. Вот, например, Брольи — у вас есть маленькая армия, а у вашего врага есть армии куда большего размера. Но у вас, кроме того, есть деньги. Что вы будете делать?

— Это очевидно! Найму еще солдат.

— А если есть и время?

— Нападу первым, чтобы не кормить свою орду зря.

— Н-да. Что ж, маршал, поздравляю, у вас есть понятие об экономике! Большинство людей на вопрос о времени спрашивают: «Какая разница?». А вы понимаете, что большую армию кормить дорого. Но у задачи есть и другие решения. Например, «разработаю новое оружие». Вот ситуация, когда одна из сторон предпочитает именно вариант с разработкой нового оружия, и называется технической гонкой. Гонку можно принять. От нее можно и отказаться. Вот только отказавшийся чаще всего проигрывает. Если только отказ не носит характер сокрушительного удара превосходящими силами. Разрабатывать можно не только оружие. Но и средства его разработки. То есть, теоретическую науку. Средства его производства — вместо простого умножения мануфактур. Такой путь засасывает, знаете ли. А главное, он нестабилен. Сегодня первым в табели один, завтра другой что-то придумывает… Война в таких условиях вопрос времени и регулирования. Но кто начнет, в союзе с кем, кто окажется сильнее — заранее предсказать нельзя. А начинать серьезную драку, а не обычные колониальные попихушки, в таких непредсказуемых условиях не стоит. Можно ненароком и проиграть. Так что некоторое время будет мир. Столько, сколько я смогу удержать. Но я не вечен, маршал, а преемника у меня нет. Калиостро — фигляр и революционер. На прочую масонскую братию и вовсе смотреть скучно.

— Так что, мы проиграли? — спросил Брольи, — Я в смысле новой страты, России, беременной монстрами, и тому подобного?

— Пока нет, — заметил Сен-Жермен, — Тембенчинский просто уменьшил наш выбор решений, сократив самые очевидные. И, возможно, самые простые. Не исключу, что и самые гуманные. Возможно, истребительная война — истинное благословение по сравнению с экономической войной и технологической гонкой. А главное, что выйдет из этого конфликта вместо старой доброй Европы? Я не доживу, и, пожалуй, немного этому рад.

Увидев, как понурился маршал, Сен-Жермен поспешил его приободрить.

— Но может быть, эта новая Европа будет лучше нынешней во всех отношениях? Создавать ее будем мы, маршал, так давайте сделаем свою работу как следует!

— Циттен, ты уже придумал способ использования гусар в воздухе?

— Разумеется, мой король! Мы — легкая кавалерия, а с учетом ограничения по весу, в воздушный транспорт гусар войдет больше!

Фридрих улыбнулся.

— А вот коней вам придется оставить. И взять в руки штуцера.

— Мой король! Ради вас мы пойдем даже на такую жертву. Хотя на эту жертву мы пойдем только ради вас.

— Учитывая историю с «Опытным», приходится заключить — пули хорошо спроектированному воздушному кораблю не опасны. Это в меньшей степени касается ядер и картечи, которые могут вызвать серьезные разрушения. Особо опасны разрывные снаряды, одно-два попадания — и вместо корабля имеем костер. Так что — вооружение у воздушных судов должно быть пушечное, основой боезапаса становится разрывный снаряд, возможно, также картечь и книппель.

Адмирал Грейг говорил увлеченно, напористо. Большинство остальных адмиралов морщились. Не хотелось им менять морскую службу на воздушную. И отнюдь не из-за повышенной опасности. Адмирал на квартердеке флагмана — мишень. Иной раз в битве гибло до полудюжины адмиралов! Но — есть разница, командовать настоящими кораблями, с полутысячным экипажем, с полусотней орудий на каждом — или вот этими рукотворными облаками.

О нет, с размерами как раз все было в порядке. Но, при всей громадности, полное измещение — правильнее, грузоподъемность, но моряки упрямо сохраняли старый термин — наибольших их них никак не превышало шестидесяти тонн! Даже если их будет много — ну что удастся на них уместить?

— Какой калибр предполагаете? — поинтересовался Шувалов. Он тут представлял экономику страны. Собственно, и на самом этот совещании настоял тоже он. Чтобы не строить много ненужных кораблей. Мол, я опишу, что могу, вы уясните, что вам надо. Глядишь, и сойдемся.

— 24 фунта, — заявил Спиридов, — будет с избытком. Облегченных, сколько возможно. Тут толстых деревянных бортов нет.

— Или вообще единороги, — заметил Грейг, — в упор будет безразлично. А сблизиться теперь просто. Минуты.

Он исходил из привычных для морских флотов дистанций боя — дальняя, в полмили, средняя, в четверть мили, ближняя — менее кабельтова. Иной раз вовсе сходились борт к борту, не брезговали абордажем.

— По-моему, — встрял Тембенчинский, — проектировать суда нужно, исходя из тактики их использования. Как воевать-то будем, господа?

Зузинского кирасирская судьба вдруг выдернула из уютного кабинета, и отправила в Смольный. При этом разъяснили, что все объяснения будут даны на месте, что подразумевало событие либо совершенно пустяковое, отданное Аноту только из-за того, что княгиня Тембенчинская числилась в попечительском совете института благородных девиц, либо неописуемо ужасное. Такое, что подробности нельзя было доверить своему курьеру. В подчинение ротмистру дали двух прапорщиков, которые казались слишком бестолковыми для собственно аналитической бригады. Зато исправно пыхтели в затылок. Зузинский сначала хотел их вовсе прогнать, но передумал и оставил — для солидности.

Узнав, что бесследно исчезла одна из воспитанниц, Екатерина Молчанова, ротмистр подкрутил несуществующий ус, и осведомился, разыскивается взрослая девушка или ребенок. Услышав ответ, понял — худший вариант. Самая грань. И то, и то. Велел — скорее для порядка — еще раз осмотреть здание. Узнав, что пропавшая вела дневник, велел узнать — на месте ли? Оказалось — нет.

— Побег, с дневниками не похищают, — констатировал Зузинский, — причем не на крышу, с целью вызвать переполох, а всерьез. Теперь надо искать причину. Надо поговорить с другими воспитанницами. Узнав почему, поймем, куда. Любовь исключена?

Сам понимал — любовь никогда быть исключена не может. И все-таки ему хотелось другой версии. Менее тривиальной.

Пока ему расписывали местные монастырские строгости, думал. Пока не наткнулся на точную копию «Опытного», только поменьше в сто раз. Копия первенца воздушного флота висевшая среди физического кабинета, удерживаемая заменяющими толстенные тросы нитями, была не совсем точной. Паровые машины были больше, чем им полагалось бы, в несколько раз.

— Ее работа, — перехватила взгляд классная дама.

— Летает? — спросил Зузинский, — То есть, что внутри водород, вижу. А двигатели?

— Действуют. Но неизменно оказывается на потолке.

— Удивительно, что не на полу. Модель по объему близка к пределу, за которым вес оболочки уже нельзя скомпенсировать самым легким газом.

А сам просчитывал. «Опытный» показан публике три месяца назад. А день у воспитанниц расписан поминутно. Выходит, девочка тратила на модель все свободное время. Нехарактерное увлечение, но, похоже, она сходит с ума по аппаратам легче воздуха. Что же связанное с воздухоплаванием происходило на днях? Спуск «Секундуса»?

Давно, еще до побега. Формирование Воздушного кадетского корпуса. И перевод туда всех желающих из Морского.

Оставалось послать прапорщика к начальнику вновь образованного корпуса. Да объяснить ему, что в число кадетов, возможно, затесалась девица. Как? Позаимствовав мундир какого-нибудь кузена. Который решил остаться моряком. А заодно использовав и его имя. Спустя всего-то три часа после получения дела Зузинский отчитывался перед самой Виа в его благополучном завершении. Начальница немедленно пожелала видеть Молчанову. Та, коротко остриженная, в морском мундире казалась совершенным мальчишкой. Разве что малость узкоплечим.

— Хочешь — служи, — сказала ей Виа, — но знай, ты будешь единственной девушкой на курсе. И вообще в Воздушном корпусе. Это означает особые условия. Потому — ты обязана быть лучшей. Или, хотя бы, одной из. Выбора тут никакого нет. Исключения ради средненьких и плохоньких не делаются. Кстати, исключения в области ценза не будет. Возжелается замуж — изволь дослужиться до корветтен-капитана. Зато, — улыбнулась Черная Княгиня, — форма у тебя будет красивая. Сама позабочусь. Теперь — ступай, госпожа кадет.

— Есть ли смысл делать таран?

— Вертикальный маневр сделает его бессмысленным.

— Зато тот, кто окажется выше, будет иметь лучшие шансы!

— Но точность бомбометания зависит от высоты. Чем ниже, тем точнее.

— Ваше мнение, эччеленца альтецца?

Великий князь Павел слушал все это уже третий день, от завтрака до ужина. Собственно, это и составляло его работу как генерал-адмирала. Поскольку воздушный флот вырастал из морского, совещались почти одни адмиралы. И еще князь Тембенчинский, не чуждый как морской войне, так и воздушной стихии. Шувалов с Румянцевым, поставив задачу, ушли решать свои сиюминутные проблемы. Требовалось: разработать типы воздушных судов. Состав флота. Причем такой, который не перегрузил бы экономику.

Павел встал, начал прохаживаться вдоль длинного стола. Пусть у адмиралов опыт и слава — принимать решение ему.

— Подведем итог, к которому мы пришли, господа аэрадмиралы. Сущность действия, которое должен совершить воздушный флот — генеральная баталия с чужим флотом. По принципу всё против всего. Вторичные действия, ставящие целью вызвать врага на такое сражение — возможность бомбардировки наземных объектов и морских судов. Флот должен включать суда, приспособленные как к первому, так и ко второму. Это должны быть разные суда. Для сражения, которое будет протекать на максимальной высоте, одни, для бомбардировок со сравнительно небольших высот — другие. Бой будет, очевидно, носить более маневренный характер, чем бой на море, но основой боевого порядка остается линия, а основным вооружением — пушка, стреляющая разрывным снарядом с дистанционной трубкой. Измещение кораблей первого класса составит около шестидесяти тонн. Второго — сорока. Третьего — двадцати. Стоимость классов различается на порядок.

Суда в составе эскадры: линейные корабли и линейные фрегаты для линейного боя, протекающего в форме охвата головы противника, а также бомбардировочные корабли — для вынуждения неприятеля к бою угрозой разрушения важных объектов, например, воздушных и морских портов. Самый быстрый корабль — линейный фрегат. Линейные корабли и фрегаты — первый класс. Бомбардировочные — второй, не стоит тратить них избыточные средства.

Суда вне эскадр — корабли чистого неба, для принуждения разбитого в воздушном бою противника к капитуляции. Условное наименование — корвет. Могут быть специализированы для атаки наземных, морских и воздушных целей. Последние могут быть использованы и в эскадренном бою, как более легкие варианты линейных фрегатов, а значит, должны обладать высокой скоростью. Назовем их фрегатами линейно-легкими. Эти все относятся ко второму классу.

Наконец, суда присутствия. Носители флага. Их работа — занимать место, не отдавая его без боя. То есть войны. Еще — помогать внутренней страже и кирасирам. От них требуется некоторое вооружение, и некоторая автономность. Но не скорость. Это третий класс. Сюда же отнесем посыльные суда и иную небоеспособную мелочь.

Кажется, все. Если что-то упустили, то немного.

Линия? Кто-то говорил про коммерческую линию? Чисто физически «Опытный» мог бы держать линию Петербург — Нижний Новгород — Москва. Но выяснилось, что вельможи куда чаще желают в Ораниенбаум и Петергоф, и что без дирижабля с параболическими фонарями немыслима любая хорошая иллюминация. Задним числом Тембенчинскому покрыли из казны треть расходов, и обещали то же для каждого вновь закладываемого коммерческого судна — если на нем предусмотрят крепления под орудия, а двигатели обеспечат достаточную скорость. В случае войны все они попадали под мобилизацию, зато в мирное время комплектовались военными экипажами — к тому лучшими. Потому как обычных боевых дирижаблей в небе еще не было. Зато эллинг Тембенчинского выплевывал по кораблю в месяц. «Секундус» был немедленно арендован таможней. «Облако» стало учебным кораблем Воздушного корпуса, «Туча» оказалась на посылках у Главного Штаба, и швартовалось прямо к Оку, установленному на Дворцовой площади.

Все они, кроме маленького «Опытного», относились к классу линейно-легких фрегатов. А вот на государственных эллингах только что были заложены первые линейные корабли. В это самое суматошное время и началось строительство Порта Встреч. По обыкновению, строить стали не где надо бы, а где удобнее — на окраине столицы. Напротив Дома-на-Фонтанке тоже стало расти что-то высокое и ажурное. Растрелли сумел блестяще совместить барочный стиль и причальную вышку для дирижаблей.

Кужелев привычно не вылезал из Арсенала, разрабатывая новые пушки для воздушных кораблей. Там его и явившийся с посланием от княгини Тембенчинской Скуратов. Развернул Кужелев пакет с тяжелой душой — хотелось немного отдохнуть от авантюр, а ничего другого от своих пернатых друзей он не ждал. После кругосветного-то путешествия. Потому как из Квебека пришлось выбираться все в том же, восточном направлении. Сначала — судно, тайком перевозившее из Франции оружие. Капитан был совсем не рад навязанным ему квебекцами гостям. И решил сделать из пассажиров — пленников. Внезапность и численность были на его стороне, а вот победа — нет. Если бы он решился их перебить — шансы бы у него были. Но капитан не был пиратом или контрабандистом. А офицер королевского флота, пусть и выполняющий необычное задание, должен был действовать по инструкции. Инструкция требовала подозрительных лиц захватывать. И никак не оговаривала тот случай, когда их лишь чуточку меньше, чем его матросов.

Увы, пока на корабле шел усобный бой, время для прорыва в океан было упущено. И французский корвет был перехвачен английской эскадрой из двух линкоров третьего класса. Тут показал себя Скуратов. Бой был достоин Андреевского флага, а не лилейного французского. Собственно, шансов никаких не было, одна игра в увертки да потяжка времени — пока не стих ветер. Тут Скуратов и продемонстрировал главную особенность русского военного искусства — войну как тяжелую работу. Это ведь весьма нелегко — тянуть на веслах целый фрегат. Но линкор на веслах и вовсе не потаскаешь. Даже и повернуть трудно. Всего у англичан имелось сто сорок орудий. У Скуратова — тридцать шесть. Но, повернувшись бортом к двум носам, он смог действовать из шестнадцати орудий против четырех! Англичане тоже спустили шлюпки. Началось неравное соревнование — кто быстрее — русские обплывают линкоры, или линкоры поворачиваются?

Скуратову пришлось рискнуть и подойти почти вплотную. Тогда англичане оставили в покое фрегат, и принялись палить по тянущему его вельботу. Командовавший этим двигателем Мирович вместе со своими казаками проявлял чудеса хладнокровия. Пока не оказался в воде. Когда они — кто уцелел после прямого попадания, отфыркиваясь, влезли на борт, Кужелев окончательно зафиксировал ситуацию, подбив последнюю из британских шлюпок. Теперь все зависело от того, когда снова подует ветер. И от того, успеет ли он до того сбить англичанам такелаж.

Ветра не было долго. А кадеты и уже слегка обросшие лаинцы, вызволенные из ирокезского плена, показали себя неплохими канонирами. Так что он сумел снести все восемь неприятельских мачт, и начал было лупить по корпусам в районе ватерлинии, когда его остановил Скуратов.

— Затонут, — предупредил он, — и придется их спасать. Морской закон. А нам не надо чужих на палубе. Ведь верно?

— К нам эти, — Кужелев дернул подбородком на залитую кровью палубу, — хоть и моряки, отнеслись без благородства.

— И это вышло им боком. Ей-ей, лучше вести себя хорошо. Море это учитывает.

Вместо Бордо Скуратов привел корабль в Стокгольм. Там и продал его личности посомнительнее. Которую не интересовало происхождение судна. И до самого Петербурга жаловался, что, в кои-то веки, совершив подвиг, да еще и исполняя при этом обязанности капитана корабля, остался совершенно не замечен начальством. И разъяснял всем, что это, ежели б на глазах у адмиралов, да просто не в эпизоде, который нужно замолчать, был бы орден, а также и повышение в звании немного погодя. Отчего стал Кужелеву скучен и даже немного противен. В бою герой, храбрец и умница, а после — хоть уши затыкай.

Самое смешное — все он получил. Сначала Кужелев порадовался за хорошего офицера. Потом начал беспокоиться. Князь Тембенчинский на глазах приобретал все свойства хорошего монарха. Служба за ним не пропадала, свой карман он путал с государственным, причем в пользу последнего. Теперь вот Скуратов и орден получил. Лаинскую «Яростную Славу». А еще он получил под команду второй в мире дирижабль, «Секундус». Это означало налет, которого у других офицеров быть просто не могло, и скорое повышение. По слухам, один из спешно строящихся линкоров был ему категорически обещан лично генерал-адмиралом цесаревичем Павлом. Как подобное всемогущество сочетается с наличием в стране еще двух императоров и князя-кесаря, для Кужелева оставалось загадкой.

Скуратов заглядывал через плечо, заразительно лучился довольством. Против ожидания, в пакете ничего авантюрного не оказалось. Официальное приглашение на процедуру постановки баглировых отпрысков на крыло.

— Мне она такого не вручила, — заметил Скуратов, — Ага, вот и приписка: поскольку сам-де летать еще не умеешь, явись на «Секундус»… Так что пошли. Буду тебя на крыло ставить. Нелетавших на церемонию не допускают.

— Какое крыло? — опешил Кужелев, — О чем ты? У меня нет ни крыльев, ни перьев. Как я буду летать?

— Сверху вниз, — ответил Скуратов. Совершенно серьезно ответил. И рожа была живая, не каменная, сдерживающая хохот.

— Шутишь? — все-таки вознадеялся Кужелев.

— Да какие тут шутки! Я сам летал, скоро всех воздушных кадетов на крыло поставим… Только цесаревич пока не летал — государи говорят, пока еще опасно. И зря, потому как на дирижаблях он уже ходит. А летание — как раз вопрос безопасности. Ты, например, наверняка думал, что если нас подобьют из пушек, подобных тем, что ты отливаешь, нам придется выбирать только между сгореть или разбиться? Уж нет. Придумана такая штука, называется парашют…

Детей Тембенчинского Кужелев не видел уже давно. Помнил он кого-то вроде котят… а тут были хоть и маленькие еще, но уже люди. Завернуты они были в нечто под наименованием «традиционные лаинские одеяния». За которыми были видны только головы. Теорию он понимал. Мол, развернутся и послужат стабилизации полета. Что бы это ни значило, на первых порах любая помощь может быть полезна.

К люку в гондоле «Секундуса» первой подошла Виа, нырнула, уже в падении развернувшись, превратившись в одно живое крыло, нелепый свиток лаинского наряда обернулся хвостом воздушного змея… Так полагалось. Отец выбрасывает в воздух, мать ловит, если что. Впрочем, этих детей выбрасывать из люка не пришлось. Сами прыгнули. Даже и девчонки. Княжны визжали отчаянно, но — прыгнули сами. Если верить Баглиру, аристократическая традиция, иначе просто нельзя. Счастливый своей ненужностью отец торопливо сиганул следом. Обратно семейство забиралось через тот же люк, едва не одновременно. В лаинских одеяниях все они смотрелись разноцветными бесформенными кульками. Устремились в пассажирский салон, где уже был сервирован праздничный обед.

— Я, кстати, в свое время орал, — рассказывал, расплываясь от гордости за потомство, Тембенчинский, — интересно — никто в первом полете не кричит пугалкой. Отчего бы? Петр, у тебя, я вижу, есть соображение на этот счет?

— И так страшно. Я даже не понял сразу, что лечу. Уже, наверное, выше «Секундуса» поднялся, а все думал, что падаю.

И все такое. Воспоминания о пережитом ужасе, свежие и не слишком.

— А вы, Николай Сергеевич, — поинтересовалась Виа у Скуратова, — наверное, еще больше боялись? Мы все-таки приспособлены к полету. А вот как вы решились…

— Мне дали под зад, иллюстра, — честно ответил тот, — иначе я бы никогда не прыгнул. Но кольцо от страха дернуть не забыл. Благодаря чему так же помог нашему пушкарю. У него, наверное, до сих пор побаливает.

Дети с любопытством слушали взрослый разговор, не вмешиваясь — заговорить без приглашения взрослых был вернейший способ остаться без сладкого.

Кужелев поморщился. Помимо прочего, действительно еще поднывало. И как тогда Скуратов не вылетел вместе с ним. А вот Мирович, кажется, от первого прыжка получил исключительно удовольствие. И формировал теперь воздушную пехоту, соперницу, а то и преемницу морской, в который уже раз позабросив поэзию с архитектурой.

— Но с тех пор я прыгал уже десять раз. Удовольствия не получил, но в бою, если придется — прыгну. Кстати, а зачем вам-то, крылатым, парашюты? Это же ваше изобретение?

— Если кто-нибудь будет ранен в крыло, ему что, разбиваться? — спросила Виа.

— В сущности, все бескрылые теперь перестали быть нелетающими, а получили статус раненых в крыло, — улыбнулся Баглир, — вот погодите, поселятся у нас калкасы, всех дышать водой научат.

Княжеское семейство заулыбалось, а вот Кужелеву стало как-то не по себе.

— Вы серьезно? — настороженно переспросил он.

— Шутим, шутим, — наперебой принялись успокаивать его Тембенчинские.

— А то посмотрим, — предложил вдруг Баглир, — Николай Сергеевич, сколько у нас займет путь до Дор-Иннина? Там уже действует небольшая установка по приему эмигрантов.

— Суток пять, — хмыкнул капитан, — не меньше. Топлива не хватит, придется ловить попутные потоки.

— А у нас у всех дела. Так что — на калкасов посмотреть получится только после того, как они там слегка приживутся и решатся нас навестить…

Когда нос дирижабля соприкоснулся с причальной вышкой, и довольные пассажиры стали перебираться со сходен на ее винтовую лестницу, князь Тембенчинский немного задержался, оглянулся на Скуратова. Уже на полуобороте лицо его осуровело, насупилось, хохолок на голове поднялся совиными ушами.

— И вот еще что, Николай Сергеевич, — сказал он капитану сухим, деловитым тоном, таким непохожим на недавнее веселое щебетание, слова словно выцарапывались из горла, — соизвольте зайти ко мне сегодня вечером. Есть работа.

И, снова обратившись из главы Евразийской транспортной компании в счастливого отца семейства, кубарем покатился вниз по ступенькам.

Заходить пришлось все туда же — в Дом на Фонтанке. Виа находилась на службе, детей тоже слышно не было. Тембенчинский, однако, сидел уже не один, а со своим бывшим адъютантом и несбывшимся гетманом Украины.

— Вот, — указал он Скуратову на Мировича, — новый управляющий безумными проектами нашей компании. Будет выполнять при мне ту же функцию, что я играю при государях. Разница — я свои проекты придумываю сам, Василию же предстоит расхлебывать плоды моей фантазии, что делает его работу еще более сложной. Видишь ли, мне с некоторых пор нужны деньги. На флот, на дворец, на машину миров, на строительство Дор-Иннина — город не сразу встанет на ноги, придется помогать. Правда, о том, что я им помогаю, я лаинцам не сообщу. Пусть думают, что сами. А то, чего доброго, привыкнут к доброму дяде. Так или иначе, мне нужны средства. Запустить лапу в казну не позволяет совесть. И жена, по должностным обязанностям. Не для того же мы в стране порядок наводили, чтобы самим воровать! Сейчас у нас идет перевооружение. Я решил скупить — якобы, как сырье — старые гладкоствольные ружья, пушки, заряды к ним и продать все это иноземцам. Конечно, так, чтобы России боком не вылезло. Следствие: продавать придется далеко. Так что со следующей недели начинаем дальние рейсы. Пока — для ознакомления с потенциальными покупателями. Первый визит — в Майсур, к Хайдару Али, в Хайдарабад и к маратхам. Жена моя говорит, яицкое восстание никак не обошлось без британских агентов. А долг платежом красен…

Скуратов остолбенел. Скажи это кто-нибудь другой, он потребовал бы у собеседника пойти посмотреть на карту. А лучше — на глобус. Для наглядности.

— Вопрос один, — продолжал меж тем Баглир, — лучше лететь от Оренбурга или от Астрахани? Это я оставлю на ваше усмотрение, так же, как и организацию воздушного порта на юге. Он там все равно нужен, так что помощь от казны обеспечена…

— Это хоть вообще возможно? — тихонько спросил Скуратов.

— Ну а почему нет? Да, большую часть пути придется проделать по ветру. Николай Сергеевич, вас же кругосветки не удивляют?

— Нужен уголь!

— Уголь для полета по ветру? Я это слышу от офицера флота? От Монреаля до Стокгольма мы на угле давеча дошли? — ехидно спросил Мирович.

— А водород вам действительно нужен. Но он так хорошо сжимается, что взять его с собой можно будет достаточно, — умиротворяющее прибавил Тембенчинский.

— Тогда зачем лайнеры делают остановку в Нижнем? Сразу из Петербурга в Москву не могут? По ветру-с?

Тембенчинский поморщился как человек, уставший повторять одно и тоже. На человеческом лице была бы, верно, видна неприятная брюзгливость, но перья отразили только утомленное снисхождение.

— Там другое дело. Там надо выдерживать расписание. В зной и ветер, в туман и грозу… От вас я ничего подобного не требую. Надо просто долететь и вернуться. Понадобится неделя — летите неделю. Понадобится месяц — я не тороплю.

И так вышло, что ругался Скуратов, и перебирал аргументы против безумного предприятия, уже шагая к эллингу, а подсознание прикидывало объемы необходимых в дальнем путешествии грузов. Когда же к нему зашел Мирович — уточнять детали, корветтен-капитан ловко ухватил его за пуговицу.

— Значит, ты теперь невозможным занимаешься? — прошипел в лицо, — Что ж, начинай творить: мне нужен промежуточный воздушный порт на пути в Индию. Фергана, Бухара, Хива, Коканд… Выбирай сам!

Мирович задумчиво хмыкнул.

— С ханами мы вряд ли договоримся, — заметил он, — придется силой. А вот с Яицким, пардон, ныне Уральским казачьим войском — вполне. Охотников я подберу тысяч до десяти, и доведу. Твое дело будет снабжение и огневая поддержка. Ну и вообще — висеть в воздухе для поднятия духа. А также распугивать туземные войска. Пушки их уже не пугают. А вот если дирижабль?

Скуратов отпустил пуговицу, изобразил мышление, наморщив лоб.

— Нам надо прибыль заработать, — напомнил, — а твои казачки задарма не пойдут.

— Уральские пойдут. У них хивинцы вот где, — черкнул рукой по шее Мирович, — да и из остальных войск охотников найдется. Козаки — не москали. Стенька Разин в походах на Персию большое жалованье, ты думаешь, платил? А те, кто брал Азов, Крым жег? На кочах на утлых перся незнамо куда? По собственной, заметь, инициативе, безо всякого приказа. Из удали, ради добычи, ради славы — все вместе! Вот только это затянет дело, надо светлейшему сказать…

К походу на Хиву и Бухару Баглир отнесся благосклонно.

— Порт подскока, — запустил он новенькое словцо, — это хорошо, это правильно. Именно сеть портов подскока будет определять пространство войны и власти в ближайшем грядущем. Что ж. Компания имеет право заниматься международной торговлей и владеть землей за границей. Я поначалу подразумевал землю под воздушные порты — но это можно истолковать и как дозволение на завоевание новых территорий. Дерзайте господа, и вы станете вице-королями. Хотя у нас же не королевство, у нас Империя. Вице-императорами! Но себя не забывайте, вспоминайте судьбы конкистадоров. Зверства да грабеж чести и счастья не приносят… А я свое отгулял. Буду сидеть в столице и ждать ваших реляций. А ежели меня что-нибудь и вытащит с насиженного места, это будет уже совсем другая история!